ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

Закат омывал комнату красными отблесками. Звенели на сквозняке серебристые трубочки «гонгов ветра», похолодало, но закрыть форточку лень. В стены впитался горький вкус сигарет и слабый сладкий запах «травки». Рыжая уматывала на работу, работает сестренка по ночам, не подумайте чего дурного, диспетчером. Шикарный рыжий беспорядок достигается парой взмахов щетки, мурлычет, держа шпильки зубами:

– Кроме любви на видео,
что она, дура, видела?

Ага, догадываюсь, все переживает. Из-за той, что больше не ходит сюда. Субтильной брюнетки с дерзкими глазами. В общем, мне кажется, в этом есть и моя вина, но мы это не обсуждаем.

– Ну все, я побежала...

– Ага, – соглашаюсь. Это значит вставать, закрывать дверь. Сталкиваемся в прихожей, последний росчерк помады, однако:

– Ты с утра захвати сигарет, ладно?

Сестренка кивает, исчезая за дверью. Что ж, дверь на крючок... Прибраться бы здесь. Не хочется, но надо. Война бардаку: гип-гип, ура. И доблестный рыцарь ведра и тряпки готов на подвиги. Через час, хроника боевых действий... Наши побеждают, но потери высоки и не восполнимы ничем, кроме кофе. Сейчас же! Сам себе варю, сам себя уговариваю! Ну вот и я, достославно пью кофе на свежеубранной кухне. Троекратное ура мне. Шаги на лестнице. Топ-топ, топает РУБОП, моя милиция меня бережет! Кто там? Это я, почтальон Пенкин, покажите мне вашего мальчика! Шучу, Славка. Почему-то от его шагов всегда дом трясется. Или мне так кажется? Осторожно, двери открываются. Точно. Росту в Славке под два метра и плечи соответствуют. Сразу видно, кто служил в десанте. Контраст между нами, в плане пропорций, поразителен. Но, наверное, мне это и нравится.

Славик раздевался не спеша, демонстрируя могучий торс и утянутые в узкие джинсы бедра. Еще та картинка, я тоже живой. Внизу живота шевельнулось желание.

– Что, даже чаю не попьешь?

Славка отрицательно покачал головой. Все ясно: здесь, сейчас, немедленно. И, черт побери, я не возражал.

Никаких долгих прелюдий, голый секс – вот Славкин девиз. И я, не без удовольствия, встаю под его знамена. Через минуту мы уже в постели. Осторожно высвобождаю из плавок устрашающих размеров стояк. Склоняюсь над ним, мягко охватываю ствол губами. Но он так нетерпелив, мой десантник, сразу вгоняет по самые яйца. Едва не задыхаюсь. Теперь от меня почти ничего не зависит, кроме как не мешать этому насилию. Он имеет меня в рот, и, поверьте, это ничем не напоминает обыкновенный минет. Захлебываюсь, когда он кончает. Может, теперь чаю? Но не тут-то было. Славка разворачивает меня раком, распаляясь по ходу. О черт, почему он так пренебрежителен к смазке? Клянусь, ему никогда не приходилось быть «девочкой». Больно. Недели вполне хватает, чтобы я «отвык». Протискивается с трудом, аж дух перехватывает. И тут же толчок, загоняет до конца. Эх, мышка, мышка, почему у тебя такие огромные глазки? Еле сдерживаюсь, чтобы не застонать. А вот этого не надо. У Славика с какой-то там войнушки крыша поехала, вот теперь башню срывает. Сегодня он особенно интенсивен, и я не могу сдержаться. На третьем вскрике боли башню-таки срывает. Он бросает меня спиной на кровать и остервенело насилует, не обращая внимания на крики и бессвязную ругань. Когда он наконец с хрипом кончает, чувствую себя изнасилованным ротой. Славка быстро одевается, стараясь не смотреть на – деяние рук?! Ну при чем здесь руки, я вас умоляю! В общем, на следы своих подвигов. Он кажется всерьез смущенным, торопится уйти, но самое неожиданное я слышу в прихожей, куда поплелся запирать дверь.

– Ты, это, извини, – Славка прячет глаза. – Больше мы не будем встречаться. Видишь, какое дело...

И ретируется за дверь. Вот так, и теперь уже бессмысленно объяснять, что я почти любил его. И уж точно простил бы столь вольное обращение... но если бы я сказал это, он все равно бы ушел. Может, чуть позже. Так хоть из уважения ко мне, м-да. Сам не замечаю, что плачу. Потом спохватываюсь, что это я? Мало ли их, что ли, было: Дим, Саш, Слав и т.д.? Наверное, это моя беда – влюбляться в настоящих мужиков. И они всегда уходят. Конечно же, к бабам. Ну, черт побери, на кой мне эти «натуралы», «голубых», что ли, мало? Любовь-с. Я же не блядь какая-нибудь. В зеркале у умывальника отражался худощавый парень неопределенного возраста. Если не льстить себе: лет восемнадцати. Рыжие волосы непослушными локонами обрамляли лицо. Ложь! Все ложь! С размаху бью кулаком по стеклу, серебристые осколки разлетаются, порезы сочатся кровью. Но не жалко: ложь! На самом деле мне двадцать шесть лет и я ужасно одинок.

ЭПИЗОД ВТОРОЙ

Свитера на голое тело. Это сексуально. Длинные мундштуки и короткие цигарки «Житан». Духи «Надругательство» и тяжелое серебро в ушах. Не дешевое польское серебро, а тяжелые рок-кольца из пропахшего кожей рок-бутика. Темно-вишневые губы и сливочное масло щек. Черт ее побери! Ее собственный сложносочиненный «дайк» беспомощно рухнул на колени перед этим триумфом Стиля. Именно так, с Большой Буквы. И теперь она, как малолетняя профурсетка, роняла кольца, собираясь на свидание. Ей хотелось многого одновременно: остаться дома, обрезать под корень рыжее великолепие, придавая облику стильную небрежность, ударить по лицу эту ехидно щерящуюся с дивана дрянь, своего брата. Он будто подслушал:

– На свидание?

Рявкнула, путаясь в юбках и деревянных бусах:

– Да. (Подразумевалось: отстань.)

Дрянь поднялась с дивана – этого не хватало! – подлезла под руки:

– Не сердись, сестренка. Дай помогу.

– Уже помог, с Галой, – огрызнулась, тираня мочку серьгой.

– Ну ты подумай, что за имя такое: Гала, Галька, что ли?

Раньше она бы обиделась на такое вопиюще-бесцеремонное напоминание о разрушенной не без его, братца, помощи любви. Но теперь это не имело значения, да и имечко вправду дурацкое. Брат равнодушие к сказанному отметил удовлетворенным:

– Влюбилась!

Критически отмерил образ: тяжелые ботинки, длинные юбки послойно, тонкий свитер-«водолазка» на голое тело, просвечивают соски, деревянные феньки, рыжее облако непокорных волос, тонкий дух «Черной магии» на запястьях. Королевским жестом набросил на плечи подобную бронежилету рокерскую жилетку. Тяжелую, пахнущую кожей. Он любил ее и гордился отсутствием люмпен-вульгарных клепок. Сестра заценила жест благодарным поцелуем. Он отодвинулся, оценивающе взглянул, сорвал бусы, безжалостно, до стука бусин по полу:

– Серьги, кольца – долой!

Она подчинилась растерянно:

– А теперь – пошла.

Он почти вышвырнул ее за дверь.

Теперь, проводив влюбленную Рыжуху, можно заняться собой. От первоначального имиджа придется отказаться. Жилетка усвистала на блядки. Что же... Бежевый кашемир пальто предлагает мягкие тона скучающего денди. Согласен! Теперь такси: жлоб за рулем повышает ставки. Согласен, милый. А теперь точный адрес: клуб «Визит». Вижу, понял. Вези. Ну не могу я оставаться в одиночестве, когда Рыжая так влюблена. Это что-то несправедливое.

Клуб гудел и, как полагается, клубился. Брюнет по соседству щерил в голливудской улыбке крепкие белые зубы. Ротвейлер-кобелек. Неинтересно. Ищет, кому предложить забитые в «качалке» мускулы, а я и сам не против попастись на заливных лугах случайной щедрости. Чуда хотелось нестерпимо. Ага, вот оно. Бизнесмен полутени, с пьяным ясным взглядом бывшего десантника. Приготовиться к высадке с целью тотальной оккупации. Залп из тяжелых орудий опустошает кошелек почти под ноль. Но теперь у меня есть текила и возможность объяснить небрежно этому безалаберному поглотителю ценного напитка, как ее пьют. Ведь шпарит, как водку. Я объяснил, даже без травматизма для себя, любимого. Разговорились. Он рассказал: Саша. Ему тяжело жить без веры, как плохо, когда пытаются кинуть те, с кем служил. Нет, он, конечно, разобрался, а теперь ронял скупую крокодилью слезу над общим дембелевским снимком. Тоже мне, нежная душа. Я коснулся ладони. Выяснилось: с расстройства даже не понял, в какой бар попал. Ну что за черт, даже в гей-баре я умудряюсь подцепить натурала. Но он достаточно нагрузился, чтобы это исправить.

Они пили полынный абсент в мягком свете кремовых абажуров. Ей удавалось дрожащими пальцами удерживать нить разговора, а та лишь роняла тяжелые, как гранаты в ее серебре, слова. Инга, нордическое имя придавало этой запредельной брюнетке контраста. Инга смотрела в зелень напитка сквозь тонкое стекло. Густые черные ресницы оттеняли расплавленное золото глаз. Такие читают Честертона в сортире и цитируют Феллини между надраиванием любимого мотоцикла и чисткой зубов. Такие трахают глупых рыжих овец походя, пополняя свой донжуанский список очередным признанием в любви. Только такие не боятся дерзкого запаха «Надругательства»». И ей, Рыжей, это не грозит. Этот вечер, конечно, кончится в койке, а назавтра будет безапелляционно объявлен ошибкой. O’key, она согласна.

Когда этот самец начал приходить в ужас от места, выбранного для пьянки, мы уже были без штанов в клубной кабинке. А этому предшествовал виртуозный минет в моем эксклюзивном исполнении. С глубоким засосом и непременным глотанием. А потом бурный и потный акт на одноразовых простынях. Оставалось констатировать: молодец, форму держит. А потом он вышел «умыться» и... два стольника в американской валюте под подушкой. Сволочизм! Настроение безнадежно испорчено. Решено: еду домой.

Вечер затянулся до неприличия. В гости не звали. Значит, нужно уходить, нежно лелея в груди разочарование. Бросила робкое:

– Мне пора.

– Подвезти? – небрежно сцежено сквозь зубы. Голова откинута назад, и на шее танцуют тени, вычерчивая изгибы. Рыжая услышала свое слабовольное согласие:

– Да.

Хромированный красавец, надраенный до блеска, она так и знала! – принял их на спину, рыкнул в ночь и сорвался с места. Рыжая пряталась от ветра в кожаную спину своей подруги. Нежно прижималась щекой и жалела, что так близко живет. В парадном Инга вложила в ее озябшие руки визитку:

– Звони.

Это было продолжение, делающее ее счастливой. Они целовались самозабвенно, на лестнице, наплевав на опасность разоблачения. Впрочем, думают ли об этом сексапильные суки, пахнущие «Надругательством»? Губы Инги, горячие, иссушенные искусом, превращали ее поцелуи в робкий лепет влюбленной девочки. В квартиру она впорхнула, вскрикнула удивленно:

– Ты здесь?

– А мне уйти? – снисходительно к чужому счастью спросил брат.

– Нет, что ты... Я такая по-дурацки влюбленная, а как у тебя?

– Подзаработал, – мрачно буркнул тот и тут же расцвел дружеским вниманием: – Выкладывай.

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

Так нельзя... И все-таки у меня не хватает воли выполнять свои полуночные обещания. На исходе сладкого дурмана я обещаю себе: бросить все, восстановить диплом, устроиться «по жизни» и прочее. Эти приступы раскаянья тают с рассветом. И гей-бар остается единственной реальностью. Рыжая говорит, что я профессиональный тусовщик, но это недолго... Клубная жизнь кончается в тридцать, оставляя наедине с просто жизнью. Боюсь ли я этого? Конечно. Геи вообще боятся старости как залога одиночества, и это едва ли не основная тема субкультуры. Но лично я и не встречал среди своих знакомых счастливых пар. Только то же, но утопленное в телах одиночество. Может, у меня не те друзья? Пофиг, это вообще не тема для обсуждения, а сестренка с головой в своей дикой подруге, и мне проще сбежать за пределы этих отношений. Слава Богу, у Инги своя хата, и наш куцый уголок отражается легким изломом губ на ее лице. Это значит, что трахаются они не здесь.

Серая туша неба легла на крыши. Наплевав на осторожность, соседский кот гулял по балконам. Я открыл окно в промозглое утро, приглашая черного хама. Кот вошел, вальяжный и равнодушный к моему великодушию, хриплым мявом требуя жрать. В результате мы делили завтрак на сардельки и кофе. Кофе достался мне.

Я долго тер лицо, охреневая от несмываемого ощущения вчерашних пьяных поцелуев. Я вообще равнодушен к ним. Какое счастье в том, чтобы обслюнявить партнера? Не понимаю. Они ввалились в квартиру, хохоча, освеженные сыростью в лоб мотора. Инга хрипло и тихо сказала что-то. И Рыжая, влюбленная дура, выставила меня за дверь, поручив купить хлеба. Нафиг. Надо будет – спустятся сами, все под боком. А мне надо было решить куда более сложную задачу: о приложении себя. Я петлял этот город в череде таксофонов, заткнувшись плеером, пока не оказалось: Славка дома. Но он меня, конечно, послал. И к черту всех, в ближайший кабак, немного бабок на кармане и O’key.

Знаете, приключения ищут бездельников. С пивом в парке – неадекватная ситуация для знакомства. И все-таки в четыре пополудни я пил с морячком Севастополя и даже питал надежды в духе известного анекдота: «Привет морякам Севастополя».

А уставшие, разомлевшие в теплом лоне постели, они переплетались руками. И ненужное нежное «почему», подразумевающее: отчего ты со мной? – рассыпалось хриплым смехом Инги:

– Это обалденно, классная телка без цацок.

И ты тихо улыбнулась, скользя тонкими пальцами в черных волосах, любуясь ямочками ключиц: спасибо, братец. Почему мы никогда не слышим эти тихие мысли близких?

А в Севастополе все в порядке, и мы касаемся друг друга под голыми тополями, пересекая рубеж ремней. И мне хочется, чтобы и мы предстали такими же голыми, но не здесь... Поэтому я ловлю тачку, все местечки с комнатами «на час» уже давно известны. Мы скоро – в одной постели, на серых от стирки, но чистых простынях. А у него не первый раз и он сам предлагает «универсал», а я не против. Напротив – давно я не ощущал своего скольжения в другом. Он часто практикует: славно растраханный и всегда при презиках. Неудивительно, что все так легко срослось. Я же знаю, чудес не бывает. А морячок проездом и, впрочем, это к лучшему. Уже завтра он захотел бы подзаработать, а я ненавижу приводить такие варианты в клуб.

И возвращаюсь под вечер общественным транспортом, все деньги остались в «уютном местечке». Инга еще не ушла, но я устал и шепчу Рыжей: совесть. Они странно понимают это слово: уезжают вместе. Не понимаю, зачем надо было приезжать тогда? Глупо сердиться на них, но мне не нравится эта чертова кожаная кошка, она не принесет Рыжей счастья. Черные кошки вообще не приносят счастье. Но пофиг. Внутри все сладко ноет пережитым, и я падаю лицом в подушку.

ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ: ГОРЬКИЙ ШОКОЛАД

Курить в пустоте, заливая обжигающей горечью коньяка обнаженную нервами пустоту. Нелепая поза: ночь и выключенный на кухне свет. Эта мизансцена написана для брутального мачо... Вернее, для малолетки, еще только заготовки под «брутального мачо», но уже символа стыдливых девичьих мастурбаций. Ему – не мне.

Но легкие продирает едким дымом – французской махорки – «Житан». Их невозможно курить, но они шли ее хриплому голосу. Такими голосами трахают на расстоянии, поют ретро-блюз и сводят с ума.

Шли коротко стриженному антрацитово-черному затылку... И таким же – светонепроницаемым зрачкам. Идеально – аккомпанемент: игре мускулов под смуглой кожей и темным ореолам крутых сосков. Слишком круто – череcчур круто для меня. Шли к тяжелому серебру и наглым духам.

Здесь не требовалось пророчеств – порочность притягательна: но... В стремительно падающей температуре поцелуев – сорвалось ватное от бренди:

– Это все?

Полное обратных надежд – разбилось о незамутненный хрусталь ответа: все. Разлетелось. Разбежались. Не грусти, котенок. Такое нежное в равнодушии: не грусти. Родное до – «не умею дышать» – котенок. Уютное слово: тяжелая и нежная ладонь на плече, слово из эры уверенных поцелуев, робких только первой стадией узнавания. Взаимообмена миллионами прожитых «до» – секунд, взглядами и нежданно общими – словами. И брызнули недоумением, еще не понятой болью, почти детской обидой – горячие слезы. Легкие, крупные: как от разбитой первоклашкой коленки. Через такие слезы не трудно улыбаться.

Совсем не сложно. Можно. Нужно.

Остывший кофе в сжатых нервно ладонях. Меня слишком мало – вырванная с мясом: вытекшая шлейфом пустота – анемичная северная разлука. Мне не вытянуть порочного ритма латинских любовников. Южного темперамента латинских любовниц. Горячего капуччино – не будет.

Рассмеяться от нелепости сожалений: не слишком ли много и долго было вот так – для глупой овцы? Несвободным, почти истерическим смехом...

– Рыжая?

Не надо! – из яркого прямоугольника коридора – перетекать в темноту кухни. Но сил, нет! – бессилья – только на кивок. Короткий, надломленный. Можно часами сидеть вот так: молча, согревая холодное одиночество кухни – вдвоем. Когда спина брата, будто прикрывая, упирается в колени и легко прятать свою боль в его волосах. Перебором. Горько. Сглотнуть.

Не-е-ет. Нужно делать отсюда ноги – немедленно. Открыть окна и бежать. Бежать из квартиры, где Инга расставила запахи, как мины... Рассовала их по углам – сочной, восточной похотью: невыносимо-притягательным – не унесенным с собой... вызывающим самые непристойные желания... Невозможные. Fuck! Бежать!

* * *

А что я мог? Я лил ледяную водку по рюмкам: – не грусти, сестренка! Я не – реставратор – нежных – девичьих – душ. У меня и нет никакой души, кроме паха...

Но мы вырвались в неверную майскую ночь, и заблудившийся северный ветер лез холодными пальцами под рубашку, обманно напрягая соски...

Мы шлялись безрассудно:

Все закончилось обычно. Пьяные и хмельные – флиртовали не разбирая полов.

А потом прикидывались супругами – восстанавливая статус-кво.

И я почти нашел «вариант» – остро пахнущий дорогим парфюмом с улыбкой «дирол».

Не коробила приправленная пошловатой приговоркой «типа»: пронизанная превосходством – прямая как стилет – самоуверенность бисексуала. Ритуальное, прикрытое наспех ритмами танца поглаживание по бокам, завершенное на бедрах... Пара фраз – избитые алгоритмы клубного успеха.

Готово.

Полусветские коктейли через пошло-витые трубочки: – и руки вовсю шарят по заднице. Потому как к этому бесстыдному, ничем не прикрытому лапанью – ни в какую не подходит слово «бедра».

И обжиманцы в темном углу – куда же без этого? Трогательное единение вздыбленных ширинок.

Вот как!

Выбило из откровенно-похотливого, готового сдаться: здесь и сейчас.

Выбило окаменевшим силуэтом, бамбуковой пустотелостью надломленной недо-жестом спины. Мелькнуло: как Асcоль... В бурлении танцующих, в пьяной раскованности танцпола – эта окаменелость требовала помощи. Здесь! Сейчас! Немедленно! Спасательный круг или выстрел в упор... Все, что могло бы изменить!, отменить эту немыслимую, неправильную неподвижность.

И напротив – по прямой пойманного взгляда. Опираясь о колонну литым плечом, смеялась кому-то Инга.