Нельзя так смотреть на людей... Может случиться несчастье.
О. Уайльд
Ах, если б я видел лицо, что под маской!
Я только теперь полюбил твои песни...
Л.д.Л.
Он был моим любовником, моим господином, моей жизнью. Все, что мне осталось теперь - прижимать к себе его остывающее тело, пытаясь своим теплом продлить иллюзию жизни. Моя же жизнь закончилась здесь и сейчас, в тот самый момент, когда навсегда закрылись его глаза. Еще несколько минут назад я не мог и представить себе этого, но продолжаю существовать лишь по инерции, повинуясь той животной силе, которая поддерживает безумцев и смертельно раненых. Он мертв - и мое сердце останавливается, словно механизм, который постепенно лишают источника энергии.
Мы познакомились несколько месяцев назад. Все было так банально - клуб, вечеринка, я один... он, моя жизнь, моя любовь - тоже был один. Он стоял у барной стойки, а перед ним - початая бутылка абсента и горка сахарных кубиков. Время от времени он щелкал зажигалкой и наблюдал за падением капель расплавленного сахара в мерцающий циан напитка. Его лицо выражало отчетливое НИЧТО, его глаза - его прекрасные черные глаза - смотрели в никуда, его тонкие, белые, такие фарфоровые, такие прекрасные руки - они двигались как механические, взлетали и опускались, словно странные заводные птицы, как снежные хлопья в стеклянном шаре. Тогда я подумал лишь, что он, скорее всего, под наркотиками, и еще - что он похож на фарфоровую японскую куклу, на юного самурая, на маску театра Но - и только тогда я понял, что, вопреки первому впечатлению, он вовсе не азиат - просто крайне необычное лицо. Впрочем, «просто» - это слово не могло к нему относиться. В нем ничего не было «просто» - все, на что падал мой взгляд, было особенным, почти нереальным. Его бархатный сюртук, его кружевные манжетики, его перстни с камнями, его гладкие, блестящие, черные волосы - все было странным, чуждым самой сути существования. Он просто не мог быть, и я просто стоял и смотрел на него, желая убедиться, что он - не обман моего затуманенного алкоголем сознания.
Я пялился на него в открытую, прямо, откровенно, и так нагло, как будто, по меньшей мере, хотел его снять - или сняться сам. Я понял это только тогда, когда он, оторвавшись от уже изрядно опустевшей бутылки, поднял глаза на меня, а затем слегка шевельнул рукой, повелевая мне подойти. Его глаза все еще ничего не выражали, но я готов был поклясться, что пьян он не был. Он смотрел на меня своими холодными, змеиными глазами, и я почувствовал себя обнаженным, беззащитным, безвольным... Я тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение, и мне это почти удалось... Почти. Где-то в глубине души я все еще был распростерт ниц на ледяном полу, ожидая приказа своего господина и повелителя.
Я подошел, улыбнулся, кажется, спросил, не будет ли он против, если я присяду. Даже, по-моему, попросил угостить меня выпивкой. Уже много позже я понял, что выглядел в тот момент, как недорогой хаслер, вульгарный, слегка робеющий от сознания собственной порочности. Он медленно опустил веки и так же медленно вновь их поднял. Даже это несложное движение казалось - или было - продуманным, театральным, осознанно и намеренно необыкновенным, но в то же время - для него это был самый естественный способ поведения - способ существования - способ находиться в этой реальности и взаимодействовать с ней. Я снова улыбнулся, и он снизошел до того, чтобы улыбнуться в ответ. В тусклом свете барных ламп его улыбка казалась высокомерной, даже слегка презрительной - впрочем, таковой она, вероятно, и была.
- Выпьешь? - он небрежным движением руки указал на стопку с уже готовым абсентом. Я никогда его не пил и не горел желанием пробовать - но, повинуясь его воле, я взял напиток и сделал довольно большой глоток. Горечь полыни обожгла мое горло. Он наблюдал за тем, как я пью, ничего не говоря. Я заметил черные тени вокруг его глаз и, кажется, подведенные черным веки. Он извлек тонкую длинную ментоловую сигарету, снова щелкнул зажигалкой и закурил. Его перстни на секунду сверкнули кроваво-красными бликами в свете крохотного огонька. Он жестом предложил сигарету и мне, и я вновь не смог отказать. Легкий мятный дым почему-то сделал меня еще более растерянным и - зачарованным.
- Идем, - бросил он, направляясь к выходу, все еще с бутылкой в руке. Он шел ровно, с какой-то немыслимой грацией, и невесть откуда взявшийся ветерок шевелил длинные полы его бархатного сюртука - я не нашел в себе сил противиться ему ни словом, ни делом, я шел за ним, как агнец на заклание. Я не был даже уверен, что он вообще не забыл обо мне сразу, как только выпустил из виду. Я чувствовал, как дико все то, что происходит со мной - но лишь крохотной частью своего разума. Все же остальное мое существо считало мою покорность совершенно естественным, более того - единственно верным поведением. Он одним своим взглядом завладел мной целиком, без надежды на освобождение. В ту же самую минуту я понял, что он никогда не полюбит меня.
Он вышел на середину дороги и первым же взмахом руки остановил машину. Он сел на переднее сиденье, нисколько не беспокоясь о том, последую ли я за ним, извлек из бумажника крупную купюру, бросил ее на полочку перед лобовым стеклом - никогда не знал, как она называется на самом деле, - и назвал какой-то адрес. Мы поехали - с совершенно невероятной скоростью - и спустя короткое время я уже поднимался по крутой и темной лестнице в мансарду старинного дома.
В его квартире царили запустение - и роскошь, небрежность - и изысканность. Старинная мебель, мертвые цветы, изорванная, пожелтевшая от времени тюль ручной работы, местами - даже выбитые стекла, многочисленные разнокалиберные свечи и огромное, в человеческий рост зеркало, изрезанное трещинами. Он отхлебнул из бутылки - прямо из горлышка - затем повернулся ко мне, несколько секунд помедлил, подошел. Осмотрел меня с ног до головы. Провел рукой по моим волосам, по моей щеке, скользнул пальцами к моей груди. Одним движением сорвал с меня рубашку, ни на секунду не изменив выражения лица. Толкнул меня на кровать. Перевернул на живот, заломив мне руку за спину. Резкая боль заставила меня прийти в себя, я попытался вырваться - но его тонкие пальцы оказались на удивление сильными. Я закричал - он улыбнулся мне холодно, жестоко и спокойно. В следующую секунду мое тело превратилось в сплошной комок боли. Он насиловал меня, словно нарочно стараясь сделать это как можно более мучительно. Ему это удавалось - каждая клетка моего тела стала жертвой в его камерах пыток, каждая секунда казалась шагом, приближающим к долгожданной смерти. Он врывался в меня, он терзал мои плечи и спину острыми, длинными ногтями, он, кажется, кусал меня... Он бил меня жестоко, размеренно, хладнокровно. Он даже не смотрел на меня, когда я, скорчившись на постели, целовал его руки, умоляя остановиться, пощадить меня, лаская того, кто только что сделал меня своей безвольной игрушкой, рабом, подающимся под карающую плеть. Все прекратилось, только когда я потерял сознание - после неоднократного изнасилования, избитый, в синяках и кровоподтеках, на перепачканных простынях.
Первое, что я почувствовал, когда очнулся, была боль - и еще аромат ментоловых сигарет. Я открыл глаза и увидел его, сидящего рядом, бесстрастного, с сигаретой в руке, глядящего в никуда своими черными, черными глазами... Я попытался что-то сказать, но смог лишь слабо, хрипло застонать. Он повернул голову в мою сторону, скользнул взглядом по моему истерзанному телу и отвернулся снова. Спустя пару секунд он заговорил, обращаясь ко мне, но не глядя на меня.
- Ты останешься здесь, в этом доме. Ты не покинешь его без моего разрешения, в противном случае все, что ты пережил вчера и что еще переживешь в дальнейшем, покажется тебе приятной забавой. Ты можешь называть меня господином... Впрочем, это неважно.... Это неважно.... - он снова затянулся и выпустил длинную струю дыма в потолок. Я снова застонал, и он подал мне бокал белого вина. Я был слишком слаб, чтобы удержать его, и он влил напиток в меня едва ли не силой. Я судорожно вздохнул, затем кивнул.
- У меня ведь нет выбора, верно? - спросил я.
- Почти. Выбор есть всегда.... Вот только, как я уже сказал, альтернатива тебе вряд ли понравится, - он снова улыбнулся, и внезапный животный, панический ужас заставил меня забиться в угол постели, инстинктивно закрывая руками лицо. Я понял, что никогда не смогу ослушаться его ни в чем....
Он действительно очень скоро стал моим господином. Он редко замечал меня днем и насиловал каждой ночью. Я боялся и ненавидел его, но подчинялся ему беспрекословно. Он использовал в своих забавах тяжелый кнут из какой-то светлой, но уже пропитанной кровью кожи, иногда - электрошокер, иногда - еще какие-то чудовищные приспособления, названия которых я не знал. Я чувствовал его силу и смирялся с ней. Он стал для меня злобным божеством, которому нужно по возможности угождать просто для того, чтобы избегнуть нового наказания. Он употреблял кокаин, очень много курил и почти все время пребывал в своем странном, отсутствующем, невидящем состоянии. Я мечтал освободиться от него, от этого вечного холода, ужаса и унижения. Он, казалось, был неуязвим и для времени, и для окружающего мира вообще. Тогда я решил убить его сам. Эта мысль долго пугала меня; она казалась мне мечтой, которой никогда не осуществиться. Я стал бредить этой идеей. Я придумывал тысячи способов казни своему безмолвному, жестокому, равнодушному палачу. Я думал об этом днем и ночью.... Наконец, мне удалось выбраться на улицу на несколько часов. Мне не пришло в голову, что я мог бы просто сбежать - желание убить его сделало меня параноиком. Ни о чем другом я думать не мог - и вот на украденные у него деньги - а денег у него всегда было более чем достаточно - я купил пистолет и обойму к нему. Никогда раньше я не держал в руках оружие. Оно пугало меня, но сейчас - я ликовал, я радовался, как ребенок. Даже если бы тогда кто-то сказал мне, что ничто не мешает мне просто уйти - я не отказался бы от своего намерения. Я жаждал не только освобождения, но и мести. Я хотел знать, что этого человека больше нет, что он не ворвется больше в мою жизнь так же грубо и жестко, как врывался в мое тело, хотел избавить мир от него - навсегда. Я вернулся домой и стал ждать. Я смеялся, чего со мной не было вот уже три месяца. Да, да, сегодня ровно три месяца с того дня, когда моя жизнь превратилась в ад, и это справедливо - дьявольски справедливо! - что именно сегодня его постигнет расплата. Я впервые ждал его прихода с нетерпением. Я сидел в гостиной на своем обычном месте - на скамейке рядом с его креслом. Я не стал зажигать свет - мне и так был прекрасно виден дверной проем, а его фигуру я узнал бы из миллиона. Пистолет, заряженный, матовый, черный, опасный - лежал у меня на коленях, готовый в любой момент свершить мое правосудие, исполнить мой приказ. Я ждал, и радость наполняла меня.
Он пришел поздно вечером, как и обычно. Я слышал, как он достает ключи, открывает дверь, входит. Я слышал, как он идет по коридору, и знал, что он сделает ровно одиннадцать шагов - как и обычно - прежде чем оказаться в дверях. Я поднял пистолет и начал свой обратный отсчет. Я дошел до единицы. Он дошел до двери. Я увидел его силуэт, длинную, тонкую, черную тень на плоти бытия. Я выстрелил - раз, другой, третий.... Я разрядил всю обойму и застыл, глядя, как его тело медленно оседает на пол. Я поднялся, подошел к нему, потом зажег свет. Его лицо - его глаза были открыты, и я не захотел их закрыть. По полу растекалась его кровь - алая.... Его любимый цвет. Мое внимание привлекло то, что он не снял сюртук; одна его рука все еще была скрыта черным бархатом, и я решил обыскать его. В конце концов, мне нужны будут деньги. Я осторожно откинул полу сюртука... в его руке были лилии, множество белых лилий, обернутых в прозрачную пленку. Их помяло пулями и забрызгало кровью, но они все равно благоухали так сильно, что у меня закружилась голова. Из его разжавшихся пальцев выпала маленькая бархатная коробочка. Я поднял ее и раскрыл. Там было кольцо - тоненький серебряный ободок и крохотный гранат. На его внутренней стороне было выгравировано мое имя. В моей голове пронеслась вся наша совместная жизнь. Это было обручальное кольцо, кольцо-на-мизинец... Я упал на колени и заплакал. Вокруг меня плыл запах лилий, а я рыдал над телом своего палача - и своей мечты, которую я убил, так и не дав ей сбыться.
