В лесу пел соловей. Весенней капелью звенели нежные трели.

А снег еще не сошел...

Солнце уходило, и золотистые стволы сосен темнели, ложились на голубоватые сугробы длинные фиолетовые тени. Штирлиц зябко передернул плечами, отбросил окурок и вернулся в дом. В этом маленьком коттедже недалеко от Потсдама он жил один: экономка две недели назад уехала в Тюрингию, прочь от бесконечных налетов.

Теперь у него убирала молоденькая дочка хозяина кабачка «К охотнику».

«Саксонка, наверное, – подумал Штирлиц, с явным удовольствием наблюдая за резкими движениями невысокой полной девушки, – а русские все равно красивее...»

Шум подъезжающего автомобиля отвлек его от ленивых размышлений.

– Девочка, посмотри, кого там принесло?

Она заглянула в маленький кабинет, сказала:

– К вам господин из полиции.

«Ни хрена себе!» – по-русски подумал Штирлиц, а вслух угрюмо произнес, не вставая с кресла:

– Хайль Гитлер!

– Здравствуйте, Штирлиц, – широко улыбнулся Шелленберг. – Слушаете русское радио, как Геринг?

Далекий голос московского диктора как раз произносил частоты, на которых следовало слушать передачи по четвергам и пятницам. Это было донесение, которого штандартенфюрер ждал уже шесть дней.

– Слушаю. Интересно, что за ахинею они о нас несут.

– Старые русские композиторы прекрасны. – Шеф разведки сел, по старой привычке, на подлокотник кресла. – Чайковский, например.

– Чайковский был гомосексуалистом, – устало возразил Штирлиц. – Хотите выпить?

– Хочу, – Шелленберг не церемонился.

Задание Центра осталось незаписанным.

– Прозит!

– Прозит! Штирлиц, я ведь к вам по делу.

«Почему-то ни секунды в этом не сомневался».

– На вас есть компромат. Подозрение в гомосексуализме.

– Бормана тоже в нем подозревают. А...

– Есть фотографии.

Четыре крупных, четких кадра. Худой парнишка с нежным чистым лицом и он, Отто Макс фон Штирлиц. Поцелуи, двое лежат рядом на широченной кровати...

Он помнил этот день. Знаменитый салон Китти (ох, не обошлось здесь без этого выскочки Шелленберга!), шнапс и коньяк, болтовня, смех и флирт. Ему было больно. Больно и горько – он только что получил известия с Родины... и когда юная шлюшка оказалась мальчиком, он совсем не испугался и даже не удивился. Позабыл про фотоаппараты и подслушивающие устройства, установленные повсюду в этом салоне. Идиот.

– Пока я не дам этому ход. Вы слишком ценный сотрудник. Пока...

– Бригаденфюрер... – начал Штирлиц. Шелленберг жестом остановил его:

– До встречи!

* * *

Мюллер сидел в любимом кресле Штирлица, у камина, и слушал запись разговора с Борманом. Штирлиц видел сейчас только его затылок – седой, аккуратно подстриженный, такой немецкий, бесконечно похожий на все затылки, окружавшие разведчика эти годы в Германии. Он устал от ненависти к людям, с которыми работал двенадцать лет. Ему хотелось дружбы, хотелось любви, хотелось обычных чувств и обычной, человеческой жизни.

– ...А где разговор о шофере?

– Не уместился. Не мог же я сказать «Одну минуточку, партайгеноссе, я перемотаю пленку». Бормана шофер больше не интересует.

– Ага... а где русская пианистка?

– Вам лучше знать. С ней работал Рольф, да?

– Он перестарался.

– И поэтому его убили?

– Вы слишком много знаете, Штирлиц. Это несколько странно. Держите язык за зубами, ладно?

– С какой стати? – жестко спросил Штирлиц.

– Как вы думаете, вашему красавцу-шефу понравится то, что вы работаете на меня?

– Шелленберг меня ценит.

– Ценит? – со странной ухмылкой переспросил Мюллер. – Ладно, обговорим это потом. А сейчас прослушаем еще раз этот кусочек.

– Я сделаю еще кофе?

– Валяйте.

* * *

Шелленберг увидел Штирлица в приемной рейхсфюрера.

– Вы следующий, – сказал Штирлицу дежурный адъютант, пропуская к Гиммлеру начальника хозяйственного управления СС.

– Добрый день, Штирлиц. Я ищу вас.

– Здравствуйте. Что вы такой серый? Устали?

– Заметно?

– Очень.

– Пойдемте ко мне, вы мне нужны.

– Я просил приема у рейхсфюрера.

– По какому вопросу?

– По личному.

– Перенесите прием на завтра, – бросил Шелленберг адъютанту, – я забираю фон Штирлица.

– Есть, бригаденфюрер!

У центральной лестницы им повстречался Мюллер.

– Хайль Гитлер, друзья! – сказал он.

– Хайль! – ответил Шелленберг, не поднимая руки.

– Рад вас видеть. Снова затеваете какое-нибудь коварство?

– Затеваем, почему же нет, – улыбнулся Шелленберг.

– Ну-ну, – неопределенно высказался Мюллер и окинул их многозначительным взглядом.

– Обенгруппенфюрер, с вашим коварством нашему не сравниться. Мы по сравнению с вами просто ангелы, – сказал Штирлиц.

– Со мной? – удивился Мюллер. – Впрочем, мне это даже льстит. Останусь в памяти людской дьяволом.

Мюллер дружески похлопал по плечу Шелленберга и зашел в кабинет одного из своих сотрудников: он любил украшать скучные допросы своим присутствием.

– ...Кстати, Штирлиц, от всей души вам советую не ходить завтра к Гиммлеру и ничего ему не сообщать.

Штирлиц пробурчал что-то невразумительное и поинтересовался:

– А зачем я вам сейчас нужен?

– Во-первых, вы мне всегда нужны. А во-вторых, у меня сегодня отвратительное настроение, и я хотел предложить вам выпить. Точнее – напиться.

* * *

Вначале пили грог в любимом ресторанчике Штирлица.

«Интересно, почему в Германии только вино и коньяк продаются без карточек? Наверное, потому что мы не спиваемся так, как русские». Штирлиц поймал себя на том, что подумал о немцах «мы». Так и должно быть, наверное. Не стань он немцем в душе, провалился бы за эти двенадцать лет тысячу раз.

– Штирлиц, как вы относитесь к водке?

– Не слишком люблю. Это Мюллер только ее пьет.

– Лучшая водка – русская, – небрежно сказал Шелленберг.

– Правда? – равнодушно переспросил Штирлиц. – Не доводилось пробовать.

«Кажется, он что-то подозревает. И играет со мной, как кошка с мышью. Зачем?»

...Часов до трех утра они мотались по маленьким грязным кабакам, садились за столики к истеричным некрасивым проституткам и спекулянтам, смеялись, шутили, пили водку – не русскую, правда, а немецкий шнапс, – пели народные песни вместе со всеми и даже ввязались в одну драку. Впрочем, драться с офицерами СД опасались.

Уже под утро они на служебной машине поехали к Штирлицу. До рассвета было еще далеко; Шелленберг опустил светомаскировочные шторы и щелкнул выключателем. Электричества не было.

– Не беда, зажжем свечи.

– Романтика, – усмехнулся Шелленберг.

– Да какая уж тут романтика, – досадливо отмахнулся Штирлиц. – Лично я не нахожу ничего приятного и тем более романтического в том, что никогда нет света.

– Да и вообще во всей этой войне, – подхватил Шелленберг. – Как вы правы...

Свечи все-таки зажгли. И камин тоже.

– Будем пить дальше?

– Знаете, Штирлиц, я уже не в настроении. У нас полно дел, даже ночью. Кстати, давно хотел сказать – вами негласно занимаются в гестапо.

«Что за игру он ведет?»

– Слушайте, Шелленберг, что вам нужно? Я и так работаю на вас.

– Да? А по-моему, на Мюллера.

– Бригаденфюрер...

– Вальтер. Просто Вальтер. Мы сегодня пили на брудершафт.

– Мы сегодня пили на брудершафт с половиной Берлина. Ну хорошо. Вальтер, чего вы тогда хотите?

– А вы еще не догадались? Вас, Штирлиц. Или вернее будет сказать, Исаев? – странно звучала русская фамилия в устах немца.

«Это провал».

Будто отвечая на его мысли, где-то далеко завыла сирена. Еще пара секунд – и дом ощутимо тряхнуло.

«С одной стороны, глупо погибнуть от советских бомб. Тем более сейчас, когда война скоро закончится. А с другой... Вместе со мной погибнет и этот... и многие проблемы решатся сами собой».

– Ну что, в убежище?

– Какое, на хрен, убежище?

– Так и думал, что вы скажете. Как вас, кстати, зовут по-настоящему? Исаев – это ведь тоже псевдоним?

Штирлиц молчал.

– Да успокойтесь вы, никто об этом не знает. Пока. И не узнает, если вы выполните мое желание. Нет, мой приказ.

«Господи, – взмолился атеист Исаев, – пожалуйста, пусть на нас сейчас упадет бомба». Другого выхода для себя он не видел.

– Не робейте, как девушка. Вам это не идет.

Шелленберг положил руки на плечи Штирлица и решительно поцеловал его. Штандартенфюрер равнодушно вытерпел поцелуй.

– Если вам так уж интересно, меня зовут Владимир.

– Как Ленина? – Шелленберг усмехнулся углом рта.

– Как Ленина.

* * *

Штирлиц перечитал записку в последний раз, положил ее на каминную полку – так, чтобы сразу заметили, положил пистолет в карман и вышел из дома.

Светило солнце – весеннее, еще холодное. Робко пробивались из земли первые ярко-зеленые травинки.

Разведчик поднес пистолет к виску.

Пел соловей.

Неожиданно Штирлиц усмехнулся и выстрелил – почти не целясь. Крошечное серое тельце скромного певца упало в последний, уже подтаявший сугроб.

«Как вы стреляете, друг мой? – Изрядно. В тридцати шагах промаха в карту не дам. Разумеется, из знакомых пистолетов». Из всех офицеров вермахта лучше него стрелял только начальник IV управления РСХА Вальтер Шелленберг.

Штирлиц вернулся обратно в дом. Сжег предсмертную записку на свече, обжигая пальцы. Он знал, на что идет, дав согласие вернуться в Берлин. Был согласен даже на унизительные отношения с Шелленбергом. Поэтому он сейчас имел право плакать.

И плакал – в последний раз в жизни...