Nil ego contulerim iucundo sanus amico.[1]
Тяжелые, мрачные тучи быстро двигались по свинцовому небосводу. Широкий Днепр нес свои холодные струи к малороссийским степям. Леса по оба берега реки казались единой грязной стеной.
Осень рано пришла в этот проклятый богом край, и кое-где уже виднелись черные пожарища. Летняя, теплая вода Старого Деда, как иногда называли местные жители реку Днепр, сменилась на мутноватые потоки. Грязные ручьи вливались в него, неся с собой весь сор и гниль лета.
По гостинцу, давно не чиненому и поросшему быльником, двигалась карета. Ямщик в черной шапке, закутавшийся, продрогший, подгонял двух взмыленных вороных коней.
Карета неслась к переправе, к городу Могилеву, чтобы и потом дальше и дальше монотонно выстукивать колесами о булыжник и чтобы так же, как и сейчас, мимо нее пролетали руины замков, грязные деревеньки и пустые поля, заросшие и неприбранные.
В карете сидел молодой человек, дворянин Александр Речицкий. Глаза его уже пообвыклись с полумраком кареты, так как эти места словно изначально не были созданы для настоящего, яркого солнечного света.
У Александра были коротко стриженные черные волосы, серые, видимо, глаза и впалые щеки. На лице его отразились многие дни пути по дорогам империи.
На коленях у юноши лежала небольшая шкатулка неопределенного возраста и цвета. Скорее, она была темно-красная, чем просто черная. В самой же шкатулке лежали письма от его друга, Казимира Чечерского.
Эти письма, а их было всего три, уже пожелтели, и хрупкие страницы легко ломались.
Александр уже в который раз перечитывал их.
«Искандер.
Жду того часа, когда ты снова сможешь приехать к нам в Вильно[2]. Только боюсь, вряд ли тебя примут мои соотечественники с распростертыми объятиями. Теперь, когда идет мирная гражданская “война”, трудно определить, кто враг, кто друг. Виленский бискуп[3] недавно прямо на молитве обругал и всех московитов вместе взятых, и, в особенности, вашу “Немку”[4].
Жду, когда же наконец я смогу снова тебя увидеть. Виленский университет закрыт и вряд ли вообще теперь откроется, так что я буду свободен для тебя всю зиму. Ты обязательно должен увидеть Острую Браму. О, когда же будет снова лето!
Сейчас в Вильно царит жидкая зима. Сейчас здесь очень скучно и отвратительно. Все чаще стали находить на меня приступы хандры – не могу без отвращения слышать как польскую мову[5], так и российскую. Каждый пан думает, что он – пуп земли. Хочется забыться на все эти karczma zaezdna[6], как выражается шляхтич Ржевуский.
Каждый день вижу этого Ржевуского. Как “так” можно говорить о Республике[7], о своей стране? Похоже, он ненавидит всех, кто не говорит по-польски, и в то же время ненавидит саму Польшу. А Польшей он считает все от Берлина до Вены и от Вены до Москвы. Ежевечерне Ржевуский заглядывает к отцу на “стаканчик винца”. Наверняка они что-то замышляют. Понаустраивали у себя по всей Варшаве якобинских клубов, революционеры.
Милый Искандер. Каждый вечер, перед тем, как уснуть, вспоминаю то наше лето. Снова хочется в Вилейку, на фольварк. Сразу вспоминается запах свежескошенной травы. И твой вкус, нежный вкус твоих губ. Как же я хочу снова вспомнить этот вкус.
Жду, не дождусь, когда же ты приедешь. Уж больно сыро у нас и муторно. После этого раздела сенаторы вроде бы поуспокоились, наконец поняли, что уже все. Их не спасла даже конституция.
Искандер. Как же мне снова хочется тебя снова увидеть. Почта доходит сюда с трудом, но все же – пиши.
Твой Казик, 17 снежня[8] 1793 года от РХ».
Александр вложил письмо в конверт и откинулся на сиденье. То лето на Вилейке... Он никогда его не забудет.
Поздней весной 1793 года, гораздо более теплой и зеленой, чем сейчас, он сопровождал своего отца в Варшаву, и экипаж временно приостановился в русском гарнизоне под Вилейкой, фольварком шляхтичей Чечерских. Юноша подхватил легкую простуду, и, волей судеб, отец оставил его на попечении у своего друга А. Татаринского, начальника гарнизона.
Александр быстро поправился и стал нередким гостем, как и сам Татаринский, в Вилейке. Хозяйка поместья, Анна Чечерская, была определенным образом благосклонна к русскому офицеру, и тот часто «ночевал» у нее.
Там же, в Вилейке, Александр повстречал племянника Анны, Казимира, молодого человека, который был старше него всего на год. Не сразу они, однако, сблизились и, словно с расстояния, оценивали друг друга. Где-то на протяжении месяца они выжидали, были холодными и непоколебимыми. Хотя уже не могли долго обходиться друг без друга.
Теплые июльские вечера юноши проводили вместе – то на сенокосе, то на речке, то на широком балконе-чердаке поместья. Они сыпали шутками, тягучими рассказами и под самую ночь смолкали, счастливые от общения, и каждый думал и мечтал об одном и том же. А в чистом небе в это время зажигались звезды.
Казимир приучил Алексашку, или Искандера, как он его называл, к Дидро, Руссо, и они увлеченно спорили о Монтене, Лео да Винчи или фон Визине[9]. На сенокосе, утонув в глубоких стогах, они вместе слушали далекое размеренное жужжание косы и смотрели в синеву неба, в пушистые облака, неторопливые и вечные.
На Купала Александр наконец узнал, до чего же сладко в объятиях у своего друга. По традиции, ночью все парни и девушки из окрестных деревень после праздника шли в лес искать «папарать-кветку» – цветок папоротника. Друзья пошли искать вместе и, заплутав в оврагах, не особо спешили выбраться. Казимир остановился.
– Ну, где же теперь будем искать цветок? – спросил он.
Александр повернулся к нему и, глядя в глаза, лукаво ответил:
– А я его уже нашел.
– И где же он? – так же лукаво задал вопрос Казимир. Он встал так близко, что ощущал кожей горячее дыхание друга.
– Казимир...
Руки сплелись. Александр тесно прижался к другу и осторожно поцеловал в губы. Один легкий поцелуй, еще один, и еще. Теплая летняя ночь мягко укутала их своей темнотой.
Все оставшееся лето они провели вместе – на сенокосе взапой читали Вольтера, спорили, играли, целовались и засыпали в обнимку. В них просыпался бунтарский юношеский дух, дух страсти, нежности, порывов ветра, и самым сладким для них был теплый, чуть пряный вкус губ...
Однажды (дело было в жнивне – в августе) Казимир поднял друга часа за три до восхода. Они оседлали коней и быстро покинули фольварк. Ночь дышала прохладой, и роса быстро впиталась в одежду. Через полчаса они миновали гряду холмов, за которым раскрывалось бескрайнее травянистое поле, окаймленное на востоке черной лентой леса. Казимир и Александр летели на скакунах, а ветер свистел в сочной высокой траве, обдавал своей прохладной волной, развевал волосы.
В центре поля стоял Рогатый – огромный остроконечный валун, на восточной стороне которого древний художник выбил быка с тремя рогами-короной. Рядом с Рогатым находился плоский широкий камень, напоминавший стол. Это было древнее капище, языческое святое место.
Они остановились у этого камня.
Первые лучи солнца озарили столовый валун и, чуть мелькнув, осветили Рогатый. А на нем ярко вспыхнул трехрогий бык в слюдяной короне. На востоке встало огненное пылающее солнце. А Казик целовал и целовал Александра. «Алексашка, я тебя люблю...»
Я тебя люблю...
О, это нежное пряное лето. Жаркое лето 1793 года, лето, пахнущее скошенной травой, медом и революцией.
«Казик, Казик», – прошептал юноша в карете. Он достал другое письмо.
«Искандер.
Искандер, о Искандер, как бы я хотел уехать к тебе, от всего этого кошмара. Те два дня на Рождество пронеслись молнией. Я снова скучаю без тебя. Почему ты не можешь, например, уговорить отца приехать и погостить у тети Анны? Она будет рада и ему, и тем более тебе. Особенно она будет рада визиту вашего друга Татаринского.
Хотя лучше вам не приезжать некоторое время. Боюсь, что вскоре эту запруду прорвет – гетманы открыто выступают против конституции. И, похоже, король с ними. Как бы не пригласили они Немку. Сами они ее то ругают, то обожествляют. А я спрашиваю себя: как для защиты их костела можно использовать православную немку, императрицу России?
Конфедераты перестали уже быть разумными. Бесконечные оргии в замках-дворцах. Недавно прошел театр у Агинских. Театр прямо на плавучей барже, в канале. Самый настоящий театр – с фонтанами, буфетами, ложами, партером. Для того, чтобы баржа не вмерзла в лед, ее борта постоянно обливали горячей водой.
Гражданская война может начаться со дня на день. Государство просто раскалывается на части. Похоже, что предсказание короля Яна-Казимира сбывается: “Дай бог, чтобы я не был пророком, но я говорю вам: если вы не исправитесь и не измените своих порядков, то Республика погибнет от иноземцев. Москва оторвет все русские земли и Литвинию[10] до самого Буга, Нарева[11] и даже до Вислы; Пруссия возьмет себе Великую Польшу и польскую Пруссию. Австрия же, видя, что иные делят между собой наше добро, кинется на Краков и соседние воеводства, – и каждая из соседних стран пожелает лучше владеть частью нашего хозяйства, чем видеть его с вашим безвластием и всевольностью”.
Искандер, я снова спрашиваю: как? Как Ян-Казимир более чем за сто лет, в 1668 году, смог сказать это? Как? Почему? Почему мы не прислушались к этому роковому пророчеству?
Увы, нет пророков в своем отечестве. Действительно, из нас сделали – karczma zaezdna – проезжую корчму. Каждая армия предпочитает воевать на территории Республики, каждая страна считает нас своей собственностью.
Почему, почему нельзя мне забыть того, что сейчас творится на улицах в Вильно? Почему я не могу просто забыть, что я литвин и что мне больно за свое отечество?
Словно две кровавые раны нанесла Немка! Эта интеллектуальная немка, которая обожала Дидро, читала Вольтера и переписывалась с Руссо. Эта Немка, великая русская Немка! Зачем она рвет на части – когда может забрать себе все целиком? Зачем она делит Речь Посполитую? Нет, не делит, а делится ею. Она, Екатерина, уже не та, что была раньше, – она перестала быть идеалом для царства разума. Боже! Что же творит она!!! Я бы не столько волновался, если бы она взяла Республику всю целиком, но она ею делится с соседями! Как сладким куском пирога: вот тебе, а вот и тебе, кушай на здоровье.
Искандер. Ты нужен мне более для спокойствия разума. Я мечусь в сомнениях – что делать? Не могу я смотреть безучастно, как гибнет моя родина. МОЯ РОДИНА!
Рес Публика. RES PUBLIC. Глас народа. Это проклятое право Liberum Veto[12]! Будь проклят этот глас народа! На сеймах там, в Варшаве, они только ругаются между собой, и ничего, ничего не делают для пользы. Лишь под себя.
О, Искандер, как мне хочется иногда забыться сном, чтобы не видеть этого всего! Или, скорее, проснуться от кошмара. Радзивиллы, Агинские, Тизенгаузен, Гольшанские[13] утопают в роскоши так, словно не их страну делят. Банкеты, празднества, нескончаемые веселья. Игры, танцы, долгие обеды – с одной стороны, и полное безвластие и хаос – с другой.
Неделю назад или около того в доме у Каленского был скандал – один из сенаторов использовал фальшивые карты. Сенатор! А что же тогда вытворяет шляхта: продают несуществующие имения, воруют чужих жен, подделывают подписи и векселя.
Но, похоже, не все люди согласны на раздел Речи. Скоро будет буря, вся атмосфера здесь в напряжении. Вот-вот это начнется. Но тогда это будет настоящая гроза. О, я боюсь. Как я боюсь, что она накроет и меня.
О, Алексашка. Только одна просьба – увези.
Увези меня отсюда, сделай так, чтобы я забыл это все. Я хочу видеть лишь тебя и тебе одному принадлежать. Приезжай и забери меня. Я не могу бороться со своими чувствами – любить, когда почти идет гражданская война и гибнет страна. Забери, спрячь меня. Хочется плакать от бессилия.
Diriguisse malls[14] – каменею от горя...
Пока еще Казик. Твой Казик.
От 12 лютого[15] 1794 года от РХ».
«Казик, Казик. Я увезу тебя, я обязательно увезу тебя на край света. Если я успею... А я успею», – сам себе сказал Александр. Он выглянул в окно – тучами подернулось все небо, и где-то позади, на далеком востоке, в России, а может, и ближе, блистали молнии.
– Эй, ямщик! – высунулся Александр. – Не уснул ли?
– Не, барин, – коротко отозвался голос старика.
– Долго ли еще до Могилева?
– Доуж... проехали, барин. Уж Дняпро позади.
– А до Менска[16] сколько еще ехать?
– До... спи, барин, к утру поспеем, если бури не будет. Хотя – навряд поспеем.
– Слышь! Буря – не буря, но в Менске чтобы к утру был. Даже под дождем – все оплачу.
Александр откинулся на сиденье. Перед глазами всплыла их первая ночь. Ночь, которая полностью принадлежала им. Тогда в небе зажигались звезды – яркие пятна, словно блестящая роса на траве. Они бежали босиком по свежему, только что вымытому дождем полю, а заходящее солнце горело в каждой капле. Темно-зеленое поле в рубиновых каплях... Казимир завел Алексашку в высокий двухъярусный сарай, по самую крышу засыпанный сеном. Свежим сеном, которое прятали здесь от дождя. Свежим, приятным сеном, пахнущим летом. Александру запомнились счастливые глаза друга и его блестящие зубы, обнажаемые в улыбке.
После света дня, хоть и темного, дождливого, в самой карете глаза отказывались различать буквы. Юноша поднял руку к фонарю. Бледный, желтоватый свет осветил внутренности кареты.
«Искандер, Искандер.
Я уже месяц как не получаю твоих писем. Опять хандра. Я бы с радостью покинул Вильно, но отец постоянно держит меня при себе.
В нашем доме появилось новое действующее лицо: Анджей Тадэуш Бонавентура Косцюшко, генерал-лейтенант. Он приехал всего на пару дней погостить к отцу. Не знаю, какие у них там секреты, но очень даже подозреваю.
Сенат требует ответа у короля, шляхта призывает к решительным действиям. Они, по большей части, боятся третьего раздела, хотя некоторые с радостью продаются любым магнатам и вельможам, в том числе и иностранным.
Король молчит. Похоже, его даже не интересует вопрос раздела. Недавно у примаса польского, его брата, был обед, присутствовали и Август, и посол ваш, князь Репнин. Когда зашел разговор, чем мог бы заняться Август в случае утраты короны, посол, ваш посол, заметил: “Вы, ваше величество, хорошо танцуете”. И они смеялись! Они смеялись!!!
Как же это ужасно – пир во время чумы. Страна разодрана на части, а король пьет и веселится вместе с послами стран-поработителей.
О, Искандер, Искандер. Я знаю, какие мечты у Косцюшко. И я знаю, что это осуществимо. И, о боги, если он скажет, то я пойду на эшафот ради этих идей. Служить Отечеству, nihil supra deos lacesso[17].
Я спрашиваю: как мы допустили такое?
И не в захватчиках дело. О, все дело в нас. Прав был Ян-Казимир. Мы недостойны нашего отечества, и поэтому его у нас заберут. Литва и Польша, Белая и Красная Русь будут разделены в ближайшее время окончательно. О, Искандер, я не хочу видеть этого. Забери меня, закрой мои глаза. Так хочется в то лето. К тебе, в твои объятия, и просто не знать реальности. Просто быть счастливым с тобой.
Искандер, Алексашка... Любимый, милый. Как мне холодно в Вильно, без тебя. Забери меня отсюда, из этого кошмара, пока я не натворил глупостей. Алексашка... я не уеду сам, ты знаешь. Я сам не могу бросить Вильно. Не могу смотреть на это и не хочу не знать, что же происходит. О, муки ожиданий.
Как мы допустили такое? И почему, почему мы молчим?
Рulchrumque mori succurrit in armis.[18]
Казимир
20 сакавика[19] 1794 года от РХ».
[1] Покуда я в здравом уме, ни с чем не сравню милого друга. (лат.) Гораций, Сатиры, I, 5, 44.
[2] Вильно, Вильня – город, столица Великого Княжества Литовского, Русского, Жемайтского и др. и др. С января 1919 года – столица БССР, с февраля по август 1919 года – столица Лит-Бел ССР. В 1939 г. Вильно и Виленский край переданы Литовской ССР (в качестве платы за размещение в Литве советских войск в 1940 году). С 1940 года – столица Литовской ССР; современный Вильнюс.
[3] Виленский бискуп – виленский епископ.
[4] Имеется в виду Екатерина Вторая Великая, бывшая Софья Фредерика Августа, принцесса Анхальт-Цербстская.
[5] Польский язык.
[6] Karczma zaezdna (карчма заездна, польск.) – проезжая корчма.
[7] Речь Посполитая (Rzeczpospolita, польск.). Республика: название RES PUBLIC, «речь народная» в дословном переводе с латинского, таким образом, «речь [польского] народа».
[8] Снежань (белорусск.) – декабрь.
[9] Фон Визин – Д. И. Фонвизин.
[10] Литвиния, Литва – территория, ограниченная Жемайтией, или Жмудью (совр. Латвия), Аукшайтией (совр. Литва) с севера и запада, Киевской землей и Волынью с юга и запада, Полоцким княжеством с востока. Более ранние исторические границы – между современными белорусскими городами Новогрудок, Минск и Молодечно. В средние века Литвинией, или Литвой, называли все западные земли современной Беларуси и южные уезды современной Литвы.
[11] Буг (Буг Западный) – река в Беларуси, Польше и Украине, правый приток Нарева.
Нарев – река в Беларуси и Польше, правый приток Вислы.
[12] Liberum veto (лат. liberum — свободное и veto — запрещаю) – право любого члена сейма Речи Посполитой своим протестом ликвидировать постановление (для его принятия требовалось единогласие) сейма. Впервые применено в 1652 г., отменено конституцией 3 мая 1791 г.
[13] Радзивиллы, Агинские, Тизенгаузен, Гольшанские – крупные магнаты и княжеские роды в Великом Княжестве Литовском и Речи Посполитой.
[14] Diriguisse malls (лат.) – окаменела от горя. Овидий, Метаморфозы, 6, 303 (цитируется неточно).
[15] Люты (белорусск.) – февраль.
[16] Менск – старое название Минска.
[17] Nihil supra deos lacesso (лат.) – «Ничего [не прошу] у богов кроме...». Гораций, Оды.
[18] Рulchrumque mori succurrit in armis (лат.) – «Прекрасно, по-моему, умереть сражаясь». Вергилий, Энеида.
[19] Сакавик (белорусск.) – март.
