ФРАНЦУЗСКИЙ ГАРНИЗОН
Дневник Робера
* * *
Итак, сегодня, 15 апреля 17.. года, я – офицер артиллерии французской армии Робер дю Монтар – отваживаюсь доверить бумаге свое смятение, ибо ни вино, ни молитва не приносят мне более успокоения...
Я распорядился урезать ему рацион и, хотя все во мне противится такому решению, приказа я не отменил... мое сердце рыдает...
* * *
(несколькими месяцами раньше)
Наш гарнизон расположился на острове Н*** вблизи оттоманских владений. Возможно, одряхлевший форт когда-то был грозной крепостью, позволявшей контролировать морские торговые пути, но сила и слава этих стен канула в Лету. Бастионы осыпаются и служат не защитой, но привычным поводом для насмешек офицеров, умирающих от скуки в этой глуши. Известий из метрополии нет уже полтора месяца – а слухи доходят совершенно неправдоподобные. Турки исправно поставляют продовольствие, но на расспросы относительно положения дел в Европе закатывают глаза и широко разводят руками. Сонная одурь – вот единственный и полновластный монарх здешних мест.
Офицеры – в большинстве своем юноши из хороших семей – убивают время за игрой в карты «на интерес», например, на весь закат целиком или по частям: играть на деньги всем давно наскучило. Разумеется, выигрывает тот, кто предложит особенно остроумную ставку... Меня можно поздравить – в случае преждевременной кончины нашего вполне крепкого, хотя и не первой молодости коменданта его пост перейдет ко мне – в качестве трофея карточного сражения. Можно сказать, я наследник большой груды источенных ветром и морем камней... Стоит подумать, кому проиграть эту солидную ставку...
...Совершенно не о чем писать. Я полагал себя счастливцем, получив это назначение: загадочный, овеянный легендами Восток, пестрота базаров, рассветное пение муэдзинов... Какое жестокое разочарование! – пыльный плац, соляные разводы на камнях и одуряющая скука, скука, скука... Пожалуй, только визиты Юсуфа-паши и его ответные приглашения способны хоть сколько-нибудь меня развлечь. Паша Юсуф – или, как мы по-турецки вежливо называем его, Юсуф-эфенди – человек незаурядный. Он свободно говорит по-французски и не лишен чувства юмора. К тому же, безраздельно владея землей и обладая безграничной властью над своими подданными, он ведет хозяйство разумно и в отношении подданных справедлив, если не сказать добр – я слышал, это большая редкость среди оттоманских вельмож... И, наконец, паша исключительно играет в шахматы – мне даже проигрывать ему не стыдно, хотя я и сам, говорят, играю неплохо... И все же трудно представить себе более унылое времяпрепровождение, нежели служба в отдаленном гарнизоне. Жена и дочь коменданта д’Ожьери – вот, пожалуй, еще более достойные сочувствия жертвы тоскливого однообразия. Ведь каждый новоприбывший почитает своим святым долгом приударить за вполне свежей еще комендантшей или за вовсе хорошенькой дочкой, не упуская из виду, впрочем, и бойкую девицу-служанку, и удивительно скромную Беатрис – компаньонку дочери и племянницу отца благородного семейства... И всегда в одних и тех же выражениях... Полное подобие дня последующего дню предыдущему стирает само понятие течения времени.
Не избежал и я общей судьбы. Меня не привлекал изысканный август мадам д’Ожьери, равно как и яркий майский полдень мадемуазель Флоранс. Бойкие служанки –замечательная приправа к роману с госпожой, но в качестве основного блюда резковаты на вкус. И я остановил свой выбор на Беатрис.
Она благосклонно принимала букеты и поэтические излияния, не отказывалась опереться на мою руку и живо интересовалась литературными новинками, которыми снабдил меня младший братец при отъезде к месту службы... Но и не более. Я и сам понимал, что роман из увлекательного приключения превращается в неотъемлемую часть гарнизонной рутины, но, право же, не видел способа что-либо изменить.
Когда я посетовал господину Юсуфу на такое развитие событий, достойный турок посмеялся и ответил:
– Робер-эфенди, правит всадник, а не конь – или всадник бросает поводья и полагается на смекалку скакуна. Но и в том, и в другом случае без подлинно глубокого чувства не обойтись. Спроси свое сердце, эфенди, долго ли оно будет болеть, если на эту кобылку вскочит другой наездник? И если да – взнуздай ее сам, а если нет – отпусти ее вольно пастись.
Вернувшись от паши, я счел своим долгом объясниться с Беатрис. К моему удивлению, девушка сама начала разговор. Как выяснилось, я приятный собеседник, но и мне не под силу сделать жизнь гарнизона менее скучной. О да, я употребил целых два сравнения, которыми еще ни один из кавалеров не воспользовался... Ах, она не рассказывала? Извольте!
В то время, как благородные кавалеры развлекаются дуэлями, картами и всевозможными пари, милые дамы вынуждены сами себя развлекать. У каждой дамы есть своя «армия поклонников», унылыми вечерами дамы сравнивают успехи своих «подчиненных» в изящной словесности и прочих куртуазных науках. Благодаря моим «свежим» сравнениям Беатрис дважды удалось сорвать аплодисменты всего дамского общества. Впрочем, армия служанки Лизетты все равно самая многочисленная.
Когда мы с Беатрис наконец перестали смеяться, я честно поклялся ее кружевным платочком время от времени измышлять какие-нибудь сравнения, дабы доставить ей некоторое развлечение. И в самом деле, нам стало много приятнее встречаться, а созданные нашими совместными усилиями «перлы» вскоре были записаны в сафьяновую книжицу мадам, как «лучшие из достойнейших». Тем забавней мне было выслушивать рассказы господ офицеров об их нелегких сражениях на полях Афродиты.
А гарнизон продолжал жить размеренно и тихо.
...И вот однажды все изменилось... Крики, выстрелы и свет факелов разбудили форт. Гарнизон поднялся по тревоге. Полуодетые солдаты хватали оружие и выбегали из казарм – чтобы немедленно погибнуть или сдаться в плен: по сути, бой уже был проигран. Британский экспедиционный корпус захватил крепость, словно орел спящую куропатку.
Я вскочил, разбуженный шумом, и не успев до конца одеться, ринулся во двор. Мимо пробегал один из моих бомбардиров – растрепанный и недоумевающий, он еще не успел сориентироваться в обстановке. Я приказал собрать всех артиллеристов и немедленно бежать на стены – если это нападение, то пушки должны сказать свое слово. Удалось собрать два полных расчета и несколько пехотинцев. Меня охватил азарт: бой! наконец-то бой – хоть с реальным противником, хоть с химерами Нотр-Дама – «Заряжай! Целься!»
Я успел скомандовать расчету одного из орудий произвести залп – и выстрел оказался удачным, – но спасти форт это не могло: бой уже шел непосредственно возле пушек. Мои доблестные артиллеристы сражались кто чем мог. Силач капрал Берне бросил пушечное ядро в подступивших англичан. Еще несколько человек дрались мушкетами, как дубинами, но «наше пространство» неумолимо сокращалось. Солдаты падали один за другим... Кажется, и я был ранен – во всяком случае стремительно терял силы – удары моей шпаги из смертоносных превращались в смехотворные... Мне предлагали сложить оружие в обмен на жизнь и достойное содержание – и, видит Бог, я готов был согласиться: моя доблесть уже доказана, а моя честь нисколько не пострадает, если шпагу примет дворянин хорошего рода. Я поискал взглядом офицера, которому мог бы вручить оружие... Нет, моему намерению не суждено было исполниться! Не знаю почему, но я был взбешен красотой британского офицера и в еще большей степени его улыбкой. Набрав побольше воздуха в грудь, я прыгнул со стены в море. Что происходило дальше, я не совсем уверен, помню только, что отчаянно пытался выплыть на поверхность и умолял Господа не оставить меня в этот трудный час...
Несмотря на абсолютное различие верований, Юсуф-паша всегда принимал меня в своем доме как близкого друга. Рыбаки, которые выловили меня, справедливо рассудили, что эфенди Юсуф сумеет обеспечить мне должный уход. Лекарь паши и в самом деле отменно быстро вернул меня с того света. Ну что тут сказать... Не исключено, что морская вода все же полезна для здоровья... Я торопливо поправлялся, а паша подшучивал, что раны и много соленой воды – не помеха настоящему храбрецу, если у него есть шпага... и он действительно хочет жить.
Я рассказал паше о нападении англичан, а эфенди Юсуф в свою очередь поведал, что неподалеку отсюда английские корабли захватили французское судно с грузом почты для форта. Достоверных сведений нет, но, похоже, между Англией и Францией опять война. Ну что ж, я был даже рад началу военных действий – это казалось неизмеримо привлекательнее, чем сводящая с ума скука.
Будучи молодым человеком, не лишенным честолюбия, я грезил подвигами, а захват форта англичанами полагал чудовищным недоразумением. Разумеется, сам Господь дает мне возможность отличиться! В течение нескольких дней я составил план штурма и обсудил детали с Юсуфом-эфенди.
Турки из числа добровольцев, размахивая несколькими факелами каждый и создавая макисимально возможный шум, должны были изображать нападение на форт с пологой стороны острова. Ради такого случая паша даже выкатил из арсенала сигнальную пушку. И все виды ручного огнестрельного оружия, представленные в арсенале, нашли себе примененение. Три барабана, две флейты, несколько трещоток и изрядное количество медной посуды, с одной стороны, увеличивали шум, создавая впечатление большой армии, с другой стороны, помогали заглушить звуки, производимые другой группой, – ведь в это самое время мои доблестные французы, счастливо избежавшие плена и, подобно мне, подобранные турками, должны были с помощью веревок взобраться по скалам с другой стороны острова и захватить крепостную стену. Тогда можно будет развернуть пушки внутрь форта и, имея преимущество внезапности и артиллерии, добиться победы без особых потерь... Должно быть, я был уже безумен. Или все еще не вполне здоров. Но я всерьез намеревался вернуть форт французской короне.
Мы должны были начать незадолго до рассвета. Накануне штурма солдаты и турки-добровольцы отсыпались, а мы с сардар*-Юсуфом беседовали.
– Робер-эфенди молод, красив, как мамлюк, и так же яростен в бою, а Юсуф не молод и не красив, но он немного дольше держит ладонь на эфесе и чаще указывал своим клинком путь войск. Так пусть горячая юность обопрется на прохладу опыта...
Аллах дал мне сына и, едва успел я вознести хвалу имени Его, забрал моего Ихсана на том берегу Карадениза**. Он мог бы стать твоим другом, но Аллах велик, и я залечил свое сердце, помогая тебе, как помогал бы Ихсану. Старый Юсуф будет рад, если Робер-эфенди найдет в нем отца.
Мне нечем объяснить эту победу, кроме Божьей помощи. Мы отбили форт!!! Едва только удалось открыть подвалы – и наши товарищи, вооружась чем придется, вступили в сражение, чем сразу склонили чаши весов в нашу пользу. Так что вскоре над фортом снова вознеслись цвета Франции. И только одно отравило нам радость победы...
Оказавшись в плену, наш добрый комендант Бертран д’Ожьери скончался – у него было больное сердце. Заплаканная вдова объявила волю покойного видеть своим преемником на посту коменданта форта Робера дю Монтара, если таковой доживет до возвращения стен форта под сень французских знамен... О мон Дье! Карточный трофей... Троекратное «Виват!» – и я становлюсь комендантом этих ветхих бастионов и начальником гарнизона бесшабашных удальцов – по крайней мере, пока из метрополии не пришлют кого-нибудь с официальным назначением.
Предложенные англичанам условия сдачи были вполне приемлемы: денежная контрибуция, знамена, оружие и часть провианта. Кроме того, в качестве почетных пленников с нами остаются несколько старших офицеров. Что до всех остальных – то они вольны, погрузившись на корабли (уже изрядно обобранные турками – нельзя же не отблагодарить добрых союзников! – но все еще пригодные для плавания), отправиться в любом направлении, правда, пресной воды и пищи при разумном распределении должно хватить до берегов Англии. Документы о капитуляции были подписаны английскими офицерами безоговорочно. Нельзя не признать, что общеизвестная британская чопорность имеет в себе многое от настоящего мужества и хладнокровия – ведь мне довелось скрестить с ними шпаги – и я еще раз горячо возблагодарил Господа за победу.
Отбирая офицеров, которым предстояло разделить нашу компанию, я опять увидел прекрасное лицо молодого британца... И снова из глубин моей души поднялась волна бешенства. Непостижимо! Он и побежденный оставался великолепен, словно архангел, чуждый земной грязи... Я ждал увидеть в его глазах горечь поражения, отчаяние, страх, злость – словом, все то, что чувствует победитель, ставший побежденным, – но его взгляд был спокоен. Он словно бы говорил: «Мы все дети переменчивой военной Фортуны. И данное вчера она отнимет сегодня, а отнятое сегодня – завтра вернет...»
Я лично допрашивал англичан. Они не уступали в здравомыслии Юсуфу-эфенди, и вскоре я имел довольно полное представление о текущем положении дел. Итак, наша монархия при смерти – и едва ли оправится...
Какой удар! Мне трудно верить в это, но... Боже, помилуй Францию! Что же будет?!.. Ни минуты не сомневаюсь относительно своего долга – я принимал присягу на верность Франции и королю, что для меня всегда было единым целым... Но Франция отреклась от своего короля!.. Боже, помилуй Францию – грядет час испытаний...
Для Англии это, безусловно, удобный повод начать военные действия, а отсутствие надежной связи между Парижем и отдаленными гарнизонами делает последние чрезвычайно легкой добычей.
Британцам удача ответного штурма представлялась совершенно абсурдной, неправдоподобной и невозможной: один за другим английские офицеры пожимали плечами и с одинаковым выражением лица произносили одно и то же слово: «Нонсенс».
И впрямь, это было маловероятно...
...И только «красавчик» вежливо давал понять, что вообще не намерен отвечать на мои вопросы. И улыбался в ответ на угрозы ужесточить условия содержания. Что мне оставалось делать?! Я предупреждал его по-хорошему, я грозил и увещевал... Он улыбался и отказывался говорить.
Я отдал приказ содержать его отдельно от прочих.
С тех пор прошло две недели. Он лишен прогулок и общения с товарищами. Я не понимаю его упорства! Почему он не хочет облегчить свое заключение? Я не перестаю думать об этом человеке ни днем, ни ночью – он стал моей постоянной головной болью. Это последствия моей горячки?.. или я вижу в нем отражение собственного – невольного, но тем более стойкого – упрямства, которому и названия не подобрать?..
Я должен ужесточить условия его содержания, коль скоро он отказывается говорить, – и сам прихожу в ужас от этой мысли. Он больше не улыбается... И все же, каждый раз, как я его вижу, мне начинает изменять самообладание. Господи! Иногда мне остро хочется его убить... Он вежлив, выдержан, невозмутим – и невыносим!
...Сегодня я распорядился урезать ему рацион. Я уверен, что долго он так не протянет. Мое сердце рыдает... Боже, помоги мне! Хотя... в чем?..
...Не выдержал и спустился в подвал к этому красавцу. Он бледен и явно ослаблен. Говорить отказывается. Восхищаюсь его мужеством... Ненавижу его упрямство!
Мне не нужны его сведения – я уже знаю все, что хотел узнать, – но пусть он даст мне повод смягчить условия его заточения... И однако же, я не понимаю, почему меня так заботит его судьба. Ведь он офицер враждебной армии, и если он погибнет, то наш гарнизон избавится от расходов на его содержание, а для своих он останется героем... Или в этом как раз и дело?!.. Я не хочу делать из него героя! Терновый венец на его и без того прекрасном челе будет символом победы... Его личной победы. Надо мной. О мой Бог! Ну почему этот чертов англичанин молчит?! Еще немного – и я сойду с ума, пытаясь угадать причину и цель его действий... Отец наш, живущий на небесах, да славится имя Твое... Да. Пожалуй, стоит сходить к капеллану...
...М-да... Строгое воздержание. На причастном вине. «Ибо только Кровь Христова имеет силу победить дьявольские искусы и каверзы». Но голова все-таки побаливает – «козни Дьявола, сын мой».
Славный человек наш капеллан. Он трогательно наивен в своем желании утешить и «упасти» каждую «овечку стада Христова» и, похоже, искренне полагает причастное вино вкупе с молитвой самым действенным средством от любых невзгод. А потому «чти отца и мать своих, возлюби ближнего, прощай врагам твоим; и налагаю на тебя епитимью: вкушать Кровь Христову с молитвою коленопреклоненной всечасно ежедневно и еженощно, покуда Дьявол, о Христову Кровь ожегшись, не отступится».
Капеллан сказал, что если вдруг «епитимья» не поможет, придется обратиться к гарнизонному лекарю – «человек он странный, непростой, но... Свет Божий не обошел его и руки его Господом отмечены – я видел». И рассказал мне следующую историю.
...Лекарь Жерар Тоскани, сын итальянского дворянина и девушки из Магдебурга, между прочим, закончил Сорбонну и довольно долго был придворным врачом герцога... – тс-с-с, не будем называть столь громких имен, – и временами читал лекции в университетах Европы. Герцог морщился, но соглашался на подобные отлучки. Зато был категорически против «сумасбродных походов по кабакам и притонам», где добрый мэтр Жерар зашивал распоротые в пьяных драках животы и спасал несчастных своим искусством целителя. Окончательно же герцога разозлил случай, когда его личный медикус врачевал лицо гулящей девушке, пострадавшей в ссоре из-за клиента, и по этой причине отказался присутствовать на прогулке. Девушку он вылечил, но потерял «место при особе» и расположение своего покровителя. Спасаясь от выдвинутых вслед за тем ложных обвинений, Жерар поступил на военную службу и вскоре оказался в этой крепости. Здесь-то он и получил свое прозвище «Подручный Господа»...
«Поверь мне, сын мой, это было истинно чудо Господне! Капрал Берне до сих пор бледнеет, как вспомнит, а ведь он старый солдат и смотрел смерти в лицо чаще, чем ты в зеркало. Он тогда сорвался с лестницы и упал в подвал – прямо на пустые бочки. И одна оказалась гнилой. Капрал успел только крикнуть: “Лекаря!” – и потерял сознание. Что и говорить, все думали: Берне не жилец – прогнившие доски в животе не способствуют здоровью. Я еще гадал, успею ли соборовать...
...Тогда Жерар сказал: “Молитесь, отец мой, и не смотрите на рану. Попридержите душу – а тело я залатаю”. С великой осторожностью из живота капрала мэтр Тоскани извлек все щепки, смазал все каким-то лекарством и зашил тонкой шелковой нитью, смоченной тем же средством.
...И знаешь, сын мой, я не удержался и посмотрел на руки Жерара... Они светились. Тонкие цепкие пальцы, покрытые кровью, испускали едва заметный глазу золотистый свет... Словно почувствовав мой взгляд, мэтр чуть замедлил движения рук и повторил: “Молитесь, отец мой! Я не Господь – я только исполняю волю Его, как могу”.
...Конечно, уже на следующий день фраза разошлась по гарнизону, а Жерар обрел свое прозвище. Капрал Берне выжил – остались только шрамы на животе и стойкое отвращение к горячительным напиткам: бочки-то были из-под вина...»
Что и говорить, удивительная история. Но Бог мой, как же мне неспокойно... Денщик сказал, что мадемуазель Беатрис изволит беспокоиться, а господа офицеры изволят интересоваться здоровьем господина исполняющего обязанности коменданта и просят пожаловать на ужин... Остроумные паршивцы... Дескать, не пора ли закусить – не все же выпивать... Беатрис?.. Нет. Не могу. Не хочу никого видеть.
Итак... Уже какой день я пью не трезвея. Понятия не имею, что за мерзкое пойло приносит мой пройдоха-денщик и где он его берет... Я с трудом держу перо и, кажется, не всегда попадаю на страницу... Ну да все это чушь. Я видел сон и хочу записать...
...Нас было двое – я и мой пленник. Он – как всегда спокоен, а я – как в последнее время – наоборот. Мы разговаривали... Он сказал, что мы – это одно и то же, разница между нами эфемерна, а все, что мы делаем, унесет следующий вздох ветра... Потом выхватил шпагу и крикнул: «Защищайся!» Я удивительно легко парировал его выпад и нанес удар. Его клинок со звоном отлетел в сторону и вонзился в землю, а я, словно в забытьи, продолжал наносить удары, хотя знал, что первый же мой выпад достиг цели... О, это пьянящее чувство! Я был острием шпаги... Я был рукой, наносящей удар... Я был смеющейся Смертью... Я плясал вокруг него под веселый свист гибкой стали и убивал его каждым касанием... А он стоял и улыбался своей странной понимающей улыбкой... И каждая его рана открывалась на мне. Темная, кровавая эйфория. Слова молитвы запекаются солеными сгустками на губах и наружу прорывается только стон ликования и ужаса...
Я проснулся с чувством, которое не в силах описать. Не это ли ощутил Эдип, когда узнал, что женат на собственной матери?.. Господи, что со мной?! Я наслаждался, убивая безоружного?!! Или это знак мне?.. Или я все-таки схожу с ума... Моя голова, кажется, сейчас лопнет, как перезревший плод... Лекаря бы... Надо позвать...
...Признаю, мэтр Жерар действительно волшебник. Не знаю как, но он привел меня в чувство. По крайней мере, мне стало легче. Я не все понял из его объяснений, но усвоил, что «некую разновидность нервической горячки» не стоит лечить пьянством – облегчение сомнительно, а вред очевиден. Эта самая горячка, скорее всего, «следствие полученных ран и огромного напряжения», доставшегося мне при подготовке к ответному взятию форта. И проявилось это лишь тогда, когда жизнь гарнизона опять вернулась в мирное и сонное русло. «...Либо вы, мой юный герой, о чем-то умолчали... Не хочу проявить бестактность, но если вы ведете дневники, то постарайтесь быть предельно честным в своих записях – или бросайте это занятие. В любом случае, перечтите внимательно все, что вы написали. Возможно, вы уже знаете, чем болен ваш дух...» Что ж, перечитал... Кстати, не пора ли проведать нашего англичанина... Или все же препоручить его чьим-нибудь заботам? Я еще подумаю об этом...
Я все-таки не выдержал и спустился в подвал. Караульный, отводя глаза, попросил разрешения подождать снаружи, впрочем, если моей милости что-нибудь будет угодно, он с готовностью выполнит приказание... Я оставил его у двери и вошел.
Пленник лежал на соломенной подстилке, закинув руки за голову, и, казалось, безмятежно спал. С тех пор, как я видел его в последний раз, бледность стала еще более заметной. Слегка распахнутый воротник открывал безукоризненную линию плеча и шеи. Тонкая ткань рубашки скорее подчеркивала контуры тела, нежели скрывала, и я безотчетно наслаждался, покорно следуя взглядом за каждой складочкой ткани, за каждым изгибом линий... О да, он прекрасен – именно той, почти античной красотой, какую редко увидишь в наши дни... Он шедевр... Словно Господь создал его, чтобы напомнить о самом смысле слова «Красота»...
Я любовался им с каким-то мистическим чувством, и поток восторженных мыслей был сродни самым горячим молитвам... И я не стыдился навернувшихся слез, как не стыжусь их сейчас, когда пишу эти строки...
Вернувшись к себе, я немедля вызвал мэтра Тоскани. Слова повиновались мне с трудом, но я должен был поговорить с ним. Мне казалось необходимым спросить его совета...
– Скажите, мэтр... Дана ли вашим словам та же власть над душой, как вашим рукам – над бренным телом?..
– Это вопрос пациента или коменданта?
– Это глас вопиющего в пустыне... Я болен властью, которую не в силах применить. Я болен восторгом, которому нет выхода. Я болен ненавистью, у которой выпали зубы... И я не вижу путей во мраке своей души.
– Тогда... Если Господь даровал вам умение плакать — плачьте. Сегодня и сейчас. Завтра вы едва ли себе это позволите... Лекарь сродни священнику, и тайна пациента равна тайне исповеди. Во мне нет власти над вашей душой – она принадлежит Всевышнему и вам, как нет власти над вашим телом, пока оно не страдает от нездоровья. Но помочь вам заглянуть глубже в себя и принять свое испытание я могу... Говорите. Не ищите слов – они обманут вас. Говорите сердцем – оно, и солгав, окажется честнее.
И я говорил, захлебываясь слезами, краснея от стыда неведомо за что, божась и проклиная...
Когда я проснулся, за окном тлел рассвет. Денщик Марсель дремал в кресле у изголовья моей постели, обняв кувшин с водой. Впервые за много недель мне было светло и спокойно. Решив, что несколько пренебрег обязанностями коменданта, я тихо оделся и, оставив Марселя досыпать, отправился проверять караулы. Памятуя урок, преподанный британцами, караульные тихо перекликались, охраняя покой форта. Я вдруг осознал, какой незамутненной свежестью дышит рассветный бриз, каким очарованием полна скромная красота просоленных камней... И мне захотелось порадовать моих удальцов. Стрельбы – это замечательная возможность поднять настроение всему гарнизону. Особо отличившиеся примут награду из рук мадам д’Ожьери, которая, овдовев, нашла свое утешение в материнской заботе обо всем гарнизоне. «Матушка д’Ожьери» с мягкой улыбкой называет ее весь форт. Солдаты спорят об очередности, когда нужно помочь поливать маленький цветник Матушки. «Мальчики, – смеется она, – вашими заботами мои клумбы скоро станут плавучими!» Как удивительно она изменилась... Красивая и холодноватая женщина, жена коменданта вдруг стала добрым, отзывчивым и заботливым существом и, потеряв часть внешней красоты, стала много милее. Скорбя о ее потере, все же не могу не радоваться за нее...
Стрельбы – это магическое слово способно воспламенить не только сердца артиллерийских команд. Девушки с раннего утра наряжались. Матушка, раскрасневшаяся и радостная, успевала оказаться сразу в разных местах, словно в ее доме свадьба... Господа офицеры предложили устроить турнир и огорчились, когда я настоял на защищенных клинках. Впрочем они согласились, что подобная мера предосторожности нисколько не бросает тени на их репутацию фехтовальщиков, но лишь бережет гарнизон от несчастной случайности.
Видимость была превосходной, легкий ветерок едва ли мог считаться сколько-нибудь серьезной помехой, и все с нетерпением ожидали начала. Мне было приятно общее оживление, и я подумал, что к призу, вручаемому Матушкой, можно добавить внеплановые увольнительные для отличившихся команд.
Наконец, все было готово. Плавучие мишени доставлены на первую дистанцию, зрители заняли места, пушки приведены в боевую готовность, и мадемуазель Флоранс д’Ожьери уже приподняла изящную ручку, чтобы взмахом белого платка подать сигнал к залпу.
Решено было устроить настоящее состязание. Для изготовления мишеней использовались пустые бочки, в изобилии скопившиеся в форте. Простая мишень представляла из себя подобие плота: несколько бочек, сколоченных между собой досками в единую платформу. Кольцевая мишень – несколько плотов, собранных в кольцо. Малая мишень и вовсе является одной бочкой, но на большом удалении это самая сложная цель.
Я навел подзорную трубу на первую мишень. Да, вот она, честно покачивается на волнах в ожидании выстрела... И вдруг солнечный день словно потускнел для меня. Приличия не позволяли мне покинуть общее веселье, но сколь тягостной показалась мне перспектива дожидаться окончания стрельб: три дистанции только с обычными мишенями, а там еще кольцевая и малая . А потом еще и торжественный обед... Казалось, деревенеют губы – еще немного, и лицо отторгнет улыбающуюся маску. Что обнажится? Сердце сжалось в маленький и острый ледяной ком, отравляющий болью все мое существо...
Спасение пришло в лице Подручного Господа. Незаметно беря меня за запястье, он шепнул: «Вы очень бледны. Как врач настоятельно рекомендую под благовидным предлогом удалиться. Передайте подзорную трубу... ну, скажем, мадам д’Ожьери – и идите. Не медлите».
Матушка, принимая командование, тоже отметила мою бледность и попросила непременно показаться доктору – возможно, это ранения дают о себе знать. Я поблагодарил ее за заботу и поспешил откланяться. Пройдоха Марсель, словно зная все наперед, успел подхватить меня на ступенях и помог добраться до постели. Мне очень больно... От чего может так болеть в груди?..
Приходил Подручный Господа. Сказал, располагает кое-какой информацией о «моем пленнике». Я выразил желание выслушать все без утайки.
Итак, он из Уэльса и род свой ведет от древнейших валлийских королей. В корпусе он со всеми поддерживал отношения ровные, но никто не мог бы назвать себя его другом. За глаза его нередко называли Эдвард Ледяная Сталь. Холодный и спокойный в бою, великолепный фехтовальщик, он никогда не участвовал в дружеских офицерских попойках, а если случалась дуэль, спрашивал только, ранение куда именно желает получить противник, и наносил единственный удар...
Ему осталась пара дней на этом свете, если я не отдам приказа об изменении условий его содержания. Впрочем, состояние моего здоровья немногим лучше. И если верить расположению звезд... «Но вы подумайте очень серьезно и решите: действительно ли вы хотите знать ВСЕ?» И я разом вспомнил все нелепые слухи о ночных занятиях мэтра Жерара: алхимия, астрология, черная магия и Бог знает что еще...
...Эдуард. Дыхание летнего бриза в затхлой темноте подземелья... Еще несколько дней – и он покинет меня... Мой неудавшийся победитель, мой непобежденный пленник. Неужели я, твой невольный убийца, даже сейчас не позволю тебе ни глотка свежего воздуха?.. Эдуард! Хотя бы с порога Вечности ответь мне, почему твоя улыбка вызывает во мне дрожь ярости? Почему твоя красота рождает во мне жгучее чувство непоправимой утраты?.. И не услышать ответа... Только на дне холодно-насмешливых глаз: «...Данное вчера Она отнимет сегодня...» Радость победы давно завяла и рассыпалась ломкими чешуйками пересохших цветов... В моей душе крепнет уверенность, что нити наших судеб связаны; занавес поднят, драма в разгаре... и только я еще не знаю своей роли...
Я вел свои записи на протяжении нескольких месяцев – сначала от скуки, затем от беспокойства и, наконец, в попытке найти ответы... Мне кажется, что ответ я уже нашел. По крайней мере, я решил, что Эдвард Ледяная Сталь – не буду называть родовое имя, коль скоро он не почтил меня честью услышать таковое из его собственных уст, – будет осмотрен гарнизонным лекарем Жераром Тоскани. Режим содержания будет назначен по рекомендации врача.
Отец наш Небесный, наполни мою душу смирением принять волю Твою и твердостью выдержать все, что Ты ниспошлешь. Аминь.
...не знаю, с чего начать... руки дрожат... я весь горю... Это невозможно!.. Это восхитительно!.. Нет, это ни на что не похоже...
Я... Надо все же взять себя в руки. Попробую предельно честно и по порядку.
Подручный Господа сообщил мне, что пленник не нуждается в дополнительном осмотре, поскольку Жерар Тоскани взял на себя смелость регулярно осматривать возможного пациента, сообразуясь с понятием медицинского долга и этики. Рекомендуемый режим содержания – в лазарете при хорошем питании и обязательных прогулках. В противном случае мы рискуем породить миф о нечеловеческой жестокости французов... По крайней мере, одна жертва уже готова отправиться в гости к Отцу Небесному.
Я спустился в подвал, чтобы сообщить месье Эдварду о перемене в условиях его содержания. На всякий случай со мной были два конвоира – не столько для моей защиты – мне нечего было опасаться, – сколько для оказания помощи пленнику.
Нам с трудом удалось его поднять. Боже, как он слаб! Mea culpa! Ему не в подвале место, а в лазарете, как и говорил Подручный Господа. Мы все-таки вывели его наружу. Он, казалось, не вполне осознает происходящее.. Но вот живительный воздух коснулся его лица, легкий ветер всколыхнул его светлые, как свежий древесный слом, волосы... Клянусь, я почувствовал себя так, словно сам возвращаюсь из Преисподней в мир живых. Он будто бы впитывал солнечный свет, наполнял грудь воздухом, как прекрасный кубок наполняют драгоценным вином – бережно и радостно, заранее наслаждаясь великолепным вкусом по одному только аромату... Эдвард обернулся и впервые обратился ко мне:
– Могу ли я просить вас, сэр, об услуге джентльмена джентльмену?..
– Да, можете.
Еще раньше, чем он успел сказать, о какой услуге идет речь, я знал, чего он хочет. Я ощущал силу притяжения, которой наполнился такой привычный шелест моря. Туда, ближе к морю, ветру и солнечному свету, чтобы в точке пересечения стихий поверить в избавление, принять обратно свою жизнь в ослабевшие руки из тяжелых ладоней Фатума.
Мы вывели его из ворот и пошли к берегу. Несмотря на некоторое глухое опасение, я чувствовал, что именно так и следует поступить. По моему знаку конвоиры отступили, чтобы дать Эдварду возможность ощутить себя собой. Он глубоко вдохнул и раскинул руки, словно в попытке обнять все, что видели его глаза... Падал он медленно, как будто воздух держал его. Не отдавая себе отчета, я бросился к нему, как когда-то прыгнул со стены в море, и, падая на песок, успел подхватить на руки это красивое тело, некогда исполненное силы, а теперь источенное слабостью. «Лекаря! Носилки! Вина! Бегом, болваны!» – наверное, это кричал кто-то другой: у меня никогда не было такого голоса.
Я сидел на песке, а он покоился на МОИХ руках, склонив голову на МОЕ плечо, как если бы он был не врагом, но ближайшим из друзей... братом... Мне виделись картины моего детства: вот мы с братом наперегонки бежим с холма, вот наш наставник Антуан учит нас вставать в позицию, вот мы, уже подросшие, размахивая клинками, наседаем на Антуана, а он со смехом отбивается от нашей неуклюжей атаки... и многое, многое еще всплывало в памяти...
Эдвард открыл глаза, и в них отразилось солнце... О нет, это не ледяная сталь... Море, но не то, которое помню я, – море других берегов, в час, когда солнце стирает границу между водой и небом, объединяя все в своем сиянии. Глядя в эти лучезарные волны, я понял, как называется мое смятение, чем болен мой дух и чем счастлив... Я склонился к его губам и услышал: «Я всегда любил тебя...»
Он был жаждой и родником, утоляющим жажду, крестным знамением и крестной мукой... Я пил его поцелуй и слышал: барабанную дробь... колокольный звон... треск срываемых эполет... тихий плач матери... горестный вскрик брата... глухую скороговорку молитвы... острый звук переломленной шпаги и влажный, сытый удар тяжелого лезвия... «Мы все – дети переменчивой военной Фортуны...» «...разница между нами эфемерна, а все, что мы делаем, унесет следующий вздох ветра». «Я всегда любил тебя...»
* Сардар (сердар, сирдар) (перс.) – в Османской империи титул командующего полевой армией.
** Карадениз (тур. Karadeniz) – пролив Босфор между Европой и Азией. «...на том берегу Карадениза...» – в Европе.
