Несколько слов о "Кукушонке".

Abyss de Lynx

декабрь, 2007

Снег падал крупными лохмотьями, своей нереальной пушистостью напоминая сказку о госпоже Метелице, и укрывал землю, кусты, садовые скамейки. Даже некоторые дома уже тонули в пухлых снежных перинах. И на длинных густых ресницах Марго тоже были снежинки, и Чарли, младший сын Фредерика Густавсона, любовался этими угольно-черными ресницами, словно опушенными северным сиянием. Он смотрел и на сочные темно-вишневые от холода губки, и на разрумянившиеся щеки, но больше всего, конечно, на попку, о да... Ночью Марго, должно быть, явится в его фантазии и одарит призрачными ласками, оставив после себя в подарок только мокрое пятно на простынях.

Марго на самом деле зовут Марк О'Брайен. Он студент первого курса с факультета искусствоведения, а Марго его зовут только те, кто видел его вечерние выступления в клубе, где О'Брайен подрабатывает в травести-шоу. На этом месте мы проводили бы Марго восхищенными взглядами (ибо она воистину хороша) и пошли бы дальше, к вечеру скорее всего забыв и о перекрестке Портовой и Осенней улиц, и о сыне Густавсона, которому снятся мокрые сны, и о самом молодом трансвестите, если бы не знали, что Марк направляется в гости к родителям Рональда Малоуна. И когда Джимми, младший брат Рональда, откроет дверь, начнется наша сказка...

старый дом

В нашем городе каждый знает, что особнячок Малоунов когда-то принадлежал Картерам. А сами Картеры задумывали его как маленький домашний театр. Долгое время они действительно давали в нем представления на радость близким родственникам, друзьям и немногочисленным, но преданным поклонникам, но потом началась Вторая Мировая. Картеров эвакуировали, как и большинство жителей в то время, хотя и не столь удачно. Именно в их вагон угодил снаряд, и семейства Картеров не стало. Дом же успешно пережил войну и даже оккупацию – только повылетели цветные витражи, да провалился пол в подвале.

Десять лет спустя Малоуны купили его за смехотворно низкую цену, поскольку котел отопления дурил и нуждался в постоянном присмотре, а готовить приходилось на газу, что, разумеется, не очень-то популярно в век электрификации, особенно у больших семей. Для Малоунов главным было, что они помещались здесь все, даже если наезжали погостить родственники. Они быстро освоились, отстроили разрушенное, починили ограду и привели в порядок большой сад с прудом, дровяной сарай и театр. Вот же раздолье и радость детям, когда много места, и не нужно волноваться, что им станет скучно, и они окажутся на улице, где можно попасть под машину!

Марк останавливается перед оградой и долго смотрит сквозь нее, не решаясь идти дальше. Дом выглядит странным. Кажется, он крепко спит, охраняемый скелетами деревьев, и не имеет ни малейшего желания просыпаться, и любой шаг за невидимые границы будет сочтен грубым и невежественным вторжением на чужую территорию.

"Как в сказке", – думает Марк.

Но улыбаться почему-то очень не хочется.

Сказка выглядит недоброй, ждущей своего часа.

– Здравствуйте, леди. Чегой-то вы там стали-та?

Марк почти подпрыгивает от неожиданности и переводит взгляд с дома на говорящего. Конечно же, это Рональд. Смешной, вихрастый Рональд, забывший надеть куртку, зато не преминувший обмотать вокруг шеи длинный шарф. Ходил за дровами в сарай – в руках целая охапка поленьев.

– Очень смешно. Давно ты там стоишь?

Колебания исчезают сами собой, сметенные счастливой улыбкой друга.

– Нет. С момента, когда ты там застрял.

– Я уже собирался идти в дом.

– Ага...

Ржавые петли калитки скрипят, стонут, жалуясь на жизнь, зиму и холод. Марк входит в сад, и дом теперь смотрит на него в упор цветными глазами витражей. Стоит ли новый гость того, чтобы впустить его?

– Откроешь мне дверь?

Руки у Рональда заняты, и Марк, спохватившись, дергает тяжелую литую ручку.

– Она захлопнулась вроде...

– Ну, это вряд ли. Джим! Эй, Джи-им! Открой, не то я тебе по шее накостыляю.

Дверь тут же подается, и в проеме обнаруживаются мальчик лет семи и девочка года на три старше.

– Ой, – говорит Джимми. – Привет. Ты дружок Рона?

Девочка толкает его в спину.

– Это же невежливо! – громким шепотом возмущается она и выступает вперед. – Привет. Это Джеймс. А я Розали-младшая.

– Ну и замечательно, вот и познакомились.

Устав стоять на холоде, Рон мягко толкает Марка вперед.

– Проходи уже. Я задолбался эти дрова держать.

– Мама тебе говорила не выражаться, – серьезно говорит Рози, заставляя Марка улыбнуться.

Есть в этой девочке что-то, приковывающее внимание. Несомненно, вы согласились бы с нами, если бы могли видеть это бледное веснушчатое лицо, на котором самым странным образом сосуществовали еще по-детски вздернутый нос и глубокие, серьезные глаза. Разумеется, карие – как у всех Малоунов.

Удивительно, как легко воспринимают дети вопросы гендерной самоидентификации или сексуальной ориентации. Для них этих проблем, как правило, попросту не существует. Сегодня Питер может быть Энн, а завтра Энн может стать Ричардом. Они играют всегда и везде и не прощают только одного: фальши. Соответствуй выбранному образу, и тебе будут верить до последнего...

Марк немного успокаивается.

И даже зная, что перед нами всего лишь незрелый юноша, вчерашний мальчик, мы любуемся им, потому что по-другому не получается.

– Давай, заходи же!

Джимми уже повесил пальто гостя и тянет Марка за собой, ухватившись за его руку по-детски цепко и нетерпеливо.

– Джеймс Малоун, – Рональд погрозил брату пальцем, – немедленно прекрати и марш помогать матери.

Рози прекрасно понимает, что он хочет остаться с Марком наедине, и поэтому торопливо изгоняет младшего братца вон и закрывает за собой дверь.

– Идем...

Рональд кажется очень смущенным.

И Марк вроде бы понимает, почему.

Он без лишних вопросов спускается за ним в большую, теплую котельную. Здесь сумрачно, мирно гудит огромный паровой котел – горячее сердце дома, не позволяющее ему замерзнуть зимой. Место самое подходящее для поцелуев, и Рон, естественно, этим пользуется. На какое-то время молодые люди забывают обо всем, и в полумраке слышно лишь как часто, жарко они дышат. Потом Марк все же толкает друга в грудь.

– Ну, что ты хотел мне сказать?

Рональд мнется, никак не может решиться, но все же берет себя в руки. Ведь сказать нужно – и желательно до того, как Марк встретится со всем остальным семейством.

– Ну, видишь ли, не все в курсе, что ты и есть Марго...

"Надо же с чего-то начинать, в самом деле..."

Марк с минуту смотрит в сторону. Если нам кажется, что вот сейчас он пошлет Рона к чертям, наденет пальто и уйдет, мы ошибаемся.

– Боюсь, тебе нужно было подумать об этом, прежде чем приглашать меня в гости.

"Что он задумал?"

Марк лукаво улыбается, вырывая у друга ответную улыбку.

– Давай подумаем, как избежать слишком громких скандалов? А хочешь, убежим прямо сейчас?..

– Нет, боюсь, вот это как раз не получится.

– Н-да... Забавный у тебя каминг-аут[1] получается...

С минуту они смотрят друг другу в глаза, а потом раздается смех.

– Ну и ладно. Ну и плевать. Пошли. Не боишься?

– Я? А вот я сейчас тебя укушу, и посмотрим, кто боится.

– Святые угодники... Я впустил в дом оборотня!

Марк театрально воет и хрипит.

Оба взбегают по лестнице наверх. Старые ступени протестующе стонут.

Что за безобразие, в самом деле – устроить такую беготню в старом солидном доме...

Гвен Малоун – высокая, статная женщина с молодой кожей и тяжелыми бедрами. Она единственная в курсе увлечения старшего сына. Она от него не в восторге, но питает надежду, что Рон перебесится, как и всякий юнец его лет. В конце концов, отец у него такой же, и Бог знает, сколько ей пришлось ждать, пока мимо вереницей шли его бесконечные мальчики и девочки. Главным для нее всегда было не их присутствие, а то, что Джеральд ни с одним из своих увлечений так и не ушел.

Гвен звонит в тяжелый судовой колокол, привезенный еще ее дедом, капитаном дальнего плавания.

Так семейство узнает, когда приходит время садиться за стол. Таким же образом созываются общие собрания по различным поводам.

Старый дом тут же наполняется шорохами, смехом, топотом, скрипом, гамом и хлопаньем дверей.

Итак, вот они, все Малоуны.

Бабушка Розали, занявшая место во главе стола, сидит в собственном кресле – ноги отказали ей еще до войны. Ей не меньше семидесяти, а скорее, все восемьдесят.

Джеральд – рассеянный добряк, у которого словно поперек лба крупными буквами написано: ПОЭТ. Коим он и является. Будьте уверены, половина поздравлений, лимериков, эпитафий и эпиграмм в этом городе написана его рукой.

А вот его нервная, вздорная сестрица Мэри. В сущности, тоже добрячка, но мнит себя великой примадонной. Она даже имеет актерское образование, но почему-то все свои спектакли предпочитает играть дома. Ее дети: Рози и Майло. С девочкой мы уже немного знакомы. Майло ее брат-близнец.

И, наконец, дети самой Гвен.

Старшая дочь Кейти, младшая дочь Ингрид и самый младший член семейства – Джимми, с которым мы тоже уже виделись. Не хватает лишь Рональда, но вот, наконец, и он появляется в дверях, ведя за руку своего друга.

Все восемь пар малоунских глаз с любопытством устремляют взгляды на гостя. Одна только бабушка Розали неспешно перебирает четки и, кажется, совершенно не обращает внимания на происходящее вокруг. Негоже прерывать молитву ради праздного любопытства.

– Мам...

И Рональд с ужасом понимает, что застрял. Ему страшно неудобно, да к тому же стыдно перед Марком за этот общесемейный досмотр. А в итоге он не может выдавить ни слова, кроме уже произнесенного.

Поняв, что помощи ждать неоткуда, Марк выходит вперед.

– Мистер Малоун, миссис Малоун... Меня зовут Марк.

– Ты, стало быть, мальчишка О'Брайенов? – скрипит вдруг Розали-старшая, щурясь на него поверх очков. – Ну точно! Вылитый Патрик в молодости. Гвенни, ты же помнишь Патрика? Он почти увел у тебя...

– Мама, я думаю, это лишнее.

Мистер Малоун указывает Марку на стул.

– Ну что же... хм-м... молодой человек, я полагаю, голоден не меньше нашего. В этом возрасте всегда хочется есть. Так что поговорить можно и потом.

– Покажи "пятачок"! – слышится с другого конца стола.

– Сам покажи.

Джимми не приходится долго упрашивать. Он упирает палец в самый кончик и без того курносого носа, задирает его еще выше и хрюкает.

Это отвлекает внимание Гвендолин, и Марк с Роном усаживаются рядом с Джеральдом. Тот неспешно оглядывает Марка и одобрительно улыбается сыну. Впрочем, улыбка его быстро прячется за маской серьезности, когда он встречает укоризненный взгляд жены.

– А... кхэм-м... чем же занимается столь молодой О'Брайен?

– Я учусь, сэр. В Университете.

– О, давай обойдемся без "сэров".

Джеральд морщится, словно ему наступили на мозоль.

– Мне вполне достаточно моих студентов. Верно, Ронни?

"Ронни" тоже морщится. К несчастью, он сам относится к студентам своего отца.

Марк, однако, кивает, ободренный неожиданной поддержкой в лице главы семьи.

Вскоре Гвен предлагает помолиться, и после вознесения краткой благодарности Господу за посланную пищу все приступают к еде. И поскольку в семействе Малоунов не любят лишних разговоров за столом, мы позволим себе отвлечься.

Мы уже успели убедиться, что Малоуны не совсем обычные люди.

Давайте же предпримем небольшую экскурсию по их дому, пока с блюд с потрясающей скоростью исчезают запеканка с черникой, буженина, наваристый овощной суп, блинчики. Ко всему этому еще полагаются кофе, сливки, молоко и сок – кому что по вкусу...

Картеры построили это здание в конце XIX столетия, не особенно руководствуясь модой или общепринятыми соображениями архитектуры. В результате получилось нечто странное и одновременно красивое, и во время туристических прогулок по городу гиды показывают его в обязательном порядке в качестве местной достопримечательности.

Начнем с кухни, поскольку все помещения первого этажа проходные и выстроены вокруг несущего столба. Из кухни две двери ведут в котельную и в гостиную. Как мы уже видели, из котельной можно попасть в холл, а вот из гостиной – в столовую, а затем в мезонин и на летнюю веранду, откуда извилистый коридор снова возвращает нас в холл мимо разных кладовок и чуланчиков.

Лестницы на второй этаж расположены и у входа, и в нижней гостиной.

А уже там мы обнаруживаем общую комнату, в которой старшие женщины Картеров вышивали, сплетничали и играли в преферанс, а мужчины курили и обсуждали новости и политику. С тех пор ее предназначение не особенно изменилось. Ну, разве что чуть-чуть: на втором этаже больше не курят, это категорически запрещено.) По соседству находятся две гостевых спальни, одну из которых занимает Мэри. А с другой стороны от общей комнаты, аккурат над верандой, находится спальня Гвен и Джеральда.

Разумеется, бабушка Розали спит на первом этаже, в небольшой комнатке, которая когда-то была кладовкой. Она уверяет, что ей там намного уютнее и покойнее, и самое удивительное – ей безоговорочно верят.

Идемте, мы еще вернемся сюда.

Кинем взгляд на семь довольно больших комнат, расположенных на третьем этаже строго по кругу. Это место полностью принадлежит детям. И хотя Рональду уже двадцать три, он тоже живет здесь, занимая самую большую
(синюю)
комнату. Рози и Майло близнецы и поэтому занимают одну
(зеленую)
спальню на двоих. Кейти, Ингрид и Джимми живут в
(золотой, красной и оранжевой)
отдельных комнатах, а две
(серебряная и сиреневая)
пустуют. Обычно в них ночуют дети многочисленных родственников, когда те заезжают погостить.

Как вы, наверное, заметили, каждая комната выкрашена в свой цвет. Это было сделано многодетными Картерами нарочно, чтобы при стирке не путалось постельное белье. Малоунам понравилось это: они решили ничего не менять и даже обзавелись бельем соответствующих расцветок.

Во всех комнатах третьего этажа есть особые местечки – антресоли. Дети уверены, что если ставить туда блюдца с молоком, ночью его выпивают брауни[2]. Но Гвен точно знает, что это просто мыши.

Скорее, спустимся обратно.

Вы заметили, что лестницы расположены по разные стороны? Конечно, заметили! Это потому что под ступенями на третий этаж притаилась маленькая дверца.

Она ведет наружу. В проходе зимой часто намерзает лед. Но если соблюдать осторожность, то можно без приключений добраться до небольшого помещения. Оно округлое и заполнено удивительными вещами. (Мы и к ним еще вернемся.) В полу видно крышку люка. Поднимите ее, и перед вами будет раздвижная лестница вниз. Актерский вход в театр Картеров...

Нам пора.

Обед закончился, и Джеральд Малоун уже набивает трубку.

Бабушка Розали тоже курит. Она не ходит, но она все же крепкая старуха и уверена, что скорее умрет от старости, чем от доброго табака.

Все семейство перебирается в гостиную. Нет только Гвен, Мэри и Кейти, потому что они моют посуду.

– Бабушка, сказку!

Младшие дети прыгают вокруг кресла, да так шумно, что только что взобравшийся на колени Розали огромный дымчатый кот протестующе шипит.

Кота зовут Крысобой. Он уже немолод, но исправно выполняет свои обязанности: гоняет по ночам крыс и мышей в погребе и в котельной.

– Пойдем, – Рональд сжимает руку своего друга и тянет его поближе к камину, у которого устроилась бабушка Розали. – Будет интересно.

Марк не возражает.

Он давно уже живет один с матерью, вечно недовольной всем на этом (и, как он подозревает, на том тоже) свете. У него нет братьев или сестер, и семья Малоунов кажется ему просто чудесной, несмотря на то, что Гвен Малоун явно не питает к нему теплых чувств.

Бабушка Розали дожидается, пока все устроятся – кто в креслах, кто на стульях, а кто и прямо на толстом ковре у камина, как Рон и Марк. Крысобой (которого дома все ласково и неуважительно кличут Крысей) басовито гудит под ее рукой и делает вид, что спит, что, как известно, получается у котов лучше всего на свете.

сказка бабушки Розали

– Попасть в страну фей нелегко. Путь и прост и замысловат одновременно.

До рассвета и направо, пока не найдется рощица, где за ручьем, обнимающим камень, увидишь три дороги. Одна из них, что слева, прямая и широкая, приветливо встречает путника тенью деревьев, что растут на обочинах, плодами их ветвей – так и манит пройти легким путем дорога в Ад. Справа же узкий путь, заросший тернием, каменистый и неудобный, знойный и неровный, ведущий в Рай. А тропа в страну фей находится посредине. Она бежит себе и бежит по вересковым пустошам, через могильники и разрушенные святилища, пересекает Реку Скорби и Ущелье Ненависти, Сады Забвения и Лабиринт Сомнений.

Феи (а по-настоящему они называются фейри) живут там с самого сотворения мира. Тысячелетие для них как наши десять лет.

Они не добры, но и не злы, хотя мы считаем их жестокими. Однако им ведомо чувство справедливости, благородство, и они умеют держать слово и шутить. И больше всего они любят шутить именно над нами, простыми смертными, испытывая нас. Выдержишь такое испытание, и фейри щедро наградит тебя. Нет – может и убить, согласно законам своего народа.

– Мама, ну опять вы забиваете им головы всякой ерундой...

Гвен вошла в комнату и неодобрительно косится на свекровь. Джеральд вынимает трубку изо рта.

– Почему? Сказки совсем не ерунда. Кое-кто, между прочим, по фольклористике диплом собирается защищать, – он поглядывает в сторону мгновенно краснеющего Рональда.

– Нормальные сказки – возможно, но...

– Тш-ш-ш...

Привыкший к ее возражениям относительно старых сказок, Джеральд встает и оперативно уводит ее из гостиной и сам уходит вместе с ней, подмигивая детям. Тем временем бабушка Розали словно и не замечает случившегося. Она прерывается ровно на столько, сколько нужно для восстановления тишины, и затем продолжает рассказ.

– Частенько фейри крадут человеческих детей, чтобы они росли вместе с ними и обретали двойственную природу, являясь детьми сразу двух миров: фейри и людей. Ведь человеку точно так же нельзя долго находиться в стране фей, как фейри – в мире людей.

– Почему, бабушка?

Старая женщина осуждающе смотрит на внучку, но все же решает, что ответить будет быстрее и вовсе не повредит истории.

– Еда и питье страны фей ядовиты для человека. Сначала он теряет память, потом себя. А затем напрочь забывает дорогу домой и обречен вечно скитаться по Меже, что соединяет два мира. Для фейри же еда и питье, да и самый воздух этого мира – настоящая отрава и погибель. Забыв свою страну, фейри вынужден питаться человеческой пищей и жить его материальными интересами. И в конце концов он становится точно как мы – и умирает от холода, голода, болезней или старости.

– А выросшие среди фейри люди могут без вреда для себя находиться в обоих мирах сколь угодно долго, – вдруг сказал Марк. – И называется такое существо "дитя-ченджелинг"[3].

– Правильно. Где ты об этом узнал, маленький О'Брайен?

Бабушка Розали на самом деле не выглядит очень уж удивленной, но почему-то никто не обращает на это внимания.

– Мой отец... Ну, он увлекался изучением легенд и преданий и многое мне рассказывал.

Марку становится даже немного неудобно, потому что на самом деле он не помнит, откуда ему это известно.

– В любом случае, ты прав, маленький О'Брайен. Дитя-ченджелинг обладает особыми свойствами. Но рано или поздно, если этот ребенок остается жить среди фейри, он должен сделать выбор: оставаться и дальше фейри или вернуться к людям.

– Не навсегда... – прошептал Марк неожиданно для себя.

– Верно, но больше не перебивай меня.

– Простите.

– После своей смерти, освободившись от тяжелого человеческого тела, которое якорем удерживает его в нашем мире, ченджелинг может вернуться в страну фей. И вот что я знаю об этом...

Однажды жил на свете мальчик, мечтавший о том, чтобы его унесли фейри.

Как и наш старый знакомый, Питер Пэн, о котором я вам рассказывала на прошлой неделе, он не желал повзрослеть, стать серьезным, жениться и в конце концов умереть. И он мечтал. Да так сильно, что однажды мечта его сбылась.

В полночь к нему пришел гость и увел его с собой. Но он не мог забрать почти взрослого мальчика целиком, ведь тому было уже тринадцать, а может быть даже и все четырнадцать лет. Поэтому с посланником ушла только душа мальчика, а вместо нее в его теле появился оборотень-двойник.

Фейри не могли забрать его к себе навсегда. Пока не могли. Но ту ночь он запомнил на всю жизнь.

Он видел Реку Скорби, чьи волны были холоднее льда.

Он пересекал Ущелье Ненависти, жар которого раз в сто лет сжигал мост, протянутый в непредставимой высоте над лавой, текущей по дну, так что его приходилось восстанавливать.

Он играл в Садах Забвения, даривших сладкий сон и негу в сени деревьев.

Он блуждал по Лабиринту Сомнений, стараясь разгадать его тайну.

Он танцевал в Великом Хороводе, и сама Королева целовала его своими прохладными устами, и глаза ее сияли, словно звезды.

Мальчик подружился со своим провожатым и во всем слушался его, потому что если бы он не делал этого, он навсегда утратил бы надежду на возвращение в страну фей.

Он не знал, что в это время на его родине прошло семь долгих месяцев. Оборотень лишь требовал, чтобы его кормили, да гадил везде, и обижал остальных детей, братьев и сестру мальчика, как кукушонок, попав в гнездо малиновки, постепенно выкидывает из гнезда всех остальных птенцов. Потому его родители сочли его безумным и, скрепя сердце, решились отдать в дом известного тогда профессора, занимавшегося подобными случаями.

Но наконец проводник вернул мальчика назад, а мерзкого оборотня забрал с собой.

В тот день профессор закрыл кафедру и уехал в Тибет, ибо понял, что ничего толком не знает о человеческой душе.

Мальчика родители забрали обратно. Они были вне себя от счастья – плакали и целовали его и даже заказали семь благодарственных молебнов Деве Марии, св. Христофору и еще пятерым святым, которым все это время молились об исцелении своего сына...

– А дальше, бабушка?

– Что было дальше?

– Мальчик так и не смог забыть фейри. Он отчаянно тосковал по своему провожатому, по Хороводу и Дикой Охоте, чей Малый выезд ему случилось подглядеть одним глазком. Он постоянно думал о странном свете, что царил там: не то предвечернем, не то предрассветном. И жестокие, холодные ветры нашего края заставляли его вспоминать чарующий благоуханный ветер страны фей. А безжалостное солнце заставляло его мечтать о прохладных поцелуях Ее Величества.

Однажды отмеченный фейри уже не находит себе места в нашем мире.

Кто знает, что случилось с ним...

Пошел ли он бродить по свету в поисках входа в заветную страну или умер, будучи не в силах жить в разлуке с нею и ее обитателями...

Бабушка Розали смотрит на Марка – так пристально, что юноша в конце концов смущается и опускает голову.

– Ну все. Брысь играть! – прикрикивает на них бабушка.

марк и рональд

Рон тащит Марка в свою комнату и, прежде чем туда просачивается вездесущий Джимми, запирает дверь.

– Чего это она на тебя так смотрела?

Рональда распирает любопытство.

Это неудивительно.

Когда бабушка рассказывает свои истории, она жутко сердится, если ее перебивают, и вообще ни на кого не смотрит. А тут не отрывала взгляда от какого-то безвестного юнца, который впервые в жизни пришел к ним в дом. Да и сам Марк так побледнел, точно призрака увидел – только глаза и заметны на лице, да и то потому, что зрачки были с блюдце каждый.

– Не знаю, Рон. Правда, не знаю.

Друг смотрит на него и улыбается. Краски вернулись на лицо, и темные губы выделяются на нем – уже не такие яркие, как когда он только вошел с мороза, но все равно ужасно соблазнительные. Рон ненавидит эту его привычку улыбаться вместо ответа: мечтательно и неопределенно – ненавидит и одновременно любит. Потому что это – и это тоже – делает Марка Марком. Но не так-то легко сбить со следа Малоуна.

– Ты словно привидение увидел или еще какую хрень в этом роде. Неужели ты веришь в эти сказки?

– Ну... Все мы немного суеверны, не так ли?

Марк уже пришел в себя. Вновь стал ехидиной О'Брайеном, чей острый язычок со страниц Университетской газеты уже успел уколоть многих, несмотря на то, что учится Марк всего лишь на первом курсе.

Рональд хмурится.

– Марк, объясни мне, черт возьми, что происходит?! Я думал, мне прямо за столом скандал устроят, а вместо этого даже тетя Эм решила, что ты милейший молодой человек. Словно по волшебству. А потом еще эта сказка...

– Эй! Полегче, мистер Перчатка. Я не знаю, с чего они это решили. И тебе не кажется, что лучше, чтобы они и дальше так думали, чем вставляли нам палки в колеса, пытаясь женить тебя на бесконечно подворачивающихся (ах, очень кстати!) дочках друзей и подруг семьи?

Рон закусывает губу. Тут его уели. Определенно.

Ему давно уже пора привыкнуть, что О'Брайена любят абсолютно все, без исключений. Даже те, кто его минуту назад собирался порвать на куски за очередную статью, стоит им увидеть его рядом, отсыхают и скоро уже смотрят на него телячьими глазами.

Гомосексуалистов в Университете недолюбливают, как, впрочем, и во всем
(мире)
городе. Но Рону почему-то ни разу еще не пришлось доказывать свое звание Первой Перчатки, чтобы отбить охоту у шутников и уродов, которые находятся всегда, даже если вы мастера шифровки.

Словно...

Ну да, словно Марку было подвластно какое-то волшебство, превращавшее мозги окружающих в некий благостный кисель.

Он в очередной раз удивляется, отчего же тогда на него, Рональда, это не действует. Он так крепко задумывается, что и не замечает, что мучающий вопрос задал вслух, пока не получает на него неожиданный ответ.

– Ну какие у тебя мозги? Ты же боксер!

Малоун хихикает, а вскоре уже и ржет в голос. Обижаться не на что: во-первых, он действительно боксер от Бога, а во-вторых, оба они хорошо знают, что Рон учится отнюдь не по протекции отца.

Наконец Рональд делает то, что ему так хотелось с самого начала, с момента, когда Марк только вошел.

Валит его на теплый ковер и настойчиво, даже поспешно, и уж точно очень жадно – целует.

Всерьез у них ничего не было.

И даже сейчас Марк всего лишь запускает руку ему за пояс. Он играется, лаская Рона, но не позволяя дотронуться до себя. И вовсе не потому, что ему не хочется. Еще как хочется – странно, что до сих пор не лопнули джинсы. Все просто. Марк знает, что времени у них мало, а сам он вполне может потерпеть.

И поэтому он вскоре расстегивает штаны Рона и, превозмогая его слабые протесты, завершает начатое ртом, чтобы ни капли не пролить на ковер или одежду. И не дать повода. В конце концов, именно этим он и занимается всю свою сознательную жизнь: не дает повода. И именно потому частенько предпочитает дать другой повод, лишь бы не тот самый, за который в этом городе с некоторых пор стали ловить в подворотнях и избивать по ночам тех, кто позволяет просто предположить.

Ну, а кроме того, ему нравится Рональд на вкус.

Теперь нам, наверное, становится интересно, как же они умудрились познакомиться.

Мы ненадолго повернем время вспять.

Всего лишь на два года назад, когда семнадцатилетнему Марку отказали в досрочном поступлении в Университет, и третьекурсник Рональд сшиб его в коридоре.

Таковы все мальчишки Малоунов.

Ловкие и расторопные в домашнем быту, вне дома они превращаются в стихийное бедствие для окружающих людей и предметов.

Рон только помнил, что принял Марка за девушку, вследствие чего долго извинялся, сам не понимая, зачем. В итоге О'Брайен сухо оборвал его излияния, заметив, что извинения приняты, а потискать девушек можно в другом корпусе, если он вдруг забыл, что в Университете Св. Себастьяна обучение раздельное.

Рональд еще припоминал, что стоял, раскрыв рот, и смотрел ему вслед еще долго после того, как коридор опустел, повторяя лишь "Ну и дела..." и "Ё-мое!" и чувствуя себя полным кретином.

Естественно, он и сам удивился, когда понял, что стоит в кабинете декана и выясняет, кто был у него только что. До того Рональда Малоуна интересовали только девчонки и поначалу он даже не сообразил, какого черта разыскивает черноволосого наглеца с глазами как сумасшедшая луна. Но это совсем, совсем другая история. Сейчас мы видим ее последствия...

Мы наблюдаем, как приходит в себя Рональд, как тяжело утихомирить распаленное тело Марку, но он все же это делает. Мы покидаем эту комнату, чтобы увидеть, как Джимми подкрадывается к двери старшего брата, как бабушка Розали смотрит в камин и что-то беззвучно шепчет одними губами, как на втором этаже в своей спальне занимаются любовью Джеральд и Гвен. И наконец мы попадаем в сад.

На улице все это время шел снег, и пушистые сугробы стали чуть выше.

Едва заметно.

А спустя час открывается дверь, и Марк с Роном выходят из дома. Рональд машет матери, глядящей в окно, и идет провожать своего друга. Тот с минуту идет молча, но вдруг поворачивает голову и смотрит на него в упор.

– Послушай... В твоем доме так много окон. Почему в нем так мало света?

Опешив, Рон даже останавливается. Ему никогда не приходило в голову задуматься об этом, даже когда ему казалось, что в доме как-то слишком темно. Даже сейчас это практически мгновенно вылетает из головы у них обоих, и до самого дома О'Брайенов они дурачатся, играя в снежки. Они гоняются друг за дружкой прямо по проезжей части, пока, сердито давя на клаксон, мимо не проносится на своем "додже" мистер Рейли.

Тогда Марк опрокидывает Рона в сугроб и успевает наполовину закопать, прежде чем тот может опомниться и начать вырываться...

Вокруг них зажигаются огни.

Кто-то уже закрыл свой магазин и шагает по улице.

Многие с восхищением смотрят на снег, который напоминает им детство, Рождество, какао, подарки и еще кучу разных приятных вещей...

мамаша О'Брайен

Мамаша О'Брайен.

Иначе Пенни (в девичестве Ричардсон) и не называют.

Когда-то она, разумеется, была стройной молоденькой девушкой, лучшей в легендарном "золотом" выпуске Университета Св. Себастьяна. Неумолчная хохотушка, заводила и организатор Комитета по спасению бездомных животных. Мечта большинства парней города...

Неудача пришла к ней в лице обворожительного, летучего, загадочного Патрика. Первой любви так трудно устоять против точеного лица и задумчивых глаз. Хотя, конечно, дело было не в этом, совсем не в этом. Просто когда люди видели Патрика, им очень хотелось подойти к нему. Оказавшись рядом, они уже хотели дотронуться, заговорить с ним. А когда они делали это, и Патрик отвечал, им хотелось навсегда остаться рядом. Не оказалась исключением и Пенелопа Ричардсон. Но лишь ей, единственной, достало смелости
(или безумия)
попросить его остаться рядом.

Они прожили вместе десять долгих лет. Вряд ли безоблачных, но совершенно точно – счастливых, чему есть множественные доказательства и свидетельства.

Но одно не самое счастливое утро она встретила в одиночестве.

Первой ее мыслью было, что Патрик просто спит на диване в гостиной. Он частенько засиживался допоздна, когда писал свою сумасшедшую книгу, и ложился там, не желая будить ее среди ночи. Однако потом обнаружилось, что его вещей в доме нет. А вслед за тем пришел окружной следователь Канингтон в сопровождении лысоватого сержанта Гоурма. И после их ухода она осознала, что встретит старость в одиночестве.

Нет, конечно, у нее остался сын – точная копия отца.

Настолько точная, что вскоре она не смогла смотреть на него без слез, сожалений и упреков.

Пенелопа начала пить. Она пила много, стараясь утопить свое горе в виски. Когда это не помогло, она стала есть. Иногда она оказывалась на весах и по-прежнему видела перед внутренним взором ту юную Пенелопу Ричардсон, что когда-то сказала
("Я тебе нравлюсь?")
мечтателю и безумцу Патрику О'Брайену, что хотела бы пройти свой жизненный путь рядом с ним. До самого конца. И вот, когда она видела, что та самая девушка все еще смотрит на нее из зеркала, она ела еще больше.

Сначала ее звали Толстушкой-Пенни.

Потом Толстой Тетушкой Пенелопой.

А когда врач предупредил ее, что пора остановиться ради нее же самой, она уже была мамашей О'Брайен.

Для всех, не исключая собственного сына.

Вместе с лишними килограммами она, однако же, не приобрела спокойствия, или удовлетворенности, или уверенности в себе. И оттого скрывала себя-настоящую от всего мира, отгораживаясь от него своими телесами и визгливой руганью.

Поэтому-то, когда взъерошенный, счастливый, разрумянившийся после прогулки Марк входит в дом, она не улыбается ему, а вопрошает обвиняющим тоном, где его так долго носило. Тот знает: что бы он ни ответил, реакция будет одинаковой. Мать найдет, к чему придраться, в чем обвинить, и все равно будет пилить и пилить, пока не устанет, или пока он сам не сорвется, чтобы дать ей новый повод пожаловаться на то, какой у нее отвратительный сын, и конца-края этому не будет.

Марк подозревает, что мать просто забывает о том, что отец вовсе не бросил их, а погиб в автокатастрофе. Останки пришлось соскребать с дорожного полотна на протяжении ярдов пятидесяти. (Вообще-то он сам этого не видел, но слышал, как об этом, захлебываясь, шептались соседки на похоронах.) Когда он был маленький, он заметил, конечно, что не все ладно между мамочкой и реальностью. Тетя Агата, сестра его отца, объяснила ему тогда, что порой люди от горя хватаются за разные мысли, как утопающий – за спасательный круг или все, что, как ему кажется, может помочь удержаться на поверхности. Эти мысли не дают случиться... она не стала договаривать, но он сам понял: чему-то очень плохому.

"Чертов комплекс вины..."

Марк молча проходит мимо матери и закрывает дверь в свою комнату, отрезая себя от ее воплей и ругани. Это ненадолго. Скорее всего, через несколько минут она опомнится и выскажет ему все, что хотела, но не успела договорить, под дверью. И поэтому очень скоро на голове у него оказываются большие, ди-джейские наушники, и от пронзительного голоса защищает мощный рык "Sex Pistols", хотя обычно Марк предпочитает на небольшой громкости слушать ирландские баллады и байкерские песни.

Вечером он одевается (роскошно и стильно, перед нами уже никак не примерный и скромный студент), берет сумку и выходит. К этому времени мать лишь устало огрызается на его появление. Вот теперь она наконец готова к тому, что психиатры и бизнесмены называют "конструктивным диалогом". Но ее сыну необходимо работать, чтобы платить за образование, и именно поэтому никакого разговора, а тем более такого, какой был бы полезен им обоим, у них не получается.

В компании Пенни ее сын совсем не Марго, и даже не тот милый домашний мальчик, с которым в эти выходные познакомились все Малоуны. Это мрачный молчун – из тех, кого в школе обходят даже признанные хулиганы, а на улицах сторонятся задиры и конченные отморозки.

Даже в его девятнадцать лет жизнь – череда масок, успешных и не очень, милых и отвратительных, забавных и раздражающих, пустых и со смыслом, равнодушных и участливых, но любая из них пугает. И если бы не Рональд, в один прекрасный день обнаруживший его в библиотеке Университета, так все и было бы.

Хорошо быть одному и ни о ком не думать, не заботиться, не беспокоиться. Это затягивает и с возрастом становится любимым разношенным пальто, которое не хочется снимать. И чем ты старше, тем все больше похож на Макондо[4]. Покрываешься патиной отчуждения, зарастаешь джунглями пустышек, теряешься в снах и нерастраченных чувствах – и в конце концов истлеваешь в ловушке, в которую поймал сам себя. В ловушке под сладким и пугающим именем Одиночество.

Иногда собственная мать пугала его, однако со временем начала вызывать лишь раздражение и тоску. Он, к сожалению, слишком хорошо помнил ее другой. И возможно (только возможно, и вообще, оставим это фрейдистам и прочим любителям копаться в чужих мозгах) именно ее тогдашний образ он неосознанно стремился воссоздать каждый раз, как надевал платье и усаживался перед зеркалом, чтобы накраситься.

Марк отправляется в клуб.

А его мать остается в кресле у окна. В ее руках замерла раскрытая книга. Она распахнута все на том же месте, что и десять лет назад. С тех пор, как дошла до этой страницы, Пенни не прочитала ни слова. Шероховатая, чуть пожелтевшая от времени бумага ощущается несомненной реальностью. Каким-то странным образом успокаивает ее.

Перед тем, как
("Убирайся! Слышишь, ты, тупой козел! Он просто ушел. Он так пошутил... Он любит шутить...")
перевернуться на стареньком "вайпере" и раскидать по шоссе несколько футов своих внутренностей и умных мозгов, Патрик все же издал книгу. Свое исследование легенд, преданий и мифов, в котором доказывал, что фейри несомненно существуют, и два мира – людей и фей – постоянно соприкасаются. Пенни как раз начинала ее читать...

А теперь вот сын до такой степени напоминает отца, что она сама не знает, чего же ей хочется: чтобы он никогда не рождался, навсегда ушел из ее дома или заменил ей ее восхитительного и такого непонятного мужа?

Мысли, подобные последней, пугали ее и заставляли все отдаляться и отдаляться от единственного человека, который, возможно, помог бы ей, если бы она не отталкивала его так старательно.

Сейчас, когда она сидит у окна, она напоминает самую обычную женщину в самом обычном доме. И прохожему с улицы, видящему, наверное, только ее голову, жизнь Пенни кажется точно такой, как у множества соседей на тихой Монетной улице.

А снег продолжает идти.

Ему нет дела до людей. Он глушит все шаги, звуки и, кажется, даже мысли.

Машины, укрытые под ним, похожи на диковинные диванчики.

"Фольксваген-жук" соседа О'Брайенов, мимо которого как раз проходит Марк, напоминает старый дисковый телефон. У домов выросли пухлые валики засыпанных оград-кустов. Миссис Хокли из дома напротив наконец-то пробурила скважину в сознание своего мужа, залитое футбольной эйфорией, и бедняга Коул счищает снег с гаража, мрачно размышляя о том, что потом придется еще раскапывать дорожки, и к тому времени, как он управится с этим, матч кончится.

Но мамаша О'Брайен не замечает всего этого.

Вряд ли она заметит, даже если перед ней промчится сам Финн МакКулл[5] в сопровождении Гарма[6] и Санты.

Ее мысли точно так же далеки от реальности, как эти существа.

Поэтому мы оставим ее. Нам было необходимо познакомиться, чтобы побольше узнать о Марке, но теперь мы, уж конечно, не вернемся в ее унылый дом, чтобы иметь сомнительное удовольствие глазеть на ее весьма сомнительные прелести.