– Лейтенант! Руслан Фатеев!
Это я, я – Рус. Это имя – мое имя, которое звучит жутко и покореженно на общеимперском. Мое имя, данное родителями при рождении, и золотой нательный крест, который мне перед войной вернул отец, – единственное, что осталось у меня от прошлой жизни, то, что не смогли отобрать у меня враги, на стороне которых я воевал, воюю по сей день и, вероятно, буду воевать и дальше, которых предал и которым продался, дезертировав по их приказу.
Я стоял в общей колонне офицеров: справа стоял обер-лейтенант Рудольф, слева – Вольфганг, злобно косившийся в мою сторону.
Когда выкрикнули мое имя, я по-уставному вышел из строя, чеканя шаг по бетонным плитам площади, и остановился прямо перед генералами, тоже изрядно потрепанными войной, вскинул руку к берету в старом, как мир, военном приветствии.
– Лейтенант Руслан Фатеев за мужество и храбрость, за спасение вверенной ему части из плена и блестящее выполнение воинского долга досрочно производится в чин обер-лейтенанта с возвращением всех регалий.
Да, я теперь был не позорным дезертиром, а героем. Генерал Пирс внимательно смотрел на меня, а я смотрел на него в ответ. В его серых глазах полыхало пламя. Мне казалось, что моя кровь, как горючее, кипела в жилах. Я ведь ненавидел их, правда? Правда?! Два года назад я хотел убить их всех собственными руками, расстрелять, задушить этих ублюдков, распроклятых фон-баронов, принцев и эрцгерцогов, фашистов, отнявших независимость у моей родины и свободу у моего народа, меня, моих родителей, братьев и сестер.
Но тогда я этого не сделал, потому что у меня была великая цель, ради которой я и пошел на это безумие, на этот сговор с отцом, на этот спектакль, ради которой я терпел и терплю этот имперский ад. Сейчас все изменилось: все планы претворены в жизнь, новый Крым получил независимость от Империи, перестав быть простой захолустной, третьесортной планеткой-колонией. Отец стоит во главе правительства, мать – верная жена и сильная женщина – по возможности старается ему помочь.
Так почему же я не выхватил оружие и не выстрелил в эту премерзко ухмыляющуюся рожу, не разнес вдребезги голову этого ничтожества? Почему я взял из его липких, холодных ладоней свой отобранный ранее Крест, почему я четко отсалютовал ему в ответ и на стандартное «Поздравляю, солдат!» гаркнул в ответ:
– Рад стараться, господин генерал!
Я был горд, и мне было стыдно за эту чертову гордость. Мой взгляд встретил одобрительный взгляд Рудольфа, произведенного в гауптманны, и мне стало стыдно еще больше. Мне было приятно слушать похвалы врагов, приятно, и я был доволен этими наградами, заработанными потом и кровью, под огнем, пулями и «амебами». Я увидел в глазах Рудольфа признание, радость и еще что-то такое... странное, но я не смог распознать, чем же это было. Восхищением? Немой похвалой?
Ну что, Рус, ты рад? Скажи, ты ведь рад этим его взглядам... Хочешь его? Его, именно его, а не Гилви или Дальку. Дай ответ самому себе, Рус, ответь просто и незатейливо... Не правда ли? Никто ничего не узнает, кроме Господа Бога... Скажи... Скажи... Стыдишься? Ах, вот оно, оказывается, как – ты стыдишься... Еще один грех на твой нечистой совести, Рус... Еще один – увы, не самый тяжкий...
~*~*~*~*~
Приказы, заученные наизусть, кажется, уже сотни тысяч лет назад. В коммуникаторах царил дикий хаос, сквозь помехи пробивались голоса командующих, но невозможно было понять ни слова – все сливалось в одну сплошную шумовую завесу, из которой невозможно было выудить что-нибудь важное.
Мы встретились с «амебами» на Иволге, и желто-оранжевое зарево закрыло все три маленькие луны этой планетки. Сотни, если не тысячи стволов извергали смертоносное пламя, уничтожая бросавшиеся на нас «тучи» одну за другой. Вокруг все пылало.
Я помню упоение битвой, захлестнувшее все мое существо. Нам было велено жечь все и вся – и мы жгли, беспощадно, не жалея ни огня, ни напалма, стирая с лица земли все, что летало, жужжало и копошилось, тем самым угрожая драгоценному спокойствию Его Величества Кайзера.
Я помню этот оглушительный залп войны с чужими, когда огнеметы полыхнули последней смертоносной волной. Затем наступила жуткая, неправдоподобная тишина, через несколько секунд взорвавшаяся множеством разнообразных звуков.
Я помню, как громоподобно ревели танки, в которых прятались штабисты, вечно отсиживающиеся за надежными пуленепробиваемыми стенами. То там, то тут, мелькая, виднелись единичные отблески огня, охватившего остатки изуродованных смрадных рек, маленькие стайки ускользнувших насекомых.
Я помню этот высокий пронзительный вопль боли последней ликвидированной «амебы»... И в моих ушах еще долго и долго пульсировал отчаянный крик биоморфа.
«Мы одной плоти, вы и я... – говорю я, вспоминания безжалостные объяснения матери. – Но мир, мир слишком тесен для нас обоих. Увы. Простите...»
Я помню, что потом на нас голодными коршунами набросились интербригадовцы – совсем еще желторотые птенцы и пташки, вынужденные умирать ради безумных планов Дарианы Дарк. Я наблюдал, как рядовые и рекруты без особых усилий скручивают молодых людей в грязно-зеленых штурмовках, с традиционными классными повязками на лбу.
«За что вы бьетесь, обреченные? За что отдаете самое дорогое – жизнь?»
Приказ Верховного Командования – стрелять всех, кто вздумал сопротивляться. И какое им дело до всяких там Женевских и Гаагских конвенций и прошлых мирных договоров?
Глаза автоматически и как-то бездумно выискивали в толпе знакомые лица, но тщетно: ни Дарианы, ни Дальки, ни «тигра», ни «тигрицы»... Только шестнадцатилетние, семнадцатилетние юнцы, пошедшие в бой за известной террористкой в полной уверенности, что победят и все будет так, как им обещали. Но все сложилось по-иному...
Я помню, как Валленштейн, наглухо закованный в броню, выскочил из своего Befehlspanzer’а. Он поднял забрало шлема: совершенно белое лицо, совершенно безумные глаза. Мёхбау со своим адъютантом осматривал поле битвы: прах, пепел, неподвижные, окровавленные тела погибших интербригадовцев и имперцев, фрагменты тел, прожженная броня, порванные, заляпанные кровью флаги Интербригады.
Кровь, копоть, смерть – интербригадовцев, победа – наша.
Я помню все, потому что забыть это невозможно.
Чья-то рука мягко легла мне на плечо и обожгла его словно каленым железом даже сквозь броню. По телу пронеслась удушливая волна жара. Я судорожно сглотнул и обернулся. Так и есть – Рудольф.
~*~*~*~*~
Когда он стал пресловутой навязчивой идеей, преследовавшей меня и днем, и ночью? Почему он – имперский офицер, враг по определению, фашист, черт возьми? Почему я не смог противостоять этому? Когда это произошло? Тогда, когда я вернулся в тренировочный лагерь «Танненберга» на Новом Крыму, взорвав Шестой бастион и выполнив задание Валленштейна, и попал под прицел обер-лейтенанта Рудольфа? Раньше: на марш-броске, на Зете-5? На Сильвании? Или нас скрепило поражение на Иволге? О ком я думал, взрывая вакуум-бомбу в убежище интербригадовцев? О Дальке? О родителях, использовавших меня в своих великих целях?
Отвращение в глазах матери, произносившей жестокие, правдивые слова: «Ты человек, Руслан, но в тебе и плоть биоморфа!» Полный боли и сочувствия взгляд отца. Но я им был не нужен более, я выполнил то, что требовалось, я – прошлое и настоящее, которое скоро жирно перечеркнут, а в их будущем мне места нет.
Он – друг, наставник. Враг, ставший им или сумевший преодолеть этот разделительный барьер. Имперский фон-барон, ариец.
Лучше было уйти сразу. Или застрелиться. Или дезертировать по-настоящему. Другого выхода не было. Это тупик: при каждой встрече с ним мне казалось, что земля разверзается под ногами, что небеса падают как раз в образовавшуюся пропасть. Такого не было даже с Далькой, а ведь мне казалось, что я ее любил, сильно-сильно любил. Но в армии любить не дозволено – любить, чувствовать, жить по-настоящему. При необходимости солдат, офицер должен хладнокровно пытать своих близких и родителей. Никаких блажей и слабостей – они запрещены в этом жестоком мире. Что делать? Делать вид, что все в порядке? Скрываться? Что? Что?..
Сказать, бежать, умереть?
Существуют разные лекарства от любви, но нет ни одного надежного.
~*~*~*~*~
После вручения наград нас почти сразу же погрузили на корабль, предоставив научникам и орлам из государственной полиции дальше разбираться самим. Мы свое дело сделали: выиграли заведомо проигрышную войну.
Все было как всегда: и жесточайшая болтанка на борту, и белые, почти серо-зеленые лица солдат, и бородатые анекдоты, и сальные шуточки храбрившихся ребят, и постоянное жалобное нытье Раздвакряка, на которого не нашлось ни пули, ни мины, ни достаточно проворной «амебы»; стоны перенапряженных двигателей, экраны, на которых мелькали такие обычно далекие, но сейчас по-соседски близкие, холодные серебристые звезды. Все было обычным, кроме одного: мы возвращались, и возвращались победителями.
~*~*~*~*~
А на Новом Крыму была весна.
Красиво, черт возьми. Немногочисленные деревья оделись в цветную мишуру, на некоторых декоративных кустарниках расцвели яркие цветочки, на которых резвились насекомые, получая вожделенную пыльцу.
На небе не было ни облачка – бездонное, светло-голубое пространство расстилалось над нами. На море был штиль: волны мерно накатывали на берег и отступали обратно. Солнце светило не по-весеннему ослепительно, поэтому приходилось щуриться, чтобы что-нибудь рассмотреть. Я любил смотреть на море, на эту чарующую зелено-синюю бездну. Где-то на расплывчатой границе с горизонтом можно было рассмотреть громадную тушу одиноко плескавшегося кита. Глаза позволяли рассмотреть его причудливый танец: он резко выныривал из воды, его большущее тело изгибалось в изящной дуге. Казалось, видно, как его серые плавники поблескивают в лучах яркого полуденного солнца. И снова он обрушивался на воду, поднимая целый ураган жемчужных брызг...
Красиво... Ощущение полного умиротворения...
Разве не за это мы так долго боролись?
~*~*~*~*~
Потекла медленная густая рутина дней на военной базе: тренировки, нормативы, зачеты, тренировки, тренировки, тренировки – и так до полного одурения... Что еще оставалось делать в мирное время? Старший мастер наставник, оберштабсвахмистр Клаус-Мария Пферцегентакль зверствовал над рекрутами не в меру: те едва волочили ноги от постоянных ночных тревог, бесконечных марш-бросков и зачетов «по последнему».
Я все-таки защитился в Имперской Академии, получив настоящий патент, назло Вольфгангу, который, казалось, возненавидел меня еще сильнее, хотя, по-моему, сильнее было уже некуда. Теперь я мог с чистой совестью командовать взводом. Дни были до отвращения похожи: я знал, что следующий день будет таким, как предыдущий, и то, что существенно ничего не изменится.
~*~*~*~*~
Но вот ночи стали настоящим кошмаром. Несмотря на зверскую усталость, когда все конечности отваливались, когда голова мучительно болела, будто ее разрывало изнутри, я долго лежал на узкой койке без сна. А когда мне удавалось впасть в чуткое забытье, то из густой серой мглы, клубившейся перед глазами, выплывали картинки из давно забытого и недавнего прошлого.
Иногда мне снились дети, те самые дети, ставшие моей первой человеческой жертвой на Зете-5: мальчик и девочка, милая девочка, обещающая в будущем превратиться в красавицу, в чистеньком платьице, красненькой шляпке и полосатых гольфиках. Она была как маленькая принцесса из старых волшебных немецких сказок. А потом мальчик начинал превращаться в чудовище: маленькие аккуратные ручки превращались в уродливые, покрытые слизью клешни. Пуля, выпущенная мною, попадает в голову маленькому Петеру, разрывая ее со звуком, с каким лопается перезревший фрукт...
«Странно, а я думал, что вычеркнул это из своей памяти...»
...Были и другие сны, совершенно иные. Мне снился Рудольф, вспоминались наши недолгие, кем-то или чем-то постоянно прерываемые разговоры. И самый первый:
«Ты на самом деле хороший рекрут, – говорил он негромко. Его серые глаза впивались в мои, желая прочесть правду. – Ты хороший рекрут, так не становись же плохим шпионом!»
И я просыпался в холодном поту, весь дрожа. И до самого подъема, когда визгливо надрывались звонки, не мог уснуть...
~*~*~*~*~
Однажды, когда свежая весна почти уступила свое место жаркому пряному лету, мне пришло письмо – первое и единственное за всю мою долгую службу в «Танненберге». От отца. Теперь, когда война закончилась, он мог писать письма в открытую. Когда я открывал конверт – конечно, весь вдоль и поперек исследованный службой безопасности, – руки у меня чуть тряслись. Письмо было пустым, безличным и бессодержательным, но среди нескольких до боли официальных фраз, отцовских фраз, застыл ненаписанный, невысказанный вопрос: «Вернешься? Теперь, когда все кончено, когда мы добились всего, что хотели?»
«Там ты нам больше не нужен...»
Я долго сидел над этой бумажкой – тихо, безмолвно, словно бы размышляя. Но я не размышлял: все уже было давно решено. Из «Танненберга» нельзя уволиться, как из надоевшей коммерческой фирмы, где мало платят. Нельзя было уйти без объяснений, громко хлопнув дверью, как от опостылевшей жены.
Только умереть.
Взяв ручку, я аккуратно вывел на оставшемся пустом месте в конце листа: «Нет», – и жирный восклицательный знак.
Сестры: Танюша, Лена, Светка, Людочка... Братья: Георгий, Ларион, Александр, Виктор... Я враг вам; не чужой человек – родной. Которого вы должны ненавидеть и всячески презирать. Свидимся ли мы с вами снова? Увижу ли я вас хоть мельком?
Нет, мне нет места в вашей жизни... Я – чужой, и с этим придется мириться, с этим придется жить дальше...
~*~*~*~*~
Ответа не пришло, и я облегченно вздохнул. Для них я уже давно умер, незачем бередить старые раны и звать старых призраков. Мать, отец... им нужен был идеальный солдат, устойчивый к воздействиям биоморфов, герой, боец, с помощью которого можно было победить, разбить старую заклятую подругу Дариану Дарк.
«Что же, мы это сделали. Теперь все кончено, правда?»
~*~*~*~*~
Единственной отдушиной стали еженедельные встречи с Гилви. Она ничего не требовала после того последнего разговора до моего бегства и войны, не приставала, не настаивала – просто постепенно стала другом, готовым выслушать накопившееся в сердце за эти долгие месяцы, посоветовать что-нибудь дельное. Мы сидели за чашкой чая (правда, без варенья, на варку которого Гилви категорически не хватало времени) и говорили обо всем: о войне с Чужими, о семьях, о том, что было до, и о том, что, может быть, будет после. Говорили, обсуждали, спорили – и на сердце становилось легче, словно с него раз за разом снимали тяжелые гири.
– Ты в курсе, что интербригадовцев собираются казнить? – осторожно спросила она.
Разумеется, я был в курсе. Смертную казнь запретили в Империи еще Бог знает когда, но Его Величество Кайзер согласился с обвинителем, требовавшим смертного приговора. С ним все согласились. И я в том числе.
Я кивнул.
– Ты пойдешь?
Я утвердительно склонил голову, а потом сказал: «Да, куда ж мне деваться?»
– Там будет Далия Дзамайте, – еще более опасливо продолжала она.
Кивок.
Все, все это я знал. Все-все, но тем не менее собирался туда идти, смотреть, как расстреляют сумасшедшую, гордую англичанку, как расстреляют девушку, которую я когда-то любил, ту, ради которой устроил побег на Сильвании, ту, из-за которой чуть не попал под Трибунал, ту, ради которой я когда-то был готов умереть...
Я тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли. Гилви внимательно смотрела на меня.
– Ты все еще ее любишь?
Я задумался. Нет, я уже ее не любил. В сердце плескалась светлая грусть, словно о друге, который уехал очень далеко и надолго и вряд ли воротится обратно. Даля тоже ушла и не вернется ни через неделю, ни через месяц, ни через год – никогда.
– Нет. – Она смотрела мне прямо в глаза и, судя по всему, поняла, что я не лгу.
Она поднялась с дивана, прошла через всю небольшую комнату и села на подлокотник моего кресла. И вдруг я понял, что на этот раз я не смогу ее прогнать, если она дотронется до меня, скажет что-нибудь из того, что говорила давным-давно. Но я не забыл.
Я не помню, кто именно сделал первый шаг к тому безумию, что началось после, не помню, чья именно рука прикоснулась к телу другого. Но помню, как мы судорожно сдирали друг с друга одежду, отшвыривая ее в дальний угол комнаты.
Все смешалось перед глазами: ее мягкие светлые волосы, пестрые цветочки на диванной обивке, движения рук и губ... Кажется, она что-то шептала, обжигая дыханием мою кожу, что-то невнятно бормотала, но я не понимал ни слова из всего сказанного. Я знал, что утром буду раскаиваться, подыскивать неловкие слова оправданий за нечаянно данную надежду.
Ну и пусть. Когда наступит утро, тогда и придет время для извинений. Но оно ведь еще не наступило, правда?
И я позволил ей втащить себя в этот безрассудный омут страсти.
~*~*~*~*~
Просыпаться долго не хотелось: все тело ныло, в глаза будто насыпали раскаленного песка. Кто-то тихо сопел рядом со мной, и я неимоверным усилием воли открыл глаза, поднял голову...
Все понятно: мы с Гилви заснули прямо на жестком, неудобном диване. Рядом со мной безмолвно, не двигаясь, лежала обнаженная Гилви. Воспоминания захлестнули меня, и я, каясь и терзаясь, прикрыл глаза, придумывая, что бы ей такого необидного сказать, когда она проснется.
– Ничего не говори... – хрипло сказала она.
– Гил...
– Рус, я все поняла...
– Гил, я...
– Руслан, – перебила она. – Уходи. Я не буду тебе мешать.
– Но... друзьями-то мы останемся?
– Конечно... друзьями...
Как это много... и как ничтожно мало...
~*~*~*~*~
Наверное, этот день стал самым отвратительным в моей жизни. По своей мерзости он затмил и приснопамятное прощание дома, и пребывание на Зете-5, и кукование в бункере в ожидании взрыва в сто килотонн. В этот приторный летний день начинались казни интербригадовцев. Мне страшно не хотелось туда идти, но кому интересны мои желания? Я должен был быть там. И я пошел.
На Сибири все летние дни похожи друг на друга, но этот был особенным. Было раннее утро, и солнце еще совсем низко висело над горизонтом. Воздушные, как взбитые сливки, перистые облака равнодушно плыли по голубому небу, подгоняемые ветром.
Площадь была чисто выметена: ни бумажки, ни пылинки, ни соринки. Офицеры строились в одну шеренгу, солдаты – в другую, Верховное командование стояло в стороне у возвышения, на которое, судя по всему, должны были выводить пленных. Поговаривали, что пожаловать должен сам Его Величество Кайзер, но я не верил в это. За оцеплением толпились репортеры, захлебывавшиеся перед камерами, рассказывая о том, что все приготовления уже закончены и с минуты на минуту все должно начаться. Чьи-то часы громко пропищали восемь раз.
Началось.
Кто бы сомневался, что первой выведут сумасшедшую командиршу интербригадовцев. Невысокого роста, исхудавшая, разбитая и проигравшая, она старалась держаться, и – дьявол! – ей это удавалось. Двое высоченных солдат тащили ее к возвышению. Она шла, неуклюже подволакивая ногу, видимо, была ранена. Но в больших темных глазах был тот же самый гордый вызов, который я так хорошо помнил.
Будь проклята гордыня.
Ее глаза встретились с моими, и в них отразилась такая ненависть, что я непроизвольно отвел взор. Она усмехнулась, бледно-голубые, потрескавшиеся губы раздвинулись, и по всей площади гулко разнеслось: «Твари!»
Мне не хотелось смотреть на это, смотреть, как обжигающие разрывные пули войдут в ее плоть, не хотелось слышать, как она будет кричать от боли. Глянули залпы выстрелов, и все стихло на мгновение, а потом раздался противный глухой звук удара тела о землю.
Нет, она не кричала – ни до, ни после.
Я посмотрел на помост: одна из первых же пуль пробила сердце. Она умерла, не страдая, хотя за все свои злодеяния заслуживала более мучительной смерти.
Мальчики, девочки, юноши, девушки – старше двадцати практически никого нет. Кого отправили на Сваарг, кого оправдали. Всем назначались разные степени наказания. Я выискивал знакомые лица (все-таки Даля таскала меня на их сходки), но никого я, к счастью, не узнавал. Генерал произнес следующее имя, зачитал провинность, и у меня подогнулись колени. Я знал, что это случится, знал все наперед, но все равно сюда пришел. С надеждой ли? Нет, зная, что это произойдет. Рудольф, стоявший рядом, успокаивающе сжал ладонь, говоря, мол, без глупостей.
Далия Дзамайте.
Не по-женски высокая, худая, но гордая, она шла в сопровождении двух дюжих конвоиров. Руки и лицо сильно исцарапаны, но так вроде бы цела и здорова. Смотрит на своих инквизиторов, взгляд раненой птицей мечется от одного подлеца к другому. Сильный ветер вплетался в ее небрежно обкромсанные волосы. Вдруг она замечает меня. Ее глаза расширяются и наполняются слезами. Огромные серые глаза, воспоминания о которых в течение моей службы не давали сойти с ума, которые я на гражданке не раз сравнивал со звездами.
Громко щелкнуло перезаряженное оружие, и Даля закричала – громко, страшно и отчаянно.
«Рус! Рус!»
Я закрыл глаза, не желая смотреть, струсив. Рудольф сжал мою руку еще сильнее, да так, что она онемела. Грянули выстрелы – палачи-имперцы не знали жалости, не щадили преступников. Что ж, вот и все. Она мертва. В сердце поселилась пустота – вот и умерла моя первая в жизни и глупая любовь.
Почему мы расстались врагами? Почему я позволил им отнять тебя у меня? Мне нет прощения. Я буду готов выслушать все твои упреки во время Последнего Суда. И безропотно соглашусь с каждым резко брошенным словом.
Этот субботний день еще надолго останется в моей памяти. Но имперскому офицеру негоже скрываться от очевидного. Нужно смотреть правде в глаза.
Я вскинул глаза и выпрямился. Кивнул Рудольфу и мягко высвободил руку.
Никто не увидит моей боли.
~*~*~*~*~
Не хотелось никуда идти: ни в городок, ни в тренировочный зал, где господин вахмистр муштровал новобранцев. Вообще ничего не хотелось: ни напиться как следует в офицерском баре, ни жить – все казалось бессмысленным. Я отправился к морю: немногие знали эту полузабытую тропинку, о которой мне как-то рассказала Гил. Море было спокойным и безучастным, волны были небольшими, кое-где можно было увидеть «барашков». Красиво и тихо, что еще надо мне, уставшему от постоянного шума и суеты?
А суеты в последнее время прибавилось: весь «Танненберг» выводили с Нового Крыма. Новое правительство не хотело видеть здесь гарнизон – живое напоминание о долгих годах оккупации планеты Империей. Вежливенько так попросили убираться восвояси...
– Наслаждаешься? – прозвучал позади знакомый низкий голос, и я чуть не подпрыгнул от неожиданности.
Рудольф.
– Тут так тихо, надоела мне эта канитель в «Танненберге». Хочу просто отдохнуть в тишине...
– Да, ты прав, – сказал Рудольф. Он был в таком же обычном комбинезоне защитного цвета, как и я. – На следующей неделе мы выметаемся с Нового Крыма.
Так как для «господ офицеров» лавочек тут еще не поставили, то Рудольф просто и незатейливо плюхнулся на теплый, почти белый песок. Немного поколебавшись, я присел рядом.
Безмолвие – только блеск волн и крики пролетающих мимо чаек.
– Ты ничего не мог сделать, Рус, – неожиданно сказал Рудольф и, увидев мое непонимающее лицо, пояснил: – Я о твоей девушке. Мне очень жаль. Правда.
– Переживу, – грубовато буркнул я и уже мягче добавил: – У нас уже давно все кончено.
– Странно, а я думал, что у вас, русских, любовь, если и есть, то до гроба, – он улыбнулся. Но как-то натянуто. – Не думай, я тоже когда-то любил.
Любовь – это больше, чем жизнь. Любовь – это аванс бессмертия.
Я немного помолчал и спросил:
– И что?
– Она умерла. Она состояла в Сопротивлении; ее поймали, арестовали и сослали на Сваарг. Оттуда она уже не вернулась – оттуда почти никто не возвращается. Она умерла через пару лет – там мало кто выдерживает больше. Может быть, она умерла своей смертью, может, кто-то помог. Ясно одно, эту тайну Марина унесла с собой в могилу...
– Марина? – спросил я. – Она рус... была русской?
– Да, русской. И после ее смерти я поклялся больше ни к кому не привязываться, никогда, никогда больше никого не любить, чтобы потом вновь не было больно... так...
Рудольф говорил с неприкрытой горечью и грустью, а я затаил дыхание, боясь, что он сейчас вскочит и уйдет прочь, решив, что это уже слишком, что он чересчур раскрылся перед своевольным русским. Он уйдет, а я буду смотреть ему вслед, пока его фигура не исчезнет из поля зрения. Но Рудольф вроде бы не собирался уходить... пока что.
– ...и до недавнего времени я сдерживал клятву, успешно подавлял чувства. До недавнего времени, до войны.
Рудольф оторвался от изучения своих длинных бледных пальцев с гладко отполированными ногтями и взглянул мне в глаза. У меня захватило дух.
Его глаза как серая мгла, как сонный сумрак вечера, сквозь который пробивается яркий желтый свет фонарей... Его глаза как острая арийская сталь, на которой играют отблески света...
Руди смотрел на меня, я – на него, и напряжение тяжело повисло между нами. Каждый из нас, видимо, хотел, чтобы тишину нарушил не он, а другой, но никто не проронил ни слова...
Тишина.
Сердце лихорадочно колотилось где-то в горле, а я никак не мог поверить, никак не мог... Мне кажется... кажется... только кажется...
Нет! Нет! Нет! Это сон, простой глупый сон, мечта, которая – как бы хороша она ни была, – не должна воплощаться в реальности.
Взгляд заметался, оглядывая то, что окружало нас: море, песок и едва видимая из-за нестерпимо яркого солнца чернота базы.
Никого. И ничего. Только море – бескрайнее и лазурное...
– ...как твои глаза, – безмятежно сказал Рудольф.
– Э... что?
– Ваше море такого же цвета, как и твои глаза... Такое же красивое, – пояснил он.
– Руди, я...
– Что? Неужели ты ничего не понял, Рус? Я нарушил клятву ради тебя, шального, сумасшедшего русского. Наверное, это мой крест, моя кара, мое проклятье – влюбляться в русских, – он нервно хмыкнул и хрустнул пальцами. – Я испугал тебя? Если – да, то извини. Извини меня за все, Рус. Я не должен был тебе этого говорить, лишаться хорошего друга... Мы ведь друзья, правда?
Друзья – это слишком мало. Друзья – в прошлом.
Сказанное эхом стучало в моей голове. Почти то же самое недавно сказала Гилви, и я ее потерял. А потерять Рудольфа я не могу себе позволить. Не могу.
– Нет, не перебивай! Просто забудь все, что я здесь наболтал. А я... я переживу. И снова поклянусь никогда не любить... Кто знает, авось поможет, а, Рус? – сказал он и начал подниматься с песка. Налипшие на комбинезон песчинки градом посыпались вниз.
Тысячи мысли, подобно рою назойливых ос, витали в моей голове, но одна была самой главной – не отпускать, в ни в коем случае не отпускать, задержать во что бы то ни стало. Слишком многое в этой чертовой жизни я уже потерял и не могу позволить сучке-судьбе вновь лишить меня близкого человека. Любимого. Мать, отец, сестры, братья – они отдалились сами и как-то сразу, отказались от меня, но я справлюсь, я – сильный; Далька – расстреляна, и ее обезображенное тело брошено зверьми-имперцами в общую для всех интербригадовцев могилу; Гилви – подруга, отошедшая в сторону, предпочтя роль стороннего наблюдателя.
И я, Руслан Фатеев, крикнул во весь голос, хотя нас с Рудольфом разделяло всего лишь несколько шагов – жалкое расстояние, которое обязательно нужно было преодолеть.
– Рудольф! Стой!
– Что, Руслан?
– Не уходи.
Он молчал. Несильный соленый морской бриз трепал наши волосы, загребал легкий песок и кидал его на нас. Он смотрел на меня бесконечно долго, словно пытаясь прочесть по моим глазам.
Читай, они как раз говорят все, что требуется... Я люблю тебя, Руди.
– Да? – его лицо озарила столь нечастая улыбка.
– Ты еще спрашиваешь?
~*~*~*~*~
За окном шел дождь. Казалось, что кто-то наверху включил кран на полную мощность и совершенно забыл об этом, занявшись делами поважнее. Лило как из ведра. Во дворе было пусто: некоторые солдаты спешно упаковывали все, что еще не успели упаковать для переезда, другие оттачивали свое мастерство в спортзале, третьи просто наслаждались редкой воскресной свободой.
Рудольф лежал на кровати, ему не хотелось вылезать из-под теплого одеяла в холодную, промозглую комнату, а тем более идти куда бы то ни было по сырому кишкообразному коридору.
Я отвернулся от окна, переставая разглядывать неистовствовавшую погоду, и улыбнулся моему Руди. Тот послал такую же безоблачную улыбку мне в ответ.
А небо пусть плачет, я же буду смеяться – громко и искренне, бросая вызов судьбе. Пусть оно, а не я, перестанет смеяться, забудет радость и веселье, и счастье. Пусть.
А мне теперь все равно. Пусть плачет обо мне, оно выплачет все свои горько-соленые слезы и вымолит мне прощение, которое мне не нужно, у Бога, которого нет.
Любовь – это больше, чем жизнь. Любовь – это аванс бессмертия.
Пусть. А я больше не пророню ни одной слезинки. Это не дозволено имперскому офицеру.
Зима-лето 2004 года
© by Elga
