Нога, обутая в туфлю на высоком каблуке, ступила в этот дом. И теперь он (то бишь дом) носил на себе ее отпечаток. Ну, не в буквальном смысле, конечно. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным. Однажды эти туфельки уже отбили чечетку на неком нежном, ранимом объекте, представляющем собой сердце Джеймса Уилсона. Объекту был нанесен значительный урон. В высокодуховном смысле, конечно. В грубо-физическом, ничего с этим объектом не случилось Клапаны-желудочки остались невредимыми, некроз не поразил миокрад... Нет, никто не отрицает, что на почве стресса всякое может случиться. Инфаркт в том числе. Но Уилсона эта напасть обошла стороной. Правда, тогда он был помоложе. Неизвестно, чем все это может закончиться НА ЭТОТ РАЗ, ведь Уилсону уже за сорок перевалило. Что ж, сам виноват. Уилсон вообще расточительно относится к самому себе. Органы раздаривает направо и налево... часть печени уже перешла во владение так называемого «друга». Чего бы ему теперь не принести в жертву собственное сердце?
Приблизительно в таком русле текли праздные мысли Хауса, возлежавшего на диване в гостиной их некогда общей с Уилсоном квартиры. Диван, кстати, был передвинут с привычного места. Вот вам еще один отпечаток. И таких следов женского (чуждого) присутствия было полным-полно. Что на кухне, что в обеих спальнях... а особенно в ванной. Зато сама завоевательница в данный момент отсутствовала, чему Хаус не мог не порадоваться. А за три дня до ее отъезда (в Висконсин, к любимой кузине на свадьбу), Уилсон приплелся к Хаусу и ныл до тех пор, пока последний не согласился вернуться (домой?) на какое-то время. И по велению благосклонной судьбы Саманта неожиданно для всех укатила. Далеко, пусть и ненадолго. Если быть точным, на неделю. Словом, обстоятельства складывались весьма удачно для временного возвращения. И Хаус не смог устоять перед искушением (хоть и клял себя за слабодушие).
И вот теперь он наслаждался тишиной и уютом бывшего своего обиталища. Как в старые, добрые времена, когда зловещий силуэт Саманты еще не замаячил на их с Уилсоном горизонте. Хаус потянулся к пульту на низком столике и едва не грохнулся на пол – столик стоял не под тем углом к дивану. Интересно, она это нарочно подстроила? Пульт он достал, а вот пялится в телевизор расхотелось. Вместо этого Хаус пошел на кухню.
Холодильник оказался под завязку набитым йогуртами и горьким шоколадом. Среди всей этой «радости» скромно притулились контейнеры с равиоли (Уилсон в последнее время пристрастился к итальянской кухне). Хаус не стал проводить ревизию, а просто выудил с нижней полки банку с арахисовым маслом и захлопнул дверцу. Аппетит у него не то чтобы пропал, но... Короче, Хаус вяло сжевал два сэндвича и запил их банкой пива. Каким чудом у Уилсона пиво нашлось... может, Сэм и сама любит пропустить стаканчик-другой пивка? Хаус живо представил себе Уилсона и Саманту, сидящих в обнимку на диване, попивающих баночное пиво и наблюдающих за ходом второго тайма... или за развитием отношений сериальных Дика и Лизи. Мда... У Хауса даже желудок скрутило. К черту богатое воображение!
Пиво закончилось быстро и незаметно. Пришлось совершить вторую вылазку на кухню. Только на этот раз Хаус притащил не одну, а шесть банок. Ничего, Уилсон, пиво – небольшая плата за измену... Тут Хаус закашлялся – жидкость пошла не в то горло. Одно из двух: либо пиво ядреное попалось, либо он заделался настоящим алкашом – чтоб от двух-то банок опьянеть? В трезвую голову ТАКИЕ мысли не приходят. По-крайней мере, в ЕГО трезвую голову. Уилсон изменил ему? С Самантой?
Это, наверно, совместное проживание с другом столь губительно воздействует на его неокрепшую психику. Может, оно и к лучшему, чо Уилсон указал ему на дверь? Тогда за каким дьяволом он, Хаус, согласился на эту «временную побывку»?
Ровно семь смятых жестянок валялось на полу. А пьяный и тоже слегка помятый Хаус валялся на диване, бездумно пялясь в потолок. Уж там-то точно ничего не напоминало о Саманте. Потолок и потолок, белый, ровный. Хаус вспомнил, как придирчиво Уилсон осматривал стены и потолки, когда они впервые пришли сюда. «Эта квартира стоит слишком дорого, чтобы платить еще и за ремонт.» Хаус обозвал его тогда занудой. Теперь, небось, Уилсон и не пикнет, если его красавице придет в голову, скажем, перекрасить стены. Да что ж такое! Теперь и потолок напоминает ему о Саманте! Хаус перекатился на живот и закрыл глаза. Хотелось еще выпить чего-нибудь, но уилсоновы алкогольные запасы истощились, а поход в магазин представлялся Хаусу трудновыполнимой миссией. Или даже невыполнимой. Мысленно махнув рукой, Хаус решил сохранить горизонтальное положение. Он любил этот диван и хотел использовать предоставившуюся возможность еще поваляться на нем. «Бери от жизни все!» – слоган из тупой рекламы, которую целыми днями крутят по телевизору, прерывая фильмы и передачи на самом интересном месте. Мысли уже не проскакивали электрическими разрядами, а вяло шевелились, как водоросли на дне пруда. Хаус задремал.
Вернувшийся из госпиталя Уилсон обнаружил Хауса лежащим в какой-то немыслимой позе, достойной индийского йога – одна нога закинута на спинку дивана, другая касается пола, правая рука вывернута назад, левая где-то у изголовья, лицо практически утопает в подушке. Уилсон даже испугался – так и задохнуться недолго, но негромкий храп друга успокоил его. Уилсон в нерешительности стоял над спящим, не зная, как поступить – попытаться уложить его по-человечески, или же просто укрыть пледом. Уилсон наклонился, чтобы поправить подушку и ощутил сильный запах пива. В полумраке он не сразу разглядел пустые жестянки, валяющиеся на ковре. Набрался. Опять. Повернув голову Хауса так, чтобы он мог свободно дышать, Джеймс Уилсон поплелся в спальню за пледом. Вид пьяного Хауса всегда действовал на него удручающе. Если не сказать больше. А в настоящую минуту в многоголосом хоре его терзаний солировало чувство вины. Уилсон казнил себя за поспешное решение, которое, как он уже подозревал, было ошибочным. Сэм… да, так хотела Сэм, и он с готовностью бросился исполнять ее желание. «Бесстрашный, верный рыцарь Ордена Подвязки», подумал врач и ему вдруг стало смешно. Да, он выглядел смешным в своих собственных глазах. Смешным и жалким. « Но я же люблю ее!» попробовал он защититься от самого себя, вытягивая из аккуратной стопки покрывал в шкафу шерстяной плед. «А как же настоящая мужская дружба? Так ли необходимо выбирать между ней и любовью?» Уилсон даже застонал сквозь сжатые зубы. Он укрыл Хауса пледом, заботливо расправил складки. Потом, неожиданно для себя, уселся на пол в изголовье дивана. Назойливые голоса, спорившие у него в голове, стихли, точно только этого и дожидались. Уилсон вгляделся в лицо Хауса. Сколько раз за все эти годы ему доводилось видеть лицо друга так близко? Уилсон не знал. Он просто сидел и смотрел на лоб, изрезанный такими глубокими морщинами, что даже сон не мог их разгладить. Он смотрел на опущенные веки, иногда подрагивавшие, на впалые, заросшие щеки (и как это Хаус ухитряется ВСЕГДА сохранять трехдневную щетину? Мистерия какая-то!). Не думая ни о чем, совершенно отключив рассудок, Уилсон поднял руку и коснулся ладонью щеки Хауса, ощутил ее тепло и колючесть, провел подушечками пальцев по лишенной волос коже над скулой… Хаус вздохнул и чуть повернул голову, словно в ответ на ласковое прикосновение. В следующую секунду Уилсон отдернул руку. У него горело лицо, он не понимал, что на него вдруг нашло. Откуда взялась эта странная нежность? Ни одна женщина не вызывала в его отзывчивом сердце такое чувство… такое… такое… Подобрать нужное определение Уилсон не сумел, как ни старался. Слова вроде «всепоглощающее», «безоглядное» казались безжизненными штампами, взятыми из слащавых женских романов. Уилсон, переполненный странными, казавшимися ему безумными мыслями и ощущениями, остался сидеть возле Хауса, Может быть, теперь ОН сошел с ума? Может быть, они с Хаусом поменялись местами? Уилсон опять перевел взгляд на лицо друга. Ничего не мог с собой поделать. Больше того, ему хотелось не только смотреть, но и дотрагиваться. Гладить щеки, лоб, волосы, цвет которых уже совершенно изменила седина. Уилсон стиснул руки, намертво сцепил пальцы, чтобы помешать им снова сделать недозволенное. Да и Хаус мог проснуться. И что он, Уилсон, тогда ему скажет? И все же Уилсон продолжал сидеть на полу, скрестив ноги, не сводя глаз со спящего (и пьяного) Хауса. Он продолжал сидеть, потому что никакие усилия воли не могли заставить его встать. И еще потому, что большая часть его существа НЕ ХОТЕЛА уходить, а хотела быть рядом с Хаусом. Причем как можно ближе к нему.
Одеревеневшие мышцы ныли, правое бедро дергало от боли почище гнилого зуба, во рту был такой привкус, точно он наелся песку из кошачьего туалета... зато кто-то укрыл его пледом. И, кажется, этот кто-то сидел сейчас рядом с ним, положив голову на его подушку. Хаусу даже глаз не нужно было открывать – он чувствовал тепло на своей щеке и источником этого тепла был Уилсон. Вернее его макушка. Стоило Хаусу сдвинуться чуточку левее – и он прижался бы лицом к волосам друга. Но вместо этого Хаус сел на диване, скрипя зубами от боли. Лампы во всей квартире были потушены, а снаружи уже совсем стемнело – часов восемь, не меньше. Однако глаза Хауса быстро привыкли к темноте, да еще из окна просачивался свет уличного фонаря – вполне достаточно для того, чтобы разглядеть Уилсона, скорчившегося на ковре возле дивана. Что это с ним? Тоже напился, что ли, с горя? Совсем загнулся без своей драгоценной Сэм. Хаус изо всех сил пытался быть язвительным – даже в мыслях. Но вот странно – у него ничего не получалось. Стило ему посмотреть на друга и старательно раздутый огонек раздражения гас. В полутьме неясно белели кисти рук Уилсона, которыми он обхватил согнутые колени, голова лежала на краю подушки и Хаус мог видеть щеку и закрытый глаз. Нет, пьяным он определенно не был. Хаус придвинулся ближе, наклонился к лицу друга. Уставший. Уставший и... грустный. В груди возникло тающее ощущение, до того непривычное, что Хаус даже испугался немного. Может быть, это такой новый вид похмелья? Алкоголь теперь вызывает странноватые эмоции? Чем еще можно объяснить нелепое желание погладить спящего друга по волосам? Черт, да он даже к своим женщинам такого не испытывал! «Все правильно», подсказал голос подсознания, «Потому что ни одна женщина не была тебе ближе Джеймса Уилсона. Кто еще, кроме него, способен дарить тебе ощущение дома? Возможно, что-то похожее ты испытывал со Стейси... но, как говорится, это было давно и неправда.» Хаусу вдруг очень захотелось пить. Он бы с удовольствием выхлебал сейчас ведро холодной воды. Ведра поблизости не наблюдалось, зато на столе стоял стакан с чаем. Уилсон обожал ледяной зеленый чай с лимоном и медом. Наверно, это он и выпил половину. Эта мысль почему-то опять заставила Хауса волноваться, особенно, когда он прикоснулся губами к стеклу. Он единым духом проглотил напиток, чай показался Хаусу настоящей амброзией. Без преувеличений. Утолив жажду, Хаус поудобнее устроился на диване, положив ноги на низкий столик. Ничто не мешало смотреть на спящего Уилсона, который, к счастью, спал крепко. Вот Хаус и смотрел. Смотрел и вспоминал. Почему-то в эти последние несколько дней Хаус раз за разом мысленно возвращался в то время, когда они с Уилсоном только-только познакомились. Критически настроенный Хаус объяснял эту ностальгию надвигающейся старостью. Ну и черт со всем этим. А вспоминать было приятно. Он с поразительной четкостью видел того, прежнего Уилсона, мог описать каждую деталь его костюма (светло-коричневого, в мелкую клеточку, с темно-красным галстуком), не говоря уже о каждой черточке его внешности... Тот Уилсон, более молодой и еще более... уязвимый (или кажущийся таковым) был даже не ярким воспоминанием, а скорее очень реальной галлюцинацией. Уж в чем-в чем, а в галлюцинациях Хаус разбирался. Поэтому к появлению в полутьме гостиной второго Уилсона образца 1998 года Хаус отнесся спокойно. Тот Уилсон, в отличие от своего спящего клона, нервно прохаживался взад-вперед, теребил узел галстука, поправлял сбившиеся волосы (которых в ту пору было больше). И делал все это, ни на секунду не выпуская из рук некий пакет, на котором только слепой или неграмотный не смог бы прочесть название известной адвокатской конторы. Занимающейся главным образом бракоразводными процессами, насколько Хаусу было известно. Хаус мгновенно сопоставил все факты и пришел к единственно верному выводу – этот грустный тип в коричневом костюме сам не свой из-за развода. Эта догадка почему-то еще больше расположила Хауса к незнакомцу. Неизвестно откуда взявшаяся симпатия прочно обосновалась в душе скептика. Он стал следить за Мистером «Без пяти минут холостяком»... Потом был бар, музыкальный автомат и разбитое зеркало...
Хаус опять перенесся в 2009 год. Теперешний Уилсон все еще спал, прислонившись к дивану... Вот так ирония – тогда, десять с лишним лет назад они подружились отчасти благодаря Саманте. И что же происходит ТЕПЕРЬ? Все те же фигурки на шахматной доске – только расстановка другая. Хаус терпеть не мог Саманту, но сейчас, в этой темной комнате, в которой пахло лавандой (еще одна привычка Уилсона – засушенные цветы лаванды в вазах), рядом с другом, по-детски скорчившимся на полу, Хаус предельно ясно осознал, что ненавидит ее. Ему даже казалось, что он видит эту ненависть – что-то неопределенно большое, с сотней острых, как бритва, граней, тошнотворно-зеленого цвета... Хауса едва не вывернуло наизнанку – настолько сильным было отвращение. Он приподнялся, чтобы взять свою трость, лежавшую в двух шагах от дивана – и при этом разбудил Уилсона. Тот поднял голову, сонно уставился на Хауса. Даже в темноте Хаус видел матовый блеск его глаз – таких знакомых, привычных (родных...) глаз Уилсона.
– Хаус... – просипел Уилсон, откашлялся и попробовал снова – Хаус, который час?
– Половина девятого, – ответил Хаус наобум.
– Я проспал почти два часа, – Уилсон встал, потирая затекшую шею и включил
настольную лампу. Даже приглушенный свет резал привыкшие к темноте глаза.
– Подумаешь, я проспал почти полдня, – сказал Хаус.
– Разумеется, что еще ты мог делать, уничтожив все запасы пива в доме, – не
сдержался Уилсон.
Хаус театрально воздел руки к потолку.
– Боже, и эти семь жалких баночек ты называешь запасами? Ты настоящий еврейский скряга, Уилсон! К тому же, – Хаус состроил скорбную мину, – тебе не приходило в голову, что я заливаю свое горе?
– Хаус, брось паясничать! – Уилсон начинал злиться (и на Хауса, и на себя... и, кажется, на Саманту тоже). – Опять добровольно суешь голову в петлю? В Мэйфилд захотелось? Сначала викодин, теперь алкоголь?
Теперь разозлился и Хаус.
– Знаешь что, Уилсон? Лучше не говори о вещах, в которых ни хрена не смыслишь! Придерживайся своих обширных познаний о семейной жизни, женщинах и злокачественных опухолях! Кстати, некоторые женщины не так уж сильно отличаются от сарком и глиобластом!
Хаус стоял, опираясь о свою трость и чуть подавшись вперед. Его глаза, казавшиеся сейчас особенно синими (как электрические искры), смотрели в упор на Уилсона. Уилсон сделал шаг вперед и почти вплотную приблизился к Хаусу, Теперь он стоял настолько близко, что мог чувствовать интенсивное тепло, исходившее от друга. У Уилсона даже мелькнула мысль, не поднялась ли у Хауса температура. Уилсон слышал неровное дыхание Хауса, каждый его выдох точно огнем обдавал лицо.
– Под этими «некоторыми» женщинами ты, конечно, подразумеваешь Сэм? – сказал Уилсон, надеясь, что его голос звучит достаточно решительно и агрессивно. На самом же деле вся его злость улетучилась за несколько секунд. Он и сам не понимал, почему близость Хауса так волнует его, волнует до внутренней дрожи, почему от пронзительного взгляда кружится голова и останавливается дыхание? Вероятно, Уилсон испытал бы сильное потрясение, если б понял, что в эту минуту Хаус чувствует приблизительно то же, что и он. «Кажется, Уилсон прав насчет Мэйфилда. Если уж меня возбуждает мой лучший друг...» Хауса качнуло назад, он насилу сохранил равновесие. Одно хорошо – расстояние между ним и Уилсоном немного увеличилось. Что он там говорил про женщин и опухоли? Ах да...
– Сэм, Кадди – какая разница? Стервы все одинаковы.
– Кадди! Ну конечно! – закричал Уилсон, опять наступая на Хауса. К аромату любимого парфюма Уилсона примешивался его собственный запах – запах мускуса и чистой, вспотевшей кожи. Теперь уже обе ноги – и больная, и здоровая – отказывались держать Хауса.
– Хаус, ну признайся, что дело не только во мне и Саманте! Кадди живет с Лукасом и ты не можешь это пережить! – глаза Уилсона странно блестели – это было так непохоже на его обычный взгляд... Хаус сглотнул. Меньше всего в данную минуту его интересовала какая-то там Кадди... с каким-то там Лукасом...
– Господи, если ты так хочешь Кадди, почему ты до сих пор не переспал с ней? – продолжал Уилсон на повышенных тонах. Слова «хочешь Кадди» и «переспал с ней» вызвали ощутимый диссонанс в душе.
– Если я и хочу сейчас с кем-то переспать, то не с Кадди! – вырвалось у Хауса.
Уилсон разом умолк, точно поперхнувшись. Они снова стояли, едва не касаясь друг друга лбами, от обоих исходило такое напряжение, что в воздухе точно потрескивали электрические разряды – как перед грозой. Хаус не выдержал первым. Трость выпала из разжавшейся ладони, руки легли на плечи Уилсона, притиснули его к груди, так, что тот даже дышать перестал. Уилсон инстинктивно запрокинул голову, уже совершенно не воспринимая реальность, отметая ее – будь что будет! Когда лицо Уилсона, с горящими щеками и полуоткрытыми губами оказалось так близко, так умопомрачительно близко, Хаус тоже отключил восприятие...
Губы... горячие, с привкусом чего-то пряного, немного горького... и такие притягательные, что волнение ширится, кругами расходится по телу, пробуждая желания, о которых раньше и не подозревал... ладонь касается шеи, волос ... а его губы тем временем все настойчивее льнут к твоим и поцелуй становится глубже, глаза закрываются против воли и в жаркой темноте вспыхивают тысячи искр... Господи, если с ним ТАКОЕ творится только из-за поцелуя, что же будет, если... Но мысли уносятся прочь, сгорают без остатка в этом невидимом огне, в котором плавится его тело... ИХ тела...
Полностью отдавшись потрясающим и пугающим ощущениям, которыми одаривали губы Хауса, Уилсон все же чувствовал, как горячие ладони поглаживают его шею и затылок, касаются спины... и ему хотелось этих прикосновений ничуть не меньше поцелуя. Его собственные руки сами собой сомкнулись на спине Хауса...
Воздуха уже не хватало и Хаус чуть отстранился, с сожалением отрываясь от Уилсона. Тот сделал вдох, втянул воздух влажными, покрасневшими губами (у Хауса опять голова пошла кругом). Глаза Уилсона мерцали из-под опущенных рениц и, вопреки всем ожиданиям Хауса, его правильный во всех отношениях друг не отскочил в ужасе, а просто стоял, обнимая Хауса и позволяя тому обнимать его. Сам же Хаус происходящее воспринимал, как должное. Больше того – уверенность в том, что все, наконец-то, пошло ПРАВИЛЬНО, крепла в нем с каждой секундой. Целовать и обнимать Уилсона было так... естественно. Так же естественно, как дышать. А уж как приятно... Вот Хаус и не спешил размыкать объятия – зачем? Они с Уилсоном подходили друг другу, как два верно подобранных паззла. Хаус, сам того не замечая, начал поглаживать друга по спине, его ладонь совершала медленные кругообразные движения. Уилсон шумно вздохнул и опустил голову на плечо Хауса.
– Хаус, что мы делаем?
Резонный вопрос. Неизвестно, ждал ли Уилсон ответа, но Хаус все-таки отозвался, продолжая свои поглаживания.
– Ну, вообще-то мы с тобой обжимаемся, как пара озабоченных подростков. Не знаю, как ты, но лично я получаю от этого удовольствие.
– Хаус, мы рехнулись. Или вот-вот рехнемся.
– Говори за себя. Я-то уже давно рехнулся, если ты помнишь. И знаешь что, Уилсон? – сказал Хаус, понизив голос до шепота и приблизив губы к уху друга.
Уилсон поежился, как от щекотки и вскинул голову.
– Что такое, Хаус? – спросил он на таких бархатных, вибрирующих тонах, что все слова застряли где-то на полпути, а из горла Хауса вырвался только хриплый вздох. Второй поцелуй был продолжительнее первого, уже ничем не сдерживаемая страсть грозила обрушиться шквальным потоком... и разве кто-нибудь их них двоих был против?
На следующее утро Уилсон имел довольно смутное представление о том, каким образом они с Хаусом переместились из гостиной в спальню Зато все остальное он помнил отлично... и не прочь был повторить. Уилсон с улыбкой вытянулся на кровати во весь рост, повернул голову и нежность мгновенно затопила его сердце – рядом спал Хаус. Хаус, его друг, с которым они провели потрясающую ночь. Именно потрясающую, без преувеличений. Уилсон осторожно придвинулся поближе к Хаусу – ему нравилось чувствовать его дыхание, такое ровное сейчас. А ночью оно было прерывистым... хриплым... Уилсону хотелось думать, что он краснеет от подобных мыслей... но нет, ничего подобного! Вот оно, подтверждение всем известного присловия – жизнь воистину непредсказуема! Пути Господни неисповедимы и так далее... Разве он мог подумать, что будет когда-нибудь лежать в одной постели с Хаусом... да не где-нибудь, а в его, Уилсона, спальне. В той самой комнате, где они с Сэм... Уилсон поразился тому, что мысли о Сэм не вызвали в нем ни малейших угрызений совести. Похоже, угрызения совести остались в том времени (кстати, совсем недавнем времени!), когда Уилсон всерьез занимался налаживанием своей личной жизни, а Хауса пытался устранить, как досадную помеху. И вот к чему привели его старания! Уилсон подавил смешок, прислушался к своим ощущениям... Да он же счастлив, черт побери! Счастлив безо всяких «но», «если» «а вдруг» и прочих оговорок. Наслаждаясь этим дивным самоощущением, Уилсон поудобнее устроился на боку, подложив руку под голову, и стал смотреть на спящего Хауса. Похоже, это занятие ему никогда не наскучит.
Стоило Хаусу открыть глаза, как Уилсон наградил его поцелуем. Хаус с честью вышел из положения – отреагировал сразу же, да так, что Уилсон потом с минуту не мог отдышаться.
– Чем это ты тут занимался, пока я спал, что пришел в такую боевую готовность?
Давай, извращенец, признавайся!
– От извращенца слышу! – Уилсон толкнул Хауса в плечо, не удержался и ткнулся носом в ямку над ключицей – ему так нравился этот запах, запах теплой кожи!
– Ладно, мы оба извращенцы, – согласился Хаус, упираясь подбородком в макушку друга. Как это, оказывается, здорово – просыпаться в постели Уилсона с Уилсоном под боком! А ведь он, Хаус, со вчерашнего вечера и думать не думает о боли в ноге. Похоже, Уилсон на него действует, как хороший анестетик. Или во всем «виноваты» гормоны? Хаус плотоядно ухмыльнулся, воскрешая в памяти некоторые подробности прошлой ночи.
– Что-то смешное вспомнил? – глаза Уилсона насмешливо и ласково смотрели на него. От этого взгляда у Хауса вдоль позвоночника прокатилась волна дрожи. Интересно, как это он раньше смотрел на Уилсона, не испытывая при этом никакого волнения? Или он на протяжении многих лет успешно дурачил самого себя? Как бы то ни было, но в настоящую минуту Хаусу хотелось только одного – чтобы Уилсон всегда находился где-то рядом, желательно на расстоянии вытянутой руки... и ближе. Вот как сейчас. Уилсон, видимо, угадав мысли друга (насобачился за десять с лишним лет) сжал в ладонях его лицо и поцеловал, пристально глядя ему в глаза. Этого оказалось достаточно, чтобы Хаус сам пришел в «боевую готовность». Забыв обо всем на свете (и о больной ноге в том числе) Хаус схватил Уилсона в охапку и подмял его под себя...
– Кажется, я вполне созрел для инфаркта... Еще одна такая ночь – и койка в кардиологии мне обеспечена, – сказал Уилсон, ловя ртом воздух. Ладонь Хауса лежала у него на груди, и Хаус мог лично убедиться, что в словах друга есть доля истины – сердце Уилсона выдавало такой ритм, будто он только что пробежал добрый десяток километров, вплавь пересек бурную реку и забрался на отвесную скалу – и все это за рекордно-короткий отрезок времени. Впрочем, и сам Хаус чувствовал себя приблизительно так же.
– Тогда сердечный приступ – это заразно. Нам светит ДВЕ койки в кардиологии. Хотя... – рука Хауса скользнула по груди друга, – думаю, одной койки нам вполне достаточно...
– Хаус... – простонал Уилсон и накрыл его руку своей, – дай мне хоть отдышаться!
Я не шучу.
– Я тоже вполне серьезен. В вопросах секса я вообще не склонен шутить.
– Это я уже понял... – Уилсон повернулся лицом к Хаусу и обнял его за шею, – Хаус, что теперь будет?
Хаус ждал этого вопроса. Но если бы он знал ответ!
– Могу сказать совершенно определенно – Тринадцать обрадуется, когда узнает. Познакомит нас со своими друзьями и мы с тобой будем почетными гостями на гей-вечеринках.
– Хаус! – Уилсон отстранился и Хаус увидел его испуганное лицо – ты собираешься рассказать всем, что мы...
– А что? Помнишь, как хорошо у нас получалось разыгрывать из себя голубую
парочку?
– Ты все шутишь... – Уилсон умолк. Для него было ясно только одно – жить с Сэм
он больше не будет. Теперь ему вообще было трудно представить себя рядом с кем-то, кроме Хауса. О, Боже Всемогущий, и для того, чтобы понять это, ему понадобились годы браков, разводов, неудачных попыток? Значит, у него ничего не получалось в плане семейной жизни именно потому, что его подспудно влекло к мужчинам вообще и к Хаусу в частности? Впору записываться на прием к хорошему психологу. Или психиатру. Уилсон нервно хохотнул, вызвав недоумение Хауса.
– Смех без причины... – начал Хаус, но Уилсон зажал ему рот ладонью.
– Молчи. Я обдумываю сложившуюся ситуацию, – официально заявил он.
Настал черед Хауса фыркать. Жутко хотелось поцеловать теплую ладонь, прижатую к его губам, но Хаус решил воздержаться от чрезмерных проявлений нежности. Он и так уже перестарался.
– Сколько сейчас времени? – спросил Уилсон после недолгого молчания. Хаус
повернулся, взял с прикроватного столика часы.
– Половина девятого, моя дорогая Джемма.
– Прекрати меня так называть!
-Как именно? «Джемма» или «моя дорогая»?
Вместо ответа Уилсон довольно ощутимо укусил Хауса за плечо.
– Эй! Где твои хорошие манеры, Уилсон?
– Там же, где наша с тобой гетеросексуальность. – говоря это, Уилсон свесился с кровати, нашаривая на полу свои брюки, в кармане которых остался мобильник
– Куда собрался? – спросил Хаус, стараясь не выдать своего разочарования.
– Никуда. Просто ищу мой телефон. – Вскоре поиски увенчались успехом и
Уилсон опять улегся на кровать с сотовым в руке. Не трудно было догадаться, кому он хотел позвонить. Но Хаус нуждался в стопроцентной уверенности, поэтому он чуть вытянул шею, вглядываясь в монитор. Когда же на экране высветилось имя «Сэм», Хаус возликовал. Чувствуя, что не в силах вынести груз свалившегося на него счастья, Хаусу захотелось немедленно поделиться им с Уилсоном и он точно знал, КАК он собирался с ним поделиться. Однако Уилсону предстоял важный разговор, отвлекать его было не в интересах Хауса, поэтому он смирно лежал рядом, прилагая героические усилия к тому, чтобы лежать именно СМИРНО. Несмотря на всю значимость этого телефонного звонка, Уилсон ничуть не волновался. Напротив, он чувствовал облегчение от того, что должен был сделать. Дожидаясь, пока Сэм возьмет телефон, Уилсон поймал себя на мысли, что ему хочется петь, распевать во все горло. Возможно, он бы так и поступил, но тут в трубке раздался голос Саманты.
– Джеймс?
– Привет, Сэм! – ответил Уилсон и взглянул на Хауса. До того непривычно было видеть счастливую улыбку на небритой физиономии друга, что Уилсон даже растерялся. Но спустя секунду он улыбнулся сам и эта улыбка не сходила с его лица все время, пока он говорил со своей уже дважды бывшей супругой. Вне всякого сомнения, Саманта почувствовала улыбку в его голосе и это привело ее в бешенство. Когда Уилсон в вежливых выражениях пояснил, что они вновь должны расстаться (только на этот раз – навсегда), Сэм раскричалась так, что ее услышали даже соседи за стеной.
– Что, твой мерзкий дружок перетянул тебя на свою сторону? Наговорил про меня черт знает что? Если это так, то ты болван, Джеймс Уилсон! Законченный идиот!
Саманта почти десять минут выкладывала все, что она думает об Уилсоне, Хаусе и их дружбе, причем пользовалась она таким лексиконом, которому позавидовал бы главарь уличной банды. К счастью, ни одно оскобительное слово в мире не могло достичь той вершины блаженства, на которой находился Уилсон. Пока Сэм брызгала ядом, Уилсон нашел под одеялом руку Хауса, сжал ее и – о, чудо! – эта рука не отдернулась. А когда пальцы Хауса ответили ему крепким (и нежным) пожатием, Уилсон оказался на седьмом небе, куда не было доступа ни одной стерве на свете. Когда Саманта на минуту остановилась (видимо, для того, чтобы перевести дыхание), Уилсон очень вежливо, очень по-джентльменски предложил ей привезти ее вещи куда она только пожелает, не менее вежливо попрощался и нажал кнопку отбоя, оставив Саманту бесноваться где-то за многие-многие мили от него. От них с Хаусом. Отложив телефон, Уилсон опять придвинулся к Хаусу, глядя на него сияющими глазами.
– Все. Мосты сожжены.
– Скорее уж взорваны. Судя по тому, как Сэм вопила...
– Тсс. Хватит с меня Сэм на сегодня, – Уилсон опять приложил свои пальцы к губам Хауса и на этот раз Хаус поцеловал их.
– Значит, все-таки хочешь схлопотать сердечный приступ? – поинтересовался Хаус по своей старой привычке ёрничать. Хотя на самом деле ёрничать ему не хотелось. А хотелось целовать Уилсона. Дотрагиваться до Уилсона. Быть нежным с Уилсоном. И когда Уилсон осторожно, чтобы не потревожить его больную ногу, лег сверху и поцеловал его, Хаус ответил ему со всей нежностью, на которую он был способен. А ее, нежности, было так много в душе этого замкнутого чудака, что Уилсон не переставал поражаться, открывая для себя Хауса с этой ранее неизвестной ему стороны.
Само собой разумеется, госпиталь Принстон-Плейнсборо на целый день лишился главного онколога и главного диагноста. Оба были слишком заняты для того, чтобы идти на работу. И напрасно Лиза Кадди упорно звонила то одному, то другому пропавшему врачу. Потеряв терпение, она даже послала гонцов в лице Тринадцать и Тауба на квартиру Уилсона. Увы, все эти попытки потерпели крах. Телефоны были недоступны и недоступной крепостью возвышались стены квартиры, за которыми царила тишина. Взломать дверь дома самого Джеймса Уилсона ни у кого рука не поднялась. Так что Кадди оставалось лишь теряться в догадках. Но, разумеется, она даже не подозревала, чем же на самом деле были так заняты Джеймс Уилсон и Грегори Хаус. А узнай она обо всем, что случилось с друзьями прошлой ночью, Лиза Кадди поняла бы, что Хаус потерян для нее навсегда...
Пылкая страсть разжигает аппетит. Хаус и Уислон получили прекрасную возможность убедиться в справедливости этого высказывания. Волчий голод поневоле заставил их выбраться из постели около трех пополудни. Хаус заявил, что Уилсон выжал из него все соки и что теперь он, Уилсон, просто обязан приготовить им высококалорийный обед. Уилсон ничего не имел против, но позволил себе заметить, что еще неизвестно, кто из кого выжал все соки. Друзья провели на кухне довольно много времени – на приготовление еды ушло часа три, не меньше, потому что Хаус непрестанно вмешивался в процесс, отвлекая Уилсона, так что бифштексы едва не превратились в угольки. В конце концов новоиспеченная парочка все-таки пообедала. Уилсон не мог вспомнить, когда в последний раз он ел с таким аппетитом. О Хаусе и говорить было нечего – он самозабвенно поглощал уилсоновы кулинарные изыски, время от времени бросая на повара такие взгляды, точно последний был наивкуснейшим десертом.
– Уф, кажется я объелся, – довольный Уилсон откинулся на спинку стула.
– Ничего, твоей фигуре ничего не грозит, я, как твой личный тренер позабочусь об этом. – серьезно заявил Хаус.
– Да? И как именно ты позаботишься? – поинтересовался Уилсон, улыбаясь.
До этого дня Хаус даже предположить не мог, как привлекательно могут выглядеть ямочки на щеках. И опять его охватило волнение, которое в романах называют «любовным трепетом». Но Хаус, не прочитавший за всю свою жизнь ни одного романа, не знал этого. Он мог только чувствовать.
– Пойдем, я тебе продемонстрирую несколько... ммм... эффективных упражнений,
– сказал Хаус, более или менее справившись с внутренней дрожью.
– А как же кофе? Сначала я сварю нам кофе!
Пока Уилсон священнодействовал над джезвой, Хаус просто сидел и смотрел на него. И вид Уилсона, одетого в старую пижаму, хлопочущего на кухне в косых лучах солнца, наполнял сердце Хауса сладким, щемящим, давно позабытым чувством – он был дома. На этот раз Грегори Хаус и в самом деле БЫЛ У СЕБЯ ДОМА.
