Господи, спаси Россию и Царя.
С.И. Муравьев-Апостол

А я тебя...ха-ха... и помилую.
Салтыков-Щедрин

Я мечтаю о России, которая могла состояться и которая почти состоялась...
Андре Глюксман

12 июля 1826 года, часов в 10 утра в камеру явился плац-адъютант со своим обыкновенным «пожалуйте!» Было это странно: обычно в Комитет водили по ночам, с наброшенным на глаза колпаком. Сергею, впрочем было все равно, он уже давно перестал удивляться или чувствовать страх. Счастьем было бы вообще ничего не чувствовать, но унылые казематные дни тянулись так медленно, что поневоле возникали какие-то мелкие, смешные желания, в основном – из области физической, а значит суетной и пустой. Душа же, словно ведро, поднимающееся из колодца, была заполнена темной, густой и обжигающе-холодной водой вины и раскаяния. Любая мысль колыхала эту воду, не проливая ее, но причиняя боль, иногда – невыносимую, особенно когда вспоминал об Ипполите или думал о Мишеле и солдатах. Впрочем, еще давно, весной, когда он начал, наконец, оправляться от раны, Сергей понял, что не в силах запретить себе думать – а значит, все правильно, и теперь главное – чтобы кара соответствовала вине. Сам бы он себя казнил смертию – все равно какой, быстрой или долгой, мучительной, ибо совершил вещи непростительные, наивно полагая, что один ответит за все. Теперь понимал – ошибся. Полон равелин заговорщиков, Мишель – в кандалах, на воде и хлебе, брат Матюша голодом себя морит, а допросы все идут и вопросные листы заполняются...

Вели по двору вольно с несвязанными руками, без тряпки на глазах. Это тоже было странно. На крыльце комендантского дома споткнулся – конвойный поддержал за локоть.

Его завели в комнату, где было еще двое узников. Один из них – Пестель, другой – изможденный с серым, опухшим лицом. С Павлом поздоровался радостно, но без объятий, изможденный пробормотал «Каховский» и равнодушно отвернулся к окну.

– Ну что, Серж, – произнес Пестель по-французски, – кажется, сегодня нас будут судить. Восхитительно. Следствие под покровом ночи и суд при свете дня – это интересно, не правда ли?

Шаги за дверью, еще кого-то ведут.

«Пестель менее виновен, чем я, – спокойно подумал он, – а Каховский? Кто это? Не помню... Из северных, должно быть... По-моему, это тот, кто Милорадовича убил... и он менее виновен, хотя...»

Дверь распахнулась и, запнувшись о порог отвалившейся подметкой сапога, в комнату ввалился Мишель Бестужев-Рюмин. Меньше всего Сергей желал бы видеть его здесь – среди самых, как он полагал, виновных, но сердце вдруг ожило, сжалось, стукнуло радостно.

– Сережа!

– Полно, Мишель, полно... Задушишь.

Объятие Бестужева было отчаянным и как всегда слегка неловким.

Обхватив руками его взлохмаченную голову, Сергей вгляделся в побледневшее, осунувшееся лицо Мишеля. Глаза сияли совсем по-прежнему, но цвет их словно бы потускнел, остатки небрежно сбритой бороды топорщились на щеках и подбородке.

Мишель, всхлипнув, коснулся губами грубого шрама на лбу Сергея.

– Все зажило, Мишель. Я же говорил тебе – еще увидимся, – произнес он, стараясь не заплакать. Осторожно взял друга за руку, сдвинул рукав с запястья. Следы кандалов – жуткие, подсыхающие гнойные корки, как от ожога.

– И это заживет, – прошептал он, – и это заживет, Мишель.

Дверь опять распахнулась. Конвой ввел Рылеева. Каховский резко повернулся, словно хотел броситься к нему, и снова застыл.

Только успели поздороваться, как распахнулась другая дверь и их провели в соседнюю залу.

БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ, ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ,
И прочая, и прочая, и прочая.

Верховный Уголовный Суд, Манифестом 1-го Июня сего года составленный для суждения Государственных преступников, на основании Уложения 1649 года, Морского устава 1720 года, Воинского устава 1716 года, Полевого уголовного уложения для действующей армии 1813 года признал виновным

полковника Пестеля,
в том, что он имел умысел на Цареубийство; изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оного; умышлял на истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и с хладнокровием исчислял всех ее членов, на жертву обреченных, и возбуждал к тому других; учреждал и с неограниченною властию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления; составлял планы, уставы, конституцию; возбуждал и приуготовлял к бунту; участвовал в умысле отторжения Областей от Империи и принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других.

Подпоручика Рылеева,
в том что он умышлял на Цареубийство; назначал к совершению оного лица; умышлял на лишение свободы, на изгнание и истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и приуготовлял к тому средства; усилил деятельность Северного общества; управлял оным, приуготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить Манифест о разрушении Правительства; сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов; приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных; возбуждал к мятежу нижних чинов через их Начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь.

подполковника Сергея Муравьев-Апостола
в том, что он имел умысел на Цареубийство; изыскивал средства, избирал и назначал к тому других; соглашаясь на изгнание ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, требовал в особенности убиения ЦЕСАРЕВИЧА и возбуждал к тому других; имел умысел и на лишение свободы ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; участвовал в управлении Южным тайным обществом во всем пространстве возмутительных его замыслов; составлял прокламации и возбуждал других к достижению цели сего общества, к бунту; участвовал в умысле отторжения Областей от Империи; принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других; лично действовал в мятеже с готовностию пролития крови; возбуждал солдат; освобождал колодников; подкупил даже священника к чтению пред рядами бунтующих лжекатехизиса, им составленного, и взят с оружием в руках.

Подпоручика Бестужев-Рюмина,
в том, что он имел умысел на Цареубийство; изыскивал к тому средства; сам вызывался на убийство блаженныя памяти ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и ныне Царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; избирал и назначал лица к совершению оного; имел умысел на истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, изъявлял оный в самых жестоких выражениях рассеяния праха; имел умысел на изгнание ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и лишения свободы блаженной памяти ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и сам вызывался на совершение сего последнего злодеяния; участвовал в управлении Южного общества; присоединил к оному Славянское; составлял прокламации и произносил возмутительные речи; участвовал в сочинении лжекатехизиса; возбуждал и приуготовлял к бунту, требуя даже клятвенных обещаний целованием образа; составлял умысел на отторжение Областей от Империи и действовал в исполнении оного; принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других; лично действовал в мятеже с готовностию пролития крови; возбуждал Офицеров и солдат к бунту и взят с оружием в руках.

Поручика Каховского,
в том, что он умышлял на Цареубийство и истребление всей ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, и, быв предназначен посягнуть на жизнь ныне Царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, не отрекся от сего избрания и даже изъявил на то согласие, хотя уверяет, что впоследствии поколебался; участвовал в распространении бунта привлечением многих членов; лично действовал в мятеже; возбуждал нижних чинов и сам нанес смертельный удар Графу Милорадовичу и Полковнику Стюрлеру и ранил Свитского Офицера.

...сих преступников за их злодеяния повесить.

«Слава Богу!» – мысленно воскликнул Сергей, хотел даже перекреститься, но застеснялся жеста перед всеми этими людьми, да даже бы если и не постеснялся – не смог, Мишель стоял справа и схватил его за руку похолодевшими пальцами. Сергей ощутил охвативший друга ужас. И сам опомнился, испугался: «Господи! Его-то за что? Зачем? Ведь болтун просто, Репетилов, мальчишка... Его-то за что? Мишель, господи!»

Он смотрел прямо, на пышное шитье мундиров, на золото церковных облачений, искал – и находил знакомые лица в толпе своих судей, а холодные, влажные пальцы Мишеля дрожали в его ладони. Он сжал их – осторожно, ласково, и услышал судорожный короткий вздох. Надо бы было повернуться, заглянуть в глаза, но сил не было. Мгновенная и безумная радость прошла, тоска навалилась, страх Мишеля давил, мешал дышать.

Секретарь шевелил губами, читая пустые, холодные слова приговора.

«И ведь не Черниговского полка... конечно, с оружием в руках... да ведь и не выстрелил он ни разу из того оружия... неспособен... ему бы дипломатом стать, или музыкантом...ученым... жениться на Катеньке... ничего не будет. А ведь это я его погубил, я! Так меня и казните, его не трогайте... Господи, ты говоришь “простить”, не знаю, смогу ли...»

Сергей резко сжал руку Мишеля, нарочно задев ссадины от кандалов.

– У-у! – коротко взвыл Бестужев, но дрожать перестал.

«Государь император, Николай Павлович, что же вы делаете?! Ну казните меня и убийцу Каховского, а поэта за что? А прожектера-полковника, который скуки ради затеял Конституцию для России написать?.. А крикуна юного, краснобая, музыканта?.. Господи! У нас ведь народ жалостливый – смогут ли простить? Что с вами-то станет, государь, когда вы из них, несчастных, своими руками, мучеников сделаете?»

Секретарь закончил. Конвой звякнул штыками.

Их вывели из залы в другую комнату – более темную и тесную.

– Мишель, прости, голубчик, я тебе больно сделал?

– Нет, ничего... ничего, Сережа... Сережа, они... нас казнят, да, Сережа?

– Да, Мишель. Прости меня, я один во всем виноват.

– А я разве нет?

– Ты – нет. Из-за меня, изверга, гибнешь. Прости.

– Нет, нет! Я тоже виноват, я с тобой, я без тебя не хочу... Ты не изверг, нет...

Увели.

В каземате его уже ждал отец Петр. Кинулся к Сергею, едва тот переступил порог.

– Знаю, все знаю! – быстро прошептал он. – Не отчаивайтесь, сердце царево в руце Божьей! Государь добр, он вас помилует! Вот увидите, Сергей Иванович, прискачет завтра утром эстафет из Царского, прямо к эшафоту!

Сергей присел на табурет, опустил голову.

– А что, строят уже? – устало спросил он.

Отец Петр вздрогнул.

– А? Да нет еще... Доски привезли... Сергей Иванович...

– Батюшка, спросите, можно ли распорядиться... Мне бы родным написать...

– Можно, можно! Я как раз к вам, сказать, что можно и... если еще что, то скажите.

Сергей поднял голову, обежал глазами каземат, улыбнулся.

– Все, что надо есть у меня... и того, что есть, пожалуй, много будет... Батюшка, вы пойдите сейчас к Мишелю, побудьте с ним, он... плох, я боюсь за него. Мне бы с ним... с ним поговорить.

– Я сейчас плац-майора спрошу, Сергей Иванович, сейчас спрошу, – проговорил отец Петр и, быстро перекрестив Сергея, вышел.

Сторож молча положил перед ним несколько листков бумаги, перо, чернильницу.

«Любезный друг и брат Матюша! ...Пробегая умом прошедшие мои заблуждения, я с ужасом вспоминаю наклонность твою к самоубийству, с ужасом вспоминаю, что я никогда не восставал против нее, как обязан был сие сделать по своему убеждению, а еще и увеличивал оную разговорами. О, как бы я дорого дал теперь, чтобы богопротивные слова сии не исходили никогда с уст моих! Милый друг Матюша! ...Христос сам говорит нам, что в доме Отца небесного много обителей. Мы должны верить твердо, что душа, бежавшая со своего места прежде времени, ей уготовленного, получит низшую обитель. Ужасаюсь от сей мысли. Вообрази себе, что мать наша, любившая нас так нежно на земле, теперь на небеси чистый ангел света лишится навеки принять тебя в свои объятия. Нет, милый Матюша, самоубийство есть всегда преступление. Кому дано много, множайше взыщется от него...

Я кончаю это письмо, обнимая тебя заочно с той пламенной любовью, которая никогда не иссякала в груди моей... До сладостного свидания!»

Только успел дописать – ввели Мишеля. Увидев его на пороге, Сергей еще раз понял: не помилуют. Только завтрашним смертникам могли быть такие послабления. Отец Петр маячил в коридоре, за плечом Бестужева, Сергей поблагодарил его взглядом.

Мишель присел рядом, обнял его и разрыдался – тяжело, судорожно, вжав лоб в плечо. От этих рыданий Сергей обмер – трепещущая в сердце любовь и нестерпимая жалость замкнула уста, обессилила.

– Полно, что ты, Мишель, голубчик ты мой...

– Молчи, молчи... – выдохнул Бестужев сквозь рыдания, – Я пол... я полгода... может... мечтал... молчи... пол... года... хотел...так заплакать... они меня измучили, Сережа... я не хочу... умирать не хочу... позволь мне, позволь... Сережа... за что, за что?..

«За что, за что? За краснобайство твое, за веру в меня, окаянного, за верность делу, изначально проигранному... вот за что...». Сергей погладил спутанные волосы Мишеля, прижал к своей груди его голову, прошептал в оттопыренное, покрытое веснушками ухо:

– Ты не умрешь.

Бестужев всхлипнул, по-детски шмыгнул носом. Поднял голову, заглянул в глаза затравленным взглядом.

– Смерти нет, Мишель.

– А казнь, Сережа?

– Казнь будет.

– Как же?

– Смерти нет, Мишель. Сам подумай...

Мишель замолчал, слезы текли по его щекам. Сергей вытащил из кармана платок, начал утирать их.

– Знаешь, где я последний раз так плакал? – неожиданно спросил Мишель.

– Где же?

– На допросе у Николая Пав.. ловича... – Губы Мишеля скривились, расползлись. – За что он так с нами, Сережа? Я же ему все, все, все рассказал!

– Я тоже.

– Он нас обманул, да? А отец Петр говорит, что казни не будет, что он нас помилует... Отправит в Сибирь, в каторгу... Думаешь, неправда?

Сергей молча обнял Бестужева, оперся спиной о сырую стену каземата, устроил голову Мишеля поудобнее на своем плече.

– Ты поспи, ночи короткие, утром придут...

– Нет!

– Мишель, ну что ты, глупенький... Подумай сам, к себе прислушайся, и поймешь, что человек умереть не может... Весь, целиком – не может. Немыслимо сие. Нет смерти. Нет. Ты не смерти боишься, тебя казнь страшит... Ну а что в этой казни страшного? Я вот не боюсь, и смерти не боюсь и казни...

– Совсем не боишься?

– Совсем не боюсь. Хочу даже.

– Как же так, Сережа?

– Да вот так...

Оба замолчали. Бестужев порывисто вздохнул, последняя слеза скатилась вдоль его распухшего от рыданий носа и исчезла в горестной складке возле запекшихся губ. Он всхлипнул глубоко, с дрожью и этот всхлип пронзил сердце Муравьева.

– Прости, меня, прости, – забормотал Сергей. Выпустив Мишеля из объятий, сполз на пол, опустился на колени. – Прости, прости... Я всех погубил: и тебя и братьев... и солдат своих тоже... я потому не боюсь, что виновен, а ты – невинен, вот и боишься... только смерти все равно нет, я твердо знаю, я верю...

– Я тоже верю, но все равно страшно. Встань, Сережа, ради Бога, встань...

– Прости, прости...

– Да что же прощать? Ты не виноват пред мною ни в чем!.. Я в сердце никогда на тебя никакой обиды не держал! Сережа, ты же знаешь, как я тебя люблю, как я тебе верю! Я... я не буду больше бояться, чтоб тебе больно не было... Ты не мучайся так, Сережа, я тоже злодей и изверг, ты ведь всего знать не можешь, а я ведь себя Бонапартом считал, думал, что вот сейчас мой час пробил, час славы, час победы! Я, может быть, мечтал, чтобы все мной восхищались и приветствовали... много о чем мечтал о таком... как мы в Киев взойдем, мечтал... Я, может быть, еще больше тебя виновен, потому что вовлек многих и... врал, господи, прости меня, как же я много им всем врал! Да, может, за одну эту ложь меня бы казнить стоило. Ты не мучайся так, Сережа, не надо... Я такой же виновный, как ты, не по закону, так по совести...

Сергей отнял руки от лица.

– Ни по закону, ни по совести тебя казнить нельзя... Ты в одних намерениях, да неосторожных словах виновный... А мечты тщеславные, так все молодые люди этак мечтают... За мечты казнить?

Положил руку на плечо друга, развернул к себе.

– Мишель, он страшную, страшную вещь совершает, если не он сам, то дети его и внуки за тебя и за других невинных заплатят, кровавую цену заплатят... и ему тоже худо будет... уж я-то знаю... Господи, как же ему-то теперь будет, с такой виной ведь жить невозможно на свете... а ведь он Государь Император Всероссийский, ему Россией управлять...

– Странно! – взволнованно прошептал Бестужев. – Я тоже о нем все время думаю, я и в каземате, в железах, почему-то все время о нем думал... о нем, и о тебе еще. Как ты думаешь: он нас помилует? Помилует?

Сергей молчал, не зная, что ответить. Сам для себя помилования не желал и знал твердо, что его не будет, но трудно было отнять надежду, загасить трепещущую на ветру свечу. Встал, прошелся по каземату. Мишель следил за ним неотвязным, тоскливым взглядом – так больной пес смотрит на своего хозяина, ожидая от него утешения, помощи и ласки.

– Помилует, не помилует, – наконец медленно проговорил Муравьев, присев рядом с Мишелем, – он и сам еще, наверное, не знает. Напугали мы его, бедного, он ведь не в императоры готовился, а в бригадные командиры... Против наших пяти рот корпус выдвинуть – это ведь как испугаться надо? Да если бы он все о нас знал, небось не стал бы тебя в железах держать, а Матюшу вообще отпустил бы, как ни в чем неповинного. А Трубецкого за что? За то, что его 13-го диктатором избрали, а 14-го он на площадь не пришел? А Артамона? За то, что он нам тогда даже лошадей не дал и полк свой на восстание не поднял? Да Артамошу наградить за это надо, а он его в каземате держит! А говорят (Сергей понизил голос) что Николай Павлович нашего Артамона Захаровича за первейшего злодея почитает!

Сергей улыбнулся самой веселой и доброй улыбкой, словно они с Мишелем были не в каземате, а где-нибудь на шляхе между Бердичевым и Васильковым, летним долгим вечером. Лошади идут шагом, торопиться некуда, они устали говорить «о деле», да и все уже сказано...

– Откуда ты знаешь, что он думает? – От удивления от сердца Мишеля на мгновение отхлынул страх.

– Он о нас, а мы – о нем, так и правду узнаем, – произнес Сергей неожиданно складно и опять улыбнулся, на этот раз – немного смущенно; у него иногда, в минуты душевного волнения вырывались такие неожиданные каламбуры. – Знаешь, Мишель, я ведь тоже его видел... и разговаривал...

– Расскажи, Сережа!

– Я тогда едва на ногах стоял, из-за раны, – Сергей быстро коснулся руками шрама на лбу, – голова кружилась, ноги не шли. Меня ведь в три дни из-под Белой Церкви примчали, когда поняли, что не помру... Езда сумасшедшая, а я еще и закованный... – Сергей поднял руку, показал Мишелю белый, неровный шрам вокруг руки, – вот, видишь, зажило... а я когда ехал, одного понять не мог, что же это они, почему медлят, чего тянут, неужели и так неясно, что я один во всем виноват и меня надо просто расстрелять перед строем и все этим кончить... Никак не мог понять: куда меня везут, зачем? Бредил, наверное полдороги пробредил... И перед тем, как во дворец войти, я словно бы заснул... Входим: тепло, печка кафельная протоплена, свечи горят, на столе – бумаги, да чашка кофею, недопитая... Я ведь и не узнал его сразу. Помню, спрашивать начали. А я понять не могу: зачем меня этими разговорами терзают? Тени какие-то передо мной плавают, лица знакомые вроде, да вспомнить не могу... И вдруг одна тень так ласково: «Мне тяжело видеть старого товарища в таком горестном положении». Мне тут же кресло поставили... А я смотрю и понимаю, что это – он... «Прошу вас, государь, казните меня, но помилуйте остальных, я один за все ответчик, моя вина – наибольшая...» А он все смотрит на меня и вдруг так, задумчиво и почти ласково произносит: «Объясните мне, Муравьев, как вы, могли хоть одну секунду считать ваше намерение сбыточным?» «Какое намерение, ваше высочество?» «Намерение силой оружия истребить монархию и царствующих особ». «Никогда о сем не помышлял, государь». «Не ухудшайте своего положения запирательством, нам все известно...» Тут у меня опять – то ли от тепла, то ли от волнения голова закружилась и замутило меня, Мишель, самым постыдным образом, еще секунду чувствую – и конец! Или в обморок упаду, или стошнит прямо ему на ботфорты. И тут он, словно заметив, – а я виду не подавал, крепился, – наклоняется ко мне, руку на плечо кладет: «Нехорошо вам? Значит, совесть есть, вину свою чувствуете, значит, ничего еще не потеряно для вас. Хватит на сегодня. Отвезти в крепость и прислать лекаря». Я понял, что все, хочу встать – ноги не идут. Так он меня из кресла поднял и до порога довел... И вот, когда он меня под руку вел и даже приобнял слегка, потому что слаб я был совсем, Мишель...и вдруг так легко говорит: «Вы знаете, Муравьев, а я ведь вас помиловать могу, потому что мысли ваши мне понятны и идеи близки... Зачем вы не пришли ко мне раньше, до этого несчастного происшествия? Я ведь тут уже месяц с вашими единомышленниками разговариваю, так вот, не вижу ничего противного вере и отечеству в идее представительного правления и освобождении крестьян...»

– И мне он то же говорил...

– То-то и оно, Мишель, что всем одно и то же...

– Думаешь, не помилует?

Сергей обнял Мишеля, заглянул в глаза.

– Нет. Не помилует.

У Бестужева опять затряслись губы, щеки.

– Мы умрем, как разбойники, как злодеи... Никто не запомнит, не поймет...

– Поймут, Мишель... Все поймут. И запомнят. Меня не помянут добрым словом – я злодей и убийца, а тебя, как жертву невинную, непременно запомнят. Молиться за тебя будут. Слезы лить, восхищаться мужеством твоим, стойкостью...

– Да какое ж мужество, Сережа, когда я от страха себя не помню...

– Это ничего. Ты потом в себя придешь. Это ты со мной так разнюнился...

– Умирать не хочется, Сережа...

– Так и не умирай. Помни, что нет смерти, – и не умрешь.

Бестужев вдруг выпрямился, встал, отошел к окну, долго смотрел, ловил отблески зари на крошечном перечеркнутом решеткой клочке неба.

– Скоро... – тоскливо произнес он. И обернувшись к Сергею, с дрожью в голосе: – Сережа, и все-таки... все-таки, я рад, я счастлив, что мы – вместе... До конца.

– Ты с отцом Петром поговори, – устало произнес Сергей, – погоди, я позову.

Когда Мишеля увели, Сергей рухнул на свою убогую тюремную постель. Вгляделся в низкий сводчатый, сочащийся влагой потолок, изученный до точки.

«Господи, – взмолился он, – любую казнь, любую муку пошли мне, но избави Мишеля! Не заслужил он такой смерти мученической, тоски этой смертельной, ужаса, не заслужил! Я – ладно, я готов, я виноват и умереть хочу, а он-то зачем? И не слушай, Господи, его слов, что он со мной до конца хочет быть, – это все экзальтация, да сердце золотое, из-за того и погибает, что многое на себя взял, меня выгородить пытался... Господи, ты милосерден, ты сам знаешь, что такое казнь, что такое эта мука, – избави его! Не из того он теста сделан, из которого героев да мучеников лепят. Не для него этот крест...»

БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ, ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ,

...Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразным.

Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить:

Участь преступников, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, а именно: полковника Пестеля, поручика Рылеева, подполковника Сергея Муравьева-Апостола, подпоручика Михайлу Бестужева-Рюмина, даровав им жизнь, по лишении чинов и дворянства написать в солдаты на Кавказ.

На подлинном собственною его императорского величества рукою подписано тако:
Николай.
13 июля 1826 года.

14 июля, ровно через семь месяцев после несчастного происшествия на Сенатской распахнулись двери крепости и помилованные вышли на волю.

Их уже ждала вереница экипажей, дамы тихо перешептывались, словно в театре, перед началом представления.

И оно началось.

Часовой взял на караул.

Калитка в воротах приоткрылась.

Первый освобожденный переступил высокий порог. Он остановился тут же, словно ожидая друзей или боясь отойти от стен своей тюрьмы.

Оттуда, где стояли экипажи, донесся женский вскрик, потом еще один... его никак не могли узнать или узнавали слишком многие. И вдруг высокий пожилой человек, совершенно седой, в синем фраке пошел к нему через маленький некрутой мостик.

Узник сделал шаг ему навстречу. Он шел с трудом, слегка приволакивая ноги, как человек, успевший привыкнуть к оковам.

– Папенька, – прошептал он на ходу.

А вслед за пожилым господином уже бежала-катилась невысокая полная дама с нездоровым румянцем и девушка в светлом летнем платье.

Они встретились прямо на середине мостика. Обнялись.

– Пьер! Слава Богу!

Тут опять стукнула калитка и следующий узник вышел на свободу из стен Петропавловской крепости.

В крепости, в доме коменданта, куда они приходили еще узниками, им возвращали одежду и деньги, что были при них в момент ареста. Слышались разговоры:

– Вечером сразу к нам! Непременно!

– Завтра же уезжаю в деревню...

– ...должны поблагодарить Государя...

– За границу, конечно, не выпустят...

– всю душу вымотали... кровью харкаю...

– куда угодно, но подале от Петербурга...

– дуэль... всех выдал... дуэль...

– все кончено, забудьте...

– хватит, достаточно подурили, Государь прав...

– ...совершенно сошел с ума. Сергей с ним, не отходит... сам не в себе, по-моему... нужно хлопотать, я буду просить государя.

– Непременно! Куда ж припадочному на Кавказ!

– ...я сегодня же буду просить об аудиенции...

– ...вас ждут?

– Надеюсь...

– ...я в отставке не умею, пойду в статскую...

– ...следует ждать значительных событий... Наше помилование – только начало... Государь... Он сам говорил мне...

– И мне тоже...

– Женюсь!

– ...вы счастливец, князь!

– Мы все счастливцы.

– ...бедный Мишель...