Дождь вымыл в блёсткое тротуары, и неоновые отблески реклам, отражаясь в витринах и лужах, расцвечивали ночь. Он стоял на углу перекрестка пропахших насилием улиц и не знал, куда пойти. Знал только, что необходимо убраться с улицы, потому что старенький чехол промок и гитара! – верная, бесценная гитара могла пострадать. Черные, чуть вьющиеся волосы влажно прилипли ко лбу, с разбросанных по плечам кожаной куртки прядей стекала вода. Оливковая кожа и африканская округлость больших блестящих глаз выдавала в юноше квартерона. Что здесь, на границе Города и Гетто, было даже неплохо. Наконец он решился, пересек перекресток наискосок, не глядя по сторонам. В аквариуме бара плескались радужные рыбки разврата, по углам затихли денежные налимы. Парень выбрал столик в полумраке, расчехлил гитару, взволнованно коснулся струн: как она? Бармен материлизовался сразу:

– Тебе нечего здесь ловить, парень! У нас не приветствуются бродячие музыканты.

Он не обиделся. Он давно отучился обижаться по пустякам. Просто выложил на стол двадцатку, и наплевать, что она последняя. Зато бармен переменился:

– Извини, парень, но тут и вправду не стоит играть. Кое-кому это может не понравиться. Народ горячий. Вот я и думаю, зачем мне здесь копы? Тебе чего?

Он заказал пиво, ночь только началась, не стоило напиваться и слишком быстро тратить деньги. Вот уже три недели, как дела шли так себе. Сначала копы взяли школьника Чарли, по малолетству безнаказанно торговавшего на улице крэком и колумбийской анашой. Ему не грозил срок, но кто не знает, как бьют в закутках участков. И малыш Чарли заложил его как своего «пастыря», парня, который поставляет товар и забирает деньги. Это было не так, но те, другие, не простили бы школьника. А он был белой вороной, чересчур белой для черного гетто. Быть слишком белым в Гарлеме гораздо хуже, чем черным на Бекер-стрит. Его мать – интернационалистка и идейная наркоманка – упала в объятия мулата-саксофониста. Он не стал великим, сдох в невнятной драке, оставив ей негритянскую лачугу и трехлетнего сына. Она курила крэк, а мужчины приходили и уходили. Один из них отсек ей дважды по полпальца, когда она цеплялась за него, второй выбил глаз. И мужики стали меньше давать одноглазой ма. Так вот, его не было дома, когда наведались копы по подсказке малыша Чарли, но мать сказала: уходи, для нас правды нет. Вернешься через полгода, когда все и думать забудут, что наплел этот паршивец. Тогда он покидал в старую школьную сумку нехитрые пожитки, зачехлил гитару. Его мать говорила, что отец был гениальным саксофонистом, но что он мог сказать об этом? – не помнил... Но музыку любил. Нет, не так. Она была у него в крови. Темные ритмы и оливковый перебор струн, пересыпанных кастаньетами, от бабки-испанки, не раз проклявшей, наверное, беспутную дочь. По крайней мере, они не виделись... Пиво подходило к концу, он заказал еще и сэндвич. Это непозволительная роскошь – покупать сэндвич в ночном кафе, но желудок свело от голода, слишком долго он берег последнюю купюру.

Какое-то время ему удавалось играть на оживленной, богатой нищими Улице и ночевать в пустых вагонах. Правда, тащиться до депо было далековато, зато иногда удавалось найти незапертый вагон с обтянутыми типа кожей сиденьями. Отличная лежанка и есть крыша над головой. Потом с Улицы его погнали, и теперь заработать стало труднее... Вдобавок, в ожидании ревизии железнодорожное начальство с копами устроили облаву на заведшихся в депо бродяг. Заночевав в сквере в дурную погоду, он охрип. С растаманами-автостопщиками он покинул город, но скоро понял, что Города похожи и везде нужны деньги. Растаманы смотались, когда его замели в участок по обвинению в бродяжничестве... Судья велел покинуть штат в течение суток, это было лучше, чем срок. Но у него не было денег, он вышел на скоростную трассу и повезло! – грузовик притормозил почти сразу. Узнав, что попутчик без гроша за душой, водила предложил проезд, еду, возможность отоспаться в гостинице, на настоящей кровати. Да, не одному. Но впервые это с ним проделал обкурившийся мамин дружок, когда ему было тринадцать. Он никому ничего не сказал тогда, про себя глотая жгучие слезы обиды и унижения. Потом какое-то время он разогревал публику в дешевом кабаке перед выходом «настоящей» группы. Ее лидер, 22-летний негр-сексапил, подкидывал ему деньжат и халтурку, похлопотал за него перед хозяином «клуба», а иногда просил сделать ему кое-что. Ну, все понимают... Так что... В общем, мужик оказался не злым, высаживая, дал не оговоренную десятку... Пожелал удачи. И вот несколько дней он висел в этом городе, в первый же день ему повезло – он наткнулся на не обобранного другими пьяницу. Улов составил около тридцати восьми долларов. Последнюю двадцатку из которых он разменял сегодня, в этом кабаке. С гитарой гоняли, на работу, даже поденную, брать не хотели, видно – не местный, да и пообносился порядком за истекший месяц. Не черный, не белый, так...

Теперь деньги стремительно таяли, размениваясь на тепло и пиво, поэтому когда плотный – от пива, наверное, – «налим» сменил диспозицию своего угла на его столик, он правильно понял презрительно-завистливые взгляды проституток. Мужик представился:

– Джон.

Ага, подумал юноша, Джон Смит, ври больше, и соврал в ответ:

– Чарли.

Вот так, пусть теперь маленький хитрожопый Чарли ведет за него переговоры. Да какие там переговоры, безоговорочно ясно: торг. Джон был белым любителем «шоколада», а также «кофе с молоком» и нежного «какао». Выцветшая вязь татуировок хранила его лучше бронежилета на этом не обозначенном на карте фронтире районов. Он предлагал дешевую гостиницу-клоповник и пятьдесят баксов. Неплохо, особенно если учесть... Квартерон кивнул, заплатил по счету, получив сдачу в семь долларов пятьдесят пять центов. У Джона была машина, видавший виды «форд». Она-то и доставила их в круглосуточно открытый отель, где можно было снять номер на час, на сутки, где регистрировалось больше Джон Смитов, чем было во всем штате. Где кололись и пили, любили и убивали минимум раз в полгода. Джон оплатил три часа и, войдя в номерок, сразу отправился в душ. Еще никогда он не чувствовал себя настолько низко павшим, слишком прозрачно и откровенно все было. Товар – деньги. Мужик вернулся, бросил:

– Иди помойся.

Юноша с наслаждением тер себя забытой кем-то излохмаченной мочалкой под чуть тепловатыми струями. Вымыл с дешевым мылом волосы и тут же, второпях, застирал белье. Из ванной вышел, одно полотенце на узких бедрах, остановился в растерянности, не зная, как поступить. Джон усмехнулся, он сидел, широко расставив ноги:

– Чего ждешь? Работай!

Это не было приятно, совсем нет, но и не больно, как тогда, когда... выбирают другой способ. Правда пришлось повозиться, его чернокожий любовник никогда не нуждался в столь долгих действиях. Мысль об обещанном полтиннике стимулировала. Наконец Джон спустил, не вынимая, и тот, кто назвался «Чарли», украдкой сплюнул на ковер, понимая наконец значение многочисленных пятен. Удовлетворившись, клиент начал собираться, и парень последовал его примеру. На выходе из номера юноша не выдержал:

– А деньги?

– Ты, парень, видно, в первый раз, деньги-то заранее надо брать. А так кто же тебе после отдаст, да и не умеешь ты ничего по-хорошему, вон со мной сколько проваландался. Разве что пятерочку на бедность дать могу...

Квартерон вскинулся – едва ли не ударить, но татуированные бицепсы предупредили: не стоит. А Джон укоризненно покачал головой, какой неблагодарный, пряча в карман уже почти отданную пятерку:

– Смотри гитару не разбей, боец.

«Чарли» вышел на улицу перед рассветом, пересидев досаду и злость в гостинице... Дождь немедленно облизал его лицо, может быть, узнавая. Из провала арки вынырнула фигурка его ровесника, окликнула:

– Эй, парень! Хочешь работать с нами? Ты ведь новенький? Старый Джон отлично выявляет новичков, у него просто нюх. А мы знаем всех переодетых копов и всех «Джонов» в округе.

Теперь он стоял близко, этот негритенок с подтравленными на концах волосами, расстояние не превышало полуметра, а вода текла по лицам. И «Чарли» почему-то особенно сосредоточился на отсутствии двух зубов, самых центральных на верхней челюсти, а хаслер продолжал:

– Ну так чего, пойдешь к нам? Мы знаем, где жить... и вообще...

Чарли покачал головой и пошел прочь... Собирая про себя еще не написанную песню.