...странно: в эту ночь, первую ночь после его смерти, я не испытываю отчаянья, владевшего мною в последние дни, не испытываю душевных терзаний, которые ожидал

Поэтому несчастный Эдмон может это записывать. Или наоборот. Обдумывание доводит до вкуса мышьяка во рту, а начертание сказочно успокаивает. Как и всякое занятие привычным трудом. Для тех, кто даже не помнит, когда он прочел свою первую букву, нет лучшего успокоительного, нежели начертание последних.

...какое-то печальное и тихое умиротворение нисходит на меня, когда я думаю, что он избавлен от жизни. Посмотрим, однако, что будет завтра

Непременно посмотрим. Телу писателя удобно там, где можно писать, и в три погибели за ночным столиком тоже. Несчастный Эдмон сидит, отодвинувшись от тетради, и кисть правой руки покоится на сгибе локтя левой – там, где завтра он обнаружит чернильное пятно. Его телу очень, очень спокойно сидеть за ночным столиком. Только где-то в плечах зябко, как будто протянуло сквозняком. Это уже начал копиться маленький болезненный голод.

...встав нынче утром с постели – несколько часов я спал, – я увидел на его лице то же выражение, что и вчера; оно лишь пожелтело, точно воск, подвергшийся воздействию тепла. Я тороплюсь, я жадно стараюсь вобрать в себя это обожаемое лицо. Мне недолго уже осталось его видеть...

Вот когда время обретает толщину и плотность. Время обретает плотность и форму – форму колеса; еще сейчас человек стоит на нем в зыбкой точке равновесия, и вот уже сейчас колесо покатилось дальше.

...я слышу, как ручки гроба, который поспешили...

дальше. И руки приходится держать за спиной.

...перед мертвым телом того, кто так меня любил, для кого хорошим и достойным было лишь то, что говорил и делал Эдмон, – я терзаюсь раскаяньем, корю себя за мое ворчанье, упреки, суровость

Несчастный Эдмон пишет впрок, еще не вполне осознавая написанное. Его ум не хочет сходить с ума и подсовывает сотни уловок, обезболивающих пилюль, которые люди называют глубоким горем. Только когда его маленький голод, холодный ветер, пробежавший по плечам, перегорит, взорвется внутри и начнет гаснуть, он перечтет написанное и хотя бы осознает, что же в действительности происходило с ним. Что происходило, когда несчастный Эдмон смотрел в гроб и прятал руки за спиной. Только что заметил, как мерзнут плечи.

...великолепная погода; яркие лучи солнца

прямо в голове. Случается, что дивный утренний мир, неожиданно большой, близкий, – весь, как есть, со всеми солнечными лучами и лучащимися травинками согласно законам оптики отражается – прямо на костях затылка, в перевернутом виде. Мозг прижался к темени с внутренней стороны и без устали вырабатывает обезболивающее. Там было еще что-то о магнолиях.

...я вспоминаю теперь, как он бросался в полном изнеможении на диван и курил, курил, курил, молчаливый и грустный молчаливый и грустный
молчаливый и грустный
молчаливый и грустный

Маленький голод вырос до небес, он за плечами, словно крылья, – голод прикосновения. Он возник в первый раз, когда в первый раз был утолен. Восьмилетнему Эдмону впервые позволили взять на руки новорожденного брата. Невыразимая любовь возникла в нем тотчас, как он увидел ангельское лицо малыша с пухлой верхней губкой. И он осознал любовь, чувствуя в руках незнакомую до этого драгоценную тяжесть, тело, тяжелое и легкое одновременно. Оттого, возможно, он так часто и с удовольствием носил его на руках, проверяя, как растет его брат и как растет крепость его собственных рук. Ребенок рос и становился тяжелее, но носить его было все легче. Стоило выпустить малыша из рук, как просыпался маленький, очень маленький, пока еще совсем незаметный голод. Они уже никогда не появлялись поодиночке. Никому из двоих отказать другому в прикосновении не приходило в голову. С детства, где бы они ни были, их пальцы были сплетены. Их первая тайна оттого и не казалась им грязной или предосудительной. Они хранили ее, как сведения о кладах из новеньких монеток и стеклышек, которые они закапывали в саду. Каждый вечер они ложились спать раздетыми – это было их первым открытием и первым секретом, что обнимать обнаженное тело приятнее, чем сорочку. И вкус детских ласк был только их частной собственностью, а уж никак не грехом. Старинное действо, известное и античным мудрецам, и дельфинам, они открыли заново, ни у кого не спрашивая рецепта. Так они сохранили его чистоту. То, что для всех считалось проявлением сладострастия, для Эдмона было нежной заботой. Да и можно ли сравнить грязные рассказы о притонах педерастов с его объятиями? Чем крепче обнимешь, тем лучше защитишь. Чем глубже обнимешь, тем нежнее любишь. То же самое, что держать в руках маленькое теплое тело малыша. Он обнимал его одной рукой за плечи, другой за талию, обнимал его всем телом, и то, что заставляло сладко дрожать их обоих, становилось только последним штрихом к этому чистому объятию.

...вот зазвонили церковные колокола