Ветер. Скользит по потрескавшимся камням мостовой. Мягко шелестит опавшими листьями. Узкая улица. Черные жесткие ветки деревьев на фоне металлического купола неба. Покосившиеся и будто от скорби почерневшие дома мрачно взирают глазницами окон. Друг на друга, и на странного человека, устало бредущего мимо них. Огромный. Словно бронзовая статуя одного из ИХ вождей. Но невероятно уставший. Груз прожитой жизни давит на его плечи, заставляя их сутулиться все больше. А может – офицерские погоны, черный китель? Или... нашивка на рукаве. Вдруг мужчина останавливается. И поднимает к небу полный скорби взгляд. Его глаза глубоки и печальны, как окна опустевшего дома. Но в отличие от окон, через эти глаза не увидишь ни осколков стекол, ни остатков мебели... ни забытых детских игрушек. Ничего в них нет. Пустота. Безграничная. Как почерневшее, выжженное поле. Или как небо над его головой. Черные зрачки расширяются, увеличиваются, как две все приближающиеся точки... слабо гудящие где-то высоко. Секунда – Слепящий свет. Мужчина зажмуривается. Как зажмуриваются и многоокие дома. Раскатистый звук, настолько громкий, что вдруг ставший неслышным. Деревья пригибает к земле внезапно обрушившейся на них волной. Мужчину швыряет на землю. Камни под ним кажутся раскаленными, как и воздух, что отвратительной обжигающей солено-металлической смесью взрывает горло. Темнота. Ничего нет. Только невероятная усталость и сладкое, пьянящее чувство свободы.

"Эй! Вставай, фриц поганый!" – окатило чем-то ледяным. Веки мужчины дрогнули и приподнялись. Темно. Сыро. И вдруг – свет в глаза. Он резко дернулся, инстинктивно сжимаясь в комок и пытаясь закрыть руками лицо. Но грубые веревки впились в запястья. Он дернулся еще раз, и резкая боль рванулась по проводам нервов. Что-то тяжелое ударило его в лицо. По губам. Раздался чей-то хриплый смех. Сознание мужчины прояснялось. Боль растекалась по всему телу. Казалось, что кто-то отделял мышцы от костей. Он пытался разглядеть окружавших его людей, но – бесполезно. Глаза слезились от дыма дешевых вонючих папирос, смешанного с запахом пота и перегаром. "Вставай!" Хриплые, каркающие голоса. Смех. Ни слова не понятно. Мужчина зажмурился. И снова удар – под ребра. Тут же две пары рук подняли его на ноги. Мужчина открыл глаза. В слабом свете лучины он разглядел их лица. Небритые, чумазые. Улыбки – дикие оскалы, глаза – черные дула ружей. Они смотрели на него с ненавистью и мрачным торжеством. "Нет. Я не умер" – обреченно подумал мужчина. Он опустил взгляд, не в силах смотреть в глаза сошедшей с ума реальности. "Как? Почему?" мелькнула глупая мысль. "За все, что ты сделал. Получай! ПОЛУЧАЙ!" Раздался резкий женский крик. И удар. Простая пощечина. Она обожгла сильнее, чем тепловая волна разорвавшейся бомбы. "Это ответ на твой незаданный вопрос. Ты заплатишь сполна," – мужчина вдруг рассмеялся. "Это – честно. Так и должно быть. Ты не заслужил просто смерти. Теперь – жди." "ЗА ВСЕ ЗАПЛАТИШЬ!" – все кричала женщина, ударяя его снова и снова. Немец лишь ниже опустил голову. Холодное спокойствие растекалось по его венам. "Все так, как должно быть." Сквозь густой холодный туман он различил удаляющиеся рыдания женщины, голоса мужчин, топот. Его толкнули в спину. И он пошел вперед. Длинный темный коридор. Он запомнил каждую трещинку на бетонном полу. И вот – дверь со скрипом открылась. И его обдало ледяным, колючим светом. Улица. Широкая. Высокие каменные дома. Потрескавшиеся, осевшие, но все же – величественные. И такие... знакомые. Он идет. Низко опустив голову, глядя на грязь, вылетающую из-под тяжелых ботинок. Холодная сырость скользит по позвоночнику, по шее, проникает в легкие. И в сердце. Он слышит хлюпанье шагов позади. Совсем не похожее на гулкий тяжелый топот солдат во время марша. Это – не Берлин. Здесь нет ровных рядов одинаковых солдат. Нет офицеров в черной форме. И не будет салюта. Автоматная очередь. Это все, что ждет впереди. "Стой!" что-то дернуло за руки. Немец остановился, упершись глазами в стену. Высокий обугленный осколок прежнего величественного здания уродливо торчал из кровоточащей буроватой грязью земли. Словно кусок ржавого железа из раны. Красный кирпич потрескался и потемнел. Вот – чьи-то руки грубо развернули немца спиной к стене. Кто-то надел офицерскую фуражку ему на голову. Только косо. Раздался ехидный смех. Он не смотрел на них. Но он чувствовал их взгляды. Жесткие, впивающиеся в каждый сантиметр его тела, словно колючая проволока. И еще... он слышал крики людей, прерываемые автоматной очередью... кричали где-то слева... на его родном языке. Он не хотел слышать. Но не мог закрыть уши руками. И когда он думал, что больше не выдержит – автоматная очередь вдруг превратилась в такие родные "Eins, zwei, drei" ... Тихая мелодия слабо, нерешительно рождалась в памяти. Вальс. С каждой новой очередью она становилась громче. И все отчетливее. Прекрасная мелодия теплом растекалась по венам. Плечи немца распрямлялись, черная, измятая одежда вновь стала офицерской формой. Взгляд, уставший и обреченный, устремился к небу, резанул это прозрачное одеяло. Огромные, но такие легкие и прекрасные хлопья посыпались из образовавшейся раны. Снег укутывал белым измученную землю. Белый пух кружил в воздухе в такт мелодии в голове офицера. Мелодия все громче. Все ближе. Воспоминания. Режут кожу тонкой леской. "Eins, zwei, drei..." Взгляд. Мягких и теплых голубых глаз. Таких ярких, таких невинных. Нежный... и умоляющий. Хрустальные слезинки текут по щекам, каким-то фарфоровым, по губам... узким, четко очерченным. Узкая, бледная ладонь. Ласковой льдинкой скользит по жесткой, пылающей внезапным смущением щеке немца. Улыбка. Жесткие складочки у уголков губ. Рука обхватывает шею.

Секунда – "Eins..." Губы у самой щеки мужчины. Обжигают. Голос ледяными струйками стекает по коже. Все плывет перед глазами. И вот – то же лицо. Четкая линия скул, подбородка, узкий нос, жесткие губы. Те же волосы, черные, вьющиеся, только стянутые в тугой хвост. Но глаза – отвратительно-белые. С черными дырами зрачков. Смотрят на него, чуть удивленно. Губы шепчут со странным, едва слышным, но пугающим акцентом: "Zwei, drei" Руки в черных бликующих перчатках ложатся на широкие плечи немца. Одна скользит по плечу, предплечью, крепко сжимает кисть. Прикосновение к скользкой и такой неестественной ткани перчаток вызывает тошноту. Рука немца сама поднимается вместе с рукой странного создания. А вторая – обхватывает тонкую талию. Шаг... еще... Немец, как завороженный, смотрит в эти глаза. Пытаясь разглядеть... Ту мольбу... ту нежность. Но глаза холодны. Как снег под ногами. А улыбка – надменна. Вот – два человека кружатся в вальсе. Посреди пустынной улицы. Дома, еще недавно уродливо-обугленные, засыпает снегом, словно пеплом. А черные, молодые деревья седеют, будто устав от бесплотных попыток пронзить небо. Оно и так изранено. Сотнями обреченных взглядов. Оно рушится. Растекается по земле легкой поземкой. "Eins, zwei, drei"... Две фигуры то тонут в серебристом тумане, то вновь выскальзывают из него. Высокий, огромный мужчина в черной офицерской форме и в фуражке с черным козырьком и серебристым черепом. И парень. Невысокий, худой. В белоснежной накрахмаленной рубашке, что велика ему по размеру, темно-серой жилетке и галифе, заправленных в тяжелые ботинки. Мужчина сперва двигается немного неловко, осторожно придерживая парня за талию. Парень же напряжен, словно струна. Гибкий, то плавный, то резкий. Но с каждым шагом, с каждым поворотом, движения мужчины все уверенней, он все крепче прижимает к себе гибкое молодое тело, и оно будто тает в его руках, расслабляется, и становится все более горячим. "Рраз, два..." – шепчет парень непослушными губами, почти касаясь ими шеи мужчины. "Eins, zwei..." – хрипло выдыхает немец. Они будто сливаются воедино. Их тела так близко, что кажутся нераздельными. Вальс – биение их общего сердца. "Три"..."Drei" К двум голосам примешивается третий. Резкий, разорвавший гармонию их мира. Мужчина дергается и выгибается. В его печальных глазах мелькает удивление. Он тяжело валится на парня. Тот пытается удержать его. Но падает под тяжестью этого огромного, раскаленного тела. Оно странно дрожит. Парень слегка отталкивает немца от себя, перевернув на спину. Встает на колени, тяжело дыша, и наклоняется над ним. Холод вытекает из его глаз прозрачными льдинками, а в черных зрачках расцветают алые розы. Отражения дыры в черной форме, испускающей алую страсть наружу. Рот парня искажается беззвучным криком, он ложится на широкую, затянутую в черную форму грудь немца. Он надеется, что белая ткань его рубашки укроет рану мужчины, как снег укрыл раны земли. И вот – рана укрыта, и горячая кровь уже не вытекает из нее. Парень поднимается, смотрит с надеждой, гладит руками жесткие щеки, и целует губы. Сначала осторожно, потом – все крепче, все яростней. Еще теплые. И слабо улыбающиеся. Но уже мертвые. Алое пятно отчаяния расплывается по недавно белоснежной рубашке... по снегу... по белой радужке глаз молодого человека. Но слезы вымывают и белое, и алое. Оставив – небесно-голубое. Такое яркое, такое нежное. И полное скорби, той же, что была в глазах немца. Скорби по умирающему миру и по тающей в горячей крови нежности.

Парень сидел возле огромного, засыпаемого снегом тела. Его взгляд устремлен куда-то далеко. Но вдруг он будто очнулся. Протянул руку и осторожно снял фуражку. Голова мужчины снова безвольно утонула в снегу. Парень разглядывал ее. Внимательно, нежно. Осторожно гладил дрожащими пальцами козырек и металлический череп над ним. Музыка ушла. Небо потемнело. Но он не заметил этого.

* * *

Странный шум вырвал его из отвратительно-прекрасного сна. Будто кто-то хлопал в ладоши. Сперва нерешительно. Потом – все громче. Он поднял глаза. В темноте различил изумленные лица каких-то людей. В глазах одних блестели слезы, другие же еле сдерживали рыдания. Но они... аплодировали. Что? Кому? Он обвел толпу внизу безумным взглядом. И, не выдержав их восторга, опустил глаза. Фуражка слегка дрожит в руках. А на полу... Что-то белое. Снег? Последний островок мечты, что так и не растаял в обрушившейся внезапно реальности? Нет. Роза. Молодой мужчина наклоняется и поднимает ее. Откуда? Фуражка, и эта глупая белая роза. Это – все, что осталось от НЕГО?.. Он... ушел? Да. Он всегда уходит, когда исчезает музыка. Парень грустно улыбнулся, приложив розу к губам. "Все так, как должно быть" подумал он.