...Он был не таким, как другие. Первое, что обращало на себя внимание, – это глаза. Темно-серые, словно небо в непогоду, они смотрели на мир спокойно, заинтересованно, серьезно (пожалуй, слишком серьезно для одиннадцатилетнего мальчика), но отнюдь не угрюмо. А еще у Саймона были мягкие, как шелк, вьющиеся светло-каштановые волосы, отливавшие на солнце медью. И нежная кожа, в россыпи мелких золотистых веснушек на носу и щеках. На мой взгляд, веснушки не слишком украшают лицо. Но Саймону веснушки очень шли, отнюдь не делая его смешным.

Несмотря на молчаливость и тихий нрав, Саймон вовсе не был угрюмым замкнутым меланхоликом, хотя причины для этого у него имелись. Саймон был сиротой: родители его погибли в автокатастрофе. Поэтому-то он и попал в нашу военную школу. Его дядя-опекун решил, что суровая, почти армейская дисциплина благотворно повлияет на мальчика, склонного, по его мнению, к чрезмерной мечтательности и сентиментальности. При этом, правда, возникло существенное затруднение. Дело в том, что в учебное заведение, готовящее будущих офицеров ВМС США, принимали только абсолютно здоровых детей. Саймон же страдал серьезным хроническим заболеванием – эпилепсией. Хотя припадки у него случались редко и протекали в сравнительно легкой форме, но все равно во время них он терял сознание. Это обстоятельство безусловно воспрепятствовало бы его зачислению. Но дядя и опекун Саймона был весьма влиятельным человеком, и под его нажимом руководство школы пошло на уступки. Так Саймон очутился среди нас.

Нельзя сказать, что однокашники плохо к нему относились. Его считали слегка не от мира сего, но приветливый и миролюбивый нрав Саймона обезоруживал даже самых отъявленных задир. Не думаю, что ему была по душе атмосфера военной школы, но учился он старательно. Точно так же Саймон не слишком любил участвовать в наших шумных играх, однако никогда не выказывал своего неудовольствия. Он не чуждался общества, просто часто ему нравилось то, на что другие не обращали никакого внимания. Я нередко замечал, как он подолгу и с увлечением разглядывает какую-нибудь ерунду вроде прожилок в мраморных плитах на полу, или игры пылинок в луче солнца, или скачущего по ветке воробья. Какие мысли бродили при этом у него в голове?.. Не знаю. Впрочем, тогда я не особо этим интересовался. Саймон привлекал меня своей необычностью, но я был слишком занят учебой и борьбой за место лидера в своей группе, чтобы сойтись с ним поближе. Это случилось позднее, уже на том проклятом острове...

...Стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу песчаный берег, изумрудную зелень тропического леса и слышу шум прибоя... Самолет, на котором мы, воспитанники военной школы, летели домой на рождественские каникулы, рухнул в море. До острова сумело добраться лишь пятнадцать человек. И вот мы, самым старшим из которых – мне и Джеку Меридью – было по тринадцать, а самому младшему – восемь лет, начали жить в диком, первозданном мире, в котором не было взрослых. Я мог бы до бесконечности рассказывать о том, как мы учились добывать пищу и огонь, о нашей обгоревшей на солнце и искусанной насекомыми коже, о колтунах в отросших нечесаных волосах, о желудках, бунтующих от непривычной и однообразной пищи, о сбитых в кровь босых ногах. О том, как я, на правах старшего по званию, пытался сохранить в нашем маленьком сообществе соблюдение привитых нам родителями и учителями норм поведения. И о том, что из этого вышло... О том, как группа юных кадетов постепенно превращалась в стаю голых, грязных, размалеванных краской кровожадных дикарей. О том, как жестоки по своей природе дети. О том, как хрупка грань между цивилизацией и животным миром. И о том, как легко перешагнуть эту грань...

Но сейчас я хочу говорить о Саймоне. Он оказался одним из немногих, кто не предал меня и не ушел жить по законам Джека. И он был единственным, кто до самой последней минуты своей жизни продолжал верить, что нас спасут. Несмотря на свою мечтательную натуру, он стал моим лучшим помощником. Очень скоро я убедился, что могу положиться на Саймона в самых серьезных делах. Он взвалил на себя добровольные обязанности сиделки при мечущемся в бреду капитане Бенсоне – единственном взрослом среди нас. Впрочем, кроме него, ухаживать за обезумевшим летчиком было бы некому, ибо других он пугался, а те, в свою очередь, боялись его. И лишь Саймон не испытывал по отношению к несчастному ни страха, ни отвращения. Стоило ему приблизиться к больному, и безумец мгновенно успокаивался, кротко глядя на Саймона, покуда тот кормил, поил его или менял повязки. Наблюдая за ними, я думал, что так, наверное, должен выглядеть ангел, вздумавший вдруг позаботиться о сброшенном в ад грешнике.

Саймон беспрекословно и толково исполнял все мои поручения: ловил рыбу, собирал хворост для костра, следил за огнем, вместе с другими строил шалаши из пальмовых ветвей. И все же, несмотря на придавившие его хрупкие плечи недетские заботы, он ничуть не изменился. Его по-прежнему увлекали предметы и явления, не имеющие никакой практической ценности. Тропическая природа зачаровывала его. Огромные, доселе не виданные фантастические цветы, крикливые экзотические птицы, мелкие хлопотливые существа, обитающие в воде, – все это притягивало внимательный и восхищенный взгляд Саймона.

Он очень изменился внешне. Из одежды на нем теперь остались лишь вылинявшие истрепанные шорты, причем этот наряд шел ему куда больше, чем прежняя новенькая кадетская форма. Он похудел и сильно загорел под палящими солнечными лучами. Волосы тоже выгорели и теперь ярко полыхали рыжиной. Они заметно отросли, и Саймон связывал их сзади обрывком бечевки.

Он завел себе приятеля – маленького пучеглазого хамелеончика. Забавная зверушка совершенно не боялась Саймона, с медлительной важностью забираясь к нему на ладонь в ожидании угощения. Эта дружба окончилась трагически. Кто-то из «охотников» Джека забавы ради проткнул безобидную ящерицу копьем. При виде гибели ручного зверька Саймон вскрикнул так, словно заостренная палка вонзилась в его собственное сердце. Он не плакал, но лицо его исказилось таким глубочайшим страданием, что мальчишки растерялись и оборвали смех. И тут с Саймоном (впервые со дня нашего появления на острове) случился припадок. Он побледнел, зашатался, беспомощно взмахнул руками, пытаясь за что-нибудь ухватиться, и рухнул на землю. Глаза его закатились, так что из-под полуприкрытых век виднелись лишь узкие полоски белков. Все тело выгнулось в мучительной судороге, на губах появились пузырьки розовой пены. Я понял, что он прокусил себе язык.

– Эй, чего глазеете, – крикнул я, торопливо соображая, что же полагается делать в таких случаях. Опустившись на землю рядом с Саймоном, я осторожно уложил его голову к себе на колени. – Кто-нибудь, дайте мне нож!

В наступившем всеобщем замешательстве кто-то сунул мне нож, и я с трудом разжал крепко стиснутые зубы Саймона. Постепенно тело его перестало дергаться и безвольно обмякло.

– Он умер, да? – испуганно спросил кто-то из младших.

Я и сам перепугался: бледное до синевы лицо Саймона с заведенными под лоб глазами и кровавой пеной на губах и впрямь походило на лицо покойника. Но вот веки его дрогнули, Саймон слабо застонал и открыл глаза.

– Ральф, – прошептал он все еще заплетающимся языком. – Ральф, ты видел... они убили его... За что?..

Увы, мне нечего было ему ответить. Я глянул на бездыханное тельце хамелеона, затем перевел взгляд обратно на обессиленно лежащего в моих объятиях Саймона и молча погладил его по голове.

Тогда-то и началось наше с ним сближение. К тому времени почти все мои сторонники переметнулись в лагерь Джека. Со мной остались лишь толстый увалень Хрюша, близнецы Эрик и Сэм, несколько малышей и Саймон. Капитан Бенсон куда-то пропал. Спустя пару дней мы нашли на берегу его ботинки и решили, что бедняга в припадке безумия, вызванного лихорадкой, утонул. Саймон искренне горевал о нем.

Я остро переживал горечь поражения и нуждался в единомышленниках, а Саймон просто испытывал потребность в ком-то, с кем можно быть рядом. У нас не осталось ничего, кроме нас самих, и мы с непреодолимой силой потянулись друг к другу. В диких джунглях, на необитаемом острове, где не было никого, кроме озверевших от пролитой крови малолетних дикарей, мы сильнее, чем от физических лишений, страдали от нехватки тепла и душевной ласки. Так заблудившиеся дети от страха теснее жмутся друг к дружке. Впрочем, мы ведь и были детьми...

Я не помню, когда это случилось впервые. Мы спали в нашем шалаше на подстилке из сухих листьев. В соседнем шалаше мирно посапывали Хрюша и близнецы. Внезапно я проснулся от странных звуков: Саймон плакал. До этого я никогда не видел его плачущим. Он всегда страдал терпеливо и молча, поэтому сейчас его горькие всхлипы испугали меня. Я приподнялся, тронул его за плечо и тут только понял, что Саймон крепко спит. Крупные слезы катились из-под плотно сомкнутых век, а худое тело сотрясалось от мучительных, тяжелых, надрывающих грудь рыданий. Я принялся тормошить его, и наконец он открыл глаза, уставившись на меня взглядом человека, еще пребывающего где-то на грани между сном и реальностью.

– Ох, Ральф, как хорошо, что ты меня разбудил, – пробормотал он. – Мне снился такой страшный сон.

– Эх ты, все еще боишься снов, – хмыкнул я, желая казаться взрослее и мудрее его. – Ну, и что же тебе снилось? Небось какое-нибудь чудовище, мохнатое, рогатое и хвостатое?

– Вовсе нет, – возразил он, уязвленный моим насмешливым тоном. – Что я, маленький, что ль, верить во всяких дурацких чудовищ.

– Так чего ж ты ревел?

– Ну... мне снилось... Только ты не насмехайся, ладно? Мне снилось, что я снова дома, и мама испекла к чаю яблочный пирог...

Я промолчал. Мне было хорошо известно, что родители Саймона давным-давно умерли.

– ...а потом... потом будто этот пирог превратился в мертвую свиную голову. И эта голова ухмылялась мне. О, Ральф, это было так страшно! – Саймон поежился.

– Знаешь, – робко добавил он чуть погодя. – Ты такой смелый. И сильный. Это ничего, что Джек теперь Вождь. Он просто задурил всем головы своей охотой, вот они и побежали за ним. А если бы вы дрались по-честному, то ты бы его победил, потому что ты сильнее. С тобой не страшно... – он придвинулся ближе. – Ральф, можно тебя кое о чем попросить?

– Ну, чего тебе? – грубовато спросил я, хотя острая жалость пронзила меня словно иглой, и мне ужасно хотелось как-нибудь утешить Саймона.

– Можно, я тебя обниму? Ну, знаешь, так мне было бы спокойнее спать. А то вдруг мне опять приснится эта чертова свиная голова и станет мне ухмыляться. Можно, а?

– Ладно, давай, – великодушно разрешил я, снова растянувшись на шуршащих листьях.

Когда худенькое голое тело Саймона прильнуло ко мне, я почувствовал себя очень большим и ужасно взрослым. И еще какое-то странное чувство мягко, тепло и настойчиво шевельнулось где-то глубоко внутри меня. К тринадцати годам у меня еще не было никакого сексуального опыта. Конечно, учеба в закрытом учебном заведении, с его дортуарами и общими душевыми предполагает разные непристойные шалости между подростками. Разумеется, я много чего навидался, но сам относился ко всему этому свысока, как к чему-то недостойному и несовместимому со званием будущего офицера. И вот теперь, в знойной темноте тропической ночи, когда тонкие руки Саймона обвились вокруг меня, я буквально задохнулся от внезапного наплыва странных и необъяснимых чувств. Я тоже обнял его, неловко поглаживая вдоль спины, торопливо скользя ладонями по узким бедрам с остро выпирающими тазовыми косточками. От моих прикосновений Саймон осмелел и тоже начал ласкаться. Он прижимался ко мне, словно котенок, терся головой о мою грудь, так что его отросшие мягкие волосы приятно щекотали кожу, обнимал и гладил меня. А потом он меня поцеловал. До этого меня целовали разве что родители да их взрослые знакомые. Но то было совсем другое. Саймон поцеловал меня в губы. Это произошло так неожиданно, что я опешил.

– Ты чего? – смутившись, пробормотал я.

Но, судя по всему, Саймон был смущен не меньше меня.

– Ну, я просто... – пролепетал он, и даже в темноте я понял, что он покраснел. – Если тебе не нравится, я больше не буду.

– Да нет, только странно как-то получилось, – буркнул я. – Обнимаемся, целуемся, будто девчонки какие...

– Но ведь никто нас не видит, – тихо прошептал Саймон. – И темно к тому же. А когда не видно, то и стесняться нечего. Я... Меня никто никогда не обнимал. И не целовал тоже никто. Ральф, а ты не мог бы поцеловать меня? Ну, вроде как понарошку?

– Хорошо... – я потянулся к нему губами, чувствуя все усиливающееся волнение и приятное тепло внизу живота.

Целоваться я тоже не умел, но робкое прикосновение моих губ Саймону явно понравилось. Я слышал, как гулко и часто забилось его сердце. Как у кролика, попавшего в силки, подумалось мне. И тут, к своему великому смятению, я ощутил эрекцию. Конечно, подобное случалось со мной и раньше (чаще всего во сне, причем наутро я тщетно пытался вспомнить, что же мне снилось). Но это всегда происходило, когда я был один. А сейчас мой член уперся прямо в живот Саймону... Он охнул и робко потрогал его своей рукой. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но Саймон и не думал дразниться. Его пальцы были такие нежные, что я таял от их прикосновений. А когда к ним присоединились еще и губы, я уже не думал ни о каком стыде. Я лишь хотел, чтобы это продолжалось до бесконечности. Саймон лизнул мой член и осторожно взял его в рот. Не знаю, как он до этого додумался, уверен, раньше у него ничего подобного ни с кем не было. Я стонал от наслаждения, а руки мои благодарно гладили длинные спутанные вихры Саймона. Поняв, что уже близок к извержению, я попытался отстранить его голову. Мне казалось недопустимым эякулировать ему в рот. Я боялся, что он захлебнется спермой, или его стошнит от ее вкуса. Но Саймон удержал меня. Струя терпкой густой жидкости брызнула ему в горло, он закашлялся, но проглотил. Мне хотелось закричать, но я сдержался, боясь разбудить Хрюшу и близнецов. Поэтому я только тяжело дышал, хватая ртом воздух, словно рыба, вытащенная на сушу.

Взошла луна, и ее мягкий интимный свет проник сквозь пальмовые стены, посеребрив наши голые тела.

– Зачем ты это сделал? – спросил я, когда вновь обрел способность говорить и думать. – Это ж небось противно? Не обязательно было глотать.

– Я хотел сделать тебе приятное, – простодушно ответил Саймон. – И вовсе было не противно, – он поднял на меня свои бездонные глаза и улыбнулся. Из уголка рта у него стекал тоненький ручеек моей спермы. Он облизнул губы.

– Ты вкусный...

– Дурачок, – я тихо рассмеялся, схватил Саймона за плечи и опрокинул на себя. – Иди-ка сюда...

Мне тоже захотелось сделать так, чтобы Саймону стало приятно. Я нащупал его совсем еще детский, похожий на неоперившегося птенчика член и принялся теребить эту невероятно нежную и трогательную штучку. Затем, уложив Саймона на спину, я нагнулся и начал щекотать его языком. Он приглушенно ахал и тихонько постанывал. Саймону было всего одиннадцать, он еще ничего не мог, но мои действия приводили его в восторг. Маленький член так забавно торчал, что мне доставляло невероятное удовольствие ласкать его...

Наконец, утомленные нежностями, мы уснули. Но прежде, чем смежить веки, Саймон еще раз поцеловал меня и прошептал:

– Ральф, я люблю тебя...

С тех пор это стало повторяться каждую ночь. Возможно, наши товарищи и догадывались кое о чем, но и добряк Хрюша, и неунывающие близнецы великодушно не подавали вида, что слышат по ночам странную возню и стоны, доносившиеся из нашего с Саймоном шалаша. Я порадовался, что рядом нет Джека и его приспешников. Уж они-то непременно не дали бы нам житья, изводя насмешками. Хотя у Джека наверняка у самого рыльце было в пуху. Я давно подозревал, что он использует находившихся в его абсолютной власти младших мальчиков в качестве сексуальных игрушек. Пару раз, еще до раскола нашего сообщества, я пытался это выяснить, но у малышей был такой испуганный и забитый вид, что расспрашивать их оказалось бесполезно.

Впрочем, Джек и его «племя» не слишком досаждали нам. Мы жили особняком по тем «правильным» правилам, от которых с такой легкостью отреклись остальные. Мы поддерживали огонь сигнального костра, ловили на мелководье крабов, собирали фрукты. Саймон всюду следовал за мной, и никогда у меня еще не было более преданного спутника. Я ловил на себе его исполненные обожания взгляды, и это мне весьма льстило. На правах старшего я командовал им, а порой даже слегка бранил за нерасторопность (на что он, впрочем, никогда не обижался). Зато по ночам я бывал с ним так нежен, как только может быть нежен тринадцатилетний подросток по отношению к своему младшему товарищу. Сценарий всегда был один и тот же: я кончал от ласк Саймона, причем он каждый раз удивлялся, как это у меня получается. Сам он еще не мог испытывать полноценный оргазм, но под моими руками и губами блаженно стонал, задыхаясь и содрогаясь от удовольствия.

Так продолжалось каждую ночь вплоть до роковой ночи гибели Саймона... Все произошло у меня на глазах. Мы с Хрюшей и близнецами собрались в лагерь Джека. Накануне «охотники» убили свинью, и со стороны лагеря до нас доносился дразнящий запах жареного мяса. Саймона нигде не было видно, я решил, что он по своему обыкновению таращится в лесу на каких-нибудь бабочек или где-то на берегу разыскивает причудливые ракушки и яркие камешки. Мы давно уже не ели ничего, кроме фруктов. Хрюша вздыхал (этому толстяку тяжелее всего давались ограничения в пище), близнецы Эрик и Сэм крепились, но на их осунувшихся грязных лицах застыло тоскливое голодное выражение. От аппетитного запаха жареной свинины у меня самого подводило живот, и я наконец сдался. Я подумал, что если мы пойдем к «охотникам», то можно будет попробовать еще раз поговорить о том, чтобы объединиться, ведь вместе легче следить за сигнальным костром, от которого зависит наше спасение. Но, явившись в лагерь, я сразу понял, что взывать к их благоразумию сейчас бесполезно. Племя Джека шумно праздновало удачную охоту. Голые, раскрашенные до неузнаваемости, они с дикими воплями скакали вокруг костра, потрясая копьями и изображая убийство свиньи. Постепенно танец перерос в некую буйную и опасную игру. Один из мальчиков должен был изображать загнанное животное, а остальные преследовали его, тыкая в жертву тупыми концами копий. Лиц «охотников» невозможно было разглядеть под слоем краски, и эти анонимные маски придавали им чувство уверенности и безнаказанности в своих действиях. Когда роль свиньи досталась малышу Билли, на него обрушился такой град жесточайших палочных ударов, что он истошно заорал от боли и страха. Неужели же это те самые вымуштрованные воспитанники военной школы, которых я когда-то знал?.. Мне стало жутко. И вдруг, в тот момент, когда всеобщее беснование достигло апогея, из леса выбежал Саймон. Он спотыкался, кричал что-то неразборчивое и судорожно размахивал руками. Лишь много позже я узнал, что явилось причиной его потрясения. Бродя по лесу, Саймон обнаружил в одной из пещер мертвое тело капитана Бенсона. Неизвестно, как там очутился несчастный безумец, но умер он уже давно. И вот теперь Саймон случайно наткнулся на полуразложившийся труп. Но он выбрал слишком неподходящее время, чтобы сообщить всем о страшной находке. Разгоряченные игрой в убийство, «охотники» ринулись на Саймона и окружили его плотным кольцом. Я видел только, как мелькают их копья, и слышал пронзительные вопли Саймона, постепенно переходящие в хрипение. Я рванулся вперед, но меня отшвырнули обратно за пределы круга, в центре которого находился мой друг. Наконец мне удалось прорваться сквозь толпу дикарей, но к тому времени Саймон уже не кричал и не хрипел. Он лежал на залитом кровью песке, скорчившись, с нелепо вывернутой шеей, и в его широко раскрытых неподвижных глазах отражались звезды. Все тело представляло собой сплошную рваную рану. Дикари, словно опомнившись, испуганно отступили, и я оказался один на один с тем, что осталось от Саймона...

...Впервые я увидел смерть, когда умерла моя бабушка. Но она была очень старенькая, скончалась тихо и благопристойно, в своей постели, в окружении любящей родни, и лежала в гробу чистенькая, сухонькая, аккуратно одетая и причесанная, так что смотреть на нее было совсем не страшно. Но сейчас смерть явилась внезапно, жутко и нелепо. Скорчившееся на песке у самой кромки воды тело Саймона выглядело маленьким, жалким и несчастным... Мне вдруг припомнился тот день, когда «охотники» точно так же бездумно лишили жизни крошечного, забавного, безобидного и беспомощного хамелеончика... Я почувствовал, как в горле у меня растет твердый, мешающий дышать комок, а на глаза наворачиваются слезы – едкие, словно серная кислота. Опустившись на колени, я полубессознательным движением коснулся плеча Саймона и слегка встряхнул, словно хотел разбудить. Кажется, я даже окликал его, шепча какие-то бессмысленные теперь слова утешения. Ладони мои стали липкими от крови. Неужели вот это, похожее на раздавленное насекомое, неподвижное тело – все, что осталось от моего Саймона? Саймона, который еще совсем недавно мог двигаться, улыбаться, чьи удивительные темно-серые глаза так увлеченно разглядывали мир, чье теплое тело так трогательно и беззащитно прижималось ко мне в поисках любви и ласки... У него ведь не было никого, кроме меня... Он доверял мне, а я не смог его спасти. И теперь моего младшего друга больше нигде нет. Ведь то, что лежит на песке у моих ног, уже не Саймон. И тут, словно для того, чтобы избавить меня от мучительных и бесполезных терзаний, на берег нахлынула волна, подхватила бедное истерзанное тело и унесла с собой в открытое море...

...А потом дикари убили Хрюшу. Но этот новый кошмар я воспринял едва ли не как должное. Смерть Саймона иссушила меня до самого дна, поэтому на долю доброго, милого, умного Хрюши уже не ничего не досталось. А потом племя Джека принялось преследовать меня, убедившись, что на человека охотиться куда увлекательнее, чем на животных. Но к тому времени мне уже было все равно, убьют они меня или нет. Я остался совсем один (близнецы Эрик и Сэм не вынесли побоев и угроз, сломались и перешли на сторону Джека), и поэтому сам был готов подставиться под их копья. Да, я бы сделал это, ибо для любого живого существа полная изоляция от себе подобных куда страшнее смерти. Но тут нас наконец-то обнаружил поисковый отряд...

...С тех пор прошло тридцать лет. Я никогда больше не виделся ни с кем из тех, кого вместе со мной забрал с острова взвод морских пехотинцев. К величайшему огорчению родителей, я ушел из военной школы. Я больше не хотел стать офицером. Я понял, что никогда и ни при каких обстоятельствах не смогу убивать людей. Сейчас мне сорок три. Профессиональная карьера моя сложилась удачно: я окончил Гарвард и теперь являюсь владельцем крупной юридической фирмы. Семейная жизнь тоже носит все признаки благополучия: у меня любящая жена и две взрослые дочери.

А еще я чертовски пьян... Это случается всегда в день смерти Саймона. Иногда с помощью огромного количества виски мне удается отключиться полностью, иногда – нет, и тогда воспоминания обступают меня плотной стеной. Я снова на острове. К небу поднимается дым от сигнального костра, вдали слышен визг убиваемой «охотниками» свиньи, и я вновь бреду вдоль песчаного берега бок о бок с Саймоном... Память о нем всегда со мной. Она похожа на ту ноющую, привычную боль, которую причиняют калекам их давно отрезанная рука или нога. Иногда я задаю себе вопрос: а что было бы, останься Саймон жив?.. Не знаю, я не могу и не хочу представлять его взрослым мужчиной. Я всегда вижу Саймона таким, каким знал его прежде. Но, если бы жизнь можно было перемотать назад, как кинопленку, я не раздумывая согласился бы опять очутиться на том проклятом острове, лишь бы только вновь увидеться с ним...

Бутыль из-под виски пуста... Пора идти спать. Завтра я вновь стану таким, каким привыкли видеть меня мои домашние, коллеги и друзья: респектабельным юристом с безупречной репутацией, отличным семьянином и достойным членом общества. Самое главное – не забыть сжечь в пепельнице обрывки вот этих смятых, залитых выпивкой и слезами листков...