* * *
Я просыпаюсь мгновенно – отдохнувший, готовый к новому дню. Сколько бы времени ни было потрачено на сон, его достаточно для восстановления сил. Я могу выспаться даже за час. В этом нет сложности: чтобы достичь необходимого результата, нужно всего лишь правильно настроить свой мозг, но большинство людей расходуют этот великий аппарат без толку. Впрочем, следует рассматривать подобное явление как положительный момент, иначе управлять этим стадом было бы намного сложнее.
Шесть часов пятнадцать минут утра. Нет ни малейшей необходимости смотреть на часы, чтобы подтвердить это, – точное чувство времени присуще мне с детских лет, – но все равно по привычке отрываю голову от подушки, чтобы взглянуть на циферблат. «Почти прямой угол, по-другому и быть не могло», – удовлетворенно отмечаю я.
Воздух в спальне по-зимнему ледяной, только пар не идет изо рта. Если забыть о том, что сегодня 21 марта, по температуре в комнате можно предположить: на календаре самый разгар зимы. Уже третью неделю шкала градусника поднимается над нулевой отметкой Цельсия не более чем на пять-шесть делений, на улице промозглый ветер и изморось. Впрочем, когда это климат родины преподносил нам приятные сюрпризы? Плохая погода – отличительная особенность Британии от континентальной Европы. Скорее даже главное национальное достояние.
Очень холодно! Право, насколько все же это глупая традиция – не отапливать спальни! Почему мы боимся привнести на остров извне хоть что-то рациональное? Родная страна полна причуд, торжественно именуемых не иначе как «вековыми британскими традициями», и из века в век с подобной чепухой приходится мириться любому из ее граждан: соблюдать и относиться с должным уважением.
По мне, так это пережиток прошлого, который уже давно следует искоренить. И если бы не лежащий рядом человек, согревающий меня своим теплом почти каждую ночь, я, наверное, так бы и поступил. У меня достаточно и средств, и связей для принятия парламентом подобного законопроекта. Притом для единогласного принятия.
Шесть часов шестнадцать минут. Меня ждут дела.
Я осторожно расцепляю наши переплетенные руки, отодвигаюсь от него и сразу же чувствую, как ледяная струя проскальзывает между нами под одеяло, заставляя мое тело под рубашкой покрыться мурашками. Я вздрагиваю, уж не знаю – то ли от холода, то ли от того, что внезапное пробуждение любовника может нарушить мои планы. Мне не нужно, чтобы он просыпался. Я задерживаю дыхание, пытаясь уловить возможные изменения сна. Нет, он по-прежнему спит. Или искусно делает вид, что спит. Когда видны только непослушные черные вихры на его затылке, невозможно узнать, притворяется он или нет. Как и я, он просыпается легко и совершенно незаметно. Впрочем, даже если б я сейчас видел его лицо, то вряд ли смог что-то определить более точно.
Мне интересно наблюдать за ним в такие моменты. Когда спустя полтора-два часа я возвращаюсь в спальню, то еще какое-то время внимательно всматриваюсь в его лицо. Пытаюсь услышать малейшие изменения дыхания или еле уловимое непроизвольное вздрагивание век, чтобы определить скрытую точку перехода от сна к бодрствованию. За все время, что он ночует в моем доме, поймать этот момент мне ни разу не удалось.
Впрочем, подобная игра меня забавляет.
Как и остальные мои с ним игры.
Я встаю, стараясь производить как можно меньше шума. Он должен проспать еще два-три часа, до моего прихода обратно. «Моя предрассветная жизнь его не касается», – привычно говорю я себе, но незамедлительно приходит понимание абсурдности этой мысли, и я невесело усмехаюсь. Увы, подобные фантазии не имеют ни малейшего отношения к действительности. Он – главный элемент конструкции, элемент, который ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Любой проект просчитывается с поправкой на те действия, которые он может предпринять, чтобы свести на нет мои усилия. Он не догадывается о том, сколь значительная роль отведена его скромной персоне, и в этом мое преимущество. Конечно, его существование создает некоторое неудобство, и целесообразней было бы это неудобство нейтрализовать.
Но мне доставляет колоссальное удовольствие водить его за нос.
Особенно потому, что сам он даже не подозревает, что является всего лишь марионеткой в моих руках. Непослушной, строптивой, но марионеткой. Пусть и самой любимой.
Я надеваю халат. «Пора начинать мой обычный рабочий день», – напоминаю я себе.
Именно по утрам я год за годом создаю мое Королевство, мою un Grand Empire[1], кирпичик за кирпичиком выстраиваю неприступные крепостные стены, проверяю замки на внешних воротах, распределяю задания своему войску. Утром я произвожу маневры и строю планы. Я примеряю на себя одеяния Господа Бога и не буду лгать, платье сидит на мне как влитое. Впрочем, в отличие от Создателя, мне все же потребовалось многим более семи дней даже для фундамента моей великой постройки. Мне потребовались десятилетия. Но теперь я могу гордиться своим детищем. Оно едва ли не совершенней Его творения. Поэтому все атаки de mon cher Détective[2] выглядят лишь жалкими потугами муравья, пытающегося свалить Колосса. Мальчишеская бравада, ничего более.
Рыцарю-одиночке не взять замок, какие бы усилия он для этого ни прикладывал. У него просто нет шансов.
Но я позволяю ему мечтать.
Он очень меня забавляет – мой дорогой Детектив. У него есть и ум, и везение, и изрядное обаяние, а также недюжинное упорство раз за разом пытаться уничтожить все мои труды, несмотря на то, что результаты его усилий воистину ничтожны. Иногда он действует импульсивно и необдуманно, иногда же с мудростью старого лиса просчитывает сложнейшие комбинации, заставляя меня срочно мобилизовать свои резервы, чтобы устранить возможный ущерб.
Он одержим поимкой неуловимого, необычайно находчивого, никем неразгаданного и никому неизвестного мистера N. Мне льстит, что эту литеру он расшифровывает для себя именем Наполеона. «Наполеон преступного мира». Что ж, Наполеон был императором, Наполеон завоевал Европу.
Но я умнее Наполеона, и я не допущу Ватерлоо.
Mon cher Grand Détective[3] жаждет узнать, кто же скрывается под литерой N, а я даже близко не подпускаю его к разгадке. Я с ним играю. Приоткрываю двери, но лишь те, заглянув в которые он ни на шаг не приблизится к истине.
Потому что играть с ним я могу только до тех пор, пока он остается в неведении.
А я не хочу прерывать игру.
Я не питаю иллюзий по поводу нашей с ним «тайной жизни»: она не может продолжаться вечно. Какой бы притягательной ни была подобная фантазия, только как фантазия она и имеет право на существование. Строить рассуждения исходя из столь нелогичной посылки абсурдно – ничто не длится вечно, и наш случай не может служить исключением из правил.
Как бы ни запутывал я нити, как бы ни подтасовывал факты, какой бы хитроумный код ни изобретал, закрывая опасные двери, как бы ни удерживал его на безопасном расстоянии от истины, которую он жаждет вкусить с такой отчаянной настойчивостью, я знаю, однажды трагический момент настанет. Сегодня, завтра, когда-нибудь все откроется, он, найдя наконец недостающее звено, выстроит правильную логическую цепь рассуждений, укрепит нестабильную N необходимой подпоркой, тем самым превратив ее в другую литеру, следующую в алфавите прямо перед ней.
Буква более не будет обозначать Невидимку.
Великий и таинственный господин N. обретет черты реального человека. Мои черты.
И вот тогда, как только N. превратится в М., Холмс исчезнет из моей жизни. Он сбежит. Потому что все его моральные принципы, все его существо взбунтуется против того, чтобы остаться.
Он, великий борец с преступностью, не может себе позволить никаких отношений с тем, кто стоит по другую сторону закона. Таковы правила, и он их не нарушит даже ради меня.
Тем более ради меня...
Мой дом будет для него территорией противника. Его квартира на Бейкер-стрит окажется станом врага для меня.
Игра закончится, и начнется война.
У двери я оглядываюсь и с нежностью смотрю на темное пятно его головы, утопленное в белых складках подушек и одеял.
Когда он узнает, что делит ночи с неуловимым N., «Наполеоном преступного мира», тогда наша «la vie secrète»[4] подойдет к своему неизбежному финалу.
Тогда я смогу его убить.
* * *
Пока Джонс растапливает в кабинете камин, Моран дожидается меня в гостиной. Восседает в кресле, словно он – император: абсолютно прямая спина и надменный жестокий взгляд. Сигара в одной руке, бокал хереса в другой... Выглядит очень эффектно. В его крепкой коренастой фигуре чувствуется первобытная мощь королей-завоевателей времен поздних римлян, а пышные седые усы лишь добавляют облику свирепости. «Аттила, не иначе, – усмехаюсь я, – только пару кос да рогатый шлем для пущей достоверности. И заменить смокинг на что-либо более соответствующее эпохе темных веков. Гонору и силы у него достаточно, чтобы вести за собой орды варваров». Впрочем, подобную возможность я ему предоставляю, если, конечно, лондонский сброд, обитающий к востоку и югу от Вест-Энда, можно назвать варварами.
Заметив мое присутствие, он тут же вскакивает с кресла. Ему не нужно лишний раз напоминать распределение ролей. Император – я, он же всего лишь мой маршал Ней.
Как всегда приветствует меня легким наклоном головы:
– Доброе утро.
– Если брать во внимание тот факт, что не прошло и часа, как вы покинули клуб, дорогой полковник, мне, видимо, следует желать вам все еще доброй ночи.
– Каждый из нас проводит время в соответствии с присущими ему слабостями, профессор.
– Вам бы следовало помнить о том, что подобные излишества весьма пагубно сказываются и на здоровье, и на кошельке. В ваши годы уже неосмотрительно ночи напролет предаваться сомнительным развлечениям.
– Ваши... м-м-м... развлечения я нахожу еще более сомнительными, – с ухмылкой замечает он.
– Вы забываетесь, мой дорогой, – понизив голос почти до шепота, я говорю со всей возможной холодностью, отчетливо выделяя каждое слово.
Это действует на него отрезвляюще.
– Прошу меня простить, профессор, – торопливо добавляет он.
Оба мы понимаем, что это лишь игра. Он опять и опять будет совершать в мою сторону мелкие выпады, подобные этому: легкие, еле ощутимые уколы рапиры – не более. Он великолепно знает, где проходит граница, переступать которую нельзя ни в коем случае, и каковы могут быть последствия, если лишний шаг будет сделан. На правах старинного друга он может позволить себе выражать недовольство моим образом жизни, что он и делает. Не всегда деликатно. Впрочем, какой деликатности можно ожидать от солдафона? Он не одобряет моих пристрастий, считая их эксцентричными и аморальными, и в этом он солидарен с большей частью добропорядочных английских обывателей, определяющих как преступление все, что не вписывается в узкие рамки их мещанских представлений о жизни. Меньшая же часть наших дорогих сограждан, старательно скрывая собственные пороки, почти с искренним воодушевлением будет вторить стройному хору большинства. Англия – страна ханжей и лицемеров, и Моран ее типичный представитель. Закрывая глаза на собственные грехи, он уже в течение двух десятилетий не оставляет надежды наставить меня на путь истинный. Право, как смеет он низводить меня до уровня безликой толпы!
На правах старшего по возрасту, он снова и снова продолжает делать мне замечания и давать советы о том, как должно себя вести добропорядочному английскому джентльмену. Все они сводятся к одной-единственной нехитрой мысли: добропорядочный английский джентльмен не может делить свою постель с другим джентльменом, особенно если этим джентльменом является мистер Шерлок Холмс, знаменитый частный детектив, поставивший целью своего существования уничтожение таких людей, как я или Моран. С начала года я слышу от него одно и то же: «отношения с ним вас погубят» или «это приведет к скандалу и тюрьме», но ни то, ни другое не может случиться именно потому, что Холмс, а не кто-либо другой, является моим любовником. Холмс – идеальный образец настоящего английского джентльмена: слишком щепетилен в вопросах чести. Что бы ни случилось между нами в будущем, он будет хранить все в тайне и никогда не опустится до того, чтобы улаживать проблемы с помощью подобного скандала. Слишком банально. И ненадежно. К тому же, если вдруг случится, что по его милости наша «тайная жизнь» станет достоянием общественности, уж я-то приложу все силы, чтобы и сам он не смог выплыть, чтобы захлебнулся в этой грязи. Я знаю, он не перенесет тюрьмы. Впрочем, и сам он это тоже знает. А значит, la vie secrète именно секретом навсегда и останется. И Моран напрасно паникует и растрачивает на меня свою энергию. Правда, как мой подчиненный, он понимает: я не обязан прислушиваться к его советам, тем более им следовать. Ему не по силам изменить подобное положение вещей. Единственное, что ему остается, – отпускать время от времени беззубые шутки да пошловатые намеки.
И то только тогда, когда я это ему позволяю.
Джонс с непроницаемым, как всегда, лицом выходит из кабинета, докладывая, что все готово. Мой дворецкий один из лучших представителей своего сословия. Какими бы экстравагантными ни были привычки хозяина, как бы его распорядок дня ни отличался от общепринятого течения жизни, Джонс демонстрирует полную невозмутимость в любых обстоятельствах. С бесстрастным лицом он встречает моих предрассветных посетителей, точно так же он относится и к тому, что друг его господина, часто остающийся на ночь, никогда не нуждается в комнате для гостей, а спит в хозяйской постели. Впрочем, учитывая то, сколько я плачу ему за службу, Джонс вообще не имеет права на собственные мысли.
Я не спеша прохожу в кабинет. Моран кидает в камин недокуренную сигару и следует за мной.
– Скольких сотен вы лишились сегодня? – походя спрашиваю я, усаживаясь в свое кресло за письменным столом.
– Одной, двух... какая разница? – беспечно заявляет он, допивая остатки хереса.
Действительно, абсолютно не имеет значения, какую сумму он оставил сегодня за карточным столом. Моран знает, что может позволить себе подобное расточительство. Я дорого оцениваю его службу. Очень дорого. Он может спустить за ночь тысячу фунтов, и это не нанесет значительный урон его кошельку.
С притворным сочувствием я сокрушенно качаю головой:
– Карты вас погубят.
Я уверен, когда-нибудь так и произойдет. Самый логичный конец для мота и шулера, коим является и всегда являлся полковник Себастьян Моран.
Он скептически усмехается, мои слова не восприняты им всерьез. А зря.
– Теперь перейдем к делу, полковник. Насколько я понимаю, на данный момент улажены все формальности и все готово к тому, чтобы «Парижское предприятие» вступило в свою заключительную стадию. Осталось построить наш аукцион таким образом, чтобы исключить малейшую возможность каких-либо случайных контактов между покупателями. За этим вы и должны проследить.
– Не беспокойтесь, профессор, – он моментально переключается на деловой тон. – Они прибывают в Париж с разницей в неделю, и с разницей в две недели уплывают обратно в Америку. Так что возможность встречи исключена. Эти двое, насколько я слышал, избегают друг друга уже более пятнадцати лет. Какие-то махинации то ли с нефтью, то ли с золотыми приисками, в подробности я не вдавался. Они – два враждующих лагеря. На дух друг друга не переносят.
– Это играет нам на руку.
Просто-таки Монтекки и Капулетти Нового Света!
– А наш итальянский граф?
– Будет в Париже в середине апреля.
– Великолепно. К тому времени две картины уже будут проданы.
– Все же грандиозная получилась афера! – одобрительно кивая головой, замечает он.
Меня невольно передергивает от его слов. Как легко необдуманными, неправильно выбранными определениями свести великий замысел до уровня банальной уголовщины!
А мой план ни в коей мере нельзя ставить в ряд обычных преступлений. Все, что я делаю, нельзя назвать обычным, и «Парижское предприятие» уж подавно. Около двух лет ушло только на его подготовку!..
Оно воистину уникально – мое «L’entreprise Parisienne»[5]. Операция, задуманная с королевским размахом, проведена была просто-таки с настоящей французской элегантностью. Впрочем, как могло быть иначе, если в центре всего этого находится Прекрасная Дама, ma Bella Donna?
«Кому нужно красть «Джоконду»? Это бессмысленно!» – утверждение в корне ошибочное. Однако благодаря тому, что французы свято в это верили, «Мона Лиза» с поразительной легкостью покинула пределы Лувра. План был гениален и прост одновременно, да и Федериго Мендоза оказался талантливым вором. Впрочем, кандидатов было много, и Мендозу я выбрал лишь потому, что он сам занимался живописью и водил знакомства с монмартрской богемой: всеми этими новыми дарованиями – ни гроша в кармане и мазня на холсте, выдаваемая за настоящее искусство! Правда, молодой испанец быстро сообразил, что художественное поприще не принесет ему ни прибыли, ни славы. Действительно, как вор он проявил себя многим более одаренной личностью, нежели как художник.
Он идеально вошел в разношерстную толпу студентов Академии, приходящих в Лувр по понедельникам, для занятий. Некоторые его ученические копии были даже высоко оценены преподавателями. И никто не обратил внимания, что однажды, покидая музей вместе с остальными студентами, он унес подмышкой завернутый холст «Моны Лизы», а не студенческую копию.
«Зачем красть «Джоконду»? Ее все равно невозможно продать», – еще одно ошибочное мнение. Как оказалось, покупателей на это великое творение не составило труда отыскать. Я был удивлен, сколько людей заинтересовано, чтобы Bella Donna принадлежала не правительству Франции, а находилась в их частном владении. И они готовы заплатить огромные деньги, лишь бы так и было. Разве я мог их разочаровать? Каждый из них получит по «Джоконде». По прекрасной, божественной Моне Лизе. Почти как настоящей. Впрочем, я изначально не собирался продавать оригинал. Эти американские нувориши все равно никогда не смогут оценить по достоинству величайшую из когда-либо написанных картин. Для них имеет значение ее рыночная стоимость, не более того. Что для них, выбившихся в князьки из грязных необразованных золотоискателей да бандитов с большой дороги, может значить мятежный гений Леонардо! Для них останутся пустой фразой слова Пейтера о том, что «над ее головой находится центр мироздания», никогда не будут они часами смотреть в эти внимательные, жестокие, всегда наблюдающие за тобой глаза – глаза, в которых отражена вся дряхлость и мудрость мира. Для них важен только тот факт, что это самое дорогое произведение искусства из всех, когда-либо созданных за всю историю мировой живописи, и они – его владельцы. Картина нужна им, чтобы тешить свое самолюбие, не более того. А для этого сгодится и гениальная копия, все равно никогда они не смогут ее показать, никогда не смогут обратиться к эксперту.
Настоящую «Джоконду» я оставлю себе.
– Что ж, полковник, – продолжаю я, – на данном этапе ваше участие уже не понадобится в таком объеме, как раньше. Я доволен как вашей работой, так и работой ваших людей.
Он улыбается и кивает в знак признания его заслуг. За все годы нашего знакомства он ни разу не подводил меня. И я это ценю.
Сегодня я распределяю гонорары. Моран пересчитывает деньги и записывает имена. Несмотря на то, что он, не задумываясь, тратит бессчетное количество фунтов за карточным столом, я знаю, все, что касается финансов организации, нигде не будет в большей сохранности, чем в его руках. К тому же полковник прекрасно осведомлен о безграничности моей власти: я контролирую все, что происходит в моей империи. И его действия тем более.
– Не слишком ли много для простого вора? – неодобрительно ворчит он, когда оговоренный гонорар Мендозы вырастает на четверть.
Я усмехаюсь, Моран вновь демонстрирует свою недальновидность.
– Полагаю, услугами этого испанца придется воспользоваться снова. Мне понравились и его исполнительность, и его изобретательность. У этого мальчика незаурядный ум и актерские способности, а подобные таланты нуждаются в дополнительном поощрении. К тому же, кинув ему эту подачку, я заручусь его преданностью на будущее.
– Что ж, ладно, – нехотя соглашается он. – Все равно мы сэкономили на копиисте.
Я вздыхаю и отвечаю почти искренне:
– К сожалению, дорогой полковник, к великому моему сожалению.
Мастерство этого горького пьяницы могло бы соперничать даже с самим Леонардо! И будь он чуть более надежен, не пришлось бы прибегать к крайним мерам, такого гениального художника я бы холил и лелеял, и уж нашел бы должное применение его уникальным способностям...
– Надеюсь, проблем не возникло?
– Ни малейших. Обычная пьяная драка. Учитывая, как он вел себя в последнее время, никто даже не удивился. Прошла пара дней, а о нем никто и не вспоминает. Да и полиция не будет расследовать это дело.
– Вы правы, у полиции со вчерашнего дня совершенно другие дела. Когда похищено достояние нации, никого волнует обычная поножовщина. Что ж, все улажено, и я этому рад. Через неделю я смогу отправиться в Париж.
– Вы собираетесь руководить делом лично?
– Мой дорогой, это слишком серьезное, слишком сложное мероприятие, может потребоваться мое непосредственное вмешательство. Я должен постоянно быть в курсе. Из Лондона наблюдать за его развитием будет более проблематично.
Брови Морана насуплены, он сидит молча, но всем своим видом выказывает неодобрение моего решения.
– Что-то еще, полковник?
– Холмс.
– Что – Холмс? – холодно переспрашиваю я.
– Ночью мой человек сообщил, что лягушатники наняли его. Вчера он получил телеграмму. Сегодня он отправится в Париж.
Ах, это! И такую незначительную подробность сообщать столь трагическим тоном!
– Это не новость, дорогой мой. Я знал, что правительство Франции обратилось к нему за помощью еще до того, как об этом узнал сам Холмс. Мне сообщили вчера утром.
– Не следует ли изменить планы в связи с его вмешательством?
– Ни в коем случае, дорогой полковник, ни в коем случае! Я предполагал, что на определенном этапе Холмс присоединится к нашей игре. Право, кого еще они могли привлечь к поискам величайшей картины, как ни величайшего детектива современности! – заявляю я с легким смешком. – Он – единственный в своем роде, настолько же уникален, насколько уникально полотно... Интересно будет наблюдать за его действиями.
– Он может найти картину и сорвать все дело.
Я качаю головой.
– Этот орешек ему не по зубам, полковник. Не беспокойтесь.
– Он опасен, и будет лучше избавиться от этой опасности сейчас.
Полковник вновь пытается давать советы! Его упрямое постоянство в этом вопросе уже начинает приедаться.
– И мне это говорит охотник на львов? – смеюсь я. – Мой дорогой, жизнь скучна и банальна, и надо хоть как-то разнообразить ее унылое однообразное течение. Холмс оказывает мне в этом неоценимую услугу. Его общество доставляет мне наслаждение...
– Ну еще бы!..
– Интеллектуальное наслаждение, друг мой, интеллектуальное. Впрочем, – я улыбаюсь, вспоминая спящего в моей постели человека, – не только интеллектуальное.
Пошловатая ухмылка все еще не сходит с его губ. Но он знает, комментировать что-либо ему категорически запрещено.
– Хотите его? – внезапно очень тихо спрашиваю я, стараясь придать голосу полную безучастность.
Реакция Морана совершенно предсказуема, но все равно я наслаждаюсь произведенным эффектом. Секунду-другую он смотрит непонимающе, потом вдруг в глазах его вспыхивает негодование. Но не только. Есть еще кое-что, то, что я и надеялся увидеть, то, в чем он никогда не признается даже себе.
– Да как вы смеете!.. – рычит он, но тут же берет себя в руки и спустя мгновение, немного успокоившись, холодно цедит: – Полагаю, это шутка.
Но на щеках его все еще пылают красные пятна, а в глазах по-прежнему остается тень страха, смешанная с желанием. Мой дорогой Себастьян Моран совсем не так прост, как хочет казаться!
– Даже не будь это шуткой, вы бы его не получили, – смеюсь я. – Холмс – моя игрушка, и я один вправе распоряжаться его жизнью. Вы должны это уяснить, полковник. Я сам приведу в исполнение приговор, когда в этом назреет необходимость.
Он хмурится опять, а потом наклоняется ко мне и начинает говорить тихо и серьезно:
– Послушайте меня, Джеймс, – я внутренне содрогаюсь: никогда за все время нашего знакомства он не позволял себе подобной фамильярности. Но в его голосе слышны нотки беспокойства, и это заставляет меня смолчать. – Не мне вам давать подобные советы, но будьте разумны! Во имя Господа, будьте разумны!!!
– Полковник!..
Он резко перебивает меня:
– Джеймс, я никогда не напоминал вам о прошлом и вряд ли когда еще напомню... – он набирает в грудь воздуха и продолжает очень быстро и взволнованно, на одном дыхании, боясь, что я могу его прервать. – Когда мы с вами впервые встретились, вы были молоденьким преподавателем без места, без денег, без связей и с темной историей за плечами; у вас не было ничего, кроме наполеоновских планов, коими вы со мной и пытались поделиться. У меня же были деньги, были нужные знакомства и положение в обществе. И не было ни малейшей причины выслушивать ваши фантазии. Однако я их выслушал. Более того, я понял, если брошу к вашим ногам все, чем тогда был богат, вы многого добьетесь, и все мне вернется сторицей. Я не ошибся, заметьте. Хотя если придерживаться так любимой вами логики, я не должен был этого делать. Вы производили впечатление безумного мечтателя... А мне было что терять. Но я вам поверил. Можете назвать это интуицией старого охотника, но именно интуиция меня в жизни никогда не подводила и не подводит. Так что прислушайтесь к ней сейчас, Джеймс.
Он переводит дыхание и продолжает уже спокойнее:
– В созданном вами мире вы обязаны находиться вне шахматной доски, сэр. Вы – хозяин игры. Вы наблюдаете, просчитываете ходы, отдаете приказы. Ваша обязанность – передвигать фигуры. Вы не можете стать одной из них. Таковы правила. Вы их установили. И вы не можете не понимать, что, став фигурой на шахматной доске, приведете к краху всю выстроенную систему. У вас есть достаточно людей, профессор, у вас достаточно профессионалов, способных без труда устранить эту пешку. Воспользуйтесь их услугами в этом деле, как пользуетесь в остальных, оно от них ничем не отличается, поверьте мне. Сделайте так, Джеймс, и сделайте это как можно скорее! – в сердцах добавляет он.
Я улыбаюсь. Как хозяин игры, я не обязан прислушиваться к советам моего ферзя, тем более следовать им.
Я сделаю все так, как сам сочту нужным сделать.
[1] Великая Империя (франц.)
[2] ...моего дорогого Детектива (франц.)
[3] мой дорогой Великий Детектив (франц.)
[4] «тайная жизнь» (франц.)
[5] «Парижское предприятие» (франц.)
