...Ты не вернешься?

Смеяться? Выбирать? Нет спора, нет смысла. Я выбрал уже. Я не разобьюсь на лихом вираже. И надо бы ставить точку. Не знаю, где точно.

Я не искал. Я не просил. Я не ждал. Да, признать честно, я и не верил. И прав был – показали годы. Что вы? Ложь? В этом нет ни капли ни ото лжи, ни от фантазии – поверьте. Просто – так получилось. Утро начинается – кому как. Для меня – острой горячей иглой в сердце в полседьмого. По команде подъем наступает светлое время суток. Зарядка – пока он не встал, иначе не стоит и рассчитывать. Поставить чайник. Собрать комплект витаминов. Заварить травы. Приготовить слабое подобие завтрака – не умею толком готовить. Вымыть оставшуюся с вечера посуду – если таковая осталась – убрать и готовиться к тому, что скоро ты откроешь глазки.

Оки. Сесть спокойно работать. Пока никто ничего не видит и не слышит – развернуть лаптоп на кухне, мелкая дробь клавиш успокаивает. После зарядки всегда дрожат руки. Черт возьми, почему мне не двадцать лет. Грустно.

Утро начинается с его стона, и я лечу в спальню со стаканом воды и таблетками наперевес. Горячий – почти горячечный поцелуй пахнет спревшим чесноком и железом. Накипь в углах рта. Засохшее желтое под глазами. Весна уже началась. Безжалостное солнце – или я схожу с ума – уж очень подробно. Но: я утром в койке выгляжу не лучшим образом. Тоже.

Не уходи. Жалобно так и умоляюще. Терпеть не могу, когда меня простят – об этом и так. Солнце, ты же знаешь, кому-то из нас надо работать. А зарплату дадут сегодня? Нет. А может, ты тогда заболеешь? Ты спятил.

Поднимается изжога, падает настроение. А потом мы идем на кухню, он курит, я собираюсь. Сворачиваю лаптоп. Некстати просыпается желание. Но я привык, что с утра ты не можешь хотеть ничего и никого. У двери нагоняет вопрос про деньги. Я швыряю на обувницу последние две сотни.

Надеялся купить нам жратвы. Я приготовлю. Правда, солнце? Ну правда, правда. Задолбал своими пельменями. Даже картошку сварить не можешь как следует. Но мне же надо что-то жрать. Жрал бы на работе. Или в городе. Как я. У нас бабок нет, чтобы я жрал на работе, у нас на работе бесплатных обедов нет. Не жри. Не могу. Не получается. Я тогда в обморок голодный упаду. С крыши. Оно тебе надо? Извини, но ведь ты понимаешь – утро.

И виноватая улыбка. С которой я ни черта не могу сделать. И вообще не думаю, что с такими улыбками кто-то может что-то сделать. Уже по дороге одолевают мысли: на хрен я живу с ним уже шесть лет? С какой радости? И подкатывает к горлу ком. Ну, хоть изжога прошла. А уж чем заливать ком, я знаю. Полулитровая банка красного «винтажа», глаза хорошенькой продавщицы на полвосьмого. Надо думать, лучше бы я брал водку. Жениться, что ли? Щурю глаза, чуть улыбаюсь, и она радостно улыбается в ответ, и я узнаю, что она на смене до субботы, записываю ее телефон и нагло вру, что у меня – домашнего нет. Молясь, чтобы он – не позвонил.

Он звонит на десять минут позже, когда я походным шагом чешу к метро. Банка уже наполовину пуста, я распеваю противным голосом «начинается новый день» и не паршиво себя ощущаю.

Извини, говорит. Догадаюсь спросить – сегодня вечером дома? Говорит, что поздно. Прошу постараться до полуночи. Взрывается: я тебе не жена. Хихикаю про себя. Молчу. Секунды идут. Наконец, он смущенно обещает. Ладно, хрен с ним, на работе мобильник не работает. Пойти, что ли, в гараж после работы? Вдруг да... Сразу вспоминаю, что никакого вдруг не будет, а надо ждать зарплаты и звонить Славке, потому как нужных запчастей в Москве лет 5 днем с огнем не найти. Обламываюсь и спускаюсь в метро.

Работа как работа. Веревки, обвязка и наверх. В перекур – заполдень – традиционно берем бутылку на троих. Тут приползает начальство в виде Пашки и присоединяется. Соответственно, я пытаюсь стрельнуть у Пашки полторы штуки до зарплаты. Одалживаю штуку и радуюсь – ибо это значит, что зарплата скоро. Не знай он, что я в ближайшее время отдам, ни хрена бы мне не обломилось.

Поллитра выпиты. Я опять вишу.

А потом – приползаю домой. Никого нет. Видно, как он собирался. Там – грязные носки, там – отброшенная – не подошла, надо думать, рубашка. В раковине – моя бритва, в мойке – тарелка. Хоть волком вой. Ну, я беру полтора литра хмельного пива и сажусь за учебники. Вот ведь потянуло придурка учиться на старости лет. Ну какой из меня инженер, в самом деле? Милка считает, что дельный, а Милка – жена старшего начальства и ей виднее. Но от сопромата у меня пухнет голова. По слухам, это нормально, но я же жду предэкзаменационных лекций. Чего я пошел на заочное, а не на вечернее? А! Это когда он рассчитывал, что я буду составлять ему компанию каждый день. Слышу в окно это самое – давай нальем – Любэ, что ли? – и высаживаю кружку одним махом.

К десяти теория сгрызена. Надо бы сгрызть чего-то еще и решать задачи. Их еще сдавать потом. Вот ведь уперся я в сопромат. И кто этот курс выдумал? Подвенадцатого, осталось 5 задач. И еще двадцать – из другого курса. И пиво кончилось. Выруливаю в ночной.

Вот дерьмо. Возле ночного какая-то заварушка. Я впиливаюсь в нее на ходу и обнаруживаю его там. Ну ясно – в наш ночной в таком прикиде ходить не след, это не клубешник. Джинсы на косточках, рубашка узлом на пузе, укладка. Еще бы глаза подкрасил. Точно без фингала бы не обошлось. Правда, он жалуется, что и так не обойдется. Жму пацанам руки, говорю, что мой братан с припиздью, но не фиг, потому что на фиг – потом со мной разруливать. Пацаны правильные и меня знают, так что согласны. Слышу очередное спасибо. Плюю и молюсь кривой, чтобы ему в голову не пришло целоваться со мной прилюдно.

Прилюдно не пришло. Пахнет дорогим парфюмом и хорошим пойлом. Целоваться ему приходит в голову в двух шагах от дома. Он пьянее меня. Хватаю его под локоть и тащу в подъезд. Он что думает – я железный? Не открутится.

Еще вспоминаю волевым усилием, что полезно закрывать дверь. Но дальше двери мы не успеваем, и по хер, что не подметено. Когда он идет в ванную, я подтягиваю штаны и понимаю, что без малого час. Очень хочу не завыть – подъема никто не отменял. Он выпархивает счастливый и начинает излагать новости. Хорошие новости сводятся к тому, что завтра он возьмет стакан, вечером раскидает это в клубе и сладкие остатки в виде корабля на черный день можно, наконец, скурить. Мне все это не нравится, потому что здесь как-то Москва, и аргументы о том, как я барыжил в Новороссийске и в Краснодаре, не катят. Хрен кто мог меня найти, когда я барыжил.

Но он красивый и счастливый, и мы забиваем по два стандарта на рыло. Да! Я успеваю засунуть руку ему в плавки до того, как пошли глюки, и у него сносит – как бывает под травой – крышу. Когда мы приходим в себя снова, на часах полтретьего, и надо зарядить мобильник, и нас пробивает на жор. Отбиваемся мы в начале четвертого.

Сил видеть его с утра у меня нет. Но он просыпается – он легко просыпается после травы, и целует меня вовсе не ритуально. Ему хорошо сейчас, когда я уйду, он курнет еще и еще чуть-чуть отдохнет. Устал, можно подумать. Но ему хорошо – он готов делиться хорошим настроением единственным способом, который он знает, и я едва не опаздываю выйти.

На ходу понимаю, что он хотел что-то сказать, когда я заткнул ему рот поцелуем. И если это «я тебя люблю». Как только я это услышу – говорю сам себе – я наконец убью его, и будь что будет. Это не решение. Я просто знаю, что будет так.

– Понимаете, – сказал очень усталый голос, – он сказал, что любит меня.

– Ну и? – уныло поинтересовался дежурный.

– Ну и я его убил. А вы приезжайте – смерть свидетельствовать.

– Псих, – сказал дежурный поверху трубки, – ублюдок пьяный. День десантника, мать его...

Но именно поскольку день десантника, выезжать пришлось. Когда приехали, все уже было кончено. В квартире наблюдались два трупа: убитый и убийца. Он же – самоубийца.