Мы были быстрые, ловкие, противоречивые, радикальные, жадные до ласк и до боли, шальные на вид и больные на голову. Мы всегда бросались в крайности – либо получить от жизни все, либо ее отдать. И если мы боролись с существующим миром, мы повергали его в анархию. А самое страшное – нас было целое поколение. Мы породили революцию умов и изломали закостеневший мир. Вы – порождение этой революции. Вы – ее дети.

В самом начале эту революцию называли сексуальной. Но позже она переросла во всеобщую. Она, как цунами, подмяла под себя все и всех. Устои, правила, идеологию, образ мыслей. Теперь я думаю, что это была революция умов, но я не могу знать – она закончилась еще до моего рождения.

Но в самом начале – это была сексуальная революция.

– Это же Фрейд придумал, да?

– Он самый, – кивает Никэ, и его подбородок чуть касается моей руки. Очень странно кивать, когда лежишь с закрытыми глазами. – Если ты о теории айсберга.

Я тоже киваю. Он не видит, но, наверное чувствует. А может и нет – важно ли?..

Фрейд считал, что душа человека состоит из трех слоев: Оно, Я и Сверх-Я. Оно – инстинкты и тайные желания, часто не осознаваемые человеком. А Сверх-Я – идеальное Я, обусловленное моральными нормами и устоями. Когда Оно и Сверх-Я вступают в конфликт начинаются всякие психические расстройства.

Должно быть, за тысячелетия моральные нормы ушли от инстинктов слишком далеко. Они подавлялись, подавлялись... а потом Оно дало о себе знать. И с ума сошло целое поколение. Может быть, так и началась наша революция.

Я затягиваюсь и, подержав немного дым у себя в душе, выпускаю. Серое облако медленно поднимается к потолку

Никэ лежит с закрытыми глазами, но не спит. Ему всегда хочется спать после такого, я знаю. Но ему нравится лежать и в полудреме слушать, что я говорю. И слушает он внимательно.

От чужих сигарет жжется в горле. Никэ не курит. Курю я. Но у меня хронически не бывает сигарет. Чтобы денег лишних не тратить. Поэтому Никэ достает мне их сам – у него обычно оставляет кто-нибудь из друзей или клиентов.

Сегодня не особенно повезло – «Мальборо». Терпеть не могу. Позавчера был «Кент», более или менее прилично, но у меня его расстреляли. А теперь вот, довольствоваться приходится тем, что есть.

– Ни-икэ... – я растягиваю его имя.

– Ммм? – он не открывает глаз. У него ресницы светлые и длинные, а глаза – льдисто-серые, как лед на озере весной. Впрочем, он носит цветные линзы обычно – чаще голубые, иногда зеленые.

– Иди линзы снимай, – напоминаю я.

– К черту, – бормочет он. – Ничего не будет, посплю так.

Ну, и что бы он без меня делал?.. – думаю про себя.

– Идиот, – говорю я уже вслух. – Кому ты завтра будешь нужен с краснющими глазами?

Аргумент железный. Никэ нехотя ворочается в кровати и открывает наконец глаза. Сегодня – зеленые.

– Я не встану, – говорит он, поморщившись, и садится в постели.

Я сегодня милосерден – киваю и приношу из ванной контейнер и жидкость для линз.

– Давай, – потягиваю ему.

Пока он там разбирается, я отворачиваюсь. Не люблю на это смотреть.

Комната неустроенна – стены в газетах, пол глухо-бетонный, окно без намека на карниз и занавески. В углу – компьютерный стол. Два стула, одна табуретка. Электрочайник стоит на полу, под розеткой. Рядом с ним – пара пластиковых стаканчиков. Мы сидим на огромной кровати. На светлых простынях остались малоприятные следы, белые и красные.

Мне противно.

– Не надоело тебе? – спрашиваю я.

Никэ мотает головой. Мне нравится, когда он так делает – у него очень красивые светлые волосы.

– Нет.

Собственно, эта революция сделала отказ от собственных желаний немодным. Сладострастие – самый популярный грех моего времени.

Я подбираю с пола рубашку и протягиваю Никэ.

– Надень, я форточку открою.

Он покорно влезает в рубашку, уже посеревшую от стирок дешевым порошком. Я поднимаюсь с кровати и подхожу к окну. Ветер врывается в комнату вместе с дымом парнасовских фабрик и смогом кольцевой автострады. Весны в этом воздухе нет.

Эта революция породила нас – меня, его, и еще сотни таких же, с покалеченными устоями и принципами. Ущербных. Нас таких целое поколение.

– Грей... – зовет Никэ тихонько.

– Сейчас закрою уже, – отвечаю я. Мне нравится смотреть на горизонт.

Но мы нужны тем, кто устраивал эту революцию. Тем, кто со знаменами боролся за право трахать все, что движется, курить все, что курится, колоть все, что колется. Они, кажется, называли это свободой и равенством. Но я не могу этого помнить: это было до моего рождения. Это была революция греха, и она породила нас. Дети революции – да, это мы, приятно познакомиться.

Меня зовут Грэй. Нет, конечно, в паспорте по-другому. Грэй – это производное от Серого. А Никэ, с ударением на «э» – от Ника, то бишь Коли.

Никэ почти пятнадцать лет. Он арендует у меня эту квартиру. Это раньше было нельзя до восемнадцати, теперь – можно.

Я на три года старше и живу, собственно, здесь же, вместе с Никэ. Не знаю, как так получается, что я живу в квартире, которую сдаю. По документам – сдаю целиком. Но Никэ не против. Вдвоем проще.

Моя мать умерла от передоза год назад, через некоторое время после того, как узаконили сильные наркотики. Отца я никогда не знал, а она сама не могла точно сказать, кто он был. У нее всегда было много мужчин. Сейчас у всех женщин много мужчин, а у всех мужчин много женщин. А говорят, раньше было иначе. Я от матери слышал, что моя бабка была замужем за одним человеком много лет.

С правами наследства проблем не было – теперь и в шестнадцать можно. Я тогда решил сдать комнату.

– Отвези меня загород, – просит Никэ хрипло. Опять сорвал голос, дурак.

Я пару раз моргаю и заставляю себя оторваться от линии горизонта:

– Что?

Льдисто-серые глаза смотрят с какой-то дерзкой надеждой. Такая, наверное, бывает в глазах уличного котенка, когда прохожий лезет в карман, и непонятно – не то за камнем, не то за колбасой.

– Загород, – повторяет он.

Снять комнату здесь, конечно, никто не хотел. Особенно учитывая тот факт, что хозяин собирался спать на раскладушке на кухне, а комната ничем не отличалась от теперешнего состояния – без обоев и почти без мебели. Даже без двери. Постепенно есть мне становилось нечего. Я почти отчаялся.

– Зачем тебе туда? – переспрашиваю я, делая последнюю затяжку.

– Весна, – он пожимает плечами и отводит глаза.

Наверное, это ясно и просто для него, как дважды два. И совершенно непонятно мне.

Я тушу окурок в пепельнице, глядя на горизонт. Небо над Петербургом голубое и чистое, только его не видно из-за дыма. Никогда не было видно, сколько я себя помню. Но мне говорили, оно должно быть голубым.

Воздух пахнет индустрией, а трубы Парнаса тонут в смоге.

Я пожимаю плечами.

Никэ появился на моем пороге год назад. На литературные эксперименты, которыми я как раз тогда собирался зарабатывать на жизнь, времени отчаянно не хватало из-за попыток пристойно закончить одиннадцатый класс. Третий и четвертый журнал подряд выходил без моей фамилии, и это больно било по количеству продуктов в холодильнике.

Никэ меня просто спас.

Ему было четырнадцать лет, он смотрел на меня своими льдисто-серыми глазами и просил помочь ему.

Он был готов снять у меня комнату, был готов за нее платить. Его не смущал внешний вид помещения, не смущало то, что я буду здесь жить, не смущала протекающая крыша и вид из окна. Но было одно условие – я должен был прикрывать его деятельность.

– Почему ты не поступишь в Квартал Красных Фонарей? – спросил я тогда.

Никэ пожал тонкими плечами:

– Туда с пятнадцати только. А деньги мне уже сейчас нужны. И жить негде. А так – я протяну. Если хочешь... я могу и больше платить. В документы напиши, что целиком сдаешь, я буду платить, как за целую.

Деваться мне было некуда – денег не было, а кроме Никэ никто бы не стал жить в такой дыре. Надо заметить, я прекрасно осознавал, что мне невероятно подфартило его встретить.

Я закрываю форточку и сажусь на подоконник. Никэ уже не смотрит на меня – он лег и теперь изучает потолок. Или просто дремлет, мне не видно.

Потолок у нас в комнате слегка подтекает, и весь в разводах. Прелести девятого этажа.

Никэ уже скоро будет пятнадцать.

Он знает, что если уйдет, мне будет нечего есть.

Я знаю, что если он уйдет, некому будет его защищать.

– Ты же помнишь, завтра трудный день.

Наверное, он кивнул, я не вижу. Да и неважно.

– Помню.

Молчим. Минуты через две он говорит наконец:

– Просто... просто весна...

Фактически, вся эта афера с квартирой осталась в прошлом. Сейчас уже никто ничего не снимает, никто никому не платит – мы просто живем в моей квартире на его деньги. Как так получилось – я и сам не знаю.

Сначала мы относились друг к другу осторожно. По негласному соглашению, я уходил из квартиры, пока у него были клиенты.

Мы почти не сталкивались. Он не доставлял никаких проблем. И все было хорошо. Довольно долго – месяц или два – я жил спокойно, не мучаясь вопросами морального характера.

Собственно, у меня было достаточно дел, огромную долю своего времени я посвящал поступлению в Университет. Нет, это было почти не связано с учебой. К тому времени уровень знаний, нужных для поступления был здорово снижен, но страна решила, что высшее образование ей не нужно и сократила количество бюджетных мест до десятка на факультет. И, конечно, попасть туда без блата было просто невозможно. Впрочем, к тому времени все бесплатное или дешевое можно было получить только по блату: и медицинскую помощь, и образование, и все другое, что когда-то давно, опять же, до моего рождения, давалось задаром.

Теперь платить – так или этак, – нужно за все.

Поэтому я мотался по Университету и строил глазки всем без разбору: студенткам, студентам, профессуре, деканату, ректорату... Ну, и не только строил глазки. Профессура Университета была балованная. Я собрал остатки своей природной наглости, выручавшей меня не раз, и стал потихоньку подбивать декана «разделить со мной чашку кофе и просто культурную дискуссию о перспективах мирового развития...». «И никакого взяточничества?» – прищурился декан, снимая с вешалки пальто. «Никакого» – с самым честным видом ответил я. Дело кончилось койкой.

Уже потом я узнал, что он на самом деле был одним из мужчин моей матери, так что можно было так не стараться. Впрочем, отрицать не буду, игра была забавной.

Остальное время я налаживал контакт с группой девиц-абитуриенток, в основном оральный. Не скажу, что это было как-то особенно приятно, но секс был и остается самым действенным способом укрепления связей. А связи на факультете были мне нужны.

В то, что происходило в квартире в мое отсутствие, я никак не лез, хотя мне с самого начала было известно, как именно зарабатывал Никэ ту плату, что выдавалась мне в конце каждого месяца.

Моей работой было прикрывать его незаконную деятельность. Сомневаюсь, что кто-то специально ловил несовершеннолетних на таких делах, но если бы мы вдруг случайно попались, веселого было бы мало.

Никэ четко понимал одну вещь: одно дело – прийти в Квартал Красных Фонарей и там, в обстановке шика и роскоши, на шелковых простынях, трахнуть профессиональную, умелую игрушку. И совсем другое – сделать тоже самое в бедной квартирке без обоев и занавесок, где маленький мальчик от безденежья вынужден торговать своим телом, да еще при этом нарушить закон. У преступления есть определенный, кроваво-соленый привкус, который лишь подстегивает фантазию и желание.

Это было сильной стороной Никэ: он здорово понимал в желаниях своих клиентов. Поэтому избрал себе амплуа загнанного в угол несчастного мальчишки, которому приходится. Это давало ему право сопротивляться и вести себя естественно, а кроме того, приятным бонусом, порядком кружило головы тем, кто оказывался в его постели.

Но тогда, год назад, я был далек от этих рассуждений и жил в полном спокойствии, совершенно не думая о своем квартиранте и его мужчинах.

В конце мая я засел за учебники. Несмотря на всю мою уверенность в поступлении, прочитать сдаваемый материал хотя бы пару раз стоило. В факультетском учебнике было ни много, ни мало, семьсот страниц, так что этого увлекательного чтения мне должно было хватить до самых вступительных экзаменов.

Последнее воскресенье мая ушло на сущие глупости. С утра я получил положенную сумму от Никэ и стал прикидывать, куда бы мне потратить деньги. Сначала мне надо было в очередной раз покрасить волосы: корни уже порядочно отрасли. Пришлось довольно долго мотаться по магазинам: купить просто черную краску вдруг оказалось неожиданно сложно. В третьем по счету магазине мне повезло. Брать пришлось три упаковки сразу –волосы у меня длинные и густые. Красиво конечно, но затрат требует ужасных.

Потом я как-то очень много времени убил на стирку и глажку одежды, преимущественно серой и черной. Да, я совершенно соответствую своему имени. Грей – он и есть грей. Для полной готичности мне не хватает только бледности и соответствующего образа мыслей. Но кожа у меня почти смуглая, а в голове я совершеннейший рационалист.

Ну, и, кроме того, надо было заплатить за Интернет. Старенький компьютер, стоявший в комнате Никэ, обслуживал нас обоих, и сеть нам была жизненно необходима, ибо заменяла телефон, телевизор, газеты и все те прочие прелести технического прогресса, которые мы не могли себе позволить.

Всё то время, которое я был занят нехитрыми делами, Никэ отсутствовал. К вечеру он так и не появился, и я, разумеется, лег спать. Проснулся я рано, около семи. Поразмыслив, решил не ходить в школу, а вместо этого заняться снова подготовкой к экзаменам.

Никэ вернулся чуть позже восьми.

Я услышал, как ключ повернулся в замке, как скрипнула входная дверь и, не выпуская из рук учебника, вышел поприветствовать своего квартиранта.

Никэ вошел в квартиру нетвердой походкой. Сделал несколько неуверенных шагов в направлении вешалки, покачнулся, потом прислонился к стене и стал медленно сползать по ней вниз.

Несколько секунд я смотрел, как зачарованный. Мне тогда впервые подумалось, что Никэ – красивый мальчик. Утонченный, изящный... много можно придумать эпитетов, особенно с моим гуманитарным образованием. Самый подходящий – ангелоподобный. Весь светлый, чистый. Кожа – почти белая, волосы – совсем светлые. Тонкость и четкость контуров юного, мальчишеского тела. И в своем измождении этот ангел был еще прекрасней, чем во всех прочих ипостасях.

Я бы так и стоял, наверное, глядя на него, но он поднял на меня глаза, – в тот день голубые – наконец замечая меня.

– Я... я не знал, что ты здесь... – прошептал он виновато. Губы у него были совсем белые и в крови. Страшный контраст. – Я... я сейчас...

Он попытался подняться, но ему, конечно, не удалось. Я отшвырнул учебник в сторону и метнулся к Никэ.

– Молчи, – велел я строго и поднял мальчишку на руки.

Он будто хотел возразить, но передумал и просто расслабился.

Я уложил его на кровать и только тогда заметил, что на тонких светлых брюках расползается красное пятно.

– Больно? – спросил я ошарашено.

Прелести однополого секса, как и прелести подобной работы, были мне известны, первые на практике, вторые лишь в теории. Они сейчас известны каждому. Как раньше не делали разницы между блондинкой и брюнеткой, так теперь не делают разницы между мужчиной и женщиной, между сексом по привязанности и сексом за деньги.

В общем, удивляться было нечему.

Но видеть этого нежного, прекрасного мальчика таким разбитым и истерзанным было странно и неприятно, хотя мне и самому случалось терзать таких же.

Он помотал головой:

– Все в порядке... это... это нормально...

– Знаю я, что нормально, а что нет! – вдруг вспылил я. – За девственника, что ли, держишь?!

Я резко замолчал, потрясенный своим тоном и этой внезапной вспышкой гнева. Раньше со мной такого никогда не случалось, и мне предстояло еще долго задаваться вопросом, почему же я повел себя так.

Повисла пауза, которую секундой спустя вскрыло глухое «извини» Никэ.

– Это ты... Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросил я тихо.

Он открыл глаза и посмотрел на меня очень внимательно.

– Можно чаю?

Я не сразу понял его, не то не разобрав слов из-за слабости его голоса, не то с трудом осознав эту странную его просьбу.

Пришлось встать, сходить на кухню и принести чай. Я отдал Никэ, сидевшему на постели, его чашку и промолчал на едва слышное «спасибо».

Потом подошел к окну и взял с подоконника пачку сигарет «Честерфилд».

– Можно? – спросил я.

– Не мои – коротко мотнул головой Никэ. – Кури.

Зажигалка валялась там же, на подоконнике. После пары сигарет я забрал у Никэ уже пустую чашку, подобрал учебник, так и валявшийся на полу в коридоре, и вернулся на кухню.

Звонок в дверь раздался около девяти вечера.

Я услышал, как Никэ идет к двери, как скрежещет замками, а потом по коридору прокатился низкий, вязкий, как воск, голос.

– Ну здравствуй, Никэ.

– Добрый вечер, Граф.

Тогда я еще не знал, что все клиенты Никэ носили клички вместо имен.

Меня охватило любопытство, по силе своей сравнимое только с тем чувством, что испытывают абитуриенты, проглядывая списки поступивших: страх, дерзость, надежда и жажда узнать, что же все-таки... Откуда взялась именно такая гамма эмоций, я не задумывался.

Я поднялся и выскользнул из кухни, держась в тени. Коридор был достаточно просторный, чтобы меня не заметили.

Граф оказался высоким мужчиной. Черты лица у него были тонкие и острые, а волосы – длинные, вьющиеся, шоколадного цвета. Держался он, и правда, как аристократ, и вид имел самый высокородный.

Он посмотрел на Никэ сверху вниз и погладил его по щеке.

– Ты бледен, мальчик.

Никэ опустил глаза:

– Трудный день.

Граф посмотрел на него, и мне почудилось беспокойство в его голосе:

– Кто-то обидел тебя сегодня?

Никэ, очаровательный в своем смущении, кивнул.

Граф улыбнулся ласково:

– Идем.

Они ушли в комнату, так и не заметив меня. Но стены в этой квартире – тоньше бумаги, и я, сидя на жесткой табуретке за кухонным столом, все равно выныривал из учебника на каждый шорох.

– Вы скучали?.. – лукаво смеялся Никэ.

– Скучал, конечно, – отвечал ему Граф, – ну же, иди сюда.

– Гра-аф, – стон прокатится по коридору, как перекати-поле, и я вдруг ощутил себя одиноким настолько, насколько одинок человек только в двух случаях: путешествуя по пустыне и присутствуя при чужой близости. – Ах... нет, не надо, пожалуйста... можно только в рот сегодня?

Граф отвечал тихо и как-то по-отечески нежно:

– Тебе больно?

Я живо представил, как Никэ кивает, закусив губы.

– Хорошо, как скажешь.

Потом было несколько секунд тишины, и мне бы следовало вернуться к тексту учебника, но я даже не подумал об этом. Я просто сидел и напряженно ждал.

Стон. Низкий, глубокий. Совсем недавно голос Графа был воском – теперь, согретый губами Никэ, растаял в дорогое красное вино. Наверное, таково чистейшее наслаждение, подумалось мне.

Стон, за ним другой, третий, и еще...

И так просто представить себе, как за этой стенкой, тоньше бумаги, Никэ, светлый, прекрасный, похожий на ангела, стоит на коленях перед этим мужчиной...

От этой картинки – голова кругом.

Интересно, а чем вуайеризм отличается от просмотра порнографии? Атмосферой, наверное. Ну, и опять же, привкусом преступления.

Я еще раз попытался собрать мысли в кучу и прекратить наконец думать о том, что происходит в соседней комнате. Потому что мне в этих усло...

– Ах!..

... В этих условиях готовиться еще до самых экзаменов. И надо что-то все-таки выучить.

«Кейнс выступил резким критиком неоклассической догмы. По мнению неоклассиков, рыночная экономика является абсолютно саморегулирующейся системой, в которой автоматически поддерживается полная занятость и полное использование других ресурсов». Я ни слова не понял.

– Ну же!... еще...

Один стон вдруг выбился из прочих, будто вино полыхнуло кровью, и я, казалось, кожей ощутил сладкою судорогу оргазма, пронизавшую воздух.

Я поднял голову от учебника. Капали секунды, и в них мне мерещилось тяжелое дыхание Графа.

После этой напряженной тишины, наполненной только стуком моего собственного сердца, тихий полустон Никэ показался вскриком.

– Граф... нет!.. вы же обещали!..

Граф снова отвечал снисходительным смехом:

– Глупый... Неужели ты думаешь, я причиню тебе вред, мальчик?

– Но... ах!..

Тогда я впервые подумал, что чертово гуманитарное образование развило во мне слишком хорошее воображение. А может быть, все дело в том, каким чувственным был голос Никэ на выдохе: в его «ах!..» смешались и сопротивление, и протест, и желание, и просьба... а голос его был нежным, еще не сломавшимся голосом маленького мальчика. Никогда и ничьи стоны и выдохи, ничьи слова и интонации не казались мне более чувственными, чем те, что я слушал сидя на кухне, над университетским учебником в семьсот страниц, в компании Кейнса, Менгера, фон Бем-Баверка и Вальраса, те, что я не желал слышать и те, что слушал с такой жадностью и упоением, таким хищным азартом и такой страстью.

Так легко представлялось мне, как Никэ выгнулся в руках Графа, как взметнулись золотистые волосы, как закрылись голубые в тот день глаза, как сквозь нежные, мягкие губы проскальзывает тихий и стыдливый стон.

– Я хочу, чтобы тебе тоже было приятно, – ласково говорил Граф, и его голос тонул в жарких стонах Никэ.

– Да, Граф... пожалуйста, еще!.. Так... ах...

Теперь я был уверен, что кожей чувствую оргазм.

Наслаждение в голосе Никэ вдруг хлынуло через край и залило собой все, как залила и тишина, оставшаяся после его голоса.

Снова капали секунды, капали так, как в дождь капает вода с потолка в тех местах, где протекает крыша. Я возненавидел этот звук, пока жил здесь один, и теперь возненавидел эти тихие секунды, в которых мне слышалось чужое тяжелое дыхание и чужое наслаждение.

– Отдохни, – сказал Граф тихо.

Спустя несколько секунд я услышал твердые, но осторожные шаги.

«И что я ему скажу, »– мелькнуло в голове.

Придумать я ничего не успел, Граф показался в дверях кухни. На нем были расстегнутые брюки. По плечам рассыпались шоколадные волосы, чуть вьющиеся и приятно блестящие.

– О, – он улыбнулся, – я и не знал, что мы не одни. Добрый вечер.

Он сел за стол, напротив меня, на такую же шаткую табуретку. Я внезапно понял, что он, скорее всего, приходил сюда часто и часто садился так, и не он один, а многие мужчины и женщины Никэ. И все это происходило в моей квартире, а я и не знал.

– Добрый, – ответил я и хотел тут же уткнуться носом в учебник.

– Что вы читаете? – спросил Граф лениво.

Я молча поднял книгу, показывая обложку.

– О, – вновь протянул он. – Готовитесь к сессии?

Я помотал головой:

– К поступлению.

– Ах вот как. Понятно.

Говорить с ним отчего-то не хотелось. Было странно осознавать, что стоны именно этого человека я только что слышал, и еще более странно – что сейчас в соседней комнате лежит изможденный и уставший Никэ, и именно этот человек является причиной его изнеможения.

«Кейнс показал, что рыночная система не имеет таких автоматических механизмов, и поэтому в ней периодически возникают серьезные кризисные явления». Я опять не понял ни слова.

Граф зашуршал по карманам. Потом щелкнула зажигалка, дорогая, судя по звуку. А мгновением спустя мне в нос ударил запах хорошего табака.

Я поднял голову. В тонких пальцах Графа дымилась сигарилла «Captain Black». И тут я не выдержал.

– Не угостите? – спросил я нагло.

Граф посмотрел на меня и с усмешкой протянул пачку:

– Для вас – все, что угодно.

Я вытащил из пачки одну сигариллу и поднес к носу. Не сигары, конечно, но... роскошь все-таки. Не сказать, чтобы это было очень дорого, но такое удовольствие я не мог позволять себе часто, а последнее время – и вовсе не мог.

– Почему же так? – спросил я, закуривая.

Дым был крепкий и приятный. На мой вкус – приятнее, чем Chanel № 5.

Граф прищурился:

– Думается мне, что вы не последний для Никэ человек.

Я скептически хмыкнул.

– Если это повод угостить меня сигариллой, то я не буду вас разубеждать.

Граф нахмурился:

– Вы готовы признать себя тем, кем не являетесь, за сигариллу?

Я кивнул.

– До прихода Никэ я готов был переспать за сигарету.

Граф вдруг презрительно усмехнулся:

– Сдается мне, вы мало знаете о любви, Грей.

– А вы... знаете мое имя?

– Разумеется. Никэ говорил о вас.

Я не сумел удержаться от язвительного:

– О, вы и разговаривать успеваете.

Граф снисходительно улыбнулся и не стал отвечать на мой выпад. Сказал только:

– Точно мало.

Я злился все больше и больше. Злило превосходство Графа и то ощущение, которое оно рождало во мне. Ощущение себя ребенком. Семнадцать лет – достаточный возраст. Учитывая нынешние условия жизни, даже учитывая нынешнее законодательство, я взрослый человек. И меня невероятно выводит из себя чье-то превосходство. И это еще одно доказательство того, что я ребенок.

– А вы, конечно, много.

Он снова отвратительно усмехнулся:

– Достаточно.

Я, и правда, ничего не знал о любви. Что о ней можно знать? Либо она есть, либо ее нет. Старики, те, кому лет под восемьдесят, любят говорить, что она вымирает теперь. Но стариков таких немного: нынче и шестьдесят лет долгая жизнь.

Послышалось шлепанье босых ног по бетонному полу. «Замерзнет и простудится,» – подумал я, но тут же забыл о мелькнувшей мысли. С чего бы мне об этом беспокоиться?..

Никэ остановился в дверях. Он завернулся в простыню, и это сделало его еще более похожим на ангела. Он посмотрел сперва на меня, потом на Графа и опустил ясные глаза

– Простите, я не предупредил вас, Граф.

Граф повернулся к нему:

– Все в порядке, мальчик. Мы с Греем беседуем о любви.

Я только фыркнул. Тоже мне беседа.

– О, – Никэ улыбнулся.

Граф жестом подозвал его к себе. Никэ подошел ближе и позволил обнять себя. Я видел, как рука Графа скользнула за край простыни, и видел, как ее контур движется под тканью, поглаживая тело мальчика. Было тошно. Никэ улыбался.

– А вы, Граф... – Никэ неожиданно громко вздохнул, повинуясь аристократически длинным пальцам, – были когда-нибудь влюблены?

Последние несколько минут на лице Графа держалась улыбка коварного соблазнителя. Я знал многих мужчин, примерявших этот образ, но такая сногсшибательная улыбка получалась только у него.

– Возможно, – уклончиво ответил он.

Никэ наконец не сдержал стона. Он выгнулся, сжимая тонкие руки в кулаки и кусая губы. Мне было совершенно неинтересно на это смотреть. Хотелось провалиться сквозь землю. Я молниеносным движением впечатал окурок в пепельницу и, громко скрипнув отодвигаемой табуреткой, вылетел из кухни.

В комнате находиться я тоже не мог. Только войдя туда, я сразу увидел перепачканные простыни. Утренние красные разводы и белые, недавно оставленные. Меня наводнило ужасное отвращение.

Я подхватил с вешалки ветровку и вышел из квартиры. Девять этажей вниз шел пешком, чтобы успокоиться. Уже выйдя из подъезда, подумал, что хочу двух вещей: сигарет и секса. Хочу прямо сейчас. Срочно.

Пришлось завернуть в соседнюю парадную. Второй этаж. Квартира номер восемь.

– Нин, привет. У тебя же вроде отец уехал? – лучезарно улыбнулся я девушке.

* * *

– Что такое творится в твоей гнилой душонке, а, Грей?

Нина была красивой девушкой. Ей от природы досталась пышная фигура и шикарные иссиня-черные волосы. И что куда важнее, удивительная способность чувствовать, что творится с людьми. Я должен был предвидеть, что она спросит что-то подобное.

– Да вот... – я затянулся сигаретой ее отца. Толстый «Уинстон», пять на пять.

Нина сидела напротив, вся такая томная и красивая. Огромная, снежно белая рубашка сползла с одного мягко очерченного плеча. Утро неудержимо катилось к рассвету, и блеклый из-за парнасовского дыма диск солнца вот-вот должен был выползти из-за горизонта, кряхтя и кашляя, как старый астматик.

Нина курила тонкий «Уинстон», трижды три. Затягивалась не сразу в легкие, а сперва гоняла дым во рту, и только потом вдыхала. Выпускала, как дракон, через нос и затягивалась снова. И так – уже третью сигарету.

Мы с ней никогда не могли накуриться после секса.

– Давай, покайся старой шлюхе, – усмехнулась она.

Шлюхой Нина была не более, чем кто-либо другой, но обычно определяла себя так. Я не склонен был спорить. Женщины только этой профессии могут так читать мужчин. Вследствие нынешних вкусов, мужчин и женщин Нина читала одинаково хорошо.

Я пожал плечами.

– Да ничего такого. Просто квартирант мой водит мужчин. А я сижу в соседней комнате и слушаю, как они кувыркаются.

Нина усмехнулась криво и умудрено.

– Возбуждает?

Я покачал головой и затушил окурок о подоконник.

– Не то чтобы. Просто захотелось, и все.

– Ладно, с этим ясно, – по-деловому кивнула она. – А чего такой понурый?

– Я когда-то был другой? – ее кривая усмешка отразилась у меня на губах.

– Сегодня – более обычного.

– Да просто... одиноко что-то.

Она молчала, будто знала, что я хочу спросить ее об одной вещи. Я решался-решался и потом, спустя две затяжки, наконец, сказал:

– Нин... а ты любила когда-нибудь?

Она посмотрела на меня пристально, чуть склонив голову набок.

– И кто? – спросила она.

Я нахмурился.

– Что?

– Кто влюбился-то? Уж не ты ли?

Я перекрестился. Кажется, не в ту сторону. Никак не могу запомнить, как это делается, да и не надо мне.

– Упаси меня. Нет, – Нина изогнула бровь в немом вопросе, и я ответил. – Мне просто сегодня сказали, что я ничего не знаю о любви. А ты знаешь?

Тонкий «Уинстон» курится чуть дольше обычного. Она затушила сигарету и достала новую. Долго держала ее в зубах и крутила языком. Потом сказала:

– Да кто о ней знает. Говорят, страшная штука.

Я кивнул:

– Вот некоторые тут утверждают, что знают достаточно.

Нина щелкнула зажигалкой.

– Ну, вот и пожалей человека.

Солнце, наконец, явило Петербургу свой лик, скрытый, правда, паранджой дыма.

– Пора тебе, – сказала Нина. – Но если что, у Кикиморы квартирка пустует, ключик дам.

– Зачем? – не понял я.

Нина улыбнулась мне, как ребенку.

– Да чтобы не тусовал ты у себя. От жизни в борделе хорошо не станет. Да и приведешь кого, развеешься.

Я покачал головой.

– Я там нужен.

Нина поднялась с табуретки и взялась за швабру, делая шутливо-зверское лицо:

– Давай, господин Грей, выматывайся. А то сейчас буду выметать.

Я стряхнул с колен пепел, на джинсах осталась серая полоска.

– Удачи тебе, сутенер хренов, – сказала Нина, закрывая за мной дверь.

– И тебе, старая шлюха, – усмехнулся я и пошел к лестнице.

За моей спиной лязгнул тяжелый железный замок.

Домой идти было недалеко, и дверь я открыл как раз тогда, когда тусклые лучи солнца только-только подобрались к краю постели. Никэ был один.

Он спал прямо на грязных простынях, калачиком свернувшись под тоненьким одеялом. Я заглянул в комнату и пошел на кухню.

Мой учебник лежал не там, где я его оставил, а ближе к той табуретке, где сидел Граф. Рядом стояла недопитая чашка кофе и лежала записка.

«Доброе утро, Грей. Надеюсь, вы хорошо провели эту ночь. Должен сказать вам, Никэ волновался, что вы рассердитесь на него. Но вам не стоит его винить, он всего лишь делал свою работу, на деньги с которой вы, заметим, живете. Теперь он, должно быть, спит. Дайте мальчику отдохнуть. Поверьте, его труд не самый легкий. Под запиской его деньги. Потрудитесь отдать.

Удачи вам.

Граф».

Под запиской, и правда, лежал платок, в который были завернуты купюры. Сверток получился увесистый. «Десятками, что ли, отсчитывал,» – подумал я и заглянул внутрь, просто из любопытства.

У меня медленно отвисла челюсть. Столько денег!

– Грей? – Никэ стоял в дверях, замотанный в простыню.

Я неуклюже замялся:

– Граф оставил... тебе... я нечаянно...

Никэ улыбнулся так, будто деньги вообще не имели значения.

– Все в порядке, – он вдруг сладко зевнул.

Он потянулся, и тяжелая простыня, шурша, соскользнула с худой руки. Он успел подхватить ее где-то на уровне бедер.

Я отвернулся и спросил тихо:

– Почему ты... почему здесь живешь? Там большая сумма... ты бы мог снимать приличную квартиру и...

Никэ поправил простыню и, подойдя к столу, залпом допил оставшийся кофе Графа.

– Это для матери. И другие причины есть.

– У тебя мать жива? – спросил я удивленно.

Никэ пожал плечами.

– Она живет в нари-квартале, так что это спорный вопрос.

Нари-кварталы стали организовывать после того, как узаконили наркотики. Это были закрытые общины наркоманов. Моя мать переехала в такой за неделю до смерти.

– А другие причины?

Никэ цинично усмехнулся:

– Антураж. Он соответствует моему образу.

– Ах вот как.

Мне было нечего больше сказать.

– Пересчитаешь? – попросил вдруг Никэ. – Я все время сбиваюсь.

Я развернул пачку денег.

– Боишься, что граф обманул тебя?

– Нет, – Никэ покачал головой. – Просто хочу знать, сколько он дал.

– Раз-два-три ... у тебя нет установленной цены?

– Есть, конечно. Но она гораздо меньше. Граф щедро платит.

– Десять-раз-два-три...

Из купюр вдруг выпала записка. Я покрутил белый прямоугольник в руках.

«Доброе утро, мальчик. Грей не будет злиться. Отдохни и не позволяй Зверю мучить себя. До встречи. Граф».

Я протянул записку Никэ.

Он пробежал глазами строчки.

– Правда не злишься? – он посмотрел на меня с надеждой.

Глаза его были все еще голубые, но теперь очень сухие и начинали краснеть.

– Нет, – ответил я. – А кто такой Зверь?

Никэ вздохнул.

– Ты дома сегодня вечером? Ну, вот и увидишь.

Днем я читал учебник и пытался что-то запоминать, но в голову настойчиво лезло слово «Зверь», выведенное на белом бумажном прямоугольнике твердой рукой.

– Почему ты называешь их так? – спросил я Никэ, когда он вышел на кухню выпить чаю.

– Кого?

– Их. Мужчин, – у меня язык не повернулся сказать «клиентов».

– А-а... – протянул Никэ, бросая пакетик в чашку и садясь напротив меня. – Не знаю, так получилось... просто, мне же надо как-то к ним обращаться. Графу я сам кличку придумал, вид у него такой... да и характер тоже. И остальным тоже. Только Зверь сам назвался Зверем.

– И как? Справедливо?

Никэ кивнул.

На этом наш разговор был окончен, и весь мой вечер пропитался ожиданием этого самого Зверя.

Звонок в дверь раздался уже поздно, ближе к полуночи.

– Добрый вечер, – бесцветно прошептал Никэ.

Я вновь выскользнул из кухни, прячась в тени, чтобы посмотреть на Зверя. Ему было, наверное, лет двадцать, не больше. Он, как и Граф, был высок, но очень худ и болезненно бледен. Глаза его были желтыми, а волосы – совершенно седыми, и торчали в разные стороны. «Он имеет вид душевнобольного,» – решил я тогда.

Он без приветствий притянул к себе тоненькую фигурку Никэ, запустил пальцы в волосы, заставляя откинуть голову, и стал целовать жадно, будто бы даже с яростью. Одни эти поцелуи уже были насилием сами по себе. Никэ невнятно сопротивлялся, а когда Зверь отпустил его, стало видно, что губы у обоих в крови.

Я смотрел на них со смесью отвращения и любопытства, как смотрели во времена моего детства скандальные телепередачи, говоря «фу, какая гадость... Нет, не смей переключать!».

Зверь резко дернул Никэ за плечо и втолкнул в комнату.

Я постоял еще немного и вернулся в кухню.

Но сегодня учиться было решительно невозможно. Потому что Зверь не был нежным любовником.

– Не надо!.. Больно! – вскрикивал Никэ, кажется, сопротивляясь.

Зверь не отвечал, только рычал в ответ, и крики Никэ становились четче и громче.

– Пожалуйста, хватит! – сквозь слова стали прорываться рыдания.

Там, за тонкой стенкой зверь насиловал ангела, а я сидел над раскрытым учебником, не видя ни слов, ни строчек, и курил сигариллы, одну за одной, не чувствуя ни дыма, ни вкуса.

Полурык-полустон Зверя был похож на раскат грома.

Секунда, и все пространство поглотил огромный кит тишины. Но мне казалось, что я слышу, как дышит Зверь, и я совершенно точно слышал, как плачет Никэ.

Я уже понадеялся, что все закончилось.

Но энергией Зверь обладал соответственно кличке. Ему хватило пяти минут, чтобы прийти в себя.

– Нет, не надо... – тихо запротестовал Никэ.

А потом снова крики, мольбы и всхлипы. В какой-то момент Никэ сорвал голос и сбился на хрип. И я не знаю, что нужно было творить с, в общем-то, выносливым мальчиком, чтобы довести до такого.

– Нет, умоляю!.. Прекратите!.. Я не могу... больше... Хватит!..

Я медленно-медленно встал со стула и отложил учебник. Так же медленно прошел по коридору и остановился в дверях.

Никэ и Зверь были на кровати. Мальчик цеплялся за простынь, и вместо вскриков у него вырывался лишь бесцветный, глухой хрип. Из широко распахнутых глаз, испуганных, невидящих, текли слезы.

– Пожалуйста... Хватит!.. Мне больно...

Вам доводилось как-нибудь видеть, как насилуют ангела? А мне – да.

– Хватит.

Я сам удивился твердости своего голоса. Мелькнула мысль, что Зверь убьет меня на месте, но было почему-то не страшно. Я готов был дать сдачи.

– Ты кто? – прорычал Зверь, отпуская Никэ.

Мальчишка бессильно упал на простыни. По ногам его текла кровь. Эта кровь была везде – на его теле, на постели, на полу. Ее было немного, но тонкие следы капель отмечали все передвижения мальчика. От этого становилось еще противней: я осознавал, что его не просто истязали, а заставляли двигаться, несмотря на боль.

Капали секунды.

– Я хозяин, – я хотел честно сказать «этой квартиры». Но Никэ вдруг посмотрел на меня из-под спутанных волос. Один глаз у него был голубой, а другой – серый. И я прибавил решительно: – Его хозяин.

Глаза Зверя полыхнули, но возражать он не стал. Я имею вид человека сильного. А черные волосы и одежда дополняют впечатление. Лезть в драку Зверь не решился, и правильно сделал. Я не отличаюсь особенной физической силой, но в ситуациях вроде этой могу от души съездить по морде.

Зверь молча оделся. Достал из кармана куртки тоненькую пачку денег и, не считая, швырнул на постель.

– Повезло тебе, сученыш, – гаркнул он.

Через две секунды хлопнула дверь.

Я вышел в коридор и с размаху запер замок. Скрежет был жуткий, но злость требовалось срочно выпустить. Потом я вернулся в комнату.

Что делать с лежащим без движения мальчиком, я не представлял.

– Никэ... – тихо позвал я, садясь на корточки перед кроватью.

Он не ответил. Я осторожно отвел волосы с лица. На щеках остались следы слез, и он, стыдясь, старался не встречаться со мной глазами.

– Чем тебе помочь? – спросил я, чувствуя себя ужасно неуклюже.

Мои любовники всегда заботились о себе сами, и техническую сторону устранения последствий я представлял себе слабо.

Никэ сглотнул и ответил, не открывая глаз:

– Дотянись до тумбочки. Там в верхнем ящике баночка, зеленая такая. Давай сюда.

Я покорно отдал мазь Никэ. Он попытался отвернуть тугую крышку, но пальцы не слушались его.

– Давай я, – пришлось сказать мне, мягко забирая баночку из его рук.

Никэ, наконец, посмотрел на меня. Глаза его покраснели, линза осталась только одна, а на губах запеклась кровь.

– Н-не надо... – прошелестел он умоляющим шепотом. – Грей, не надо... мне и так досталось сегодня...

Мне захотелось его треснуть. Больно. По голове.

– Как ты подумать мог! – полыхнул я. – Я просто помочь хочу.

Никэ смотрел на меня с недоверием. Теперь он растерял всю свою напускную серьезность и взрослость и казался еще младше, совсем ребенком. Загнанным в угол, измученным ребенком.

– Правда? – спросил он.

– Нет, мать твою, прикалываюсь, – вспомнил я какой-то старый фильм.

Никэ неуверенно улыбнулся.

– Только осторожно, хорошо?

Я кивнул, но приступить так и не решился. Мальчишку трясло, а по щекам его снова бежали слезы.

– Тише, тише... – зашептал я, вдруг обнимая его. – Я ничего тебе не сделаю, Никэ, все будет хорошо.

Он был такой хрупкий, какими бывают иссушенные цветы. Я обнимал его и боялся, что вот-вот сломаю. А он дрожал и цеплялся за простынь. Я осторожно взял тонкие руки за запястья, отцепил от простыни, как отцепляют кошачьи лапы от ткани, и положил себе не плечи, заставляя обнять.

– Н-нет, – пролепетал Никэ. – Не надо...

Я ласково гладил его по голове.

– Глупый... ничего я тебе не сделаю. Все хорошо, слышишь, Никэ?

Он будто бы хотел вцепиться в меня, прижаться всем телом, и не отпускать, но боялся – не то меня, не то еще чего-то.

– Ну, хорошо, – ласково сказал я. – Я ничего не буду с тобой делать. Просто поговорим. Идет?

Я тогда подумал, что мальчишку надо отвлечь, а там он немного привыкнет к моим рукам и посмотрим, что делать дальше.

Никэ кивнул и хотел отстраниться, но я удержал его.

– Сиди.

Он не стал возражать, наверное, просто не решился.

Я только теперь заметил кулон у него на шее. На тонкой короткой цепочке висел четырехлистник.

– Откуда он у тебя? – спросил я безо всякой мысли, просто чтобы он поговорил со мной.

Никэ прикоснулся к кулону пальцами:

– Граф подарил. Сказал, что такие должны приносить удачу.

Я кивнул, вспоминая:

– Да, кажется, была такая примета. Правда там говорилось о живых, и не было ничего насчет кулонов. Это серебро?

Никэ пожал плечами:

– Не знаю.

– Дай попробую, – я наклонил голову и взял кулон в рот.

Это самый простой способ проверки металла, из известных мне: серебро дает особенный вкус.

Я поднял глаза не сразу, чтобы встретить удивленный взгляд Никэ. Цепочка была короткой, и мы оказались нос к носу. Кулон изо рта я почему-то не выпустил, а так и остался смотреть на мальчика. Это было только поводом, чтобы подольше смотреть на него и подольше оставаться так же близко.

Никэ улыбнулся мне.

А потом вдруг оглушительно чихнул.

– Извини, – засмеялся он и лизнул меня в нос.

Я тоже улыбнулся:

– Ничего. Ну что, лечиться будем или как?

– Это к тебе вопрос, – вдруг решился он.

А в следующее мгновение Никэ вдруг поцеловал меня, забирая кулон. Я, наверное, посмотрел на него удивленно, а он улыбнулся с самым невинным видом.

– Повернись, – велел я.

Никэ, кажется, испугался, но все же согласно кивнул. Морщась, улегся на спину и раздвинул согнутые в коленях ноги.

– Только осторожно, пожалуйста...

Мазь была прохладная и очень маслянистая. Когда я коснулся мышц мальчика, он закусил губы, но не подал вида, что больно или неприятно. Я старался действовать как можно нежнее, но после такого, наверное, даже воздух причиняет боль.

Растянутые мышцы даже не сопротивлялись мне, Никэ только иногда вздрагивал, когда я задевал какую-нибудь более серьезную ранку.

– И внутрь тоже, – шепнул он, прикрывая лицо рукой, чтобы не встречаться со мной глазами. – Если не противно.

Противно, конечно, думал я. Только не ты противен, а Зверь. И все те многие, кто творит с тобой такое.

Тело мальчика было нежное, мягкое. Не знал бы я, как он зарабатывает на жизнь, решил бы, что его порвали первый раз. И как кому-то могло прийти в голову...

Мышцы, постепенно приходя в себя, стали сокращаться. Внутри Никэ был теплый и тесный даже для моих пальцев. Я осторожно гладил тугие стенки, стараясь успокоить ноющие ранки.

Никэ вдруг всхлипнул, выгибаясь. Я замер, испугавшись, что делаю больно. А он вдруг улыбнулся робко и шепнул:

– Продолжай, мне приятно.

Мне до сих пор непонятно, откуда тело маленького мальчика приобрело такую выносливость. Получать хоть какое-то удовольствие от секса, пусть и нежного, после того, как тебя в течение двух часов обстоятельно и со вкусом насиловали... Этого я не понимал и не понимаю. Но отказать мальчику, который так улыбается, невозможно.

Я уже и сам не знал, то ли лечу ранки, то ли доставляю удовольствие.

Никэ тихонько постанывал, морщась от боли. Я целовал его и гладил, а он улыбался мне в губы.

Зверь, конечно, и не подумал позаботиться об удовольствии мальчика, и доставлять это удовольствие пришлось мне. Но... когда на тебя так смотрят, когда такое нежное тело трепещет в твоих руках и тихий сорванный голос умоляет тебя... Нет никакого большего счастья, чем идти на поводу этой мольбы.

Никэ был потрясающе нежным и напуганным. Опять же, если бы я не был в курсе его профессии, принял бы его за девственника.

– Ты в порядке? – спросил я на ушко, прижимая дрожащего мальчика к себе.

Он дышал часто и тяжело, разные глазки закрывались сами собой. И потом он вдруг улыбнулся мне, и в его глазах проскользнула такая хитринка, которой впору было испугаться.

Никэ взял мою руку, испачканную в его сперме, и стал слизывать белые капли. Я, наверное, краснел как школьница, а Никэ это ужасно забавляло.

– Ч-что ты делаешь? – выдохнул я беспомощно, чувствуя, как по телу разливается горячая волна.

Никэ не ответил. А у меня голова шла кругом от того, что ангел вдруг перекинулся в чертенка.

Выпуская мои пальцы изо рта, Никэ посмотрел на меня лукаво, соскользнул с постели на пол и развел мне ноги.

Меня хватило только на слабый протест:

– Не вздумай!.. – но действия он не возымел никакого, да и особенно убедительным не был.

Рот у Никэ был горячий и влажный, а язык – быстрый и проворный. Я помню только хрипоту собственных стонов и стук крови в голове. Способность адекватно мыслить и мыслить вообще, вернулась ко мне только тогда, когда Никэ уже облизывал губы.

Он прижался к моей ноге щекой и улыбнулся:

– С тобой хорошо.

– А тебе, наверное, больно, – как-то невпопад ответил я.

По всему телу разливалась сладкая усталость. Хотелось тут же уснуть, а лучше – прижать к себе Никэ и сразу после этого уснуть.

Я втянул его обратно на постель. Он тут же свернулся калачиком и задремал.

Вытягиваясь на постели, я думал, что еще долго буду смотреть в потолок. На тумбочке валялась пачка «Мальборо» с английской этикеткой. Я дотянулся до нее и закурил. Дым был пахучий и жег горло, но в голову давало хорошо, так что жаловаться было не на что.

– Спасибо, – вдруг сонно пробормотал Никэ.

– Спи, – ответил я, затягиваясь.

Я тоже провалился в сон, едва-едва затушив сигарету.

Разбудил меня звонок в дверь.

– Какого черта... – пробормотал я.

Рядом заворочался Никэ.

– Только не это... – простонал он. – Я совсем забыл.

Ах, ну да, подумал я. Я, конечно, не догадался спросить у него, какие у него планы на завтра. А он не догадался их отменить.

– Грей, открой, пожалуйста, – попросил Никэ, садясь на постели. – Мне нужно пять минут – привести себя в порядок.

Я завалил его обратно в кровать.

– Вот что, Ник. Ты сегодня жалеешь свою задницу и никому не даешься. Понял меня?

Никэ смотрел на меня широко открытыми глазами. Один глаз, тот, что голубой, жутко покраснел.

– И сними наконец линзу, – прибавил я.

Никэ покорно кивнул. А я набросил халат и пошел открывать дверь.

На пороге стояла женщина. Вид она имела весьма интеллигентный, и я бы ни за что не посмел предположить, что подобные леди увлекаются маленькими мальчиками.

– Я ошиблась квартирой? – изумилась она, увидев меня на пороге. – Это ведь семьдесят вторая?

Я кивнул, прикидывая, как объяснить ей.

– Все верно.

– Тогда я пришла раньше? – виновато улыбнулась женщина. – Простите, часы, наверное, спешат.

Я покачал головой.

– Никэ, думаю, не сможет принять вас сегодня. Он вообще не принимает сегодня клиентов.

– А-а... вы тогда кто?

Я вздохнул.

– Его хозяин.

Ох, как права была Нина, подумал я. Я действительно стал сутенером. И действительно хреновым.

Женщина извинилась и испарилась в одно мгновение.

Я запер дверь и вернулся в комнату.

Никэ как раз закрывал контейнер для линз.

– Чаю? – предложил я лениво.

Он согласно кивнул. Было ужасно лень идти до кухни, и именно с того дня чайник переселился к нам в комнату.

– Грей, – начал Никэ, когда мы допивали чай.

– Да?

– Ты не мог бы... съездить со мной к матери сегодня? – попросил он.

– В нари-квартал? – переспросил я.

Он кивнул.

– Мне страшновато одному.

Я согласился. Потому что отправить Никэ в такое место одного показалось подлостью.

Мы были на месте через пару часов, после изнуряющее долгого путешествия по подземке в час-пик.

Нари-квартал прятался от внешнего мира за высокими бетонными стенами и двустворчатыми железными воротами с часовым. Кстати говоря, ему, пустившему нас в неустановленное время, пришлось дать взятку.

Здания в нари-квартале были серые и кое-где совсем разрушенные. О стеклах и дверях речи не шло, об электричестве тоже. «Где-то здесь умерла моя мать», – подумалось мне.

По улицам не было видно людей, только там и тут лежали отсутствующие тела или рыскали, как шакалы, те, кому не повезло еще достать дозы.

– Держись ближе ко мне, – велел я Никэ.

Он покорно обхватил мою руку.

– Ты часто бываешь здесь? – спросил я.

– Раз в месяц или чуть чаще, – ответил он. – Матери нужны деньги и еда.

– Один ходишь? – похолодел я.

Никэ пожал плечами:

– А с кем мне. Один, конечно.

– Никэ, – строго сказал я. – Ты понимаешь, как здесь опасно? По тебе видно, что ты нездешний. Они чужаков не любят.

Те, кто способен был видеть, смотрели на нас с неприязнью и голодом. Я был уверен, что Никэ непременно бы огреб неприятностей, если бы не я. Он красивый. У него есть при себе деньги и еда. И плюс к этому – он маленький мальчик. Идеальная добыча.

Я тогда пообещал себе не пускать его больше одного в такие места.

Он только качал головой:

– Я не могу не ходить. Сам пойми, тут моя мать.

Мне хотелось съязвить как-нибудь побольнее, но я сдержался. Никэ был чем-то совершенно аномальным. Я сомневаюсь, что хоть кто-то из родственников жителей нари-квартала приносит им деньги или хотя бы еду.

Мы дошли до разваленной пятиэтажки, и Никэ решительно нырнул в темноту подъезда. Мы прошли несколько пролетов вверх, лестница местами обвалилась и он, перескакивая через провалы, держался за мою руку.

Дверь, к которой мы направлялись, была покрыта облупившейся краской и висела на одной петле. Никэ открыл ее с некоторым трудом.

Наверное, это когда-то очень давно было жилой комнатой – по углам, под потолком еще сохранились остатки обоев в цветочек, а в центе висели остатки люстры.

Женщина лежала в ворохе грязного тряпья, рядом валялся шприц.

Подойдя ближе, я увидел, что она молода.

– Красивая, правда? – улыбнулся вдруг Никэ.

Он опустился на колени перед матерью и поправлял тряпки у нее под головой.

Я не рискнул ответить правды. Я смотрел в ее лицо, серое, с пятнами грязи, исцарапанное и отмеченное синяками, и с ужасом узнавал в ней те же черты, что видел в Никэ. И с тем же ужасом понимал, что она, должно быть, была когда-то такой же красивой и ангелоподобной, как он.

– Она... как давно? – спросил я, садясь на бетонную балку у стены.

Никэ присел рядом и сказал страшную вещь:

– Я не помню ее другой.

Мне вдруг страшно захотелось выкурить полпачки сигарет.

К моему удивлению, Никэ стал рыться по карманам, потом извлек оттуда вчерашний «Мальборо», и протянул мне.

– Я подумал, ты захочешь, – сказал он.

Я согласно кивнул и закурил.

– Сколько ей? – спросил я.

– Тридцать один, – ответил Никэ. – Она родила меня в семнадцать.

Я покачал головой:

– Поздно.

Никэ кивнул.

– У нее, кажется, был еще один ребенок, но он остался с отцом. Я, правда, ни того, ни другого никогда не видел. Это было еще до того, как она переехала в нари-квартал.

– А твой отец? – спросил я, затушив окурок об пол.

Никэ покачал головой.

– Она говорила, что он, скорее всего один из красносельских наркодилеров. Она тогда жила там и спала со многими из них за дозу.

Я прижал Никэ к себе. Он напрягся.

– Грей... – в голосе опять проскользнул протест.

– Глупый. Ничего я не имею ввиду. Просто обнял тебя, и все.

Он не стал возражать, но и расслабился тоже не сразу. Когда же он привыкнет, подумал я с тоской.

– Прости, – сказал он тихо. – Просто... меня никогда не обнимают просто так... и не обнимали.

Я посмотрел на него внимательно. Хотел сказать «меня тоже», но не стал лгать. Меня обнимали. Нина. Однажды. Когда мать умерла.

– Расскажешь?

Он пожал плечами:

– Нечего. Мать родила меня и скинула на воспитание бабке. Та была из тех еще, кто успел пожить до революции. Я поэтому такой... странный. Она меня воспитывала. Впрочем, недолго. Умерла скоро. Она и так была старая, семьдесят лет. А потом я остался в ее доме, там жили два моих дяди. Они были из революционеров, очень активных. Они-то в общем, и сделали из меня то, что получилось. В смысле, они говорили, что нахлебничать мне не дадут, значит, я должен приносить в дом денег. Своего у меня ничего не было, кроме задницы, так что ей я и зарабатывал. А потом я сбежал от них сюда. Ну а дальше ты все знаешь.

– Мне не стоило спрашивать, – сказал я, помолчав немного.

Никэ пожал плечами.

– Да ладно. Знаешь, я тут подумал... – он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся, – ты, кажется, единственный, кто у меня есть. То есть, я был таким одиноким... и... а потом появился ты, и все изменилось. Это так здорово.

Я тяжело вздохнул.

– Тебе точно не повезло в жизни.

Никэ прижался вдруг ко мне.

Он больше никогда меня не боялся.

Мать Никэ вскоре пришла в себя. Он отдал ей еду и деньги, и мы покинули нари-квартал без особенных происшествий.

Остаток дня мы провели в спокойном безделье.

Только вечером Никэ сказал мне, что Зверь должен прийти завтра утром.

– Откажись, – тут же велел я, но Никэ только покачал головой.

– Нет, Грей. Не забывай, что мы на эти деньги живем.

– Плевать! Ну, мне придется спать в два раза меньше, чтобы успевать писать, ну и что?

– Ничего, – ответил Никэ ровно. – Все будет в порядке. Давай, ты лучше будешь больше заниматься? Стипендия нам бы не помешала.

Я со вздохом кивнул.

– И я попрошу тебя уйти завтра, – сказал Никэ. – Не думаю, что Зверь будет рад снова тебя видеть. Да и тебе самому не стоит здесь находиться.

– Никэ, ты с ума сошел! Он же тебя убьет! – жарко возразил я.

Но Никэ только вновь покачал головой:

– Все будет в порядке. Не бойся.

Мне пришлось поверить.

День я провел у Нины. К собственному удивлению, мне не хотелось ни секса, ни сигарет. Нина, как и всегда, поняла все правильно, и принесла мне растрепанную тетрадь и ручку.

– Ваяй, гений.

Я посмотрел на нее недоверчиво.

– С чего ты взяла, что оно мне надо?

Нина пожала плечами:

– Да глаза у тебя такие. Горят.

Весь день был убит на небольшой, в двадцать страниц рассказ про прогнивший мир и мальчика-шлюху.

Домой я вернулся только вечером.

– Ну, как? – спросил я с порога.

Никэ чуть повернул голову.

– Он меня не убил.

Я присел на край кровати.

– И то неплохо. Почему все-таки ты с ним, не понимаю...

Никэ вздохнул:

– Грей, все те деньги, что я отдаю за эту квартиру – деньги Зверя.

Я пожал плечами:

– Можешь платить меньше, если хочешь.

Он мотнул головой:

– Я только чаю хочу, а все остальное пусть остается как есть.

Пришлось делать чай. Когда я принес ему кружку с чаем, Никэ попытался сесть, но со стоном упал обратно на подушку.

– Болит? – спросил я буднично и поставил чашку на тумбочку.

Никэ кивнул и посмотрел на меня выжидающе.

Я полез за мазью.

– Лежи смирно, – велел я строго.

– А будет как в тот раз? – улыбнулся вдруг Никэ.

Каждая его улыбка была неожиданной и очень светлой. Я вообще не понимал, как этот ребенок мог улыбаться.

– Как? – не понял я.

– Приятно.

Я не сдержал ответной улыбки.

– Только не говори, что тебе понравилось.

– А ты думаешь – нет?

– А я думаю, что это подло, заставлять тебя лишний раз трахаться.

Никэ засмеялся:

– Хочешь сказать, мне еще и соблазнять тебя придется?

Я только покачал головой:

– Никэ, ты невозможен.

Вот как-то так мы стали чем-то немного, совсем немного большим, чем квартирант и хозяин квартиры. Прошел почти год с тех пор. Я поступил-таки в Университет. Правда, знания мои, конечно, были не при чем.

Никэ вот-вот должно исполниться пятнадцать. Тогда он уйдет в Квартал Красных Фонарей, и я вновь останусь один. И тогда мне придется писать свои рассказы, чтобы хоть как-то жить, потому что стипендия ничтожно мала и даже с деньгами, что зарабатывает Никэ, нам трудно свести концы с концами. Граф иногда дает нам в долг, но он из тех людей, кому мне противно быть должным.

Я прихожу в себя оттого, что догоревший фильтр обжигает пальцы.

Ругнувшись сквозь зубы, я разглядываю ожоги на пальцах. Никэ, поднявшись с постели, подходит ко мне и, перехватив мою руку, втягивает пальцы в рот.

– Ну что ты творишь... – выдыхаю я бессильно.

Никэ тихонько смеется, отпуская меня.

– Если честно, вспоминаю, есть ли у нас мазь от ожогов.

Я смотрю на него, и вдруг, в одну секунду решаюсь:

– Собирайся.

– Что? – тонкие брови ползут вверх.

Я неожиданно подхватываю его на руки.

– Хотел загород? Ну, вот и поехали.

Никэ смеется и, кажется, не знает, что и думать.

– С ума сошел, Грей...

– Сошел, давно сошел, – согласно киваю я.

Нам с тобой осталось совсем недолго быть вместе, думаю я. И я хочу, чтобы мы были счастливы оставшиеся дни.

– Ты серьезно все это? – спрашивает он, когда я опускаю его на кровать.

– Серьезно-серьезно. Собирайся, давай. У меня есть еще одно дельце.

Я включаю компьютер и довольно долго роюсь в файлах, пытаясь отыскать тот самый рассказ, что я написал тогда у Нины. После нескольких витиеватых ругательств он, наконец, обнаруживается. Я наскоро проглядываю текст. Кажется, Нина его даже редактировала. Ну и хорошо.

Я по памяти набираю адрес портала O’Journal. Уже, наверное, год прошел с тех пор, как моя фамилия последний раз печаталась на страницах их альманаха. Ну, будь что будет. Может и плохо оно написано, зато с чувством. Пусть летит.

– Грей, я готов.

– Я тоже. Идем.

В электричке мы едем молча. Никэ смотрит в окно, облокотившись на мое плечо, и крутит в руках серебряный кулон в форме четырехлистника.

– Ты тогда сказал, что Граф тебе его подарил, – вспоминаю я вдруг.

Никэ кивает:

– Да.

– И по какому поводу? – спрашиваю я.

Никэ пожимает плечами.

– Это же Граф. Разве ему нужен повод?..

У меня вырывается тяжелый вздох. Ну да, конечно, это же Граф. Это Граф, который прикуривает дорогие сигариллы от дорогих зажигалок и не считает денег, которыми расплачивается с Никэ. Который делает ему дорогие подарки без повода. Который, в отличие от меня, может себе это позволить.

– Смотри, как красиво, – вдруг кивает Никэ в окно.

Действительно. Полчаса езды от городской границы, и небо стало восхитительно голубым, солнце – таким ярким, что слепит глаза, а облака – молочно белыми и, наверное, очень мягкими.

Я обнимаю Никэ и прижимаю к себе. Он целует меня в щеку.

И я с облегчением понимаю: несмотря на все, со мной, а не с Графом Никэ делит этот день.

– Почему я? – спрашиваю я тихо.

– Что почему? – хмурится Никэ.

– Почему ты со мной едешь туда? Почему не с Графом, например? Ведь мы с ним одинаковы...

Никэ качает головой.

– Нет.

– Наша разница лишь в том, что он платит тебе деньги, а я нет... и все... – возражаю я, осознавая, что все-таки переступил такую страшную для себя черту. Стал таким же, как все те, кого проклинал и презирал, пока выхаживал Никэ.

Никэ тихонько смеется.

– Это не правда, Грей. Просто они... это по-другому. Даже когда ты ласкаешь меня... ты делаешь это иначе. Так, как будто бы я самое дорогое, что у тебя есть. Как будто бы... ну... если бы... – он мнется, а потом замолкает.

– Если бы что?

Он мотает головой:

– Если скажу, получится оскорбление. Не спрашивай.

Мы молчим до того самого момента, как сходим с поезда на одинокой загородной станции. Мы долго стоим и смотрим в голубое, невероятно глубокое небо над своими головами.

– Идем! – смеется Никэ и тянет меня за руку.

– Куда? – спрашиваю я, улыбаясь.

– Гулять, конечно... Грей, ну что ты... весна же!

И мы идем гулять. Я не знаю, сколько километров мы проходим. Наверное, много. За станцией начинается поле, за ним есть маленькая речка, а там и лес... Земля уже совсем прогрелась, она мягкая и теплая, и идти по ней приятно и легко. Птицы поют так, будто целая стая разом влюбилась, и все цветет, абсолютно все, весь мир.

Мы избегаем старых, полуразрушенных домиков, чьи крыши утопают в зелени, как избегаем и огороженных высокими заборами коттеджей. Нам не нужно никаких встреч, мы только вдвоем сегодня. Человечество подождет.

Солнце уже клонится к закату, и Никэ ложится в густую траву на одной из огромных, залитых лучами полян.

– Устал? – спрашиваю я, садясь на траву рядом.

Он кивает.

– Есть намного.

Мы, кажется, успели наговориться уже обо всем на свете, и теперь мне приятно просто смотреть на него и молчать.

Совсем светлые волосы, белая кожа, льдисто-серые глаза. Тонкость черт лица, изящный изгиб плеча. Тонкий росчерк ключиц, серебро кулона. И улыбка. Такая улыбка, которой он, наверное, только мне улыбается.

И вдруг я замечаю. Нагнувшись, достаю маленький зеленый росток, запутавшийся в его волосах. И показываю ему.

Зеленый четырехлистник.

Никэ смеется и целует меня, увлекая за собой на траву.

– И будет нам счастье, да? – шепчет он мне на ухо.

– Будет, конечно, – отвечаю я.

А потом он вдруг смотрит на меня серьезно. У меня сердце в пятки уходит. Сейчас ведь скажет, что ему совсем скоро пятнадцать... а может быть сегодня? Да, конечно, это все объясняет... и...

Я выпрямляюсь и сажусь ровно, стараясь дышать спокойно.

– Грей...

– Да? – голос у меня не дрожит. Но мне страшно. Впервые за много лет так страшно.

Он тоже садится на траве и смотрит на четырехлистник в своих руках.

– Я должен сказать тебе... мне вчера исполнилось пятнадцать.

Я молчу несколько секунд, может быть, даже минуту. Молчу и смотрю, как мой ангел крутит в пальцах четырехлистник.

– И когда ты... уходишь? – спрашиваю я тихо.

Он поднимает на меня свой восхитительные льдисто-серые глаза и говорит вдруг:

– Никогда.

Мне казалось, сердце разорвется.

– Можно ведь? – улыбается Никэ.

Я поспешно киваю, не в силах выговорить ни слова, и притягиваю его к себе.

В Петербург мы возвращаемся под утро. Несколько станций идем пешком по шпалам – поезда нынче плохо ходят. Раз или два в день. Никто не ездит загород, кроме таких чудаков, как мы.

Но мы оба так счастливы, что нам плевать на расстояния и ночной ветер.

А утром я нахожу в почтовом ящике свежий номер альманаха O’Journal. Никэ пролистывает его, пока я пытаюсь связаться с Графом, чтобы с наслаждением сообщить ему: Никэ не сможет принять его сегодня. На это у меня уходит где-то полчаса, и когда я возвращаюсь в комнату, Никэ с интересом читает что-то.

Я заглядываю ему через плечо и с удивлением узнаю знакомые строчки:

«Они по-прежнему ничего не знали о любви. Что о ней можно знать? Они просто любили. Конец.»

Никэ смотрит на меня снизу вверх и спрашивает тихо:

– Ты написал, да?

Я киваю.

– Теперь не принято говорить об этом вслух, но я, кажется...

Никэ прикасается пальцем к моим губам.

– Молчи, Грей. Такие вещи боятся слов.

А потом он целует меня и в этом поцелуе прячутся те прекрасные слова, что мы так и не сказали друг другу.

Мы по-прежнему ничего не знаем о любви. Что о ней можно знать? Мы просто любим.

Конец.