Недели не прошло после княжеских похорон, как Всеволод выступил в поход на Чернигов.
Старая то была история, еще с тех времен, когда Владимир на троне киевском крепко не сидел, Всеволод только в новгородских княжичах – одним из десятка – хаживал, а Ольга в девках маковым цветом цвела. Всего и хлопот у молодых парней тогда было, что первую красавицу киевскую обхаживать да друг дружке за нее юшку пускать. Веселое было время – что ни посиделки, то драка, что ни драка, то Владимир со Всеволодом в ней заводилы. А Андрейка-то черниговский, хоть годами и ровен с ними был, умишко-то имел поизворотливее. Тихо да тайно подослал Ольгиным родичам сватов с богатыми дарами, старого князя задобрил, да в один день и объявил себя законным девкиным женихом. А заодно и претендентом на киевское княженье.
Да не на тех напал. Взбеленилась красавица, подарки черниговские из избы на проулок повыкинула, родителям пригрозила, что в пустынь уйдет, постриг примет, коли не откажут от дому черниговскому ловчиле.
А тут и Владимир с Всеволодом вмешались. Даром что один другому носы что ни день квасили, да еще и за власть на Руси Новгород с Киевом исстари тягались, а учуяли опасность со стороны, углядели в черниговском Андрюшке соперника во власти и любви, встали плечо к плечу и учинили над выскочкой молодецкую расправу.
Удрал Андрейка в родовое гнездо раны зализывать, пару раз нос высунул было, да получил пребольно – Владимир к тому времени князем стал, побратался с Всеволодом, Ольгу в жены взял. Один только раз у черниговского лиходея чуть все не вышло – да вмешалась не ко времени сучка хазаринская, не дала подкупленным Андреем холопьям княгиню хворую порешить...
С тех пор сидел тихо. А тут высунулся...
На Чернигов повел Всеволод две дружины, свою да осиротевшую Владимирову. Своих не спрашивая от мирной жизни оторвал, у братниных же ратников наперед согласия спросил.
– Почто забижаешь? – сердито насупился в ответ Ратибор. – Мы с князем нашим почитай с рождения рядом, и на рать хаживали, и квасы хмельные пили, и землю-матушку, кормилицу, пахали да хлеба сеяли-жали. Неужто всерьез думаешь, что месть черниговскому Андрюшке без нас тебе дозволим справить?
– Глядите сами... Руки-то после брани по локоть в крови будут – род черниговский до четвертого колена прикажу вырезать. Аль возьметесь?
– А чего ж только до четвертого? – сплюнул кто-то из сотников. – Али дальше счету не обучен?
Загоготали. Всеволод только бровь приподнял.
– Не одна только месть у меня на уме, – молвил холодно. – Мне там надобно свово доверенного человека поставить, чтоб не ровен час в спину мальчишкам не ударили. Кто из вас согласен с насиженных мест во вражье логово на поселение пойти?
Наступило молчание. Потом вперед Ратибор выступил.
– Бобылем я остался. Женка померла, дети выросли, другую семью окромя дружины заводить не с руки. Коли доверишь, останусь на Чернигове.
– Спасибо, – Всеволод крепко сжал ладонями плечи сотника, – об лучшем выборе и мечтать нельзя.
– Ну и ладно. А как на месте разберемся, так и порешим, кто еще из моей сотни со мной лиходеев стеречь останется.
Спустившись с красного крыльца на двор к войску, Всеволод увидал в дальнем углу еще два вымпела. На левом краю походного порядка верхами топтались Мстиславова и Ярославова дружины.
Нахмурился Всеволод, отыскал глазами в строю обоих княжичей, взглядом приказал приблизиться.
Спешились юноши, подошли, ведя в поводу коней.
– Далеко ли собрались, голуби? – вкрадчиво поинтересовался старшой новгородский князь.
– За отца вместе с тобой мстить! – вскинул подбородок Мстислав.
– А разве приказ такой был?
– Я – сын, я без приказа пойду!
– И давно ль отрок, у кого еще и усов не проклюнулось, старшим перечить стал?
Мстислав снова хотел что-то сказать, но Всеволод не дал.
– Молчать! – рявкнул так, что на дворе боевые кони ушами запрядали. И вдруг смягчил тон:
– Навоюешься еще, какие твои годы. Татей да лиходеев на твой век хватит. А это дело оставь мне – за предательскую смерть побратима мстить. У тебя же сейчас иная задача – живым остаться... Думаешь, отцов трон тебе по одному только слову Владимира занять дадут? Знаешь, сколько стервятников сейчас к Киеву слетится? Так что не знаю еще, что легче – Чернигов воевать али тут уцелеть...
Помолчал. Продолжил совсем тихо:
– Пойми ты, горячая голова, я отцу твоему слово дал... Ты – это все, что у меня от Владимира осталось...
Осторожно взял княжича за лицо обеими ладонями.
– Глаза отцовы – синие, ясные, – прошептал словно в полузабытьи, – брови отцовы, губы... Сердце его, верное, душа – чистая...
Вдруг отпустил Мстислава, сильно потер рукой лицо, поднял голову и глянул востро на Ярослава.
– Сын! – позвал строго. – Головой отвечаешь.
– Разве ж может быть по-другому, – тихо молвил в ответ Ярослав.
* * *
До Чернигова собранная Всеволодом рать споро дошла – там, конечно, о смерти Владимира Красно Солнышко уж прознали, да и о том, что имя зачинщика сего злодейства в Киеве не тайна, Андрей Черниговский догадывался, но вот к тому, что войско у его ворот так скоро покажется, подлый разбойник готов не был.
Почти врасплох застал врага Всеволод – чуть только на воротах дружины задержались, а как сокрушили заставу, так прошли по улицам безжалостной кровавой метелью. Тех только не трогали, кто не сопротивлялся, да и то, как на княжье подворье вошли да самого Андрея повязали, велел Всеволод по всем дворам пройти да родовичей Андреевых разведать: свято блюл новгородский воевода клятву, над телом побратима даденную.
Утопили киевские и новгородские витязи Чернигов в крови, долго над стенами города полыхали черные вонючие пожары, еще дольше над частоколом, что окружал княжий терем, воронье расклевывало трупы посаженных Всеволодом на кол Андрейки да троих сынов его...
Красными, больными, налитыми кровищей глазами смотрел новгородич на дело рук своих – и не было мира и покоя в его душе. Исполнил клятву, стер с лица земли все семя Андреево, город вражий чуть не дотла спалил, а внутри себя волком выл – не вернуть побратима, сколько ни мсти...
Оставив на Чернигове Ратибора с ватагою опытных и преданных воинов и наказав наместнику всяку гниль, что башку на пепелище из норы вонючей высунет, под корень рубить, повернул Всеволод обратно к Киеву. Вторую клятву исполнять – сына Владимирова, Мстислава, на княженье венчать.
* * *
Гостей в центральный придел главного киевского собора набилось видимо-невидимо. Страсть как не нравилась Всеволоду эта разряженная шумная толпа – чуяло сердце опытного воина, что далеко не все пришли приветствовать воцарение Мстислава с чистой душой. Но ничего поделать новгородич не мог – не будешь же, в самом деле, венчать на княженье в пустом соборе. Только расставил где можно было своих вооруженных лучников с наказом глаз с киевского княжича не спускать.
Богато был украшен киевский собор – мудрый Владимир, не чуравшийся старой веры отцов и дедов, не бежавший древних славянских богов, и с новой верой не ссорился, из каждого похода привозил церковникам богатые дары. И сейчас придел сверкал златом да серебром, да богатыми иконостасами – ради Владимирова наследника расстарались священники под зорким оком грозной Владимировой вдовы.
Всеволод стоял на нижней ступени алтаря, держа в руках кумачовую сафьяновую подушечку, на которой покоилась княжеская корона – простой, ничем не украшенный тонкий кованый обруч червонного золота с редкими низенькими зубчиками, касавшийся чела еще Мстиславовых пращуров, и ждал, когда сквозь проход в плотной толпе к алтарю приблизится сам княжич.
Мстислав, обряженный во все белое с вышитой золотошвейками широкой узорчатой каймой, бледный, с зачесанными назад черными блестящими волосами, ступал, ничего не видя впереди себя. Помнил только направление – и шел, зная, что толпа по бокам не даст с пути сбиться.
Он чувствовал, как откуда-то из людского муравейника на него, не отрываясь, смотрят родные зеленые глаза, – и только мысль о том, что Ярослав здесь, рядом, давала ему силы не рухнуть под тяжестью свалившейся на него ноши.
Покуда Всеволод ходил Чернигов воевать, молодой киевский княжич привыкал к мысли, что отныне ему, вчерашнему отроку неразумному, сидеть на отцовом троне и продолжать отцовы дела. И худо было ему от этой мысли. Ох, худо... Ярослав маялся возле, не в силах помочь. Взвалил бы побратимову кручину на себя, да понимал – не его это ноша. Только и мог, что разговорами отвлекать Мстислава от тяжких дум.
Вот и сейчас смотрел из-за спин бояр да воевод – и шептал про себя:
– Держись, ладо, не дай им почуять смуту в твоей душе. Терпи, родной, выстои, видишь, не один ты в этой толпе – вон Ольга, вон батюшка мой, вон дружина твоя – не выдадим, слышишь? Сдюжим! Справимся!
Не мог слышать Мстислав этого шепота, да сердцем чуял.
И шел к алтарю, расправив плечи, гордо откинув красивую свою голову и расплескав по спине густую вороную гриву.
Наконец дошел. Остановился. Встретил тревожный и одобрительный взгляд Всеволода, посмотрел на Ольгу – увидал в глазах названой матери любовь и гордость. Преклонил колено. Батюшка, обряженный в богатую парадную епитрахиль, зычным голосом прочел молитву, служка, старательно махавший кадилом, обошел кругом склонившего главу княжича, и Всеволод, подчиняясь указу священнослужителя, возложил на чело Мстиславу тускло мерцавший в свете свечей золотой обруч. Вынул из ножен тяжелый боевой меч, коснулся клинком сначала правого, потом левого плеча.
– Венчаю на княженье сего славного мужа, Мстислава Владимировича, по праву кровного родства и по завету пращуров. Правь с честью и со славой, достойной славы отца твоего.
– Аминь, – низким басом завершил обряд батюшка.
Мстислав, поцеловав меч, поднялся, помедлил – и повернулся лицом к народу.
С минуту на него молча смотрели сотни глаз – восторженных, злобных, завистливых, ободряющих. Но он искал лишь одни глаза – и, заблудившись в этом сонмище, никак не мог найти! Мстиславу стало страшно, показалось, что еще миг – и это многоглазое стозевное чудовище поглотит его, и он так и не успеет увидеть любовь и поддержку в родных зеленых глазах... Мстислав начал задыхаться, почудилось, что тонкий золотой обруч короны давит его, превратившись в терновый венец с острыми шипами... Молодой князь потянулся рукой к вороту – и тут словно по волшебству нашел в толпе Ярослава...
Новгородич стоял уже в первом ряду – во главе вереницы воевод, сотников да дружинников, что готовились присягать новому киевскому владыке, и его глаза, обращенные на Мстислава, сияли счастливым изумрудным светом.
Мстиславу сразу стало легче дышать. Вместо ворота белой рубахи тронул он рукой княжескую корону на челе – и набившийся в приделе люд вдруг как по команде разразился восторженными здравицами. Да не все здравицы шли от чистого сердца.
– Экий срам-то – на святой русский престол хазаринского выродка сажать, – услышал за спиной чей-то злобный шепот Ярослав. Оглянулся – да уж не было там никого...
* * *
Казалось, день этот никогда не кончится. Было уж глубоко заполночь, когда великий киевский князь Мстислав Владимирович принял верительные грамоты последнего иноземного посла да испил последнюю чашу ядреной хмельной медовухи на пиру. В голове шумело, перед глазами цветной туман плыл, и держался молодой князь под требовательным взглядом вдовой княгини на одном только самолюбии.
Как до покоев своих добрел, не помнил, а только распахнул высокие двери, как из полумрака навстречь знакомая фигура шагнула.
– Ярослав... – выдохнул облегченно, обнимая друга.
– Умаялся, сердешный мой, – шептал новгородич, нежно глядя в лицо Мстиславу, и в глазах его стояли слезы. – Давай-ка раздену тебя да спать уложу. Хошь, колыбельную спою? Я умею.
– Мне с младенчества никто колыбельных не пел, – улыбнулся доверчиво, с наслаждением ощущая, как родные сильные руки освобождают от надоевших одежд измученное тело.
Ярослав бережно расстегнул застежки парадного плаща, кинул его на табурет, потянулся развязать шелковый шнурок, которым стянута была у горла вышитая нарядная рубаха. Помедлил, спустил тонкую ткань с крепких плеч – и наклонился поцеловать простой нательный крестик, что покоился в ложбинке на широкой груди. Тут же почуял, как Мстиславовы пальцы запутались у него в волосах и рука князя нежно, но настойчиво начала подталкивать его голову к левому соску...
– Э, нет, свет мой, так дело не пойдет, – усмехнулся, легко выпутываясь из побратимовых рук, – сейчас ты спать станешь, а не на простынях кувыркаться. Эвон глаза-то слипаются...
Раздел вяло сопротивлявшегося князя, уложил на свежие полотняные простыни, заботливо укутал мягким покрывалом.
– Спи, – поцеловал в лоб и потянулся, чтобы задуть свечу.
– Не уходи, – поймал его в темноте за руку Мстислав.
– Не гоже мне...
– Гоже, – решительно приподнял край покрывала князь. – Да и колыбельную кто спеть обещался?
Тихо рассмеявшись, подчинился Ярослав, скинул одежды и лег возле лады своего, прижавшись крепко всем телом.
– Хорошо, – шепнул Мстислав, обнимая жаркое тело друга. – Так и колыбельная не нужна...
Лежали, тихо дыша в темноте. Вдруг Мстислав оттолкнул побратима, откатился в сторону, лег на спину, глядя в потолок.
– Скажи, – попросил, – я князь?
– Князь.
– Значит, твой владыка?
– Мой владыка, – едва слышно донеслось из темноты. – Я тебе присягал... Дважды, – добавил совсем тихо.
– А коли владыка, так ты должон любой мой приказ исполнять?
– Исполню. Все, что пожелаешь, исполню...
– А коли пожелаю, чтоб ты навсегда возле меня остался?..
С тревогой прислушивался Мстислав к молчавшей в ответ темноте. Наконец услышал тяжкий вздох и шорох – Ярослав подвинулся вплотную, прижался, положив голову князю на грудь. Снова вздохнул.
– Останусь, коли пожелаешь... Только б не делал ты так-то – дом ведь в Новгороде у меня, Евдокия на сносях...
Зажмурился что есть силы Мстислав, давя подступавшие в глазам слезы, запустил ладонь в светлые мягкие Ярославовы волосы.
– Не тревожься, ладо... Пошутил я, – молвил слабо.
– Ну то есть не так уж и пошутил, – продолжил после паузы. – Мне и в самом деле страх как не хочется одному тут оставаться, без тебя... Но неволить не стану – понимаю, что дом без хозяина сирота, и жена без живого мужа вдова соломенная... Эх, кабы жили б поближе...
– А я гонцов тебе что ни день слать стану, – сказал, приподнявшись на локте, Ярослав. – И ты, коли хлопоты позволят, шли.
– Буду слать, – твердо пообещал Мстислав.
* * *
Воротясь из Киева к родным пенатам, Всеволод совсем покоя лишился. Заела князя тоска – что ни ночь, видел во сне побратима своего. Улыбался ему Владимир печальной ласковой улыбкой – и чудилось Всеволоду, что худо тому в одиночестве загробную жизнь коротать, что хоть и просил брата вослед не спешить, а терпеть уж мочи нету...
Насилу дождался Всеволод, покуда невестка Евдокия от бремени разрешилась – уж очень охота было на внучонка хоть одним глазком глянуть. Родила Дуняшка девку – крепкую, розовую, голосистую, подержал ее на руках Всеволод, побаюкал, окрестил Ольгою в честь княгини киевской, любови своей отроческой неразделенной, да и пуще прежнего затосковал. Уж все дела земные переделал – осталось только княженье на Великом Новгороде в крепкие руки сыну Ярославу передать.
Что и сделал. И вовремя – недели не прошло, как отрекся Всеволод от власти в пользу Ярослава, а пришло с северных границ княжества известие, что ливонцы, нарушив перемирие, по деревням озоруют.
Усмехнулся Всеволод в усы от такой вести – зря, выходит, на Долю грешил, сама ему навстречу идет, кликнул дружину свою верную и ушел ливонских псов уму-разуму наставлять.
С тяжелым сердцем провожал отца молодой князь Ярослав Всеволодович. Знал, что не воротится тот живым из этой брани, – видел, какая тоска отцову душу сосет. Знал, что нет суровому воину жизни без побратима...
Так и вышло. Принесли Всеволода на родимый двор на щите. Лежал старый князь лицом к небу, а на лице том улыбка застыла. Счастлив был воевода новгородский – ожидание его закончилось.
На поминальном пиру изрядно захмелевший Ярослав сызнова услыхал голос, что возле алтаря в Киеве ему послышался. И говорил тот голос те же предательские речи:
– Великий князь Владимир – да пребудет с ним милость Божия, – великий забавник был. Экую шутку напоследок отмочил – байстрюка свово хазаринского, отродье вражиное, на святой престол посадил! Вот уж смеху-то русскому люду – как бы слезьми не захлебнуться... И змеюку свою, Ольгу, возле оставил... Разве ж можно смириться, братья, с тем, что хазаринский выскочка в Киеве сидит да под бабью дуду пляшет?
Услыхав речи сии, вскинулся было Ярослав, да послушался глубокого внутреннего голоса, что повелел не перечить, а дослушать, что боярин Архипка Тверской еще сказать имеет.
– А вот слыхал я еще, что де будучи в здравом уме и твердой памяти завещал Владимир свой трон не Мстиславу, незаконно прижитому с сучкой хазаринской, а Ярославу нашему Всеволодовичу, законному наследнику, племяннику княгини Ольги, да потом по неведомому умыслу намерение свое переменил. Вот и толкую я – надо нам Мстислава, пока не поздно, извести да посадить на княженье в Киеве свово русского человека.
Белой яростью заполыхало сердце Ярославово от того, как правду сей боярин в кривду обратил, да сдержался молодой князь. А как подвыпившие, а от того шибко храбрые гости из тех, что постарше, обратились к нему с осторожными, но предательскими речами, прикинулся простачком – зенки вылупил, рот раскрыл: мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю – был вроде какой-то уговор, да отец напоследок об нем ничего не сказывал.
И уж к концу ночи увяз Ярослав в начавшемся складываться заговоре. Едва мочи хватило не порубить заговорщиков прямо в пиршественной палате...
Архипка Тверской со товарищи удумали обманом Мстислава с княжьего трона скинуть. Скумекали, что в прямом бою им с молодым князем не совладать. Мол, ты, Ярославушка, надёжа наша, оставайся с ним дружен, как приведем дружины под стены киевские, Мстислав беспременно тебя на подмогу кликнет – ты и придешь, а как до дела дойдет, ударишь самозванцу в спину. И сядешь великим князем на Киеве.
Ярослав все выслушал, со всем согласился, а утром призвал к себе доверенного своего человека, Данилку-стремянного, да наказал ему тайную грамотку в Киев Мстиславу доставить. А чтоб не хватились, что Ярослав нарочного шлет, надоумил Данилку вроде как с купеческим обозом стражем идти, кружным путем, далеким, на всех ярмарках с купцами побывать и в Киев придти вроде как ненароком. В Киеве же повелел к князю в терем сразу не соваться, а крутиться на базаре возле купцов – и ждать, покуда Демьяновна на торжище не объявится. Знал Ярослав привычки княжеской ключницы, как свои, – редко бывала Демьяновна за стенами княжеского подворья, да раз в месяц непременно сама на базар наведывалась – за приправами, что иноземные купцы привозили. Должон был Данилка Демьяновну подкараулить и дать ей в руки крестик – Мстиславов крестик, приметный, тот, что в Перуновой роще сам побратиму отдал. А вместе с крестиком передать, что разговор у него секретный к князю имеется. А уж там, озаботившись, чтоб чужих глаз да ушей не было, передать Мстиславу писанную Ярославом с подробностями грамотку.
Как наказал, так все Данилка-стремянный и исполнил. Выслушал его Мстислав Владимирович, сжал до боли в ладони побратимов крестик – и поселилась в его душе смута великая. Однако ж принял предложенный Ярославом план.
Зима в тот год выдалась лютая – и заговорщики до весны носов из родовых гнезд не высовывали, а к Киеву подошли, как лед на Днепре сошел.
Ждал их князь Мстислав на хорошем месте – том самом, где когда-то отец его, Владимир Красно Солнышко, хазарское войско в ловушку заманил. Выгодно стояли рати киевского князя, сам он на холме расположился, пряча в двух рощицах неподалеку засадные дружины, свою да Ярославову, а врагов сие не заботило – в гордыне своей уверовали заговорщики, что победа уж у них в кармане, заранее воцарение Ярослава отпраздновали да себе должности повыгоднее при княжьем дворе расписали.
Однако ж сеча вышла кровавая. Одни, что с мечом пришли, за свой живот сражались, а те, что Мстислава обороняли, преисполнены были великой ярости – люб был воинам молодой, красивый да справедливый князь, не желали они худого своему законному владыке.
Мало-помалу теснили Мстиславовы войска врагов, уж исход боя близился – и решить его окончательно во славу киевского оружия должны были засадные дружины. Ярослав, сидя на коне возле Мстислава, ждал, когда князь своей дружине знак даст – тогда и новгородская рать должна была в атаку сниматься.
Да все медлил Мстислав – и учуял Ярослав в той медлительности сомнение и подозрительность. Не поверил, видать, побратим в Ярославову искренность, предательства ждал, подлости, удара в спину.
Боль родилась в душе у новгородского князя, кровью сердце его умылося. Слезная пелена глаза зеленые застила. Утер он кольчужной рукавицей глаза и, не дожидаясь боле Мстиславова приказа, кинул свою дружину из засады в бой.
Стон прошел по вражьему войску, как уразумели вожаки заговорщиков, на чьей стороне бьется новгородская дружина. Не ударил Ярослав в спину Мстиславу, как от него ждали, а сам пошел во главе своей конницы смутьянов колоть да рубить.
Как вороная лавина хлынула на равнину из-за правого отрога холма, Мстислав дух перевел – и отдал приказ атаковать своей коннице. Вмиг остатки вражьей рати были взяты в кольцо, простые воины, увидав, куда дело идет, оружие побросали, сами в плен сдаваться начали, вожаков же – всех, кого знал и кто был на поле брани, – Ярослав без жалости с коней посшибал да перед Мстиславом на колени поставил.
И сам в той шеренге встал.
Спешился киевский князь, медленно вдоль плененных смутьянов пошел, каждому в лицо заглядывая, – будто какую тяжкую задачу про себя решал. Так до Ярослава и дошел.
Встретил его взгляд новгородский князь, мгновение смотрел не уступая, а потом опустил глаза, голову, плечи – и, встав на одно колено, протянул Мстиславу свой меч.
– Ты что?! – задохнулся великий князь. – Зачем мне ровно побежденный кланяешься?!
– Надобно, чтоб все увидали, кому я верой и правдой служу, чтоб ни у одной живой души соблазна боле не возникло через меня тебе вред учинить, – ответил, не поднимая головы.
– Что ты, брате, что ты, – зашептал Мстислав, ухватывая Ярослава за плечи и поднимая с колен. – Не след тебе передо мной на коленях стоять!
Ярослав позволил себя поднять, вложил меч в ножны, помедлил – и отважился в глаза побратиму заглянуть. В синих Мстиславовых очах стояли слезы. Положил он руки на плечи новгородичу, крепко сжал, притянул к себе его голову – и крепко, не стесняясь, поцеловал в губы.
– Ты что?! – задохнулся, отстраняясь, Ярослав.
– Сам же сказал – надобно, чтобы все увидали...
– Эвона оно что... – раздался из ватаги пленников хриплый голос Архипки Тверского. – Кабы заранее знать, я б щенком новгородским иначе распорядился... Ты б, хазаринский выродок, сам ко мне на брюхе за ним приполз...
Мстислав опустил голову, пряча от Ярослава лицо. Потом медленно отвернулся, сделал шаг, второй, на третьем вытянул из ножен меч и, коротко крякнув, по рукоять вогнал его тверскому боярину в грудь. Так, что лезвие со спины наружу вылезло. Захлебнулся Архипка кровью, задрал бороду к небу да и рухнул замертво. Мстислав же, наступив на тело сапогом, выдернул меч, отер лезвие о боярский кафтан и повернулся к пленникам.
– Следующему, кто худое замыслит против побратима моего, так быстро помереть не дам, – процедил сквозь зубы, да так, что у слышавших мороз по коже пошел. – Четвертовать прикажу – и позабочусь, чтоб потом подольше живым в пыли полежал. Аль уразумели?
И поднял на пленных заговорщиков белые от ярости глаза.
Ответом ему было молчание.
* * *
Скор оказался Мстислав на суд да расправу, но старался, чтоб ненависть глаз не застила. По справедливости наказывал. Совет держал с Ольгой, воеводами своими да Ярославом. Тех, кто по своей воле в заговор вступил, казнить приказал, тех, кого обманом или по недоумию в смуту втянули, в живых оставил – кого высек да домой под строгий надзор отпустил, кого в кандалы заковал да на соляные копи на разные сроки отправил.
К концу недели управился. И пошел побратима искать.
За год, что минул со дня отцовой гибели, изрядно переменился Мстислав. Повзрослел. Трижды сумел предательской смерти избежать – дважды от удара кинжалом в темном коридоре кольчуга, что под рубашкой носил, спасла, а в третий раз не иначе как боги погибель отвели – виночерпий, что за пиршественным столом прислуживал, споткнулся да кувшин вина на пол уронил. И было то вино травленое...
Возмужал Мстислав, на отцовом троне сидючи, от отроческого легкомыслия избавился, да вот сердцем таки не очерствел. Чуял, что незаслуженную и глубокую обиду нанес своим недоверием Ярославу. Чуял – и душою маялся.
Молчал побратим, ни в чем князя киевского не винил, и на советах, и на судилище, и за трапезой возле был. Рядом – да далеко. Так далеко, что рукой не достанешь. Мучимый угрызениями совести, прятал от него глаза Мстислав, да в те редкие мгновения, что исподволь отваживался хоть краем глаза на новгородича глянуть, ловил во встречном взгляде укор и печаль великую.
Нутро горючими слезами обливалося, да терпел Мстислав скрепя сердце. Хотел наперед дело сделать, расправу над ворогом учинить, а уж потом и отношения выяснять. Да и надеялся втайне, что перетерпит побратим обиду жгучую, сам поймет, что пустое это. Простит.
Не вышло однако...
Нашел Ярослава на стене, у северной сторожевой башни. Стоял новгородич, положа ладонь на рукоять меча, и смотрел, не моргая, в сторону дома.
Повернул голову, услыхав шаги.
– Завтра дружину домой поведу, коли отпустишь... – проговорил через силу.
– От чего спешка такая? Аль по Евдокии иссох? – попытался пошутить Мстислав, да замолк на полуслове.
– Нет никакой спешки, – отвернулся Ярослав. – Да только чего ж гостевать, коли я тебе в тягость...
Помолчали.
– Знаешь, – вдруг, ухмыльнувшись, молвил Мстислав, – я, видать, совсем ума решился – хотел тебя прилюдно наградить, да Ольга вовремя остановила. Слышал бы ты, как она меня костерила!
Хотел рассмеяться, да поперхнулся, напоровшись на лютый Ярославов взгляд. Новгородич поворотился стремительно да сгреб побратима за грудки.
– Ты, – прохрипел, подтянув Мстислава к самому своему лицу, – говори – неужто взаправду усомнился во мне?!
У Мстислава сердце в груди спотыкаться начало.
– Я люблю тебя, – сглотнув подступивший к горлу комок, вымолвил тихо. – А себя... ненавижу. За то, что обиду тебе вчинил глубокую, ничем не заслуженную. На коленях готов прощения вымаливать, да простишь ли дурака неразумного?... Не со зла ведь я – умок-то куцый со страху перемкнуло, от тени своей и то шарахался...
Услышав сии странные слова, Ярослав с минуту смотрел на побратима своего опешивши, а потом отпихнул его от себя и захохотал.
– Умок... – всхлипывал со смеху, – ку-уцый... Ой, уморил... Со страху, говоришь, перемкнуло...
Вдруг перестал смеяться, снова взял Мстислава за грудки, снова притянул к себе.
– А коли любишь, чего ж терзаешь-то? Сердце, поди, у меня одно, другого нигде не запасено...
– Таким вот уродом на свет уродился, голова ровно наперекосяк устроена – все что-то мерещится, да все не там... Сердце тебе изранил... Да только без тебя не сдюжил бы я, не перемог лихо... Накажи, слышь? Как хошь накажи – все стерплю, да только прости...
– Да уж простил, – ответил Ярослав. – Хоть и терзаешь ты меня, да все равно тёмно мне без тебя, муторно... Уж потерплю как-нибудь – видать, доля моя такая...
– Сам выбирал, – счастливо прошептал Мстислав.
– Сам, – легко согласился новгородич. – Разве ж я жалуюсь?
Потянулся было обнять ладу своего, да тот не пустил.
– Погоди, – попросил тихо, пошарил за пазухой и достал нательный крестик на простой суровой нитке. Тот самый, что пропуском Данилке служил. – Вот. Вернуть хочу.
Глянул робко на Ярослава:
– Примешь ли?..
Тот в ответ только голову наклонил. Мстислав бережно надел крестик побратиму на шею, оттянул ворот рубахи, спрятал оберег на крепкой груди. А потом обхватил Ярославово лицо теплыми ладонями и накрыл устами уста.
ЭПИЛОГ
– Князь Ярослав, воевода Новгородский, владыка.
– Проси! Да проси же!
Ярослав, склонив голову, переступил порог княжеской тронной палаты. Мстислав замер на мгновение, обняв взглядом знакомую фигуру, и быстро сбежал с возвышения.
– Вон! Все – вон! – рыкнул на стражников. Те с поклонами поспешили наружу.
Подошел. Взял в ладони родное лицо, прижался к губам крепким долгим поцелуем, счастливо ощущая, как жадно отвечает Ярослав на его ласку. Отстранился. Заглянул в любимые глаза, утонув в их ласковой зелени.
– Не чаял свидеться...
– Мир в пределах твоих, светлый князь, где ж простому воеводе отыскать причину да наведаться погостевать? – веселым огнем полыхнули лихие очи новгородца.
– А простому воеводе на ум не пришло, что его здесь без причины видеть рады? Не пришло? Что ж, придется войну затевать!
Посмеялись. Обнялись. Постояли, согреваясь теплом тел друг друга.
– Ну, сказывай, – отодвинув, впрочем, недалеко от себя Ярослава, попросил Мстислав.
– Сын у меня растет, – застенчиво молвил приезжий. – Мстислав Ярославич. Так же буен, как тот, в чью честь наречен.
Услышав имя, киевский князь засиял глазами.
– Обошел меня, значит. Ну ничего, наверстаю.
– А что твоя болгаринка? Аль хороша?
– Хороша. Да сам вскорости увидишь. Самый дорогой гость прибыл, больше никого ждать не стану – сегодня обряд и справим.
* * *
Свадьба гуляла яростно, широко и вкусно, как тот, в чью честь затеяно было празднество. Мстислав от гостей не отставал ни в питии, ни в плясках. Ярослав с возвышения, где стоял княжеский стол и сидели самые почетные гости, с усмешкой наблюдал, как молодой киевский владыка ловко вертит в бешеной пляске молодую свою темнокосую жену, дочь царя болгар Милолику. Молодуха раскраснелась, запыхалась, едва держалась на ногах, но мужу не уступала. И вообще была чудо как хороша.
Наконец Мстислав поднял Милолику на руки, расцеловал на виду у всего люда и унес в опочивальню, мимолетно наказав дружинникам своим смотреть за гостями в оба, бесчинств не допускать, дворовых девок под замок посадить, дабы упившиеся медовухи да квасов гости молодок не портили, а самих гостей, коли с ног повалятся, строго-настрого повелел в пиршественной палате под столами спать не оставлять, а после пира по покоям растащить.
Вскорости и Ярослав, улучив момент, с пира исчез. Как Мстислав с молодой женой праздник покинул, ему ни съестное, ни хмельное больше в горло не лезло.
Но и спать он не мог. Вертелся на жарких, ставших волглыми простынях, а глаз не смыкал. Потому что стоило прикрыть веки, как перед внутренним взором возникала одна и та же картина: рука сжимает упругие маленькие груди, рот терзает мягкие алые сочные уста, большое белое сильное тело подминает под собой другое, смуглокожее, по-кошачьи гибкое и податливое, могучее бедро требовательно раздвигает стройные, как у лани, ноги, – и Мстислав входит в жаркое тесное лоно одним сильным резким толчком, проглотив протяжный крик женщины...
Мочи терпеть больше не было. Ярослав выгнулся на ложе, потянулся, взял себя в ладонь... Застонал мучительно, долго, до крови прокусил губу, орошая соками пальцы... Не помогло. Тело горело огнем, рот высох, губы потрескались, в висках стучало.
Поднялся. Подошел к окну, высунул наружу полыхавшее жаром лицо. Постоял, вдыхая прохладный предрассветный воздух. Решился.
Едва переступил порог княжеской опочивальни, как с ложа под высоким балдахином поднялась растрепанная темная голова.
– Наконец-то... Что долго не шел?
Мстислав выбрался из постели и в чем мать родила прошлепал к двери.
– Боялся потревожить... Не знал, хочешь ли... Вот решился. Думал – с порога гляну, как ты спишь с молодой женой, да и поскачу восвояси...
– Как же... Восвояси... Кто ж тебя отпустит-то? По крайней мере сейчас...
– Как пожелаешь, владыка мой...
Задрожал Мстислав, услышав, КАК проговорил Ярослав последние слова. Особый, не каждому доступный смысл вложил Ярослав в это обращение. Близко подступил князь к ладе своему, прижался всем телом, ощущая сквозь тонкую ткань силу ответного желания.
– Пожелаю, – шепнул хрипло и запустил ладонь со спины Ярослава под рубашку. – Сейчас...
– Погоди, – у новгородца сел голос. – Не здесь... Пойдем...
Мстислав шагнул следом, не задумываясь. Ярослав поймал его за руку, едва слышно рассмеялся.
– Хоть порты накинь, леший... Голышом по хоромам бегать – девок пугать...
По молчаливому уговору решили из княжьего терема уйти. Украдкой пробрались мимо стражи, через задний ход вышли за стены, спустились с холма к реке. Горизонт уже зачервонел, когда, скинув одежды, упали в высокую густую траву. Жадно сомкнулись уста, члены свились в тугой узел, – посмотри кто чужой со стороны, подумал бы, что бьются двое не на живот, а на смерть. Рыча, катались по траве, то один сверху, то второй, рвали мягкие губы, в кровь раздирали ногтями кожу, безнадежно стараясь проникнуть один в другого, соединиться в одно, стать единым существом навечно...
* * *
Солнце уж высоко стояло, когда в синем небе, раскинув крылья, коршун поплыл. Глянув на землю из-под облаков, увидала хищная птица странную картину. На берегу реки в густой траве, распластав вширь руки и ноги, лежал нагой светловолосый русич. Поверх его большого тела, так же раскинувшись, покоилось другое: темноволосый его обладатель спал, спрятав лицо в изгибе шеи товарища. На лице золотоволосого, закинутом к небу, читались мир и блаженство. Упал коршун с высоты, словно стараясь разглядеть поближе диковинную пару.
Вдруг темноволосый пошевелился, потерся лицом о плечо, затем о горло второго, сильно погладил руки от плеч вниз, к кистям. Пальцы сплелись с пальцами, сцепились с невероятной силой. Светлая голова чуть повернулась, Ярослав легко коснулся губами темных мягких прядей и едва слышно шепнул:
– Княже... Ладо мой...
