Уж месяц минул с той поры, как новгородский князь Всеволод со дружиною покинул киевское подворье. Мало-помалу в свои права вступала зима. Холода еще как следует не наступили, снег не лег, но зимний тракт уж встал. Пришла пора собирать Евдокию, княжью невесту, ко двору ее нареченного. Ничего не пожалели Владимир и Ольга для своей любимицы – богатый обоз выпало Мстиславу вести в Новгород – восемь подвод, запряженных парой крепких сытых лошадок, да еще девятая – щегольской легкий возок о три конь, где на богато устланном шкурами мягком ложе сидела Дуняшка.

Птицей вскидываясь в седло белого своего боевого коня и давая команду трогать дюжине вооруженных до зубов дружинников, Мстислав исподтишка кинул взгляд на Ярославову суженую. Хороша была девка. Ловко сидел на ее стройной фигурке легкий и теплый, подбитый соболями полушубок, из-под собольей же шапочки, надетой поверх теплого и яркого тканого платка, на мир смотрели два ярких серых глаза под высокими черными бровями, калиной на белом снегу алели полные смешливые губки, черная, в руку толщиной коса змеилась из-под платка ажно ниже пояса.

«Убереги от соблазна, Господи, – про себя помолился княжич, – не дай взять грех на душу...»

Смотрел Мстислав – и не мог насмотреться. А чертова деваха ровно чуяла чего – вскинула на своего провожатого смеющийся, вызывающий взгляд и звонко расхохоталась, когда княжич, не выдержав, опустил глаза и тронул коня машистой рысью, в мгновение ока выметнувшись далеко вперед вереницы подвод.

Ехали споро – дорога была хорошая, да путь все равно лежал неблизкий. Хоть и старался Мстислав держаться подальше от Дуняшки, а все одно извелся весь. Особливо на ночевках, когда останавливались не на постоялых дворах, а прямо в поле или придорожном леске, наскоро разбивая походные шатры и запаливая кострища. Спать не мог, все ночь слушал. Хорошо, коли удавалось к утру забыться чутким неглубоким сном.

В одну такую ночь, когда до Новгорода оставалась всего сотня верст пути, полог Мстиславова шатра тихо приподнялся и внутрь скользнула закутанная во что-то темное фигура.

– Назовись, – глухо бросил, потянувшись к лежавшему в изголовье мечу, княжич.

В ответ вошедший молча скинул с себя длинную шубу.

– Ты... – прохрипел, приподнимаясь с ложа, Мстислав.

Перед княжичем в одной исподней рубашке стояла Дуняшка. Тонкая ткань четко обрисовывала линии гибкого девичьего тела – Евдокия стояла, гордо откинув назад отягощенную полураспущенной косой голову, развернув плечи и выставив вперед обтянутые белым тонким льном круглые и крепкие, ровно яблоки, грудки.

Тяжело сглотнул Мстислав. Поднялся с ложа, встал во весь рост.

– Зачем пришла? – спросил глухо, тронув висевший на груди простой нательный крестик. Ярославов крестик. – Случилось что?

Дуняшка все так же молча подошла, встала близко, почти касаясь голой Мстиславовой груди своей грудью, заглянула снизу вверх в его глаза.

– Приедем уж скоро, да? – спросила тихо, и у Мстислава от этого голоса сердце зашлось.

– Скоро, – хриплым эхом отозвался княжич. – Дня через три от силы. Так зачем пришла-то? Аль не спится?

– Не спится, – сказала еще тише и прижалась к Мстиславу всем телом. – Как и тебе...

В шатре было прохладно, даже зябко, но сотника вдруг ровно кипятком с ног до головы обварили. Задохнулся, хотел отступить на шаг, да Дуняшка не дала. Обвила неожиданно сильными руками, зашептала, заглядывая в глаза.

– К тебе пришла, сокол мой, к тебе, свет ясный... Мочи нет глядеть, как ты мучаешься. Знаю, что люба тебе, знаю, что по мне с отрочества сохнешь, – так возьми, слышь? Возьми, не изводись только... Жалко мне тебя, Мстиславе! Каково это – свою зазнобу да другому в женки везти...

Мстислав остолбенел. Смотрел обалдело в ясные, почти черные в сумраке шатра, шалые девичьи глаза – и не верил своему счастью.

Взял ладонями хрупкие Дуняшкины плечики, сжал что есть силы, ощущая, как перехватило у девки дыхание, слегка отстранил от себя горячее мягкое тело.

– Дык ты что ж, за Ярослава-то не по любви, что ль, идешь, по приказу?

– Что ты, сокол, что ты... Люб он мне, ох как люб! Сердечко что птичка в силках колотится, стоит только очи его зеленые вспомнить... А и ты мне не чужой поди, сызмальства вместе, думаешь, не знаю, как ты меня в Иванову-то ночь очами лапал? Когда глядишь – жар по жилочкам бежит, коленки слабнут, во рту сухо становится...

Мстислав хватки-то не ослаблял, но бедовая деваха, превозмогая боль, еще плотнее прильнула к княжичу, еще крепче обвила его руками, и почуял сотник, что просторные его исподние портки малы стали...

Отпустил плечи. Намотал на кулак мягкую длинную косу, потянул, больно закинул назад Дуняшкину голову, обнажая трогательно белую, беззащитную девичью шейку.

– Что ж ты делаешь-то со мной, бесстыжая... – прохрипел тихо и что есть силы прижался губами к губам.

Больно целовал. Грубо. Забилась девка в его могучих руках, застонала тоненько, а он не отпустил. Только когда у Евдокии перед глазами темно стало, оттолкнул от себя.

Постояла мгновение, дух перевела – и кинулась в ноги княжичу белой птицею.

– Возьми, свет мой, возьми! Не будет у нас другого раза-то! Ярослав простит. Он добрый. Он тебе чего хошь простит, и меня тоже...

При этих словах у Мстислава ровно пелена упала с глаз.

Посмотрел сверху на закинутое к нему личико с широко распахнутыми глазами, помедлил, наклонился, крепко ухватил Дуняшку под локотки, поднял, поставил на ноги. Бережно убрал со лба выбившуюся прядку волос, провел ладонью по нежной мягкой разрумянившейся щечке, взял за подбородок, приподнял и снова поцеловал сладкие сочные губы. Мягко поцеловал. Как брат.

– Иди к себе, девка. Не доводи до греха. Я ж ведь не железный. Не ровен час забуду, кто ты и кому сужена, и впрямь возьму...

– Я ж сама пришла...

– Да уж, – усмехнулся так, что Евдокии стало не по себе. – Мне б тебя сразу за порог выставить, да слаб человек... И я слаб. Но Ярослава, брата моего по крови и мечу, в четвертый раз не предам.

Посмотрел тяжелым взглядом. Кивнул на порог:

– Иди.

Дуняшка отвернулась, подняла с пола шубу, зябко укуталась. И уж от двери едва слышно произнесла:

– Ты только Ярославу ничего не сказывай. Неча ему душу-то бередить...

И вскинула блестевшие от непролитых слез глаза:

– Прости меня, брате...

Как опустился за Дуняшкой мягкий полог, кинулся Мстислав на ложе, что есть силы ухватил зубами край толстого лоскутного одеяла и глухо, по-звериному завыл.

* * *

К городищу новгородских князей подъезжали еще засветло. Как увидал Мстислав вдали холм с кремлевскими башнями, заторопил коня, бросив дружинникам – мол, дорогу разведаю: Евдокии-то, будущей княжьей жене, полагалось в город верхом въезжать, а не в возке, для чего за обозом в поводу всю дорогу вели тонконогую буланую кобылку хазаринских кровей, укрытую богатой войлочной попоной.

Пустив коня вскачь, княжич быстро обогнал подводы и скрылся из виду за первым же поворотом. А как киевский люд исчез с глаз, остановил коня, спрыгнул наземь и стал горстями есть белый чистый снег, что уж богато лежал по обочинам торной дороги. Растер снегом и полыхавшее жаром лицо. Вдруг насторожился. Откуда-то из-за поворота донесся конский топот.

Только протянул руку в висевшему возле седла мечу, как на дороге показался всадник. И этого всадника Мстислав узнал бы из тысячи – навстречу обозу скакал Ярослав.

Увидав побратима, новгородич на ходу спрыгнул с седла и, обгоняя коня, кинулся к Мстиславу, улыбаясь во весь рот.

Облапили друг дружку посреди зимника, закружились, не разнимая сияющих счастьем глаз.

– Приехал, – выдохнул Ярослав. – Я уж в сотенный раз почитай встречать-то срываюсь...

– Экий ты огневой, братец, – смеялся в ответ Мстислав. – Да уж свадьба не за горами, потерпи, получишь вскорости свою Дуняшку!

– Дурень, – вдруг перестав смеяться, тихо молвил Ярослав, – я ж не ее, я тебя встречать бегал... Ждать умаялся.

Гость помолчал, а потом взял новгородича руками за голову, притянул к себе и крепко поцеловал в губы.

– Езжай обратно, – через силу оттолкнул от себя, – невесту положено на пороге дома встречать, негоже обычай-то нарушать.

* * *

Свадебный обоз Всеволод с сыном и дружиною встречал на подворье. Едва буланая кобылка вступила на княжий двор, дружина новгородская во весь голос гаркнула здравицу, Ярослав же, сошедши с коня, легко, как пушинку, снял с седла Евдокию и так, с невестой на руках, вступил в княжий терем.

Свадьбу сына Всеволод готовил с размахом, оттого суеты вокруг было вдосталь. В следующий раз Мстислав увидал Ярослава только в церкви. Новгородский княжич стоял у алтаря и ждал, покуда Мстислав, ставший жениховым дружкой, вел к нему через всю церковь невесту, Евдокию.

Жених был одет в белые княжеские одежды – край длинного плаща, ворот и подол тонкой рубахи оторочены тонкой алой с золотом каймой, плащ у плеча прихвачен крупной литвинской сактой искусной работы, украшенной по ободу мелкими рубинами. Рубин, вделанный в золотой головной обруч, сиял надо лбом Ярослава, рубинами же, но помельче, усыпаны были ножны короткого скифского меча-акинака и пояс, на котором висело оружие. Дополняли костюм мягкие красные сапожки хазаринской выделки.

Невеста же была в ярком алом сарафане с вышитой золотошвейками широкой каймой, высоко подхваченном под грудью золотым тонким шнуром с кистями. Из-под сарафана виднелась тонкая шелковая сорочка, в свете церковных свечей сиявшая снеговой белизной, голову украшал роскошный высокий кокошник, расшитый жемчугами и ярким бисером, ронявший золотую легкую бахрому на лоб и щеки Евдокии.

Гости, битком набившиеся в главный придел новгородского собора, глаз не сводили с красавицы невесты, провожая ее восторженными охами и вздохами. Мстислав же, тоже в белых княжьих одеждах, но отороченных яркой синей каймой, ведший к алтарю Евдокию, не мог оторвать взгляда от дожидавшегося их Ярослава.

Дуняшка плыла ровно лебедушка, ног под собой не чуя и не смея глаз поднять на жениха и гостей. Коленки подгибались – так бы и упала на виду у всего честного люда, кабы не крепкая Мстиславова рука, сжимавшая девичий локоток. В пол смотрела названая Владимирова дочь, оттого и не видала, куда ее нареченный глядел.

А глядел Ярослав поверх голов на ладу своего. И не было мира в душе новгородского княжича. Дорого бы дал Всеволодов наследник, чтобы угадать наперед, каким боком аукнется женитьба на его с Мстиславом отношениях. Вот и сейчас во все глаза смотрел не на красавицу невесту, что шла к нему сквозь толпу, а на того, на чью руку опиралась Дуняшка. Мстилось ему, что как-то необычно пасмурен побратим, что в глаза Ярославу старается не смотреть. И ныло сердце от невесть откуда залетевшей тоски...

* * *

На пиру Мстислав, сидевший за головным столом одесную от князя Всеволода, диву давался, как широко и азартно гуляли на новгородском подворье – даром что северяне! Смотрел на веселившихся гостей, на Ярослава, лихо отплясывавшего с раскрасневшейся, счастливой Дуняшкой – и пил хмельную медовуху ковш за ковшом. Пил – и никак не мог напиться. Не брал его нонеча хмель. Стоило только взгляд кинуть на жениха с невестой, как в голове становилось пусто и гулко, ровно в опустевшей винной бочке...

Наконец допился до того, что уж больше в брюхо не лезло. Вылез из-за стола, продрался сквозь веселящуюся толпу, оравшую здравицы в честь князя, наследника его и невестки, и в чем был на двор вышел. Ночь уж стояла, морозно было, на резных перилах красного крыльца и широких дубовых ступенях иней лежал, черное небо было сплошь утыкано звездами, как Дуняшкин кокошник – бисером. Холодный воздух мигом остудил лицо, опалил грудь. Ничтоже сумняшеся Мстислав развязал штаны и прямо с крыльца оросил землю богатырской струей. Полегчало. Можно было сызнова возвращаться в терем и пить ядреные хмельные Всеволодовы квасы – в надежде, что рано или поздно это занятие даст желаемые плоды. Однако же Мстислав еще долго стоял на крыльце и смотрел в небо. Покуда не закоченел.

А когда вернулся в пиршественную залу, сразу увидал, что Ярослава с молодой женой среди гостей уже нету...

Еще по приезде разведал киевский сотник, в какой опочивальне молодым первую ночь предстояло ночевать. И сейчас, едва окинув орлиным взором разгулявшуюся толпу, ровно опоенный пошел по длинным коридорам, лестницам и переходам туда, где побратим уж, видно, распробовал Дуняшкины прелести... И хотел бы остановиться, да ничего поделать с собою не мог – ноги его к Ярославовой палате сами несли. Все, что ему удалось, это свернуть по дороге в отведенные ему Всеволодом покои да кинуть на узкую, устланную мягкими шкурами походную койку (сам такое ложе себе попросил) плащ, пояс с мечом да намявшие ноги узкие синие бархатные сапоги с приподнятыми носами.

Так, босым, в расхристанной рубахе, и вошел в короткий коридор, ведший к опочивальне молодых. Вошел – и замер. Двери в покои не были плотно прикрыты, и до Мстислава отчетливо доносились всхлипы, стоны, вздохи, тоненькие девичьи вскрики, шорох покрывал, скрип кровати.

Услыхал – и сел на пол, там, где стоял, привалившись к холодной влажной стене и сунув в рот сжатые в кулак пальцы. Чтобы не закричать в голос. Сидел так, подобрав под себя начавшие леденеть ступни, грыз кулак и давился слезами...

* * *

Ярослава свадебная суета закружила-запуржила так, что он и думать забыл о своих страхах и сомнениях. На пиру видел одну только Дуняшку – и поверить не мог, что такая девка да ему в жены отдана. Крутил-вертел молодую жену в пляске, ловко ухватывая ладный стан своими сильными ручищами, да вдруг понял, что уж больше плясать невмоготу. Поднял свою зазнобушку на руки и под вопли и улюлюканье гостей унес в приготовленную опочивальню.

Кинул запыхавшуюся, раскрасневшуюся девку на высокую постель под тонким тканым золотом пологом, сел на покрытый медвежьей шкурой пол, скрестив ноги. Залпом проглотил ковш холодного кваса.

– Раздевайся, – приказал.

Дуняшка зарделась пуще прежнего. Но поднялась на постели во весь рост, медленно стянула с головы кокошник, расплела косу, лукаво поглядывая из-под собольих бровей, медленно развязала пояс, сбросила с плеч сарафан...

У Ярослава в горле комок застрял. Сглотнул через силу, поерзал, понял, что сидеть и смотреть больше мочи нету, вскочил на ноги, на ходу скинул ставшую тесной и жаркой одежу и ласточкой взлетел под полог...

Уронил оставшуюся в одной исподней рубашонке Евдокию на спину, вжал хрупкие плечики в перину, навис сверху.

– А ну, говори, была у Мстислава в шатре?!

У Дуняшки глаза в пол-лица сделались. Губку закусила, собралась сказать «нет». Да не успела – Ярослав еще сильнее сжал ее плечи.

– Только не ври. Все равно расчую.

Зажмурилась. Через силу кивнула головой. Руки княжича разжались. Евдокия дух перевела, поднялась, робко глянула на мужа. Тот сидел на пятках, голый, со вздыбившимся елдаком, и смотрел на нее исподлобья.

– Ты только не лютуй, свет мой, Ярославушка, выслушай, – заговорила жарко да быстро. – И на Мстислава не ярись... Сама я к нему пришла, по своей воле – мочи не было глядеть, как он изводил себя. Кабы не ты, я б к нему так и так прислонилась бы, женой ли, полюбовницей... С отрочества ж по мне сохнул, никого из парней близко не подпускал... Придти-то пришла, да не было ничего. Прогнал он меня... Через силу совладал с собой, а прогнал, не обманул доверия твоего, не взял греха на душу, как я об том ни просила...

Дуняшка еще что-то хотела сказать, да не смогла. Коршуном налетел на нее Ярослав, опрокинул на спину, впился в алый рот жестким поцелуем. Забилась под ним девка, пытаясь вырваться, ан не на того напала. Целовал, покуда не затихла. Не смирилась. Оторвался тогда от сладких хмельных уст, глянул сверху.

– Дура ты, Дуняшка. Аль не знала, какой мукой мученической парня изводишь? Брат ведь он тебе названый – что ж ты его так-то...

Только рот открыла, чтобы ответить, как Ярослав сызнова навалился на нее всем телом, задрал рубашку, сжал ладонями упругие, с торчавшими в разные стороны сосками грудки и, раздвинув могучим бедром мягкие податливые девичьи бедра, вошел в нее одним движением...

По темным коридорам княжеского терема пронесся долгий, тоненький девичий крик. И оборвался на половине ноты. У Ярослава в глазах темно стало, как его уд вторгся во влажное узкое девственное лоно. Замер на миг, вталкивая в легкие воздух, потом приподнялся на сильных руках, глянул в запрокинутое, искаженное то ли болью, то ли наслаждением лицо – и произнес непривычное, чужое покамест слово: «Жена...»

* * *

Мстислав не знал, сколько времени просидел, скорчившись, возле стены в коридоре. Закоченел весь. Слезы кончились. В опочивальне все звуки затихли. Встал с трудом, держась рукой за волглую стенку, утвердился на занемевших от долгого сидения ногах. Постоял. И пошел, ровно слепой, ведя ладонью по стене, к приоткрытым дверям.

Замер на пороге, высматривая в полутьме тела, раскинувшиеся на растерзанной постели. Вдруг остолбенел, увидав, как от серевшего на противоположном конце комнаты окна отделилась фигура.

– Кто тут? – раздался едва слышный шепот.

Ярослав подошел ближе, замер.

– Ты? Что ты тут делаешь?

– Прости, брат, прости дурака, сам не знаю, чего меня сюда принесло... Я сейчас уйду... Ухожу уже...

Но никуда Мстислав не ушел. На полшаге поймали его плечи сильные горячие руки.

– Господи, да ты заледенел весь! Кто ж по терему зимой голый да босый бродит?! Не ровен час лихоманку какую подцепишь?! Да стой ты, не рвись!

Ярослав, одолевая сопротивление, обнял побратима, что есть силы прижал к себе сотрясавшееся в ознобе тело. Нащупал ледяную ладонь, сжал, поднес было к губам – и увидал искусанные до крови костяшки пальцев...

– Ох, дурень, ох, лишенько мое... – зашептал жарко. – Поди все время, покуда я тут с Дуняшкой кувыркался, под дверьми просидел?..

У Мстислава челюсти свело – вот и не сказал ничего в ответ, только мыкнул что-то нечленораздельное.

– Горюшко ты мое горькое, – мягкие губы коснулись уха, – пошли уж, отведу тебя в твои покои...

Едва перешагнули порог Мстиславовой опочивальни, Ярослав сгреб побратима в охапку и бережно уложил на застланное мехами ложе. Мстислав опомниться не успел, как умелые руки стянули с него штаны и рубаху. Попытался привстать, но Ярослав не дал.

– Лежи уж, горе мое...

Новгородич быстро разделся сам и скользнул на меха возле Мстислава, одной рукой обнимая и прижимая к себе все еще дрожавшее от холода тело, другой натягивая толстое стеганое одеяло.

Мстислав окунулся в блаженное тепло, сквозь полудрему слушая тихий Ярославов шепот и ощущая ласковые, согревающие прикосновения его горячих ладоней.

Наконец киевского княжича перестало трясти. Он лежал молча и смотрел в стену.

– Чего одеревенел-то? – куда-то в затылок ему со смешком шепнул Ярослав. – Так и будем без дела лежать?

Мстислав хмыкнул и нарочно потерся голой задницей об начавший оживать побратимов елдак.

– Не хотел тебя позорить, брат. Думал, Дуняшка из тебя все соки выжала...

– Огневая девка, и не говори... Да я запасливый. Уж на тебя-то, душа моя, меня завсегда хватит...

Обхватил руками, перекатил на себя, с удовольствием ощущая, как начинает оживать Мстиславова мужская плоть, нашел в темноте губы, сочно поцеловал.

– Чего лежишь, как бревно? Шевелись давай!

После короткой их и яростной любви Мстислав заснул. Его черная кудлатая голова мирно покоилась на Ярославовой груди. Новгородич же не спал. Лежал на спине, смотрел в потолок и начавшие уже розоветь с рассветом окна. Слушал, как тихо и тепло дышит спящий Мстислав, как его легкое дыхание приятно щекочет голую грудь.

Мстислав пошевелился во сне, что-то пробормотал – и снова затих, обвив длинной своей ручищей Ярослава посередь живота.

Новгородич опустил взгляд, ласково погладив глазами темную макушку.

– Ах ты ж, сердешный мой... Да разве ж может глупая баба заслонить тебя в моем сердце...

* * *

В следующий раз новгородские и киевские князья свиделись уж по весне, на Радогощ. Весна выдалась дружная, снега стаяли быстро, а потому к концу месяца березозола не то что льда на реках не было, а уж и первая робкая зелень на деревьях проклевывалась, земля, впитав талые воды, высохла, летний тракт затвердел. До Киева, куда великий князь Владимир Красно Солнышко звал родовичей и друзей на первую весеннюю заячью охоту с борзыми, Всеволод с Ярославом, оставив за хозяйку на новгородском подворье беременную на четвертом месяце Евдокию, доехали споро, с ветерком.

Русаки, застигнутые врасплох скорым теплом, еще не успели скинуть богатые зимние шубы и были легкой добычей охотников. В поле с уже подернутой зеленым туманом стерней выехали едва рассвело. И тут же Играй, матерый половопегий кобель князя, вожак стаи и опытный зайчатник, зачуял зверя, начал рваться со сворки, взлаивая странным для такой громадной собаки фальцетом. Псарь Лукьян, из последних сил сдерживая Играя и подхвативших порыв вожака молодых псов, кинул вопросительный взгляд на Владимира. Тот, присборив легконогую охотничью кобылу диковинной золотисто-соловой масти, коротко кивнул:

– Пускай!

Едва свора с лаем кинулась за Играем, князь сорвался с места в галоп, стараясь лишь не обогнать взявших свежий след собак. Следом за владыкой широкой дугой к видневшейся на горизонте рощице пошла и вся охота, прислушиваясь к громкому лаю своры и зычному пению охотничьих рогов княжеских егерей.

Лихо гнали добычу борзые, резво шла вослед своре конная ватага. Обочь великого князя на высоком гнедом жеребце скакал Всеволод. Молодые же князья, захмелевшие от свежего ветра и охотничьего азарта, горячили коней посередь правого крыла княжьей охоты.

Первого зайца Играй взял уж в самом начале скачки. Что охотники сочли добрым знаком. Свора, расчуяв добычу, рассыпалась по полю веером, то тут, то там слышались короткие яростные взлаивания атаковавших борзых и тонкий предсмертный крик их жертв.

Яростный гон длился час, от силы полтора, кони выдохлись, свора начала терять азарт, да и охотники уж утолили жажду крови. Не доезжая до березовой рощи сотни саженей, Владимир осадил взмокшую кобылу и велел псарям собрать свору. Возле князя в мгновение ока оказалась пара пароконных подвод – на одну егеря стали сваливать тушки добытых зайцев, на другой стояла бочка кваса и несколько десятков деревянных ковшей. Медленно подъезжали другие участники охоты, спешивались, кидая поводья уставших коней стремянным, пили квас, половину проливая на грудь, пересмеивались, рассматривали добычу, нахваливали Владимировых борзых, особливо Играя. Киевский владыка, без меры довольный и тем, что удалась молодецкая забава, и тем, что гости оценили стати и охотничий норов любимого кобеля, не спешил слезать с седла, а, пряча улыбку, что-то говорил склонившемуся к нему Всеволоду.

Вдруг в воздухе что-то тоненько просвистело – и Владимир, к ужасу окружавших его гостей, захрипел и начал валиться набок. Под правой ключицей князя торчала стрела с пестрым оперением.

Все оцепенели. Не растерялся только Всеволод. Владимир еще с седла сползти не успел, как он сорвал с плеча боевой лук, стремительно наложил стрелу, натянул тетиву и с лету, почти не целясь, выстрелил в сторону рощи. Мгновение спустя из густого подлеска раздался человечий вскрик, а потом треск – кто-то ломился сквозь кусты к протекавшей за рощей речушке.

Всеволод, не глядя больше в сторону рощи, пал с коня, встал на колени возле Владимира, одной рукой приобнял раненого за плечи, устроив голову князя у себя на груди, второй взял за черенок стрелу.

– Потерпи, – попросил. Переломил черенок, повертел в пальцах, поднес с глазам, рассматривая оперение.

– Не узнаю... – прошептал, прищурившись.

– Взять бы, – прохрипел, попытавшись подняться, Владимир. На губах князя пузырилась кровь.

– Лежи, – строго приказал Всеволод. – Без тебя управятся.

И кивнул головой. Раненый проследил его взгляд. От вереницы охотников наметом уходили двое – Ярослав несся к реке, выполняя роль загонщика, Мстислав же, знавший окрестности как свои пять пальцев, кинул коня наперерез. Княжичи действовали не сговариваясь, понимая один другого с полувздоха, с полунамека угадывая намерения друг друга.

– Возьмут, – уверенно проговорил Всеволод. – Коли будет кого, точно возьмут.

И склонился к Владимиру, пытаясь разорвать кафтан.

– Нет, – едва слышно, но твердо произнес князь, накрыв рукой руку друга. – Ни к чему спешка-то...

– Что такое? – насторожился Всеволод.

– Жжет... – прошептал князь. И закусил губу.

Новгородич отвел его руку и рванул кафтан и рубаху с ним вместе, обнажая раненому плечо. И окаменел. От раны с торчавшим в ней огрызком стрелы многолучевой звездой расходились багровые вздутия.

– Стрела травленая! – ахнул кто-то за спиной Всеволода.

Зашумели охотники, засуетились егеря, скидывая наземь заячьи тушки и освобождая подводу, чтобы везти домой князя.

Во всей это суете недвижимы оставались двое. Владимир и Всеволод, ни слова не говоря, прямо смотрели в глаза друг другу. Во многих сечах побывали они, много чего на своем веку повидали – и знали, что от яда, коим пропитана была та стрела, нету противоядия.

Вдруг со стороны рощи раздался конский топот. На полном скаку осадил Мстислав коня, крутанул на месте, сбрасывая на землю спеленутое по рукам и ногам веревками тело. Рядом остановился, роняя с губ пену, Ярославов конь. Княжичи спрыгнули с седел, Мстислав наклонился и, грубо ухватив за волосы, вздернул пленнику голову так, чтобы видно было лицо.

На Владимира со Всеволодом, оскалив кривые желтые зубы и яростно вращая глазами, смотрела явно не русская рожа.

– Ах ты, хазарская морда, – просипел Всеволод, у которого от горя и ненависти горло свело.

– Теперь-то узнаешь? – через силу улыбнулся Владимир.

На князей слюной и кровью харкнул Толубей, тать, подручный черниговского князя Андрея.

– Это сколько же лет-то прошло? – шевельнул посиневшими губами Владимир. – Я было думал, утихомирился он... Ан нет... Видать, вражду свою в тиши холил да лелеял...

Страшная гримаса исказила лицо Всеволода, поднялся он с колен одним движением, на ходу вытянул из ножен Мстислава короткий акинак и, зарычав, что есть силы полоснул им по горлу хазарину. Тугая алая струя ударила в грудь новгородскому князю, пачкая богатый охотничий кафтан, и Мстислав выпустил из руки черные сальные патлы мертвого татя, брезгливо отерев ладонь о штаны.

* * *

Три дни умирал великий киевский князь. Даже Демьяновна, знатная травница, пользовавшаяся у дворовых Владимира репутацией колдуньи за свои богатые ведовские навыки, и та сделать ничего не смогла – только прятала лицо от молящего взгляда убитого горем Мстислава.

Три дни харкал кровью Владимир, три ночи то впадал в беспамятство, то начинал метаться по волглым простыням. Три дня и три ночи неподвижно сидела в ногах смертного княжьего ложа почерневшая, высохшая вся ровно головешка Ольга. Мстислав же места себе не находил, ни спать, ни есть не мог, любая вещь, до какой дотрагивался, руки жгла. Всех гнал от себя, одному только Ярославу дозволял возле быть.

А вот Всеволода кручина вроде и не брала. Старшой новгородский князь сидел, набычившись, в тронной Владимировой палате и гонял туда-сюда взмыленных, едва державшихся на ногах гонцов. Даже доверенный Владимиров сотник Ратибор, и тот опасался перечить Всеволоду.

В концу третьего дни двор княжьего терема заполонили ратники, конные да пешие. А в палату, где сиднем сидел Всеволод, заглянула Демьяновна. Молча кивнула с порога – и у новгородича сердце захолонуло.

Пора...

Бесшумно зашел в сумрачные хоромы, окинул взглядом застывшую ровно камень в изножье кровати Ольгу, Мстислава с мокрыми от слез глазами, прятавшегося в дальнем углу хоромины, сына свово, что и на полшага не отходил от побратима, и повернулся к лежавшему.

Владимир, полулежавший на высоко поднятых подушках, смотрел на него лихорадочно блестевшими глазами, по челу катился крупный холодный пот, ланиты горели алым жарким пламенем.

– Ну что, брат, пора... – шевельнул Владимир обметанными жаром потрескавшимися губами. – Поклянись...

– Молчи, – оборвал его на полуслове Всеволод и, не совладав с собой, кинулся возле ложа на колени, сжал в ладонях ледяную, почти неживую уже руку, ткнулся лбом в плечо.

– Э-э-х-гх-гх, – хотел было умирающий рассмеяться, да закашлялся, забился на подушках, роняя на грудь кровавые хлопья. Всеволод поднялся, пересел на кровать, придерживая друга за плечи и бережно отирая белой тряпицей губы.

– Вот я и говорю – молчи, – смаргивая слезу, произнес Всеволод.

– Да нет уж, – задыхаясь, прохрипел киевский князь, – дай скажу. Поклянись, что не станешь следом спешить...

– Не стану, – легко согласился новгородич. – Боле необходимого не стану. Только род Андрюшки черниговского до четвертого колена вырежу, город спалю да сына твово, Мстислава Владимировича, на княжьем киевском троне утвержу... Всего-то и делов.

Усмехнулся жестко. Наклонился к лицу умирающего.

– А ты меня там жди смотри, а то разведет Доля-лихоманка по разным углам, где я тебя тогда искать стану.

– Брате... – Владимир изо всех оставшихся сил сжал руку Всеволода. – Брате...

Силился что-то сказать, да слова не шли.

– Не говори ничего, – прошептал Всеволод, не замечавший, как по лицу текут слезы. – Все знаю. Всегда знал. И ты знал, так ведь?..

Приподнялся, взял в ладони Владимирово лицо, заглянул в потускневшие уже, а когда-то синевой с небом спорившие очи, молвил едва слышно:

– Всю жизнь хотел это сделать...

И прижался губами к губам. Владимир прикрыл глаза, вздохнул счастливо, едва ответил на поцелуй – и отошел. С минуту глядел Всеволод в недвижное любимое лицо, а потом ткнулся головой в грудь умершего и дико, страшно и коротко завыл.

Тут же на подворье, словно по команде, заунывно зазвонили колокола.

Хоронили Владимира Красно Солнышко по Ольгиному наказу. Вперед в церкви отпели, а потом снесли тело на днепровский берег, где стоял погребальный помост и был сложен высокий, по чину великому князю, костер, – и сожгли. Высоко, до самого неба поднималось пламя, копоть, казалось, летела до облаков, и молча смотрела на все это вдовая княгиня.

Как муж отдал Перуну душу, коротко обрезала Ольга длинные свои золотые косы, что так любил князь, хотела в монастыре запереться, да Всеволод не дал. Посмотрел грозно, ударил кулаком по столу.

– Выкинь дурь-то из головы! Покуда Мстислав на троне не утвердится, при нем будешь. Никуда не пойдешь.

Смирилась. Стояла, до бровей закутавшись во вдовий плат, и смотрела на Мстислава. Простоволосый княжич выступил вперед остальных, ветер трепал его смоляные черные волосы – и ветер же припорашивал вороную княжичеву гриву отцовым пеплом ровно сединой. Не отрываясь, глядел Мстислав на огонь, ладонь лежала на рукояти меча, а губы безостановочно что-то шептали. И почему-то знала Ольга, что не молитву шепчет любимый пасынок... Возле Мстислава, близко, касаясь бедром бедра, напряженно замер Ярослав и зорко, исподлобья осматривал толпу, ровно боевой ястреб, выцеливающий добычу.

Вздохнула Ольга, в который уж раз вознося хвалу Перуну, что не оставил Мстислава на этом свете одного, что послал ему верного и любящего друга. Такого, каким жизнь напролет был для ее Владимира Всеволод...

* * *