Любовь – это война, и в ней нет места трусам. Когда ее знамена взмывают вверх, герои готовятся к бою.

Овидий, «Искусство любить»

Великий князь Владимир Красно Солнышко сидел на возвышении, свободно развалясь в кресле с высокой спинкой и резными подлокотниками, и, прищурившись, смотрел, как гуляли приглашенные на княжеский пир гости. По правую руку от киевского владыки за ломившимся от яств дубовым столом сидела княгиня Ольга, высокая, бледная, с неподвижным лицом, на котором застыла привычная маска высокомерного страдания. По левую руку от Владимира лениво ковырялся в блюде с жареными лебедями его старший любимый сын – Мстислав, тот самый, в чью честь и был затеян бушевавший у ног владыки разудалый пир. Юный княжич, сотник князевой дружины, внешностью совсем не походил на отца – Владимир был широк в кости и кряжист, Мстислав же, хоть костьми и крепок, был строен и высок, как молодой вяз, да и волосом черен не в пример отцу. Родство выдавали разве что глаза – того сочного темно-синего цвета, что бывает у неба в преддверии грозы, с высверкивавшими откуда-то из глубины золотыми искрами.

Владимир, которому надоело наблюдать, как упившиеся хмельной медовухой гости лапали простоволосых, обряженных в бело-красные полотняные сарафаны княжеских дворовых девок, прислуживавших за столами, поднялся с кресла, хлопнул в ладоши и зычно рявкнул на всю пиршественную палату:

– Гусляров сюда! Скоморохов! Плясать будем!

Повинуясь молчаливому приказу владыки, могучие Владимировы дружинники мигом очистили центр палаты от столов, сдвигая их к стенам вместе с гостями. Княжеские ратники могли себе позволить не церемониться с приглашенными, разве что не евшими с рук у Владимира, как дворовые шавки. Только один из гостей, высокий широкоплечий мужчина в одних с Владимиром летах, сидевший во главе правого от князя стола, брезгливо отшвырнул от себя слугу и, поднявшись с лавки, отвел в сторону от суетившегося люда молодого светловолосого юношу в одеждах, свидетельствовавших о высоком происхождении.

– Князь Всеволод Новгородский, – не поворачивая головы к супругу, произнесла княгиня Ольга, – единственный из твоих гостей, кто достоин своего имени. А ты сажаешь его не с собой, а со всей этой высокородной чернью!

– Не знал, что ты желаешь смерти самому надежному моему союзнику, – усмехнулся князь, провожая взглядом новгородского князя и юношу, которого Всеволод уводил из зала, прикрывая своим могучим телом.

– Я не смерти желаю новгородичу, а возвышения! – на бледных щеках княгини появились пятна румянца.

– Не напоминай мне о том, кто добивался твоей руки вперед меня, – предостерегающе нахмурился Владимир. – Я не хочу ссоры с Всеволодом из-за старых обид. И за стол с собой я его не сажаю потому, что сделай я это на виду у всей это своры, его прирежут, едва он порог палаты переступит.

– Всеволода? Прирежут?! – княгиня рассмеялась странным горловым смехом. – Да он один половины твоей дружины стоит!

– В бою в чистом поле – стоит, и я это лучше тебя, горлинка моя, знаю. А вот в темной галерее против своры озверевших от ревности князей да бояр...

– Отец, – вдруг пошевелился в своем кресле Мстислав, слушавший перебранку князя и княгини с отсутствующим видом, – а почему это новгородский князь с пира без твоего позволения уходит? И что это за отрок при нем?

В ответ на реплику сына Владимир снова привстал в кресле и негромко окликнул:

– Княже! Всеволод!

Новгородец услышал. Повернулся. Встретил взгляд синих глаз великого киевского князя. Молча склонил в ответ русую голову.

– Он не уходит, – тихо проговорил Владимир, обращаясь к сыну. – Он лишь сторонится этой... толпы.

– А кто с ним?

– Ярослав Всеволодович, сотник новгородской дружины.

– Всеволодович? Сын, значит?

– А ты что же, не помнишь? Мальцами вы, бывало, игрывали, когда Всеволод с Анной, женой своей, у нас гостевали.

– Не помню, – холодно ответил Мстислав.

И отвернулся.

Второй раз он увидал молодого новгородского княжича, когда начались пляски. Против воли поддавшись всеобщему веселью, Мстислав сошел с возвышения, намереваясь присоединиться к пляскам, и пошел сквозь толпу, отыскивая глазами одну знакомую девичью фигуру. Княжну Евдокию он увидал внезапно, вблизи от себя: раскрасневшаяся девушка в алом сарафане с золотой каймой и легком ажурном кокошнике, расшитом бисером и жемчугами, лихо отплясывала в паре с тем самым светловолосым новгородским княжичем.

«Ярослав Всеволодович? Так, кажется? Что ж, вот и познакомились», – думал Мстислав, ревниво наблюдая за тем, как ловко и бережно ухватывают крепкие руки Ярослава гибкий тонкий девичий стан.

– Хорошо пляшешь, Дуняша, да не с тем, – без стеснения оттеснив плечом новгородича, сказал, наклонившись к девичьему ушку, Мстислав.

– Ой, чертушка! Что пугаешь? – Евдокия, смеясь, обмахнула раскрасневшееся личико толстой косой.

– А и правда – почто пугаешь девушку? И что тебе за дело, с кем она танцует, коли не с тобой?

Мстислав обернулся – из-под золотистых бровей на него смотрели ясные, цвета молодой весенней зелени, веселые и злые глаза. Длинные пшеничные волосы были убраны назад и удерживались тонким золотым обручем с крупным рубином, сиявшим надо лбом. Широкие плечи были укутаны белым плащом с золотой же оторочкой, из-под которого выглядывала белая косоворотка с темно-зеленой вышитой каймой. Зеленые глаза смотрели прямо в синие глаза Мстислава – приезжий княжич был того же росту. И того же возраста.

– Так это ты Ярослав Новгородский будешь, что ли?

– А коли я, то что? – улыбнулся, показывая крепкие белые зубы, тот.

– А то, что не будь ты гостем отца, я б тебе... разъяснил, что бывает, когда пришлые с чужими девушками хороводятся, – процедив сквозь зубы эти слова, Мстислав испытал приятное возбуждение – как всегда перед хорошей дракой.

– Кулаки почесать охота, как я погляжу, – сузив глаза, прошептал гость в ответ. – И то правда – что за пир без хорошей драки. Да вот беда – батюшка строго-настрого наказал мне с киевским княжичем Мстиславом на кулачки не выходить. А ты он и есть, как я понимаю.

– Ах, батюшка наказал! Слыхал я про твоего батюшку – добрый воин, говорят, не трус. Да вот сына воспитал, видать, не в себя... За что только тебя сотником в дружине держит? Чтоб сподручнее было за отцовскую спину прятаться?

Евдокия наблюдала за перепалкой, прижав ко рту ладошку и округлив от страха глаза. При дворе Владимира Красно Солнышко знали бешеный нрав княжича, Мстислава боялись и уважали, и Дуняше еще ни разу не приходилось видеть, как из-за нее парни друг другу юшку пускают. Разобрав, что назревает драка, вокруг Мстислава и Ярослава начал образовываться плотный круг желавших поглазеть на бесплатное представление.

Но вдруг шум и гам перекрыл мощный голос князя Владимира:

– Мстислав, проводи княгиню в ее светлицу, устала она.

Мстислав помедлил, не спеша подчиниться отцу, и несколько секунд удерживал бешеным, полыхавшим синим светом взглядом такой же бешеный взгляд Ярослава, потом резко отвернулся и почти бегом кинулся к помосту, где его ожидала все такая же бледная и невозмутимая Ольга.

Ярослав с трудом успокоил колотившееся сердце и поклонился Евдокии:

– Прости... Не знал, что у тебя такой горячий жених.

– Мстислав не жених мне, – зарделась Дуняша. – Брат.

– Так ты – дочь Владимира?!

Ответить девушка не успела – откуда-то из толпы плясавших возникла кряжистая старуха с изъеденным глубокими морщинами лицом и, молча ухватив Дуняшу за руку, увела ее с пира.

Ярослав провожал ее взглядом, когда на плечо ему легла тяжелая рука.

– Отец...

– Увещевания мои, вижу, проходят даром.

– Не виноват я, он сам...

И вдруг вскинул на отца смеющиеся шальные глаза:

– Что-то подсказывает мне, что не получится соблюсти твои наставления, отец! Не миновать драки – как воды испить.

Князь Всеволод усмехнулся в ответ.

– Не от драки я тебя остерегаю. Мстислав – сын Владимира, всесветлый князь киевский назвал его своим наследником на престоле, и, значит, тебе вскорости ему служить предстоит – так же, как я служу самому Владимиру. Всем животом своим.

– Я помню, отец...

* * *

Ночью после пира Мстиславу не спалось. Так разозлил и заинтересовал его заезжий княжич! Мстислав уж и липового отвару на сон грядущий выпил, и княгинину сенную девку Парашу к себе в постель затащил и от души оприходовал, а сон все не шел. Устав метаться на ставших жаркими полотняных простынях, княжич поднялся, натянул простые льняные портки и просторную рубаху и босиком пошлепал по пустынным в этот предутренний час переходам большого княжеского терема. Возле покоев отца узрел-таки стражу. Не церемонясь, толкнул кулаком в бок одного из дремавших, опершись о древко секиры, дружинников.

– В каких покоях новгородские князья почивают?

– Ни в каких. С дружиной своей под стенами, в шатрах стоят.

– В шатрах, говоришь?

– Ага. Эвон с бойницы видать – белого войлока шатер, на хазаринский манер. С вымпелом.

Мстислав выглянул в узкое окно. В предрассветной мгле с трудом рассмотрел возле крепостного вала что-то белое. Почесал под мышкой. Зевнул. Решил, что отыщет приезжего утром. И пошел спать.

К утру навязчивое желание непременно повидать Ярослава улетучилось. Посему когда Мстислав, по привычке отправившийся по полудни на реку коня любимого купать, обнаружил у брода того самого молодого новгородца, да не одного, а в компании с Евдокией, сильно удивился. И взъярился.

Девушка сидела на кочке, расправив вокруг себя сарафанную юбку, и плела венок из ромашек и васильков. Один такой уже украшал ее русую головку, а тот, что плела, явно предназначался юноше, сидевшему возле, подобрав под себя ноги, обутые в мягкие половецкие ичиги. Невдалеке пасся большой вороной ратный конь княжича.

Он-то и почуял чужое присутствие. Вскинул большую горбоносую голову, тряхнул густой челкой, спускавшейся на лиловый глаз, коротко заржал. Ярослав тут же вскинулся на ноги, огляделся. Увидал, как сквозь камыши на берег ломится сугробом могучий белый княжеский жеребец. Конь еще не встал, как с его спины угрем соскользнул Мстислав. Выражение лица княжича не сулило ничего доброго.

– А ты упрям, гость. Советам хозяев, погляжу, не внемлешь. Как научить тебя слушаться?

И, не дожидаясь ответа, набросился на княжну:

– А ты почему не в тереме? Почему одна, без мамок? Да еще с чужим мужчиной? Отцовских розог захотела?

– Ты потише, ураган, – заступая дорогу княжичу, вступился за Дуняшу Ярослав. – Не видишь – венок плетет. Что в том дурного? Да и я не совсем чужой...

В ответ Мстислав, прорычав что-то яростное, ударил кулаком Ярославу в лицо. Тот, не ожидая удара, кулем рухнул наземь. Киевлянин наклонился над ним, сгреб за волосья (мимолетно отметив, как мягкие густые светлые пряди шелком ласкают ладонь, – и пальцы, только что стремившиеся причинить боль, разжались), приподнял к себе залитое кровью лицо.

– Будешь знать, как слушать...

– Буду, – выплюнул сгусток крови из мягко очерченного рта новгородец.

Оскалившись в усмешке, Мстислав отпустил волосы, отвернулся. Тут же услышал за спиной шорох, ощутил, как на плечо легла крепкая ладонь. Обернулся – и получил могучий удар в челюсть. Перед глазами заплясали черные мушки, из носу потекла противная красная юшка. Однако на ногах опытный в кулачном бою княжич устоял. И тут же кинулся на обидчика.

Евдокия вскочила на ноги, рассыпав по траве цветы, отбежала в сторонку и с ужасом в серых глазах смотрела, как двое парней молча, со звериной яростью катались по траве, молотя друг друга кулаками куда придется. Постояла минутку, кусая кулачок, заревела в голос и кинулась бежать от реки к терему.

Неизвестно, сколько бы еще длилась эта яростная молчаливая драка, если бы поединщики, увлекшись, не скатились с берега в реку. Под воду ушли с головой, и только начав захлебываться, отпустили друг друга. Поднялись в полный рост, оказавшись в реке по пояс, смерили один другого вызывающими взглядами. У Мстислава был разбит нос, рассечена губа, под правым глазом наливался сочной синевой громадный синяк. Ярослав выглядел не лучше – кровь шла из носа, рта, разбитой левой брови, заливая глаз.

Новгородец, выругавшись, отвернулся и начал умывать лицо, шипя от боли. Мстислав выбрался на берег, стянул с ног сапоги, вылил из них воду, кинул сушиться. Снял порванную, грязную окровавленную рубаху, бросил в траву. Выпрямился. Увидал, что соперник тоже разделся, однако рубахи не выбросил, а аккуратно ее застирывает, то и дело смахивая с лица сочившуюся из брови кровь.

– Как баба, ей-Богу, – пробормотал Мстислав, заходя по пояс в реку и плеская воды на побитое лицо. Раны защипало. Мстислав ругнулся. Зажмурившись, зашарил руками вокруг себя, чуть не потеряв равновесия. Наткнулся на крепкое плечо. Замер. Вдруг почувствовал, как его лица осторожно, стараясь не причинить боли, касается влажная тряпица, промакивая кровоточащие раны. Дернулся от неожиданности.

– Да не дергайся ты, я не кусаюсь, – услышал усмешливое.

Приоткрыл один глаз – близко наклонившись к его лицу, Ярослав чистым подолом полотняной рубахи отирал кровь с разбитой Мстиславовой губы. Встретив взгляд синих глаз, остановился, отстранился, помедлив, опустил глаза, одновременно протягивая скомканную ткань:

– На, сам оботрись.

Деревянными руками взял Мстислав мокрую рубашку, провел по лицу, зашипел от боли. Из носа снова потекла кровь.

– Иди на берег, – потянул его за руку Ярослав. – Ляг лицом вверх, юшку остановить.

Послушался. Лег в траву, закинув лицо к небу. Прикрыл глаза – и почувствовал, как на ноющую переносицу легла прохладная, смоченная в воде тряпица.

– Сейчас пройдет.

– Откуда такой знахарь выискался?

– Я у отца старший. Как мать померла, поневоле за младшими смотрел. Они то и дело носы-то квасили. Ведунья наша, бабка Моревна, научила раны лечить, кровь останавливать. Я и заговоры знаю. Хочешь, заговорю?

– Да поди ты прочь с твоими колдовскими штучками! Откуда мне знать, что после твоих слов у меня, например, чресла не высохнут!

Услыхав это, Ярослав упал в траву спиной и громко расхохотался. И тут же закашлялся. Перевернулся на грудь – из носу потекла кровь.

– Ты... ведун... поосторожней. Захлебнешься еще. На вот, приложи, – ворчливо бормотал Мстислав, переворачивая недавнего врага на спину и передавая тому мокрую рубаху.

Занятые друг другом, княжичи не видали, как из зарослей камыша за ними угрюмо наблюдал сам Владимир Красно Солнышко, чьего коня саженях в десяти в стороне держал в поводу дружинник. Не произнеся ни слова, великий князь сомкнул камыши, отошел, жестом приказав сопровождавшим его ратникам соблюдать тишину. И лишь когда брод скрылся из виду, сел верхом. Тронул с места крупной рысью. Ехал и тяжело о чем-то думал.

А молодые воины на берегу уже совсем отошли от драки, успокоились. Лежали в высокой траве полуголые, в одном исподнем, разбросав невдалеке штаны и сапоги для просушки.

– Евдокия сказала – сестра она тебе, – осторожно заговорил Ярослав. – Чего ж ты так кидаешься-то? Аль не грех – сестру-то желать?

– Дуняшка-то? Да не родная она отцу. Осиротела рано, так князь в память об ее отце, верном сокольничем, дочерью назвал. Княжной величает.

– То-то гляжу я – лицом вы с нею совсем не схожи. Да и на родителей ты своих совсем не похож. И княгиня, и князь светлы волосом, а ты черен...

– Так и я Владимиру не законный сын. Мать моя – хазаринка, наложницей была. А как стало ясно, что Ольга рожать боле не способная, он меня признал. Наследником сделал.

– А у княгини что ж, так детей и не было?

– Были. Двое сразу. Рожала тяжко, неделю, говорят, мучилась. Оба ребеночка померли. Саму едва выходили. Пустая теперь.

– А что ж князь новую жену не возьмет?

– Мудрая Ольга. Спокойная. Одна только и может Владимира сдержать, коль в ярость впадает. Любит ее отец. Уважает. Слушается.

– А... ты?

– А чего я? Ольга меня признала, как сына родного растила. Я только годов пятнадцати от роду узнал, что не мать она мне.

– А что с твоей матерью стало?

– А... – помрачнел Мстислав. – Померла. Я и не знал ее почти. Смутно... Волосы помню – черные, длинные, мягкие. Руки помню. Голос – пела она дивно. Еще помню, как стояла с луком на пороге княгининой светлицы... Как упала, помню...

– Что значит – с луком? Куда упала?

– Старая история. Князь в походе был, когда срок пришел княгине рожать. Ну, отмучилась. Выздоравливала долго. Слаба была. Тут кое-кто смуту и затеял. Кинулись в терем слуг резать. Многих порешили. До княгини не добрались. Мать меня к ней в постель сунула, велела сидеть молча, что бы ни увидал. А сама на пороге встала. Хазаринка она была. Дочь кагана. Стреляла из лука лихо – князевы ратники ей, бывало, завидовали, на коне скакала, ножом дралась. Это мне потом Ольга рассказывала. Словом, за себя могла постоять – оттого и выжила в наложницах.

Мстислав помолчал.

– Как у нее стрелы в колчане кончились, она ножи взяла. Когда князь с дружиной подоспел, она уж кровью на пороге истекала, а возле, на лестнице, что в светлицу вела, груда тел лежала. Ее-то тоже стрелой достали. А вот до княгини добраться не успели. Хоронили ее с княжескими почестями. Погребальный костер, помню, чуть до небес не доставал...

– Значит, ты на мать похож... И не только лицом, видать.

– Да уж. Хазаринская кровь – горячая.

– Это я уже понял.

– Будет, – вдруг оборвал разговор Мстислав. – Возвращаться пора. Поди, ищут нас уже. Евдокия-то когда сбежала...

– Думаешь, наябедничала?

– Напугали мы ее, – киевлянин улыбнуться хотел, да тут же скривился от боли в разбитой губе.

– Ох, – выдохнул Ярослав, поднявшийся на ноги и увидавший лицо своего соперника.

– Ишь, разохался, – пробормотал, натягивая портки, Мстислав. – Можно подумать, твоя рожа краше...

Ярославу же дурно стало от мысли, что отец скажет. Отвернулся, натягивая заскорузлые от воды ичиги, и почувствовал, как сжали плечо сильные пальцы.

– Поворотись, – глухо попросил новгородича Мстислав.

Поворотился.

– Ты... – проговорил, пряча глаза и краснея, – не отступайся от меня. Не беги. Я привык, что мне не перечат. Ты первый не уступил. Я... Понять хочу, как это – когда... не кланяются.

Видеть смущение крутого нравом, не привыкшего сдерживать свой гонор княжича Ярославу было странно и... сладко. Захотелось вдруг обнять этого дикого, чужого парня, провести ладонью по вороной гриве, успокоить...

Но новгородич даже ответить ничего не успел. Из камышовой заросли вдруг вырос всадник на рыжем гривастом коне. Поклонился, не сходя с седла.

– Светлый князь немедля к себе звать изволит.

– Доигрались, – тихо ругнулся Мстислав и, не глядя на Ярослава, сел в седло и толкнул пятками белого своего боевого коня.

* * *

– Воевода Новгородский, князь Всеволод принять просит.

Великий князь Владимир Красно Солнышко, услыхав сии слова, поднял тяжелую свою, седоватую на висках голову с руки.

Новгородец шагнул через порог, глянул через плечо на стоявших у дверей ратников с секирами, опустился на одно колено.

– Прости, что потревожил.

Владимир поднялся с трона, легко сбежал с возвышения, взял Всеволода за плечи, поднял с колен.

– Что ты, друже, что ты... Я тебе всегда рад. Знаешь ведь...

Заглянул в серые, обычно холодные глаза северянина, сейчас сиявшие мягким теплым светом.

– Уезжаешь? – спросил негромко.

– Уезжаю.

– Что ж... Правильно. Дом без хозяина долго не стоит... Дружину, поди, с собой забираешь?

Засмеялся новгородский князь.

– Видал я намедни, как гонцы сновали...

– Я ж приказал только мне докладывать, – потемнел лицом Владимир.

– Так приказа твоего никто не нарушал. Да только я, друже, не вчера из-под мамкиных юбок выполз. Приметил, с какой стороны тебе вести везли... Один уеду, с парой лучников и мечников да стремянным, Ярослав с дружиной тут останется.

– Доверяешь ему, стало быть?

– Доверяю. Башковитый парень вырос. На руку да ногу скор.

– Эх, княже, знал бы ты, каку беду в лице сына своего мне оставляешь! – рассмеялся вдруг Владимир и рассказал о том, что видал утром у реки. – Расписал личико моему хазаренку что твой лубок...

Сжал кулак Всеволод, заиграл челюстью.

– Ну я ему, стервецу, ослушнику, покажу!

– Не горячись. Не осаживай парня. Знал бы я, что норовом он в тебя, а не в Аннушку пошел, давно бы ко двору позвал. Мстиславу окорот нужен. А то привык, что всяк под его дуду пляшет...

Тут двери в палату отворились, с поклоном стражник вошел.

– Княжичи, владыка. Как приказывали.

– Зови.

Робко ступили через порог статные молодцы, одновременно преклонили колена. Несколько минут Владимир с тронного возвышения молча разглядывал два гладких затылка, вороной да золотисто-русый.

– Ну и... Кто кого? – спросил не без любопытства в голосе.

– Неведомо, – вскинул голову сын. – Не додрались.

– Значит, еще драться будете?

– А и будем, коли нужда припрет, – пряча глаза от Всеволода, грозно хмурившего брови из-за княжьего трона, ответил Ярослав. И тут же пребольно получил от Мстислава локтем под ребра.

– Дерзит... – вроде даже с удовольствием молвил Владимир. Поднял на Всеволода смеющиеся глаза: – Ты говорил, на руку да ногу скор... На язык-то еще скорее будет.

– Не гневись, владыка, – с поклоном, пряча такое же веселье в глазах, ответил Всеволод. – Ужо научу его, как старших почитать да слушать.

Услыхав угрозу, вскинул Ярослав голову, ровно породистый жеребец, зыркнул зелеными глазами. Но тут Владимир поднял руку.

– Молчи, отрок! – рявкнул грозно. – Не в том беда, что рожи друг дружке побили. А в том, что за стенами одни были. Без оружия. И без должного ко всему внимания. Я в паре саженей от вас в камыше стоял – а вы даже глазом не повели! А если б то не я был, а чужой кто?!

Князь успокоился так же внезапно, как взъярился.

– Вот за это выпорю, – сказал спокойно. – Чтобы спинами своими запомнили – жизни ваши не вам одним принадлежат, чтобы так вот ими распоряжаться. Аль ты, сын мой Мстиславе, позабыл, что наследником моим назван? А тебе, Ярослав, отец разве не сказывал, что между нами было порешено?

– Не сказывал я ему, всесветлый князь. Не хотел... раньше времени.

– Так я скажу. Мстислав – один сын у меня. Нет другого. Посему решено было, что коли с ним что приключится, быть тебе, Ярослав Всеволодович, сын друга моего и соратника, великим князем Киевским.

Замер Мстислав, услышав отцовы слова. Похолодел Ярослав, боявшийся даже глазом моргнуть в сторону киевского княжича.

– Но вот одного сие не означает. Нет между вами соперничества за власть и трон княжий. Нет. И быть не может. Ярослав! – громыхнул Владимир на весь терем. – Клянись, что не подымешь меча против Мстислава, каким бы соблазнам ни подвергался.

Опустился Ярослав на одно колено, дрожащей рукой коснулся кромки белого с алой оторочкой Мстиславова плаща.

– Клянусь, – прошептал. – Служить верой и правдой, не жалея живота своего...

Мстислав, не дыша, глядел на Владимира. В тревожных синих очах его стояли слезы.

– Теперь ты, сын. Клянись, что примешь эту службу со всей честью, коей Ярослав достоин.

– Клянусь, – склонил тот темную голову.

– А теперь пошли оба вон. На задний двор. Елизар-конюший уж розги вымочил. Как пороть станет, сам смотреть приду.

* * *

Мстислав, покосившись на бадью с пучком мокнувших в ней розог, на могучего конюшего Елизара, стоявшего поодаль, скрестив на широкой груди длинные, перевитые жгутами мускулов руки, судорожно сглотнул и, стянув рубаху, встал на колени возле дубовой колоды.

Ярослав зажмурился, увидав, как Елизар, глянув искоса на князя Владимира, вытянул из бадьи длинный гибкий прут, согнул его, проверяя на прочность, и с оттяжкой хлестнул по широкой белой спине. На гладкой коже мгновенно вспух багровый рубец. Мстислав задрожал, но не издал ни звука. Ярослав до крови прокусил нижнюю губу. И не увидал, с каким интересом смотрит на новгородича сидевший на березовом чурбачке великий киевский князь...

Удары сыпались один за одним, пот катился по лицу княжича, немилосердно щипля свежие ссадины, оставшиеся после утрешней драки. Мстислав дал себе слово молчать, но мочи терпеть почти уже не было. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука бережно убрала со лба взмокшую прядь волос и кожи коснулось что-то прохладное. Открыв глаза, увидал вблизи печальные, виноватые глаза Ярослава. Новгородич сидел перед ним на корточках и отирал пот с лица чистой влажной тряпицей, бережно промакивая ссадины и ранки.

– Прости меня, – прошептал едва слышно, глядя прямо в мокрые от непролитых слез Мстиславовы глаза.

Увидав сию картину, Елизар вопросительно покосился на Владимира – тот сделал успокаивающий жест: мол, пускай их.

Снова свистнула в воздухе гибкая розга. Дернулся Мстислав от удара. И тут же услыхал шепот:

– Вот, возьми, зажми в зубах, терпеть сподручнее будет.

Ярослав протягивал ему длинный конский кнут с деревянной рукояткой. Это было унизительно, но Мстиславу уже все равно было – и он что есть силы вцепился ровными белыми зубами в темное дерево.

Пришел черед Ярославу становиться к колоде. Глянул он на расписанную багровыми росчерками широкую спину Мстислава – и его чуть не затошнило. Дрожащими руками стянул рубаху, аккуратно сложил ее, оттягивая момент расправы. Перекрестился. Встал на колени, обхватил колоду руками что есть силы – так, что побелели костяшки пальцев. Зажмурился, ожидая удара.

– Не любишь боли? – услыхал вдруг возле самого своего лица. Приподнял веки – на корточках перед ним сидел Мстислав.

– Кто ж ее любит... – буркнул через силу.

– Потерпи, – проговорил киевлянин и большими пальцами рук осторожно смахнул с пушистых ресниц Ярослава повисшие на них прозрачные слезинки. – Отец не злой. Это для нашей же с тобой пользы. Урок.

– Да знаю я...

– Ну так и терпи...

Когда первая розга впилась в плоть, Ярослав дернулся, кусая губу. Хотел сдержать стон, да не смог. «Черт с вами! – подумал. – Плевать. Орать буду, наслаждайтесь!»

И тут же ощутил прохладные пальцы на своем челе. Открыл глаза – Мстислав протянул ему тот же кнут, на рукоятке которого отпечатались следы его зубов. И нежно погладил Ярослава по золотым волосам.

– Терпи...

Зажал княжич дерево между зубов, зажмурился. И каждый раз, вздрагивая под ударами розог всем большим своим сильным телом, чувствовал руку в волосах и тихий ласковый голос:

– Терпи... Терпи, свет мой... Сейчас все кончится...

От дверей конюшни на них, сведя брови на переносице и жуя губами, внимательно глядел Владимир Красно Солнышко.

* * *

После порки княжичи не видались несколько дней – пока спины не зажили. В шатер к новгородскому сотнику нет-нет да забегала запыхавшаяся Евдокия – то крынку парного молока принесет, то полный подол теплых шанежек.

– Мстислав наказал узнать, как твоя спина? Мозжит? – спросила как-то, сверкнув глазами.

Ярослав рот-то и открыл.

– Неужто знает, что ты сюда бегаешь?

– А как же... Я у него дозволения спрашивала. Не хочу, чтобы вы опять из-за меня дрались, – насупилась было, да не выдержала и снова заулыбалась.

– Скажи – чешется, – передернул Ярослав широкими плечами. – А так вроде зажило все уже.

– Ой, и у него чешется. Видала давеча, как стремянный его, Ерофей, лапищами своими плечи-то ему чесал. А Мстислав только жмурился, как кот, налакавшийся сметаны.

Почему-то картина сия Ярославу совсем не понравилась, хотя он и сам только что просил своего оруженосца Ильюшку поскрести спину.

– Ладно, иди уже, а то подумают чего, – проворчал сердито, отбирая из рук девушки корзинку с пирожками.

Дуняша обиделась и ушла.

А к вечеру в шатер Ярослава шагнул улыбавшийся от уха до уха Мстислав.

– Здоров будь, княже, – склонил черную свою голову.

– И ты, – ответил Ярослав.

– Вот на кострище тебя звать пришел. Сегодня Янка Купала, не забыл? Как спина-то, не тревожит?

– Да нет вроде. Через костер скакать не помешает!

– А ну-ка поворотись. Я гляну.

Ярослав смущенно поворотился. Мстислав медленно приподнял незапоясанную еще белую тонкого полотна рубаху новгородича, едва касаясь, провел пальцем по тонкому следу от розги. Ярослав задохнулся от нежданной ласки, задрожал. Вывернулся.

– Тоже мне – воин... Щекотки боишься?

– Не боюсь, – бросил с вызовом. – Не люблю просто, когда чужие со спины стоят.

Помрачнел Мстислав.

– А я... чужой?

Смутился Ярослав. Помолчал. Поднял голову, поймал взгляд киевского княжича.

– Не чужой, – произнес тяжело. – Не чужой боле. А и не свой еще.

Мотнул тот головой, от чего черная его грива по плечам рассыпалась, пряди на высокий лоб упали. Улыбнулся.

– Ну коли не совсем чужой, так пошли, а то костры прогорят.

– Погоди, – попросил вдруг его Ярослав.

Наклонился, порылся в большой седельной суме. Когда выпрямился, в руке его поблескивал головной обруч чеканного золота с вделанным посередь прозрачным синим камнем.

– Вот, прими, окажи честь, – протянул подарок Мстиславу. И вдруг усмешливо сверкнул глазами: – А то устал смотреть, как ты волосищи свои то и дело за уши заводишь!

Засмеялся Мстислав. Шагнул к новгородичу, склонил голову. Тот, аккуратно убрав назад черные шелковые пряди, надел обруч, повернув так, чтобы камень надо лбом засиял. Отступил, глянул. Кивнул одобрительно.

Мстислав огляделся, увидал в углу бадью с ключевой водой. Подошел. Наклонился. Всмотрелся в колеблющееся в воде отражение – сдержанно сияло червленое золото на темных волосах, синий камень светился странным светом над отливавшими такой же колдовской синевой глазами... Через плечо ему глянул Ярослав, чьи светло-русые волосы были убраны таким же золотым обручем, только камень надо лбом был красным.

– Все девки твои будут, – шепнул, приблизив уста к уху.

– Не все, – сверкнул в ответ глазами. – Половина.

Толкнул крепким плечом новгородича, рассмеялся, когда тот от неожиданности чуть в бадью не упал, и бегом кинулся к выходу из шатра.

– Догоняй, рохля новгородская!

* * *

Весь высокий днепровский берег, сколько хватало глазу, был усеян точками костров. Под стенами княжьего терема полыхал самый большой, в рост человека. Когда Мстислав с Ярославом подоспели, девки из терема да окрестных деревушек уже хоровод повели. Парни пока что вокруг топтались, похохатывали, друг дружку под бока локтями поддавали.

Первыми девичью вереницу Мстиславовы дружинники разбивать начали. За ними потянулись ратники Ярослава. Самая голосистая в хороводе величальную песню Ивану Купале завела. Вскорости грянул хор, в котором звонкие девичьи голоса стройно переплетались со звучными, крепкими мужскими.

Вдруг из хоровода птицей выметнулась стройная фигура, подбежала ближе – опознали в ней княжичи Евдокию. Раскраснелась девица, пышный венок из ромашек съехал на бок, коса, что змеилась по спине ажно ниже пояса, расплелась до середины, глаза сияли, губки алели, зубки белели – хороша была девка.

– Ой, да что вы стоите-то ровно два столба соляных? Пошли в хоровод, без вас скучно!

Переглянулись парни, засмеялись. А Дуняшка, видя такое дело, схватила обоих за руки да потащила за собой.

Большой хоровод получился. Длинной вереницей обтекал он аж четыре костра, много голосов звучало в хоре. Вдруг та, что запевала, завела другую припевку. Быструю да веселую. Повинуясь голосу певуньи, хоровод сначала убыстрил шаг, потом побежал, понесся вприпрыжку, полетел ровно вихрь!

И вот уже разорвалось кольцо, и первые пары порхнули в огонь, не разнимая рук.

Когда пришел черед княжичам через костер скакать, замешкались оба, не зная, как Дуняшку поделить. Вдруг Мстислав кинул на Ярослава странный взгляд, отвернулся в сторону, подхватил за руку девку Парашку да с разбегу и полетел над огнем. Следом и Ярослав с Дуняшей прыгнули.

Как все пары по разу костер перепрыгнули, опять хоровод повели. Вставая в цепь, Ярослав, не глядя, протянул руку назад – и ощутил, как ладонь до боли сжали крепкие, совсем не девичьи пальцы. Глянул через плечо – увидал, как Мстислав оскалил в улыбке блестевшие в свете костра зубы. Улыбнулся ответно. Сжал руку княжичу. Тот прищурился, в ответ надавил. Ярослав не отстал.

И тут другую его руку Дуняшка дернула.

– Ты чего, к земле прирос, что ли? Не перечь хороводу!

Снова глянул через плечо новгородич – снова увидал широкую улыбку киевлянина. Расцепили княжичи свой мертвый захват, да ладоней не разъединили.

Еще хороводились, снова пели, опять через огонь скакали, ручеек водили, плясали, венки плели. Ночь середину перевалила, когда наконец умаялись плясуны да плясуньи. Парни в траву попадали вкруг догоравшего костра, где кто стоял. Ярослав устроился поудобнее, уперевшись широкой спиной в невесть откуда взявшуюся коряжину. Откинул голову назад, посмотрел в небо. Черный полог был усыпан яркими точками звезд – как берег Днепра кострами. Увидал вдруг, как одна звезда сорвалась да полетела к земле. Только собрался желание загадать, как ощутил чью-то голову у себя на коленях.

– Успел? – поерзав затылком по Ярославову бедру, спросил Мстислав.

– Успеешь тут, когда башкой по коленкам стукают...

– А я успел!

– И чего загадал-то?

– Так я тебе и скажу... Хорошее загадал. Авось сбудется.

Новгородич смотрел сверху на белое, запрокинутое к звездам лицо Мстислава, на то, как играл огонь в тусклом золоте головного обруча, как колдовски сиял в его свете синий камень над высоким лбом. Захотелось вдруг запустить пальцы в черную густую гриву, разметавшуюся по коленям, ощутить всей ладонью ее шелковистое тепло...

– Глянь-ка, девки венки пошли русалкам дарить, – голос Мстислава нарушил колдовство момента.

Ярослав оторвал взгляд от лица княжича, поднял голову. И замер.

Первой в воду, сбросив сарафан и рубаху, вошла Евдокия. Глядя на ее хрупкие прямые плечики, гладкую, таинственно мерцавшую в темноте кожу, высокие крепкие грудки размером с хорошее яблоко с торчавшими в стороны сосками, тонкую талию («Да я ее руками обхвачу, не напрягаясь!»), розовые, упругие даже на взгляд ягодицы, Ярослав забыл, как дышать. А девка, явно понимая, что хороша и что сейчас все парни смотрят именно на нее, глянула игриво через плечо, сдернула с головы порядком растрепавшийся уже венок, зашептала над ним что-то, заговорила напевно и, бесстыже изогнув узкую спину, опустила цветы в воду.

Мстислав, уже не раз видавший, как дразнит дерзкая деваха парней, с любопытством наблюдал за новгородичем, изо всех пытавшимся протолкнуть воздух в легкие. Приподнялся на локте и пребольно ущипнул Ярослава за грудь.

– Ау! – взвился тот и спихнул черную голову со своих коленей.

Засмеялся Мстислав.

– Ты гляди, осторожней. В Иванову ночь девки русалками могут оказаться. Околдует, заворожит, в омут утянет – ищи тебя потом...

– Пускай тянет... – едва слышно пробормотал тот, тряхнув светлой гривой. – С такой сладко тонуть...

И не увидал, как странно сверкнули синие глаза под золотым обручем.

– Ладно, хватит в гляделки играть! – вдруг взвился Мстислав соколом. – Купаться пошли. А то мои лучники всех самых ядреных девок расхватают.

Изогнулся гибким своим, молодым да жарким телом, скинул одежу, оставшись в чем мать родила, и, взметая тучу водяных брызг, кинулся ловить ближайшую грудастую деваху.

Когда Ярослав понял, КУДА смотрит, ощутил, как горячей волной кровь ударила в лицо. А смотрел он не на Дуняшку, вместе с другими девицами все еще провожавшую по воде свой венок. На Мстислава. На его широкую спину с перекатывавшимися под гладкой, чуть еще подпорченной Елизаровыми розгами кожей мышцами, на крепкие плечи и мускулистые длинные руки лучника и мечника, на выпуклую почти безволосую грудь с крупными аккуратными темными сосками (их, наверное, так сладко обводить языком, целовать и покусывать, ощущая, как щекочет губы едва заметный темный пушок!), на узкие плоские бедра и крутые ягодицы, на...

Резко оборвал себя новгородский княжич. Помотал головой, отгоняя морок. Разделся быстро и кинулся в реку, стараясь спрятать поскорее от любопытных глаз взбунтовавшиеся от такой картины чресла. А глаз, горячих, зазывных, жадных, было полно. И не только девичьих...

Едва вынырнул, оказалось, что зажат в кольцо из возбужденных, смеющихся простоволосых русалок.

– Глянь-ко, девки, какого карася я выловила! – звонко выкрикнула одна.

– Хорош карась, – оценивающе прозвучал другой голосок. – Держи крепче. Улизнет. Видала я, как он на Дуняшку зыркал.

Под натиском обнаженных разгоряченных женских тел Ярослав начал отступать. Пока не уперся спиной и задницей в другую спину да задницу. Оглянулся. Позади него, так же загнанный осмелевшими девахами, стоял Мстислав.

– Ну, княже, что делать будем?

И переступил с ноги на ногу, потеревшись ядреными своими ягодицами о крепкие ягодицы Ярослава. Вода была холодна, но новгородичу стало жарко.

– Как что? – ответил – и повел плечами, с удовольствием слыша, как на мгновение перервалось дыхание киевлянина. – Оборону держать. Иль не доверишь спину тебе прикрывать?

И наклонился, чтобы зачерпнуть в горсть воды и плеснуть ею в самую отчаянную русалку. Мстислав не отказал себе в удовольствии покрепче прижаться к его мускулистой заднице, замер на мгновение, но, увидав, в какой уязвимой позиции находится Ярослав, не устоял. И что есть силы толкнулся задом!

Ярослав, ойкнув от изумления, так и ушел с головой под воду. Вынырнул, отплевался, смерил взглядом захлебывавшегося хохотом киевлянина. Набрал в грудь воздуху, поднырнул да дернул весельчака за ноги. Отскочить в сторону не успел – поймал его Мстислав под водой своими граблями, забарахтались, хохоча, борясь друг с другом, со сладкой странной дрожью ощущая, как скользят друг по другу могучие тела, как то рука, то нога касается возбужденной, налитой каменной силою плоти, как играют, стремясь разорвать захват, железные мышцы...

Девки, разочарованные тем, что про них позабыли, пошли искать себе новых жертв.

Наплескавшись вволю, вползли было на берег, чтоб дух перевесть, да не тут-то было. Налетели на княжичей голые девки, затормошили, защекотали, зацеловали. Да и растащили упиравшихся умаявшихся парней по кустам.

* * *

– Возьми меня, сокол мой ясный, возьми... – горячечно шептала Дуняша, цепляясь что есть силы за плечи Ярослава. – Половиночкой твоей стану... Только для тебя дышать буду. Только об тебе печалиться, только тебя любить да помнить... Деток тебе нарожаю... Мальчиков... Таких же красивых да умных, как ты... Только возьми меня...

– Уймись, Дуняша, успокойся, сердешная... Молода ты еще деток-то рожать... Да и мне пока родитель дозволения жениться не давал... А так я не могу... – отрывая от себя настойчивые девичьи руки, уговаривал Ярослав.

Девчонка была гибкая да сильная, никак не получалось у княжича освободиться от ее объятий. Наконец ухватил за тонкие хрупкие запястья, отодвинул от себя. Тут же на берегу как по ведовству показалась высокая худая фигура – давешняя старуха, что с пира уводила Дуняшу, встала во весь рост. Девчонку ровно подменили. Руки плетьми обвисли, даже коса, что свисала ниже крепких ядреных ягодиц, и та вроде как погрустнела.

– Ладно... Пойду я... Пора мне...

Выбралась из воды на берег, накинула на мокрое тело рубашку, сарафан скомкала да сунула под мышку – и пошла вверх по тропке, не оглянувшись.

Ярослав ничего поделать с собой не мог – смотрел ей вслед, глаз не отрывая. Только дух было перевел, как услыхал жаркое дыхание возле уха.

– Не трожь ее, – опалили кожу слова Мстислава. Не услышал в них новгородич ни приказа, ни угрозы. Одну только мольбу.

– Я-то не трону, – ответил, не поворачивая головы. – А другие?

– А других она к себе не подпустит – огонь девка. Да и не покусится никто. Своей дружине я давно пригрозил... А ты своих упреди...

– Уж упредил. А... почто тревожишься-то? Для себе бережешь?

Думал – позлить, а в ответ вдруг смешок услыхал.

– Коли бы для себя... Мне намедни отче наказ дал – не глядеть в ее сторону. Суждена мне другая жена. Болгаринка...

Вдруг – тоска в голосе:

– Не свободен я выбирать-то... Наследник не по любви, по выбору свадьбу играет...

– А отец твой? Разве не по любви женат?

– Он на Ольге женился, когда еще великим князем киевским не был. Повезло ему...

И вдруг засиял глазами.

– А знаешь ли, у кого он ее увел-то? У отца твоего, Всеволода!

– Врешь поди. Чтоб мой отец да кому чего уступил... Вот уж не верю так не верю!

– Сказывали, будто буйная потеха была, пока они за нее воевали. Новгород да Киев испокон веку власть делили, а тут еще баба...

– И как же порешили-то? Войны вроде не было.

– Говорят, Ольга Владимира сама выбрала, а меж ним и Всеволодом платок свой кинула. Побратались они потом. Мать-то твою разве не Анной звали?

– Анной.

– Так она – сестра Ольгина. Младшая.

– Выходит, мы с тобой родня...

– Выходит...

– А что за ведьма Дуняшку-то увела?

– Демьяновна? Какая ж она ведьма? Не смотри, что на лицо страшна, добрая она. Отца моего кормилица. Сейчас – главная ключница в княжьем тереме. Девок дворовых блюдет, а Дуняшку пуще остальных. Отец наказывал.

– От тебя тож сторожит, как от других?

– От меня пуще, чем от других...

– Люба она тебе, стало быть?

– А коли и люба, тебе что за печаль? Аль сам присох?

– Запала в душу, – произнес через силу. – Но тебе перечить не стану.

– Ну и дурак.

– Как хошь обзывай, все одно – не стану.

– Почему – не станешь? – Мстислав больно ухватил Ярославову руку. – Отвечай.

– Служить тебе верой и правдой клятву дал, аль забыл? А где ж тут вера да правда, коли девка меж нами подолом метет...

Тепло стало на душе у Мстислава. Светло. Радостно.

– Дурень ты, – сказал, взъерошив еще влажные после купания светлые волосья. – Я ж сказал – болгаринку мне сватают. Дочь какого-то там царя. Так что... Проси у отца Евдокию. Он тебе не откажет...

– Не могу, – ответил. – Отцова дозволения не имею.

Прикусил губу, отошел к берегу, обрывом спускавшемуся к воде. Поднял голову, уставился на круглую желтую луну. Вдруг раскинул руки и закричал.

– А-а-а-а-а-а-а-а... – пронеслось над рекой и эхом забилось в темневшей на горизонте роще.

– Ты чего? – спросил Мстислав.

– Ничего. Так... Прибластилось...

Остался стоять на круче. Луна мягким колдовским своим светом облила стройное могучее тело, превратив русые волосы в живое серебро. Посмотрел Мстислав на то, как тенями ходили под кожей крепкие мышцы, вспомнил, как сладко было словно ненароком касаться их под водой, – и застонал. Рука сама потянулась к полыхавшим уже огнем чреслам, ладонь сжала поднявшуюся торчком плоть. Не отрывая взгляда от фигуры Ярослава, Мстислав легко повел кистью вниз...

Ярослав, услышав странный звук на спиной, обернулся. И окаменел. Киевский княжич стоял, закинув назад голову, темные волосы плескались где-то ниже лопаток, кадык ходил на длинной белой шее туда-сюда, а рука... Рука медленно, с едва сдерживаемой страстью ласкала чресла.

Рот княжича от такой картины мгновенно высох. Глотнуть Ярослав и то не мог. Полыхнуло пожаром нутро, побежали мурашки по гладкой коже, колом встала мужская плоть. Невтерпеж стало. Тихо застонал новгородец и взял себя в кулак.

Глянул на Ярослава Мстислав. Новгородец всей кожей ощутил ожог от этого взгляда. Опалил зеленым огнем в ответ – и пустил вторую руку скользить по гладкой груди, царапая ногтями крупные темно-розовые соски. Мстислав задохнулся – так ему захотелось взять этот мгновенно затвердевший бугорок ртом... Почувствовал, как свело живот. Не отрывая глаз от глаз новгородича, провел ладонью по своему телу, от горла до чресел, улыбнулся, увидав, как расширились зеленые очи, став почти черными.

Сколько времени они так дразнили друг друга, неведомо. Сладко было обоим. Но вот больше стало терпеть невмоготу. Резче стали движения, крепче сжимались пальцы. Застонали оба в голос, по-прежнему не разнимая глаз, и яростно оросили землю молодыми своими соками.

* * *

Чуть не неделя прошла после колдовской, лишившей обоих княжичей сна Ивановой ночи. Тревога витала в воздухе. На Владимировом подворье туда-сюда сновали измученные, запыленные гонцы на взмыленных лошадях.

Ярослав, нюхом учуяв, что затевается какая-то заварушка, исподволь дружину свою, разомлевшую на мирных и сытных Владимировых хлебах, приструнил, по нескольку раз в день начал работу смотреть, то в конном строю, то в пешем, то мечников, то лучников заставлял до семи потов навыки оттачивать.

Мстислав же почти из терема не выходил. Великий киевский князь Владимир получал с востока нехорошие известия, сообщавшие, что хазарские каганы замышляют вражду против Киева, что собирают войско на дальней границе. Готовился Красно Солнышко упредить неверных псов, урок им хороший дать, чтобы впредь неповадно было мирных уговоров нарушать. Всех своих самых разумных военачальников собрал князь на совет, и Мстислава к делу приспособил.

– Пора тебе, сын, воинской премудрости на деле изведать.

– Разве я тебя в походах не с младых ногтей сопровождаю, что так говоришь?

– Не хотел обидеть, – мягко ответил владыка. – Воин ты знатный. На мече супротив тебя мало кто устоит. И стрелы твои мимо цели не бьют. Да и дружину грамотно водишь. Только скоро придет время, когда в бою тебе не только за себя и дружину свою, за все русское войско отвечать придется. Учись, сыне, пока я рядом. Пригодится.

К концу недели заметил Ярослав, как в окрестных деревушках мужского населения прибавилось. Да мужики-то все были статные, плечистые, под одеждой простолюдинов с трудом прятали свои воинские стати. Смекнул Ярослав, что собирает Владимир войско, только не хочет, чтобы чужие про то раньше времени прознали.

А князь, как минула неделя с Ивановой ночи, отер пот с высокого лба, расправил затекшие плечи и, озорно сверкнув очами, молвил своим воеводам да советникам:

– Что ж, хорошо потрудились. Остается ждать да надеяться, что враг в нашу ловушку сам придет. А нам после хорошей работы нужно хорошо отдохнуть.

Объявил князь большую соколиную охоту. В полях как раз урожай собрали. И на стерню опустились стаями куропатки да рябчики.

В поле выехали большой гурьбой. Одних сокольничих с княжескими соколами было две дюжины. А гостей и того больше. Птицу били по-всякому. Гости поважнее, собравшись вкруг князя, пускали с рукавиц хорошо обученных соколов да сапсанов, молодежи же сие чинное действо быстро наскучило и они, ведомые Мстиславом, начали стрелять дичь луками.

Ярослав был счастлив – давненько так не тешился. Стрелял он отменно, посему стремянный Данилка к полудню умаялся подбитую дичину собирать. Ярослав же, увлекшись, не заметил, как на него, сузив синие свои очи, со злостью смотрит Мстислав. Киевского княжича задело, что именитые отцовы гости да и сам князь заметили, как ловко обращается с луком и стрелами новгородский сотник. До сего дня считалось, что ловчее Мстислава охотников в свите Владимира нет. Возле ног белого коня княжича куропаточьих тушек валялось не меньше, чем возле Ярославова черного, однако Мстислав отчего-то все равно ярился. Да так, что стремянный его Ерофей-песельник, знавший бешеный норов своего хозяина, нет-нет да посматривал на него с опаской.

И хорошо делал. Потому как, бросив взгляд на Мстислава, заправившего в лук очередную стрелу, увидал, как княжич вдруг опустил поднятое было к небу оружие и выпустил стрелу не в куропатку, а в стоявшего саженях в двадцати Ярослава! Вовремя сообразил Ерофей, в кого целится княжич, дернул за повод коня, тот шагнул – и сбил Мстиславу прицел. Свистнула стрела над плечом у Ярослава и ушла в высокую траву на краю поля. Княжич яростно зыркнул на стремянного и наотмашь хлестнул его по лицу пустым луком.

Ярослав вздрогнул. Поначалу не понял, что стряслось, но увидал вдруг белые от страха глаза Данилки.

– Неужто в меня кто стрелял? – склонился с седла. – Кто?

Стремянный только башкой испуганно помотал.

Ярослав пустил вороного с места галопом, подскакал к краю поля, спешился, пошарил в траве и поднял стрелу. Глянул на оперенье – потемнело в глазах. Ладонь судорожно сжалась, жалобно хрустнуло в ней тонкое древко... Услыхал вдруг стук копыт – поднял голову: от ватаги охотников к горизонту наметом уходил всадник в белых княжеских одеждах на белом же коне...

Сел в седло. Медленно направил коня туда, где виднелась фигура Владимира. Великий князь, проводив глазами сына, поворотился к новгородичу. Тот все еще сжимал в ладони сломанную стрелу.

– Дозволь покинуть тебя, всесветлый князь...

– Дозволяю. Езжай домой, Ярослав. Охолони. Не наделай впопыхах чего, об чем потом жалеть будешь. А в вечеру будь на пиру в тереме.

– Я...

– Сие приказ, сотник, не просьба.

– Повинуюсь, всесветлый князь.

* * *

Птицы охотники набили столько, что с трудом на нескольких подводах увезли. Зато уж и княжьим стряпухам вышла знатная потеха – стольники только успевали к пиршественным столам пахучие да сытные блюда подносить.

Владимир, Ольга, Мстислав да еще несколько особо почетных гостей сидели за ломившимися от яств столами на возвышении. Князь и княгиня уважительно потчевали приглашенных, Мстислав же маялся.

Доскакав давеча до края поля, проветрил бедовую свою головушку – и дошло до него, что он чуть не сотворил. Упал с седла наземь, вцепился в волосы, покатился по траве, завыл в голос:

– Дурья башка! Ох дурья моя башка! Что ж теперь делать-то?..

Тронул рукой обруч в волосах – подарок Ярослава. Стянул золотую полоску с головы, перевернулся на спину. Долго смотрел на вделанный в металл синий прозрачный камень. До тех пор, пока вблизи не зашуршала трава под конскими копытами. Глянул – со спины рыжего коня на него смотрел Ерофей-стремянной. Поперек щеки у парня багровел след от удара.

– Остыл, княже?

– Остыл.

– Ну так пора домой поворачивать. Уж соколы на крыло не встают, умаялись. Князь свиту скликает.

Вздохнул Мстислав, поднялся, отряхнул белые свои одежды, обруч с камнем бережно на голову надел, сел в седло. Покосился на Ерофея:

– Болит?

– Кабы я тебе прицел-то не сбил, сильней бы болело, – пробурчал под нос стремянный.

А теперь, сидя на отцовом пиру, Мстислав нет-нет да косил глазом на пустой стул по левую от себя руку. Кусок в горло не шел – Ярослава все не было.

«Не придет – и прав будет, – думал, отпивая вина из чаши. – Глаз вовсе казать не станет – только я в том и буду виноват».

Вдруг у боковой двери мелькнул белый плащ. Ярослав, вбежав на возвышение, встал на колено возле кресла Владимира.

– Не гневись, светлый князь. Опоздал, – произнес растерянно, не поднимая головы.

– Будет тебе, я не гневаюсь. Был бы другой пир – ты бы сам себя наказал, гости б уж все блюда облизали. А так – дичины богато набили, еще на один такой пир хватит. Иди за стол, место твое тебя ждет.

Ярослав поднялся с колена и окаменел лицом, увидав, где хочет его Владимир посадить. Набычился, расправил плечи, напряг спину – и, не поднимая глаз, шагнул к своему месту за княжеским столом.

Едва опустился на стул, как виночерпий вина в высокий кубок налил, стольник на большую тарелку гору аппетитно пахнувшей дичи навалил. Стараясь не смотреть направо, на Мстислава, взял кубок, отпил, прогоняя из пересохшей глотки ком.

– Я стремянного своего, Ерошку, наградить повелел, – услыхал вдруг тихий Мстиславов голос. – Это он мне под руку дал, я и промахнулся.

Покосился на княжича – тот вертел в руках порожний кубок и смотрел прямо перед собой. Понял вдруг Ярослав, что слова эти – мольба о прощении. Что мучается молодой киевский князь, но по-другому повиниться не сможет.

– Однако большую выгоду наш песельник от дурости твоей, сыне, поимел, – рассмеялся вдруг, приходя на выручку сыну, Владимир. – Я ему тож за смекалистость кое-чего отвалил!

Против силы улыбнулся и Ярослав. Одним махом допил плескавшееся на дне кубка сладкое молодое вино. Отправил в рот истекавший жирным соком кусок дичи, прожевал. Сглотнул. Вытер рот тыльной стороной ладони.

– Что ж теперь, княже, прикажешь мне от твоих слов откреститься? – усмехнулся краем рта. – Помнишь, просил не уступать тебе ни в чем?

– Не прикажу...

– Ну так дозволь хоть гонца отцу в Новгород отправить. Упредить – мол, так и так, могу назад не вернуться.

И добавил ровно бы про себя:

– Коли я тут костьми лягу, дома-то смута начнется...

– Не надо гонца, – услышал тихое. И совсем едва слышно: – Такого больше не повторится. Клянусь.

По правую руку от Мстислава князь и княгиня, внимательно прислушивавшиеся к разговору княжичей, обменялись понимающими взглядами.

* * *

Через три дня после славной соколиной охоты на княжеское подворье враз ввалились аж пятеро запыленных, едва державшихся в седле гонцов. Владимир, выслушав донесения, молча прошел в свои покои, а обратно вернулся уже в кольчуге, опоясанный мечом и со шлемом на локте левой руки. В длинной галерее, охватывавшей терем снаружи, к нему в ноги кинулась княгиня Ольга. Обняла мужнины колени, зарылась в них лицом. Молча смотрел великий князь на склоненную золотокосую голову жены. Почуяв этот взгляд, Ольга подняла глаза.

– Встань, – приказал тихо.

Отцепила руки. Поднялась ровно через силу.

– Не война еще, так, каганы озоруют. Надобно им укорот дать. Так что не кричи по мне раньше срока. Не тревожь люд.

И твердым шагом вышел на высокое крыльцо.

Двор перед глазами князя уж ощетинился секирами, копьями да вымпелами готовых к походу дружин. Левым крылом колыхалась конная дружина Мстислава – вся на белых конях. Справа черной тучей нависла Ярославова конница – вся на вороных. Посередь стояла личная дружина Владимира – и смотреть на нее глазам было больно: Красным Солнышком киевского князя прозвали еще и за то, что ратники его в битву ходили на огненно-рыжих конях.

Оглядел князь свое воинство, коротко вскинул к небу меч – взорвалось подворье дружным криком. Вскинулся на конь одним движением крепкого, не старого еще тела, взметнулся рядом с ним боевой княжий вымпел – и хлынула конница через высокие дубовые ворота.

* * *

В бой ввязались лишь на пятый день похода. Все шло, как задумал киевский владыка: хазары клюнули-таки на его удочку, далеко в земли Владимировы зашли, не распознав, что в деревнях окрест Киева таится большое пешее войско. Пешие-то княжеские ратники и завязали бой с хазарскими всадниками, затягивая врага все дальше в расставленные Владимиром и его воеводами сети. Когда основная часть хазарского конного войска и лучников оказалась на большом лугу меж двух притоков Днепра, кинул великий князь в бой три свои дружины. Жаркая вышла сеча. С двух сторон чужаков, ровно куропаток влет, метко били Ярославовы да Мстиславовы лучники, посередь врага крошили могучие и страшные в ярости дружинники Владимира, много крови и битв повидавшие на своем веку.

Бой уж к концу шел, хазаре, понявшие, что угодили в силки ровно звери, огрызались яростно, стараясь пробить себе путь из затягивавшегося русского кольца. Владимир смотрел за боем с большого холма. Вдруг один кусок боя привлек его внимание. С дрожью узнал князь во всаднике, ожесточенно рубившемся с окружившими его хазарами, сына Мстислава.

А Мстислав, крутя на месте всего в пене боевого своего коня, рубился с наседавшими со всех сторон ворогами и нещадно ругал себя за опрометчивость. Увидал, как от основного войска отделилась группа конных врагов, и сломя голову кинулся в погоню, не имея возле и десятка всадников. И только оторвавшись от своих, понял, что угодил в чужую западню. Оскаленные верховые с черными косицами на головах на мелкорослых вертлявых конях, улюлюкая, окружали его и теснили к видневшейся неподалеку роще. Быстро понял Мстислав, что опознали в нем наследника престола, что не смерти его хотят враги, а пленения.

Прилетевшая невесть откуда стрела попала в плечо коню, тот рухнул, как подкошенный. Едва успел Мстислав ногу из стремени выдернуть. Пока вставал, получил удар в правое плечо, ругаясь, перехватил меч левой рукой. Чей-то еще удар сбил шлем, задел по голове – глаза начало заливать кровью из раны.

«Прости, отец, глупость мою и тщеславие, – из последних сил отбивая удары конных хазар, думал княжич, – не гневись. Не дамся я им в руки, не навлеку позора на твою голову. Порублю, сколько смогу, а там и себя порешу... Ярослав хорошим тебе наследником будет...»

Стрела попала в бедро, опалило болью ровно огнем. С хрустом переломив древко, начал было княжич падать на колено, как услыхал неподалеку родной боевой клич. Хазарин, что готовился свалить его ударом плашмя по голове, вдруг захрипел, упал с седла с пробитым стрелой горлом – и обезумевший конь уволок его застрявшее в стременах тело куда глаза глядят.

А Мстислав, утерев рукавом кровь с лица, увидал, как в конный строй его полонщиков врезаются клином десятка два всадников на черных и белых конях, а впереди, на острие атаки летит, крутя в могучей кисти меч-кладенец, новгородский сотник. Врезавшись в хазарское кольцо, русские дружинники начали разворачивать строй ровно крылья орла, расшвыривая врага в разные стороны. Ярослав же, срубив по ходу пару конных хазар с луками, несся прямо туда, где, припав на колено, стоял Мстислав.

На короткий миг осадил шедшего наметом коня, протянул руку, рыкнул:

– Прыгай!

Мстислав, пересиливая боль, ухватился за эту руку, толкнулся от земли что было силы и вспрыгнул на круп коню за спиной Ярослава, обхватив его руками за пояс. Могучий конь под двойной ношей присел, храпнул и, починяясь всаднику, рванул вперед. Немедленно вкруг Ярослава сомкнули ряды уцелевшие дружинники – и пошли крупным галопом в сторону холма.

Увидав, что сын вне опасности, Владимир жестом правой руки кинул в бой таившийся за холмом засадный полк – чтобы добить врага и позволить Ярославу с дружинниками вывезти из боя раненного Мстислава.

Раненая рука немела, в голове мутилось, Мстислав держался из последних сил, и Ярослав, чуя это, взял узду одной рукой, другой же стиснул здоровую руку княжича, обвивавшую его стан.

– Держись, друже, хоть зубами, но держись. Чуть-чуть потерпеть осталось.

Едва ощутив, как конь Ярослава переходит с галопа на рысь, затем на шаг, Мстислав позволил боли окончательно овладеть сознанием и кулем рухнул на землю.

Очнулся, когда войска Владимира, утопив остатки вражеской конницы в реке, уж лагерем встали. Обвел глазами потолок шатра, глянул на перетянутое чистой тряпицей плечо, тронул здоровой рукой повязку на голове. Шевельнулся – враз бедро пронзило острой болью. Откинулся на подушки. Зажмурился. Выругался, вспоминая дурость свою.

Полог шатра откинулся, внутрь, на ходу снимая с головы шлем, шагнул Ярослав. Увидал, что киевский сотник в себя пришел, улыбнулся. Присел возле его ложа, звякнув кольчугой.

– Очухался?

– Как видишь.

– Как чувствуешь себя?

– Собакой побитой.

– Будет терзаться-то. В бою всяко да со всяким случиться может. Благословение Перуну, я вовремя подоспел.

– А вот теперь и ответь мне, друг мой Ярослав, сотник новгородский, с чего это ты с такой прытью кинулся меня спасать? Какую такую выгоду в том увидал?

– Какую выгоду? – опешил Ярослав. – Что несешь?!

– А такую. Решил, видно, к отцу моему покрепче подмазаться, благоволения княжеского сыскать. Помню я, что свой ты во всем этом интерес имеешь!

– Видать, и в самом деле крепко тебя тот хазарин ятаганом угостил, что ты в уме помутился, – зло сверкнул глазами Ярослав. Наклонился к лицу раненого и прошипел: – Будь у меня интерес, о котором говоришь, полез бы я за тобой в эту сечу?! Я бы тебя там подыхать оставил!

Встал во весь рост. Глянул сверху вниз.

– Мне власти да почестей и в Новгороде достанет. С своей сам крутись.

И вышел, не оглянувшись.

Мстислав хотел было остановить сотника, резко приподнялся с одеял, да и ухнул обратно без памяти.

Уже вечерело, когда к костру, возле которого на седле сидел хмурый новгородец, подошел сам великий князь. Увидав Владимира, Ярослав встал на колено, склонил в поклоне голову с волосами, убранными золотым обручем с красным камнем.

– Встань, – промолвил, усаживаясь на чурбан, Владимир.

Помолчал.

– Ты сыну моему жизнь спас. Награжу. Чего пожелаешь?

– Пустяк то, всесветлый князь. Безделица. Не надо мне никакой награды. Разве что домой отпустишь...

– Пустяк, говоришь? – прищурился вдруг Красно Солнышко. – Это жизнь-то княжьего сына, наследника, безделица?

– Жизнь Мстислава, – твердо глядя в глаза князю, сказал Ярослав, – самая большая драгоценность. Я за него живот положу, не колеблясь. А вот то, что я сделал, и есть безделица. Мстислав – знатный воин, он бы и сам управился. Просто (улыбнулся странной улыбкой)... мочи ждать да глядеть не было.

Потянулся вдруг Владимир со своего места, взял Ярослава за подбородок, поднял лицо к себе, посмотрел в глаза.

– Клятву-то свою помнишь?

– Век не нарушу, княже...

– Трудно тебе будет с сыном моим. Норовом он больно крут да несдержан. А ты терпи. Как отец твой меня всю жизнь терпит.

Улыбнулся князь, поднялся и, не сказав больше ни слова, отошел от костра.

– Терплю, – прошептал вслед ушедшему Ярослав. – Куда ж деваться, коли...

И оборвал сам себя на полуслове.

* * *

Утром Владимирово войско свернуло лагерь да домой возвращаться собралось. Мстислав лежал на подводе и смотрел, как мимо тянутся конные и пешие ратники, и искал в веренице знакомую фигуру. Возле подводы остановил коня Владимир.

– Здрав будь, отец, – приподнялся было на локте княжич, но Владимир остановил его движением руки.

– Лежи уж, горе мое горькое.

– Прости, – потупил тот синие свои очи.

– Урок тебе будет.

– Да уж будет... Ярослав мне жизнь спас, знаешь?

– Правда? – деланно приподнял бровь, пряча усмешку, великий князь. – Я ему награду было предложил, а он сказывал – безделица, мол, ты бы и сам управился. Али врет?

– Врет, – тихо ответил Мстислав, красноречиво оглядывая повязку на руке и ноге. И после паузы добавил: – Знаешь, отец, сколько в нем силы-то? Мои дружинники за ним влет пошли, не задумавшись.

– Уж не на измену ли намекаешь? – прищурился Владимир.

– Господь с тобой, отец, какая измена?!

Договорить Мстислав не успел – увидал, как с противоположной стороны дороги в направлении, противном тому, куда двигалось Владимирово войско, потянулась вереница всадников на вороных конях, несших на древках копий новгородский вымпел.

– Куда это они? – заволновался Мстислав, узнав дружинников Ярослава.

– Новгородская дружина? Домой, куда ж еще. Боле нет пока в ней у Киева надобности, пускай отдохнут – полгода уж дома-то не были.

– А... Ярослав?

– Где дружина, там и сотник. Это уж как водится, – видя тревогу сына, усмехался Владимир. – А ты чего ерошишься-то?

– Как же так – домой... Я ж и поговорить с ним не успел, – не слыша отца, приподнялся, превозмогая боль, Мстислав, выглядывавший в рядах новгородцев золотую голову одного известного сотника. Ярослав ехал мимо, отвернув глаза в другую сторону, и, как ни молил Мстислав всех известных ему богов, не поворотился. Знал, что, ежели встретит отчаянный взгляд синих глаз, все простит и не сможет уехать.

А уехать как раз и надо было. Чтобы там, далеко от Киева, дома, в суматохе привычных дел, успокоиться и постараться понять, что же такого есть в этом странном черноволосом княжиче с диким норовом, что заставляет его, Ярослава, чуять опасность – и все равно тянуться к нему всем сердцем...

* * *

По возвращении княжьего войска в Киев Мстислав извел отцову дворню дурным своим настроением. Маялся юный князь и от боли телесной, а пуще – от боли сердечной. Не давала ему покоя мысль, что ни за что ни про что обидел хорошего человека. Клял себя последними словами за то, что не совладал с норовом, выплеснул обиду и раздражение на ни в чем не повинного Ярослава, клял и отца – за то, что отпустил новгородскую дружину домой, не дав ему возможности повиниться.

– Хм... Повиниться...

Мстислав возлежал на своем ложе, разглядывал сводчатый потолок, ковырял пальцем дырку в полотняной простыне – и пытался придумать способ, как вернуть утерянное дружеское расположение Ярослава.

Через порог покоев княжича шагнула Демьяновна, держа в руках деревянный поднос, уставленный плошками да мисками. Поставила ношу на табурет возле кровати, поклонилась князю. Ни слова не говоря, сдернула с Мстислава покрывало и принялась осматривать рану на бедре, безжалостно разминая плоть жесткими цепкими пальцами.

– Тише ты, ведьма, больно ведь! Чай, я живой еще.

– Коли живой, так и потерпишь, – ворчливо ответила старуха, явно не собиравшаяся церемониться с княжичем, и начала накладывать на рану пахучие свои мази.

Боль тут же куда-то ушла. Мстислав блаженно вздохнул и вытянулся на кровати в полный рост.

– А скажи-ка мне, мать, как можно у того, кого обидел, прощения попросить?

– Это смотря кто кого обидел, – не прерывая занятия, ответила Демьяновна.

– Ну... Я обидел.

– А никак. Ты – князь, тебе ни перед кем кланяться не пристало. Где это видано, чтобы владыка у ленника прощенья просил?

– Демьяновна, – взмолился Мстислав, приподнимаясь на постели и беря старую ключницу за сухую жилистую руку, – пожалей меня. Что я князь, я и без тебя помню. Потому и спрашиваю совета, что ни ты, ни отец, ни Ольга меня никогда вину свою признавать не учили! Но как быть, коли я хорошего человека да за здорово живешь обидел! Да и человек этот – может, единственный настоящий друг, что у меня есть. Потому как (у княжича сел голос) ему от меня совсем ничего не надо. Ни славы, ни власти, ни милости... Ни-че-го.

– Да об ком речь-то ведешь, соколик?

– Об Ярославе, сотнике новгородском.

– Хороший отрок, – покивала головой старуха и села на край постели. – Светлый. А тебе-то от него чего надобно?

– Другом ему быть хочу, – вскинул на Демьяновну больные глаза Мстислав. – А чем дружбу-то его купить, коли ему от меня ничего не надобно?

– Дурья твоя башка! – мягко пожурила княжича ключница. – Разве ж друга за деньги или за милость какую купишь? Что ж он, по-твоему, вещь какая, что в хозяйстве когда-никогда сгодится? Не-ет, сокол мой, другое тут надобно.

– А что? – жадно потянулся к старухе княжич.

– Слова ищи. Да такие, чтоб от сердца шли – и чтоб он услыхал это в них. И деяния твои тоже от сердца должны быть, не от головы. Коли соврешь в чем – не видать тебе Ярославовой дружбы. Уж больно чуток парень. Очень на отца своего, Всеволода, похож. Сердцем и помыслами чист. Такого не обманешь.

– Слова, говоришь? А какие слова помогут, коли он мне жизнь спас, а я его за это в подлых мыслях обвинил? Разве станет он меня после этого слушать? Да и как я ему слова говорить буду, если я – тут, а он у себя в Новгороде? А коли больше не воротится?

И Мстислав заплакал, зарывшись лицом Демьяновне в юбки.

* * *

Ярославу возвращение в Новгород тож покоя не принесло. Буйный норовом и скорый на слово киевский княжич Мстислав никак не шел из головы. Измучился Ярослав, пытаясь понять, как быть ему с этой бедой. Сидел сотник на заднем дворе княжеского терема, возле конюшни – и точил на точиле двуручный свой тяжелый меч. Вокруг без привязи ходил громадный его черный конь по прозванию Морок, тыкал хозяина мордой, ласково хватал страшными желтыми зубами за плечо.

– Уймись, чудище, – отмахивался от него Ярослав. – Ну чего дуришь, не видишь, делом я занят!

Морок вдруг прижал уши, оскалился и потянул сотника за рукав.

Ярослав не выдержал, ругнулся нехорошим словом, схватил прислоненный к стене конюшни дрын и замахнулся на безобразничавшего коня. Морок заржал, взбрыкнул задними копытами размером с хорошую сковороду, задрал хвост и помчался по двору жеребячьим игривым галопом.

– Чего на животину кольями машешь? – услыхал вдруг Ярослав усмешливый отцовский голос.

– Да замучил, черт гривастый. Все руки изгрыз. Мается от безделья.

– И ты, я погляжу, тож маешься, – Всеволод присел на березовый чурбак возле сына, сузил глаза, в которых таилась смешинка. – Слыхал я, зазнобу в Киеве оставил. Правда ли?

– А у тебя что ж, соглядатаи при Владимировом дворе, что ли?

– Зачем соглядатаи? – удивился Всеволод. – Владимир гонца прислал, в грамоте приписка от Ольги есть, где княгиня спрашивает, будем ли мы сватов засылать аль погодим...

– Эва... – потряс светлой, не убранной обручем гривой Ярослав. – Я, почитай, Дуняшку и не знаю совсем, а они – уж сватов...

– Так что – писать, что нету у нас в ней интересу, что ль?

– Да как это – нету? – взвился княжич, не увидав прятавшейся в углах Всеволодовых губ усмешки.

– Ну так и скажи – пала тебе Евдокия на сердце, слать сватов?

– Слать, – тяжело согласился Ярослав.

– Будет тебе, сыне, не тужи, вскорости свидишься со своей зазнобой.

– Да я не по ней тужу. У меня Мстислав из головы не идет.

– Чем же таким приворожил тебя киевский княжич, что ты не об девице-красавице тужишь, а об нем?

– Эх, кабы знать-то, я б от морока-то этого как-нибудь бы избавился, – и махнул рукой на коня, который, услыхав свое прозвище, сунулся черной мордой в плечо Ярославу.

– А в чем беда-то, может, скажешь отцу?

И Ярослав рассказал. И про драку на берегу, и про Иванову ночь, и про стрелу и про вражьи Мстиславовы слова...

– Вот чую – быть мне от него погибели, а ничего с собой поделать не могу...

– Не кручинься, сын. Не злой Мстислав парень, просто окороту не знает. Вернешься в Киев – помиритесь. Я в том не сомневаюсь.

– Когда... – сглотнул Ярослав вставший вдруг в горле ком, – вернусь?

– Да скоро. Владимир тебя снова ко двору требует.

– Нет! – вскинулся вдруг. – Не поеду! Не хочу... Боюсь я его.

И замолк.

– Что ж он, зверь какой, чтоб его бояться? – укоризненно глянул на светло-русый затылок сына Всеволод. – Да и не дело это – ратнику да бояться.

И поднялся во весь рост.

– Все. Скликай дружину – завтра и поедем.

* * *

Мстислав проснулся с рассветом. От звуков. Полежал, прислушиваясь к тихому ржанию лошадей, звяканью оружия и сбруи, а сообразив, что это значит, опрометью метнулся к высокому стрельчатому окну. И увидел, как с севера на подворье втягивается усталая запыленная конница с новгородскими вымпелами на копьях.

В горле часто и больно забилось сердце. Сглотнул. Еще раз посмотрел, отыскивая среди рослых новгородских дружинников знакомую фигуру. Увидал – и отпустило сердце.

– Приехал...

С трудом удержал себя от желания немедленно бежать на двор. Стоял, прижавшись виском к оконному окоему, и, переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как спешивалась новгородская дружина, как расседлывали и поили коней возле длинного дубового корыта усталые Всеволодовы ратники, как ставили походные шатры вдоль бревенчатых, в четыре наката, стен княжеского подворья. Увидав же, как невдалеке возле красного крыльца вырос белый войлочный купол, не выдержал – накинув на голое тело штаны и рубаху, спешно вбив ноги в мягкие ичиги да убрав волосы дареным золотым обручем, выскочил вон из покоев.

Полы белого шатра новгородского сотника Ярослава были откинуты. Сам же сотник, голый по пояс, стоял спиной ко входу и, напевая себе под нос, что-то выискивал в раскиданных по полу седельных сумах.

Мстислав встал в дверях, любуясь, как перекатываются по широкой спине гладкие мышцы и как обтягивают белые полотняные штаны круглую крепкую задницу.

Солнце зашло за спину киевского княжича, длинная тень упала на Ярослава. Вздрогнул новгородич. Разогнулся. Медленно поворотил лицо. Увидал, кто стоит на пороге шатра, и мягкие черты лица закаменели. Зеленые глаза, только что сиявшие теплым светом, ледяными сделались.

– Приехал... Наконец-то, – негромко произнес Мстислав, все лицо которого лучилось радостью. – Я уж ждать умаялся.

Ярослав развернулся, тяжело опустился на одно колено, склонил к груди русую голову.

– Здрав будь, княже. Прости, что встречаю в неподобающем виде. Не ждал я тебя в такую-то рань...

Улыбка сползла с лица Мстислава.

– Вижу, не рад ты мне. Чего ж приехал-то?

– На то воля княжеская. Владимир ко двору приказом позвал. Была б моя воля – бежал бы куда глаза глядят.

Мстислав нахмурился. Поежился. Откуда-то из глубины души поднималась волна жаркой злости. Подавить ее удалось только усилием воли. Да чувством вины, что угнездилось в уголке совести и ни в какую не хотело сдаваться.

– Ты с колен-то встань, – произнес Мстислав через силу. – Ровня мы с тобой, неча мне поклоны земные бить.

– Хороша ровня, – зло усмехнулся Ярослав, выпрямляясь во весь свой высокий рост. – Ты – князь, я – ленник тебе.

– Я не князь покамест, – сжав кулаки, Мстислав встал с новгородичем нос к носу. – А ты не слуга мне. Оба мы с тобой – сотники в княжеском войске. Значит – ровня.

– Будь по-твоему, княже, – отступил Ярослав, склоняя голову, но не отводя взгляда. – Зачем пришел-то?

– Повиниться хочу. Жизнь ты мне спас, а я... В общем должник я твой.

– Ничего ты мне не должен! – отрубил Ярослав. – Работа моя такая – шкуру твою беречь. Я в том клятву Владимиру давал, аль забыл?

– Так я и поверил, что, кидаясь меня от хазар отбивать, ты про клятву думал, – тихо и как-то растерянно проговорил Мстислав.

Почесал затылок. Улыбнулся виновато и жалко.

– Вот ведь говорила Демьяновна – слова ищи, что от сердца... А где ж их взять-то, коли у тебя на каждое мое – десяток своих...

И вдруг взвился:

– Да пойми ты, упрямая твоя башка! Я первый раз в жизни виноватым себя чувствую. Я первый раз прощения пришел просить... Я ж всю дворню извел, пока тебя не было. Мне ж даже подумать страшно было, что не успел я тогда ничего тебе сказать, объяснить, что не было в моих подлых словах правды ни на воробьиный чих... Да ты и сам это знаешь... Заело меня, что по своей глупости я в беду попал, а по твоей милости из нее выпутался. У меня ж в глазах темно делалось, как подумаю, что после тех моих вражьих слов ты не вернешься...

– Не держи ты сердца против меня! – крикнул отчаянно. – Не казни за дурость!

Помолчал. Опустил вороную свою голову, почти прошептал:

– Простил бы ты меня, что ли...

Ярослав молчал.

– Права была ты, Демьяновна, – пробормотал вдруг Мстислав совсем тихо. – Слово – не воробей, стрелой не достанешь...

Повернулся, не глядя на новгородича, пошел к выходу. И чуть не упал, запнувшись о седельную суму, услыхав вслед:

– Гляжу, подарок мой носишь?

– Ношу... – прохрипел севшим голосом.

Прокашлялся.

– Ношу, – повторил громче.

– Так и носи, – в голосе Ярослава слышалась ласковая усмешка. – Штука эта – не просто подарок. Оберег. Заговоренная она. В том бою-то ее на тебе не было...

– Не было... Под шлемом несподручно. Прикажешь сверху на шишак надевать?

– А ты повели, чтоб тебе новый шлем выковали.

– Смеешься?

– Смеюсь, – легко согласился Ярослав.

– Значит... поверил? Простил?

– Дык что ж с тебя, дурня неотесанного, взять-то, – развел руками новгородич, в глазах которого плясали бесенята. – Только что простить...

Задохнулся Мстислав. Пошатнулся. Тут же почуял крепкую руку на плече.

– Поглядишь – вроде мужик, а в обморок норовит упасть ровно баба на сносях...– проворчал Ярослав, не отпуская, впрочем, руки, и в голосе его слышалась ласка. – Да стой ты, горе мое. Неча падать. Не мужицкое это дело. Да и что такого я тебе сказал-то?

– Дурень, – нежно прошептал Мстислав. – Ты меня, может, сейчас во второй раз от смерти спас...

* * *

Сказать, что Мстислав был счастлив, значило бы ничего не сказать. Состояние, в котором он находился, невозможно было описать человеческими словами. Может, волхвы или ведуньи знали название переполнявшим его чувствам, да времени не было сбегать к ним да узнать. Занят был Мстислав. Грех свой перед Ярославом замаливал. Дня три не отпускал от себя новгородича – только на несколько часов сна расставались, да и то просыпался киевский княжич среди ночи, вскакивал и к окну бежал – глядеть, стоит ли белый шатер на подворье...

Чем только не занимались княжичи! Зайцев в поле борзыми травили. Рыбу острогами наперегонки – кто боле набьет – на днепровских перекатах били. Наваристую пахучую уху из этой рыбы на княжьем застолье едали – хорошо едали, от пуза, до отрыжки! А вечерами жгли на подворье высокие костры, песни играли, хороводы водили, гусляров да былинщиков княжеских слушали. Мстислав льнул к новгородскому своему приятелю открыто и по-детски беззастенчиво, без меры счастливый от того, что Ярослав вернулся и что не таит обиды за глупые жестокие слова. Новгородичу поначалу неловко было от такой Мстиславовой открытости, но он быстро обвык и уж сам норовил то и дело то плечом вроде как в шутку толкнуть, то коленом колено тронуть, то пятерней промеж лопаток шлепнуть.

На четвертый день утром ворвался Мстислав к Ярославу, сияя глазами. Новгородич стоял возле шатра в одном исподнем и примерялся, как бы окатить себя из бадейки ключевой водой, не замочив штанов. Только ведерко за дужку ухватил, только до груди приподнял, как выскочивший из-за угла Мстислав с хохотом толкнул его ладонью да и расплескал студеную воду на голую грудь и драгоценные Ярославовы штаны.

– Ну, вражина, – кидая пустое ведро на землю, помотал башкой Ярослав. – У меня ж других сухих штанов нету. Прикажешь нагишом по двору скакать?

– Тоже беда! – хохотал Мстислав, тормоша приятеля. – Пойдем в терем, я тебе свои портки дам. А потом айда на конный двор нового моего коня глядеть. Вчера в ночи с ярмарки привели.

Но не судьба была княжичам коня посмотреть. Едва до Мстиславовых покоев добрались, как на пороге Ратибор, Владимиров стремянный, возник.

– Доброго дня, княжичи, – сказал с поклоном. – Всесветлый князь Владимир к себе звать изволил. И немедля.

– Хоть штаны-то дай на сухие переодеть, – кивком головы отпуская стремянного, пробормотал недовольный задержкой Мстислав.

Переоделись быстро, оглядели друг дружку, одежу поправили, волосы, отросшие до плеч, пятерней причесали да обручами золотыми убрали. И пошли.

Перед высокими дверями в тронную залу приостановились.

– Как думаешь, зачем звал? – спросил, поежившись, Ярослав.

– А Перун его ведает, – дернув плечом, ответил Мстислав. – Пороть вроде не за что...

– Типун тебе... на одно место! – зыркнул в его сторону новгородич. – У меня спина до сих пор от ваших розог к грозе чешется.

Войдя в просторную залу, одновременно преклонили колена. Ярослав осторожно глянул – Владимир в полном княжеском облачении восседал на троне, по правую руку от него сидела как всегда бледная Ольга, по левую, спустившись ступенькой ниже, стояли князь новгородский Всеволод и несколько его приближенных бояр.

– Хорошо, что оба пришли, – сразу и поговорим. Встаньте.

Поднялись.

– Сын мой Мстислав, друг мой, соратник и брат, князь Всеволод, сватов заслал – просит отдать Евдокиюшку нашу за сына своего, князя Ярослава. Что скажешь? Отдадим?

У Мстислава в глазах стало черно. Хоть и знал, что не ему Дуняшка сужена, видел, как глядит на нее Ярослав, а она – на Ярослава, хоть и сам толкал новгородича девку просватать, а как до дела дошло, сердце и зашлось. Ох, люба была ему огневая девчонка! Ох, как хотел сам из этого чистого родничка первым испить...

Перевел дух. Собрался с силами.

– Об том не меня спрашивать надобно, саму Евдокию.

– А и спросим. Всему свой срок. Пока ты мне скажи – достойна ли Дуняшка стать княжьей женой? Достоин ли Ярослав взять за себя сестру твою нареченную?

Почуял Мстислав, как закаменело плечо стоявшего рядом сотника, бросил косой взгляд – увидал, как смотрит княжич прямо перед собой, да ничегошеньки не видит.

Пожалел Ярослава. И, вместо того, чтобы ответить отцу, толкнул новгородича плечом.

– Эй, что закаменел-то? Шутит отец. Лучше меня ему ведомо, что честь это для нашего дома – Евдокию за тебя замуж отдать.

– Ему-то ведомо, а тебе?

– Коли бы не воля отцова, мы б с тобой за нее еще не раз схлестнулись, тут ты прав. Но я смирился с тем, что не быть ей моею. И... – помедлил, глядя прямо в зеленые смятенные очи, – счастлив буду на вашей свадьбе хмельных медов испить.

– Спасибо тебе, – едва слышно молвил Ярослав.

Поднялся тут Владимир во весь свой недюжинный рост.

– Что ж, так тому и быть. Свадьбу на предзимок и сыграем. Мстислав тебе невесту и обоз с приданым сам приведет. Не обессудь, друже, – обернулся он к Всеволоду, – но я к тебе на пир прибыть не смогу.

– Нет надобности прощенья просить – знаю я, что государственные дела важнее.

– Вот и ладно. Назавтра у меня помолвку отпразднуем – с пиром да с играми. Ратибор! Созывай гостей – Владимир и Ольга дочь названую замуж выдают.

...Уж когда к конному двору подошли, Ярослав несмело тронул рукой приятеля за плечо.

– Правду ль сказал-то? Не затаишь злобы на сердце? А то ведь не нужна она мне, коли с тобой раздружиться придется...

– Не тревожься ты! Не затаю я против вас зла. А сердце... Что ж. Поболит маленько – и перестанет. Да я и сам вскорости оженюсь – невесту-то мне отец давно присмотрел.

– Помню, ты сказывал. Болгаринка.

– Болгаринка. Хоть бы на лицо покрасивше Демьяновны была, – деланно вздохнул Мстислав и вдруг толкнул Ярослава плечом. – Да ну их, баб-то, к Богу в рай! Бежим лучше коня смотреть.

– Бежим, – легко согласился Ярослав.

* * *

При дворе великого киевского князя Владимира Красно Солнышко постоянно околачивалось великое множество вельможных гостей и заморских странников. Посему, хоть срок князь и установил короткий – что такое день для устроения столь славной потехи, как пир, да еще с игрищами? – гостей на подворье собралось видимо-невидимо.

На красном крыльце, богато убранном хазарскими да половецкими коврами, в кресле с высокой спинкой, устланном белыми волчьими шкурами, удобно устроив ноги на резной березовой скамеечке, сидел сам князь, по правую и левую руку от которого на широких дубовых скамьях теснились самые важные гости, послы, торговцы, путешественники, князья, воеводы да бояре. За спиной Владимира стоял князь новгородский Всеволод и с прищуром осматривал нарядно убранную толпу, парившуюся в мехах да парче. Сами-то князья были одеты просто – во все белое, из тонкого льняного полотна, лишь золотые застежки да богатое шитье по кромке и вороту плащей и длинных рубах да каменья на рукоятках спрятанного в ножны оружия выдавали высокое происхождение их хозяев.

Гости саном попроще теснились вдоль стен терема справа и слева от крыльца, охватывая полукругом хорошо утрамбованную площадку в центре двора, посыпанную белым речным песком и желтыми липовыми опилками.

На площадке же, под вопли и улюлюканье толпы, шла жестокая и отчаянная сеча. Голый по пояс киевский княжич Мстислав, знатный воин и искусный мечник, высокий, широкоплечий, гибкий как кошка, с блестевшей от пота мускулистой спиной, отбивал атаки своего противника. Княжич новгородский Ярослав – косая сажень в плечах, с обнаженным мокрым могучим торсом, ухватисто – обеими длинными ручищами – державший свой тяжелый обоюдоострый меч, в мастерстве владения коим ни в чем не уступал киевлянину, лютым зверем пер вперед.

Из лука княжичей перестрелял проворный Лукашка, лучник из дружины Всеволода. На кулачки всех переборол кряжистый дядька Ратибор – супротив его силищи никто не устоял: кого Владимиров стремянный лопатками в песок впечатал, кого в бараний рог скрутил. Ну а уж на мечах-то княжичи отвели молодецкую душеньку – хороши были оба в богатырской этой забаве, всех, кто против них выходил, побили – и остались решать, кто самее, с глазу на глаз.

Уж не минуту и не десять, а почитай с полчаса махали княжичи тяжеленными своими мечами, а не похоже было, что драка скоро кончится. Уж больно равны были по силам противники, уж больно злы да охочи до славы. Вот уж воистину – нашла коса на камень!

– Глянь-ко, княже, твой-то, твой – как есть кошак рысий, – склонился к уху Владимира Всеволод. – Так и скалится, так и норовит когтем полоснуть. Не смотрел – кисточки-то на ушах у него часом не растут?

Хохотнул довольно великий князь.

– Да и твой не лаптем щи хлебает. Эвона силища-то какая – так и прет что твоя росомаха. Не затоптал бы моего хазарчонка!

– Затопчешь такого, как же. Из любой западни вывернется – ишь верткий да гибкий какой.

Долго ли, коротко ли бились, а начали уж оба уставать. Пот глаза застил, пальцы на рукояти скользили. Мстислав и вовсе на одном чистом упрямстве стоял – кабы не полон двор гостей, уж давно бы склонил голову перед Ярославом: могучим бойцом был новгородич – ни разу дотоле с таким противником Мстислав на круг не выходил. Но самолюбие не позволяло киевскому сотнику признать поражение.

С досадой и злостью смотрел он на Ярослава – и казалось, что ни в одной жилочке литого тела северянина нет ни капли усталости.

«Ежели так дальше пойдет, уложит он меня как пить дать. Позору не оберешься», – подумал Мстислав, отбивая очередную прямую атаку новгородского сотника.

А Ярослав тоже на зубах дрался. А уступать не хотел. И, понимая, что долго так продолжаться не может, искал способ разрешить поединок одним ударом.

Да не поспел.

Яростно сошлись поединщики лицом к лицу, зазвенели мечи булатные, заскрипели стиснутые зубы, взбугрились на плечах да руках могучие мышцы. Ничья не взяла. Отшвырнули друг друга. Заходили кругами, низко пригнувшись и пожирая один другого лютыми взглядами. Вдруг Мстислав склонился еще ниже, перехватил меч одной рукой – и едва Ярослав ринулся в атаку, зачерпнул горсть песку и кинул ему в лицо!

Ровно огнем опалило глаза новгородичу, запнулся он, рукой за лицо схватился, и Мстислав легко выбил меч из другой его руки и отшвырнул ногой ставшее ненужным оружие подальше.

Двор мгновение безмолвствовал, а потом взорвался криками и улюлюканьем. Владимир с минуту молча смотрел на сына и встал, лишь почуяв, как больно сжали плечо Всеволодовы пальцы.

– Подойдите, – сказал вроде негромко, а весь двор услыхал.

Подошли. Мстислав – высоко, с вызовом подняв подбородок. Ярослав – опустив голову и тщетно пытаясь утереть слезившиеся глаза.

– Хорошо дрались, – молвил великий князь. – Славную потеху устроили. За то награжу. Обоих. А теперь ступайте, к пиру готовьтесь.

И отпустил княжичей кивком головы.

Ярослав сразу же повернулся и, не отнимая от больных глаз руки, пошел к шатру.

Мстислав задержался. Глянул отцу в глаза.

– Прости...

– Ты передо мною ни в чем не повинен. Глянь – гости в твою честь уж здравицы складывают, особливо басурманы усердствуют. Гости довольны – князю гневаться грешно. А вот как ты Ярославу в глаза-то глянешь – это уж, сыне, твоя беда.

Ввечеру на пиру в княжьем тереме новгородского сотника не было. Всеволод, заглянув к сыну в шатер и увидав налитые кровищей воспаленные глаза, испросил у Владимира дозволения не быти Ярославу на пиру. Так и вышло, что помолвку княжича с Евдокией без него отгуляли.

Мстислав же сидел чернее тучи. До конца пира не высидел – сбежал, наплевав на грозный отцовский рык: «Вернись!» Ворвался в свои покои ураганом, кинулся не раздеваясь на кровать и разрыдался злыми черными слезами.

Ни с утра, ни в обед Ярослава на подворье видно не было. Пополудни не выдержал Мстислав, набрался храбрости и сам наведался к сотнику в шатер. Ярослав, услыхав шаги, повернулся лицом ко входу – и замер киевский княжич, превратившись в соляной столб: с лица новгородича на него не видя смотрели распухшие, красные, слипшиеся от гноя глаза.

– Кто тут? – осторожно спросил Ярослав. – Назовись, добрый человек, вишь – глаза-то у меня не смотрят. Кто ты? Зачем пришел?

Ничего не ответил Мстислав.

Напрягся Ярослав, услыхав в этом молчании угрозу. Сделал неуверенный шаг вперед, слепо пошарил рукой вокруг себя, пытаясь нащупать ножны с мечом, висевшие на столбе.

Мстислав постоял мгновение, посмотрел с ужасом на дело рук своих – и опрометью бежать кинулся.

И не услыхал, как вослед ему тихо позвал новгородич:

– Мстиславе?..

Вскоре в шатер новгородского сотника пожаловала сама Демьяновна. Взяла сухими сильными руками за лицо, поворотила к свету. Посмотрела, прищурившись.

– Скажи, мил человек, – обратилась к старому Всеволодову травнику-знахарю, возле откинутого полога толокшему в ступке какие-то снадобья. – Чем княжича пользуешь? Может, я помогу чем – местные-то травы да коренья я, поди, лучше твоего знаю.

Несколько минут знахарь да старуха-ключница сыпали диковинными словами, половины которых Ярослав не знал, а половину впервые слышал. Столковались на чем-то. Демьяновна ушла, пообещав с утра пораньше отправить дворовых девок травки собирать, а на ночь велела глаза Ярославу настойкой одолень-травы омыть.

Следующие несколько дней привыкал новгородич к слепоте своей. Как начала Демьяновна его своими настойками поить да зельями пахучими веки мазать, гноиться глаза перестали, да смотреть все равно больно было. Прибегала Дуняшка – и плакала, глядя на суженого, и костерила подлого Мстислава почем зря. Однако в ответ на все ее причитания молчал Ярослав. Ни словечка дурного против лиходея киевского не произнес.

Лишь на пятый день очистились зеленые очи, на седьмой ушел туман, глянул на мир новгородич ясно – почти как прежде. Засиделся он в четырех-то стенах, на волю потянуло. Потому, едва солнце окрасило лучами макушки столетних дерев в ближней дубраве, выбрался из шатра и по мокрой от росы траве ушел на Днепр.

* * *

Набрав горстями прохладной чистой воды, Ярослав плеснул ею на лицо, осторожно потер все еще саднившие глаза. Вдруг напрягся, услышав позади, на берегу, шорох чьих-то шагов. Медленно опустил руки, выпрямился, обернулся через плечо. На пологом спуске к воде, поросшем густой мягкой травой, аршинах в двух от того места, где аккуратной горкой была сложена одежда новгородича, стоял и, склонив голову к плечу, смотрел на купавшегося Мстислав.

Киевский княжич был бос, одет в просторные полотняные штаны и такую же рубаху, вышитую по вороту красным крестом и перетянутую кожаным поясом с болтавшимся на боку мечом.

Узнав гостя, Ярослав исподволь бросил взгляд на одежу, поверх которой лежал его короткий акинак, наполовину вытянутый из ножен.

Взгляд сотника не укрылся от Мстислава. Он с досадой нахмурился, посмотрел на Ярослава исподлобья, потом вдруг улыбнулся открытой ясной улыбкой, снял с пояса меч, бережно положил его рядом с Ярославовым – и, выпрямившись, протянул к стоявшему по пояс в воде новгородскому княжичу пустые руки ладонями кверху.

Ярослав, правильно прочитав этот жест, расслабился. Мстислав, не переставая улыбаться, быстро разделся донага и шагнул в реку. Новгородич смотрел за ним, набычившись.

– Не помешаю? – спросил Мстислав, набирая в ладони воду и плеская ею на широкую грудь.

– Кругом – твоя земля, ты хозяин, как же ты мне можешь помешать...

Мстислав поморщился.

– Как глаза-то? – неуклюже попытался сменить тему.

– Видят, – буркнул совсем не настроенный на разговор Ярослав. – Правду от кривды отличать не разучились.

– И в чем же ты кривду увидал? – прищурился, подходя почти вплотную, киевский княжич.

– А в том... Люди для тебя и не люди вовсе. Так, деревяшки с глазами. Да только с собой в бирюльки играть я тебе не дозволю.

– Как же это я с тобой играю?

– А как же не играешь-то? То приласкаешь, то норовишь отпихнуть подальше да побольнее. Я тебе не тряпичный раскрашенный болван!

– Да пойми ты, дурья твоя башка, – Мстислав попытался взять сотника за плечи, но тот резко отбросил руку. – Не мог я позволить тебе победить на глазах у всех отцовых гостей!

– Я, может, на Владимировом дворе земли и не топчу, да не дурней тебя. И помыслить, – прошипел Ярослав, не скрывая язвительности, – не мог, чтобы наследника княжеского на глазах владыки киевского побить...

– Того-то я и боялся. Думаешь, возле отца на красном крыльце слепые да глухие сидели? Думаешь, послы иноземные, воеводы да бояре не углядели бы, как ты под меня ложишься? Думаешь, отец бы мне подобный позор спустил? А так я по правде победил. Обманом, но по-настоящему. Тебе вот в глаза смотреть не могу, зато отцовы гости довольны...

Ярослав отступил на шаг, пытливо глянул в злые и виноватые синие глаза Мстислава.

– Твоя правда. Я об том не подумал, – опустил голову. – Прости меня, дурака.

И услыхал, как то ли вздохнул, то ли всхлипнул Мстислав. Вздернул голову – и чуть не упал, увидав, как рванулся к нему киевский княжич.

– Ах ты ж вражина! Вовсе добить меня хочешь?! У самого зенки красные, больные, едва смотрят, а у меня прощения просишь?! Это я на коленях стоять должен, я!

Не договорил, потому что, попав ногой на прятавшийся на песчаном дне круглый и скользкий голыш, поскользнулся и упал бы, если бы Ярослав не поймал его за плечи. Подтянул, помог утвердиться на ногах. Стояли теперь княжичи нос к носу, сопя, набычившись и сверкая друг на друга глазами. Вдруг новгородич заморгал часто, отвернулся, потянулся потереть заслезившиеся очи.

И почувствовал, как руку бережно и сильно перехватила другая рука...

– Повороти рожу-то, – услышал ласковое. – Дай гляну, что там у тебя.

Через мгновение Ярослав вздрогнул, ощутив, как его зажмуренных век – сначала правого, потом левого – легко коснулись теплые мягкие губы.

– Так, поди, лучше будет?

Ничего не ответил Ярослав. Не мог. Ничего не мог. Ни дышать. Ни говорить. Только чувствовать эти губы на своем лице.

Вдруг что-то влажное и чуть солоноватое коснулось его рта. Дернулся, открыл глаза, увидел близко лицо Мстислава с полуприкрытыми веками – киевский княжич как раз собирался поцеловать Ярослава во второй раз, – и, не раздумывая, двинул кулаком в лицо.

– Сдурел?! За что?! – рявкнул, поднимаясь из воды, Мстислав.

Ярослав, бессознательным жестом трогая губы, смотрел на него диким каким-то взглядом.

– За то, – вызверился. – Девка я тебе, что ли?

– Гх-м, – поперхнулся от удивления Мстислав. – Ты.. того... Не видал никогда, что ли, как...

– Много я чего в жизни видал! – оскалился новгородич. – Я с двенадцати годов отца в походах сопровождаю, глаза и уши у меня на месте...

Яркая картинка вдруг мелькнула перед глазами. Вспомнил Ярослав, как однажды ворвался в отцовский шатер без спросу и врос в землю от представшей его взору картины: на сваленных в кучу войлочных половецких коврах на коленях, упершись локтями в пол, стоял любимый отцов лучник Ильюха – голый, а сверху на него боровом навалился тоже голый Всеволод...

Лучник мотал из стороны в сторону соломенной своей башкой, мычал что-то, рвал зубами угол лоскутного одеяла, гибкое его, блестевшее от пота тело билось под большим тяжелым телом отца. Всеволод ровно прилип к Ильюхе, неподвижен был – только бугрились могучие мышцы на плечах, мерно горбилась широкая спина да туда-сюда ходила белая задница.

Вспомнил, как бежал из шатра, когда Всеволод поднял на него невидящие, белые от ярости глаза и захрипел что-то угрожающее.

Замотал головой, прогоняя морок.

– Видал я, как ратники в походах друг дружку ублажают, – проговорил уже спокойнее. – И отец телами своих молодых лучников не брезговал.

– Так чего ж дерешься-то?

– А то, что к себе такого никогда не примерял...

У Мстислава в животе все ровно каменным сделалось. Щеки багровыми пятнами пошли. Встал из воды, прикрыл торчавший торчком стыд ладонями.

– Прости мне. Не гневись... Позор-то какой... Ошибся я. Пойду лучше, коли тебе противен.

Ярослав же, закинув голову к небу, расхохотался.

– Еще и ржет, как сивый мерин, – пристыженный Мстислав только башкой мотнул и пошел к берегу, облизывая разбитую губу и сверкая ягодицами. Воды уже по щиколотку было, когда остановил киевского княжича тихий Ярославов голос:

– Да стой ты, бестолочь. Дослушай.

Замер Мстислав, боясь повернуться.

– Я правда к себе такого не примерял, – прочистив горло, с трудом проговорил новгородич. – Даже мысли не пробегало. Да и отец пригрозил как-то некоторым дружинникам, что на меня глядели, – мол, коли кто тронет, самолично причинные места посрубит. А вот тебя увидал – и... Ровно сломалось во мне что. Не противен ты мне... От того и каждый твой тычок сто крат больнее...

Мстислав дышать забыл. Боялся поверить своему счастью. Глянул через плечо – Ярослав все так же стоял в воде, что плескалась ниже плоского, даже чуток запавшего живота с потемневшей от влаги дорожкой курчавых волос, спускавшейся от ямки пупка, и смотрел в его сторону так, что у киевлянина в горле пересохло.

– Ты мне верь, – проговорил глухо и хрипло, снова заходя в реку. – Не обижу боле. Хочешь, поклянусь?

– Ты лучше не клянись, – улыбнулся Ярослав одними губами, принимая в объятия жаркое худое и жилистое тело Мстислава. – Все равно слова не сдержишь – норов у тебя такой. А ведь грех это тяжкий – клятву-то рушить. Я лучше так потерплю...

Не совсем еще веря собственному счастью, Мстислав что было силы вжался всем телом в большое, крепкое, но податливое тело новгородича. Обхватил его руками за спину, зашептал горячечно:

– Спасибо тебе, спасибо. Не пожалеешь, никогда не пожалеешь, что нрав мой дикий терпеть готов. Перуном клянусь...

– Сказал же – не клянись, – скользя ладонями по гибкой спине, трогая кончиками пальцев выступавшие позвонки – и загораясь от этой бессознательной ласки ровно сухостой от удара молнии, шептал в ответ Ярослав. – Не насилуй себя. Ты мне и такой – дикий да бешеный – люб. Мне с тобой... жарко. Вот и сейчас стыдные мысли в голову лезут.

– Стыдные? – отпрянул было Мстислав, да недалеко – не пустили его жадные руки, что уже не стесняясь шарили пониже спины.

– Ну... – Ярослав покраснел мучительно, и замерли его ладони на заднице.

– Язык проглотил? – весело поинтересовался княжич и толкнулся животом в живот.

У Ярослава в глазах темно стало, как здоровенный Мстиславов елдак потерся об его вставший торчком уд. Вместо ответа он прорычал что-то нечленораздельное – и впился ртом в алый говорливый рот южанина.

Застонал Мстислав от боли в разбитой губе, но вызов принял. Стояли княжичи по пояс в воде, близко, так, ровно хотели под кожу влезть друг дружке, и безжалостно терзали ртом рот. Грызли. Кусали. Рвали мягкие губы. Мычали, стонали в голос. Туман плыл в головах у обоих. Сладкий. Топкий. Околдовывающий.

Оторвались друг от друга через силу, как только Ярослав почуял вкус крови. Посмотрели друг на дружку – и ну хохотать как безумные. Было над чем. Мокрые волосья в разные стороны торчат, глазищи безумные, кровью налитые, губы распухшие, красные, в синяках...

– Как мы на глаза-то людям покажемся? – омывая водой рот, пробормотал Ярослав.

– А все ты виноват. То, понимаешь, кулаком в рожу, а то сам как берсерк накинулся...

– Прости... – смутился новгородич.

– Да чего уж там... Может, – озорно сверкнул глазами Мстислав, – снова скажем, что подрались? Поверят.

– Может, и поверят, – зябко повел плечами Ярослав.

– Замерз? – Мстислав тут же шагнул близко.

– Знобко что-то... Лучше скажи. А... Дальше-то что?

– Дальше? – засмеялся киевский княжич и сжал друга в объятиях так, что у Ярослава дыхание остановилось. – Любить тебя буду. До смерти залюблю.

– Ишь ты... До смерти. И это еще кто кого залюбит, поглядим.

– Значит, ты... согласен? – затаив дыхание, вымолвил Мстислав, заглядывая в смятенные зеленые глаза.

– Погодить бы чуток... Не могу я так... сразу... Пообвыкнуть бы...

– Погодим. Сколько скажешь, столько и будем ждать. Я ж ведь тебя не на ночь и день, насовсем хочу...

– Тоже мне – хотельщик. А сдюжишь – насовсем-то? Это я пока такой покладистый. А коли когти выпущу, что тогда?

На это ничего не ответил Мстислав, только сгреб новгородича поперек тулова да кинул в воду. Следом и сам нырнул.

Как от ихней потехи река из берегов не вышла, об том неведомо.

* * *

Демьяновну Мстислав отыскал в подвале – старуха проверяла запасы. Двери в клеть были отворены настежь, и ключница восседала на высоком табурете посреди комнаты, заставленной бочками, плетенками, каким-то ящиками и покрытыми толстым слоем пыли пузатыми глиняными бутылями, и придирчиво осматривала все, что ей подносили проворные дворовые девки в подоткнутых (чтоб не мести пыль с полу) сарафанах. С минуту полюбовавшись на сверкающие голые крепкие девичьи икры, Мстислав с разбегу плюхнулся на пол возле колен травницы, подняв тучу пыли.

– Тьфу на тебя, черт неумытый! – ругнулась Демьяновна и уронила с колен большую туго заплетенную косицу сушеных луковиц. – Чего надо-то?

И заулыбалась вдруг, увидав, как сияют синие глаза ее любимца – как два круглых лесных озерца на солнечном свету. Мстислав же, чихнув, потерся затылком о жесткое старухино колено, закинул к ней голову.

– Сказывали, в роще неподалеку Велесов старец живет. Не знаешь часом, мать, как его сыскать можно?

– Чего городишь? Какой такой Велесов старец? – нахмурилась Демьяновна. – Не знаю никакого Велесова старца.

И истово – так, чтобы все видали, – перекрестилась.

Засмеялся Мстислав. Цыкнул на девок, чтоб вон шли.

– Ты меня крестами не стращай, не маленький я. Знаю я, что с волхвами водишься. И отец знает. Да не пугайся ты! Князь сам себе власть, кому он об твоих приятелях докладывать-то будет? Да и я не скажу. Но очень уж нужен мне Велесов жрец...

– Зачем нужен-то? – сменила гнев на милость Демьяновна.

– Обряд справить...

– Чего несешь-то, хоть понимаешь?

– Да понимаю! Потому у тебя спрашиваю, а не на каждом углу об том кричу.

– Какой обряд?

– Зачем тебе знать?

– Не скажешь – уйдешь ни с чем.

– Скажу. Братом хочу Ярославу стать...

С минуту Демьяновна молча смотрела на княжича. Наконец погладила костлявой сильной рукой по голове.

– Хорошее дело удумал, – произнесла тихо. – Хороший отрок Ярослав. Душой светлый. Да только не к Велесову старцу тебе надобно. Побратимством Перун ведает. К нему тебе надо.

– А есть?

– Есть. Как не быти.

– Помоги найти! – взмолился.

– Встанешь до рассвета, поднимись на угловую сторожевую башню. Как солнце из-за гряды покажется, смотри, куда ударит первый луч. Он укажет путь. Как придете, садитесь ждать. Коли помыслы ваши чисты и души готовы, волхв сам к вам выйдет. Коли до вечера не покажется, уходите. Не время вам, значит.

– Спасибо, старая.

Вскочил и был таков.

На следующий день Мстислав был на сторожевой башне еще затемно. Прогнал ратника, стоявшего на посту. И сел солнце ждать.

Первый луч ударил внезапно, как копье. Едва успел княжич углядеть, куда сие копье нацелено было. Увидал, как в дальней дуброве высветило громадный раскидистый дуб. И тут же, как только луч ушел, дерево спряталось среди других дубов, будто его и не было. Но Мстислав уж понял, куда идти.

Кубарем скатился с башни, растолкал спавшего сном праведника Ярослава.

– Вставай, лежебока! Утро проспишь!

– Чего надо? – недовольно пробурчал, протирая заспанные глаза, Ярослав. – Горим, что ли?

– Не горим! – тормошил друга Мстислав. – Но все равно вставай. Пойдем. Кони уж оседланы.

– Куда пойдем-то? Зачем кони? Да погоди ты, заполошный! Скажи толком.

– Потом скажу, потом. Едем быстрее.

После чуть ли не часа бешеной скачки по полям да лесам выехали на большую, хорошо спрятанную в зарослях молодого дубняка поляну, в дальнем конце которой рос дуб-великан. В три, а то и в четыре обхвата. Могучая его крона покрывала всю поляну ровно купол шатра. Между узловатых корней, откуда-то из недр земли начинал свой путь прозрачный родник, быстро превращавшийся в ручеек, потом в речку, чистую, звонкую и, как успел увидать Ярослав, глубокую, убегавшую куда-то в заросли ивняка. За стволом дуба холодным черным зевом темнела высокая пещера с нависшим над входом языком из дерна и корней. Возле пещеры лежал поросший густым зеленым мохом громадный валун.

Едва выехав на поляну, княжичи спешились, напоили и отпустили пастись коней. Сели возле валуна, Мстислав расстелил на траве полотняную тряпицу и достал из седельной сумы каравай хлеба, круг сыра, несколько красных яблок, запечатанную бутыль молока.

– Можно и перекусить, чем бог послал. Ждать-то нам, может, долго.

– А чего ждать-то? – вгрызаясь в сочное яблоко и заедая его ломтем еще теплого хлеба, спросил Ярослав.

– Не чего, а кого. Волхва.

– Волхва? – чуть не подавился хлебом новгородич.

Потом помедлил, оглядел поляну внимательно. На дуб бросил взгляд. На пещеру. На молодую поросль тоненьких дубков по краям поляны.

– Перун... – молвил тихо. – И зачем нам Перунов волхв?

Ответить Мстислав не успел – возле куста бузины, усыпанного ягодами, вдруг возник высокий совершенно седой старик с длинной белой бородой и кустистыми бровями, в белой же холщовой рубахе до пят, по краю которой змеился узор из дубовых листьев, с деревянным узловатым посохом.

– Пошто покой мой нарушили, добры молодцы? Али дело ко мне привело?

Голос у старца был неожиданно басовитым и молодым. И молодыми были яркие серые глаза, цепко смотревшие из-под бровей.

Увидав старика, Мстислав перевел дух. Поднялся, следом за ним Ярослав. Поклонились в пояс.

– Прости, отец, что потревожили. Но у нас к тебе и вправду дело...

Договорить Мстислав не успел – старец поднял ладонь.

– Знаю я твое дело. А вот спутника твоего что ко мне привело?

– Да то же, что и меня, разве ж не ясно?

– Ко мне, отрок, люди только по своей воле приходят.

– Да и здесь никто никого не неволил. Ярослав со мной не из-под палки шел.

– Так-то оно так. А знает ли он, зачем?

Мстислав залился краской, голову опустил.

Ярослав посмотрел на него с тревогой, тронул ладонью плечо, попросил тихо:

– Ты ж обещался сказать, да так и не сказал. Зачем мы здесь?

– Обряд справить. Побратимства...

Вздернул голову новгородич, услыхав сии слова. Прищурился.

– А что ж меня-то не спросил? Иль меня сие не касаемо?

Еще пуще покраснел Мстислав. Совсем низко голову свесил.

– Боялся – откажешь. Думал, приведу – ты и согласишься. Не зря ж столько скакали...

Последние слова вымолвил совсем тихо. Помедлил. Глянул на Ярослава, потом на старца.

– Прости, отец, что покой твой нарушил. Вижу теперь – зря.

И пошел было к коню своему.

– И вот опять о себе только думаешь. Опять меня не спросил, – услыхал в спину слова Ярослава. – Сколько ж ты урок-то учить будешь?

Замер на полушаге. Остановился. А оборотиться боится. Боится в зеленые, с укоризной глядящие глаза посмотреть.

– Ну?..

Потоптался на месте. Собрался с духом. Расправил плечи, вдохнул полную грудь воздуха и сказал:

– Братом хочу тебе быти, Ярослав. Не одна мать нас родила, не один отец зачал, и кровь в нас течет разная. Но разве в силах она встать у нас на пути? Хочу, чтоб жизнь была у нас одна на двоих. Быть тебе надеждой и опорой хочу. Ближе брата... Надежнее самого надежного друга... Примешь ли?

Молчал Ярослав. Молчал и Мстислав, со страхом ожидая ответа.

Наконец поднял новгородич лицо, прямо глянул в глаза и молвил тихо и твердо:

– Приму.

Стояли двое лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза, не отрываясь. Оба чуяли, что главное случилось, и уж никакой обряд не свяжет их воедино сильнее, чем эти слова.

Но нарушил тишину голос Перунова волхва. Старец уже стоял возле пещеры, разведя руки в стороны, как крылья, и бормотал что-то. Будто заговор какой.

Подозвал к себе княжичей. Протянул руку ладонью вверх, провел над ней другой рукой – на ладони загорелся бойкий синий огонек. В другой руке волхва невесть откуда взялся старый-престарый каменный нож. Прокалил старец острие ножа на ладонном своем огоньке, дунул – пламя пропало. По приказу ведуна скинули княжичи плащи да рубахи. Встали перед стариком на колени. Взрезал он горячим лезвием правое запястье каждому, собрал в глубокую каменную же чашу крови, смешал круговыми движениями, что-то приговаривая на непонятном языке (слова вроде знакомы, а смысла не разобрать). Махнул рукой – из кустов возле пещеры вышла большая белая коза с двумя козлятами. Шерсть ее, чистая да ухоженная, шелковыми волнами колыхалась где-то возле самых копыт.

Присел старец возле козы, отвел шерсть в сторону, дернул за набухшее полное вымя, набрал в чашу пахучего молока. Смешал молоко с кровью. Еще что-то пошептал над чашей. Протянул сосуд княжичам:

– Отпейте по два глотка каждый.

Отпили.

Остатки крови с молоком волхв, что-то негромко приговаривая, аккуратно вылил между корней Перунова дуба.

– Встаньте сюда, – старик указал им место на пороге пещеры под нависшим травяным козырьком.

Встали.

– Соедините руки там, где я сделал надрезы.

Глядя в глаза друг другу, княжичи соединили все еще кровоточащие запястья. Кровь, перемешавшись, алыми струйками потекла по коже. Ведун будто из воздуха достал тонкий витой шнур зеленого цвета, на концах которого вместо кистей болтались желудевые гроздья, и обвязал им сплетенные руки княжичей.

– Повторяйте за мной. Клянемся с сего дня и до гробовой доски...

– ...до гробовой доски... – повторили эхом два голоса.

– ...блюсти верность друг другу...

– ...друг другу...

– ...ближе кровных братьев быти, одною жизнию жити...

– ...быти... – неслось эхом. – ...жити...

– ...не покидать друг друга ни в горе, ни в радости... быти один другому надеждою и опорою...

– ...опорою...

– ...во всем и всегда...

– ...во всем и всегда...

– ...отныне и до конца дней своих.

Едва договорил старец эти слова, как показалось княжичам, что земля у них под ногами заколебалась, вроде ветер порывом прошелестел по кроне могучего дуба, прозрачная вода в роднике водоворотом закружилась. С козырька, под которым стояли княжичи, на головы и плечи посыпалась черная земля.

– Деревами и травою, – продолжал выводить речитативом волхв, – землями и водою, силою, данною мне Перуном-богом, скрепляю я клятву сию, между отроком Мстиславом и отроком Ярославом сказанную. Отныне и до конца дней земных быти вам одною душою, одною жизнию и одною кровию в двух телах.

При сих словах старца зеленый шнурок с желудями скользнул по рукам живою змейкой и пропал. Пропала и кровь с разрезанных запястий. Только одинаковые розовые шрамы напоминали о том, что все это княжичам не привиделось.

Замолчал старик. Постоял с минуту, закрыв глаза и уронив вдоль тела длинные руки. Ровно слушал что. Княжичи тоже прислушались – и ничего не услыхали. Кроме тишины. Даже птицы в ветвях и те примолкли.

– Принял Перун ваши слова, – вдруг сказал волхв.

Он снова стоял на дальнем краю поляны возле куста бузины. В руках его снова был узловатый дубовый посох.

– А теперь омойте друг друга в священном ручье. И помните – узы, связавшие вас сегодня, сильнее и священнее, чем узы крови.

И исчез.

Только этого уже никто не заметил.

Обнаженные княжичи стояли по пояс в ручье и, не отводя глаз, набирали воду горстями и поливали ею друг друга.

Оба они были воинами. Оба с младых ногтей приучены были не поддаваться страху, одолевать свои слабости, принимать бой, стоя лицом к врагу, и биться до последнего, не жалея живота своего. Они знали боль – и умели ее терпеть. Они видели смерть – в том числе и от своей руки. И уже научились не вести счет потерям, но мстить за самые дорогие.

Они оба были князьями. Они знали, что такое – власть. Изведали вкус силы. Умели брать, мало что отдавая взамен. Привыкли подчинять – и не привыкли подчиняться.

Но сейчас весь этот жизненный опыт ничем не мог им помочь...

Ярослав зачерпнул горстью ледяной родниковой воды, вылил ее на Мстиславу на грудь – и повел ладонью следом за стекавшим ручейком, ощущая живую гладкость кожи и сотрясавшую киевского княжича дрожь. Ладонь новгородича замерла на середине груди – Ярослав поднял взгляд. Мстислав смотрел тяжело и жарко.

Ярослав нащупал Мстиславову руку, сплел пальцы с пальцами, потянул.

– Пойдем.

Ему казалось, что это единственное слово он произнес решительно и твердо, как подобает мужчине, но Мстислав немедленно почуял его нерешительность.

– Ты чего? – спросил заботливо.

– Страшно, – честно, как истинный воин, привыкший справляться со своими страхами без ложной гордыни и самолюбивого стыда, признал Ярослав.

Уже на берегу отпустил ладонь киевлянина, повернулся к нему спиной и решительно, всей кожей ощущая палящую жажду во взгляде Мстислава, направился к валуну возле Перунова дуба. Подошел, помешкал мгновение, тряхнул головой, от чего от его золотистой гривы веером полетели радужные брызги, и, упершись руками в чуть покатую поверхность камня, стал ждать.

Белое крепкое Ярославово тело четко выделялось на фоне громадного черного, подернутого зеленью мха булыжника. Юный новгородский князь стоял, чуть наклонившись вперед, на широких плечах едва заметно вздымались и опадали крепкие мышцы, гладкая спина с выделявшимися на ней четками позвонков плавно сужалась к пояснице, перетекая в выпуклые, розовые, покрытые пупырышками от долгого пребывания в студеной воде ягодицы. Уставши стоять в неудобной позе, Ярослав переступил с ноги на ногу, ядреные мышцы на крепкой заднице дрогнули, напряглись...

У Мстислава от такой картины перед глазами черно стало. Сердце зашлось в груди. Гигантский Мстиславов елдак, оживший еще в ручье, дернулся и встал колом. Внутренности превратились в густой кисель, ноги едва держали – княжич и шагу ступить не мог.

Ярослав глянул искоса, из-за плеча. Через силу улыбнулся.

– Ты там что – корни пустил?

– Нет, – попытался выговорить Мстислав пересохшим ртом, да губы не послушались.

Собрав все свое мужество, сделал шаг. Другой. Третий. И, не раздумывая, крепко обнял вожделенное влажное тело, вжимаясь грудью в спину. Ярослава будто огнем опалило, когда напрягшийся Мстиславов уд лег ему между ягодиц. Задохнулся, затрясся весь, ровно осиновый лист. Однако, покрепче упершись руками в камень, развел в стороны подкашивавшиеся ноги, не давая себе ни на секунду испугаться того, что собирался сделать.

Влажные, горячие руки Мстислава заскользили по чуть поросшей светлыми, почти белыми волосками Ярославовой груди, срывавшийся хриплый голос горячечно зашептал в ухо новгородичу бессвязные, отрывочные, бессмысленные слова.

Ладонь легла на твердый, впалый живот – мышцы скрутило волной крупной судороги. Рука двинулась вниз – длинный, болезненно возбужденный член Ярослава, ровно живой, сам прыгнул навстречу. Мстислав, не колеблясь, обхватил жарко пылавшую колонну плоти, сжал кулак и плавно повел вверх-вниз...

Из Ярославовой глотки наружу вырвался нечеловеческий не то вой, не то рык. Крупное его тело напряглось еще больше, выгнулось дугой, узкие бедра сами собой толкнулись в ладонь раз, другой... Мстислав, навалившись всем своим большим, жилистым, тяжелым телом, дыша в затылок, шептал какие-то слова, смысл которых не доходил до сознания Ярослава, продолжал водить одной рукой по члену, а другой делал что-то между его ягодиц.

Ярослав извивался под княжичем, мычал и стонал в голос, не стесняясь, потом вдруг затих на мгновение – и оросил Перунов камень белой тягучей струей. Как раз в тот миг, как Мстислав, пробормотав что-то, укусил его в шею чуть пониже волос.

Ярослав обмяк было, но тут же почуял, как в задницу ему входит что-то большое, пульсирующее, горячее. Попытался было отстраниться, но Мстислав что есть силы прижал его к себе, навалился всей тушей, придавил в камню. И рывком вошел. Острая боль пронзила Ярослава. Взвился новгородич, с невероятной силищей отрываясь от жесткого своего ложа, закричал, забился, пытаясь сбросить с себя Мстислава, но вдруг затих. В глазах темно стало, руки подогнулись, плечи опали – упал бы лицом на камень, кабы киевский сотник не удержал.

Мстислав, который и сам-то на ногах чудом стоял, уж понял, что поспешил. Боль причинил невиданную. Замер, что есть силы прижимая к себе безвольное Ярославово тело, заморгал, прогоняя противную пелену от глаз, шевельнулся было – и мучительно, глухо и тяжко застонал, ощутив, как тисками сжимает его мужеское естество влажное, огнем горевшее Ярославово лоно.

Выпрямился, по-прежнему не отпуская новгородича, повел рукой на груди, животу, бедрам, едва ощутимо коснулся обвисшего мягкого члена, тронул губами затылок, шею, плечи, дотянулся до уха, нежно потеребил зубами мочку.

– Вот ведь натворил что... Прости, свет мой, прости меня, непутевого... Сам ты меня растравил-разбередил, мочи терпеть не было. Очнись, сокол, очнись, ладо...

И поцеловал выпиравший под кожей позвонок между лопаток.

Ярослав судорожно вздохнул и открыл глаза. Боли как не бывало. Скосил глаз сколько мог – и уперся взглядом во встревоженные, темные, как вода в Днепре перед бурей, блестевшие от непролитых слез Мстиславовы очи.

– Прости... – сложились в единственное слово дрогнувшие губы.

– Что ты, голубь, что ты, – зашептал ответно, – не винись... Я ведь сам этого хотел. Да и не больно уже... Только... странно.

Изогнул шею сколь мог, неловко, будто стесняясь чего, тронул губами губы. Сызнова оперся руками о валун, свесил на грудь голову, помедлил – и что есть силы свел ягодицы.

Мстислав заорал, ровно олень-самец на гоне. Вцепился пальцами в плечи, навалился сзади.

– Ах вот ты каков, братец... С огнем играть не дурак... Ну так держись – будет тебе огонь.

И вжал Ярослава в мох.

Все замерло в Перуновой дубраве. Ни тебе птичьего звона, ни звериного шороха. Даже ветерка легкого – и то не залетело. Молча слушал древний лес стоны, шепот и вскрики, влажные шлепки плоти о плоть, пока наконец на поляне не стало тихо.

Сотники лежали, раскинувшись, в густой траве, с наслаждением ощущая, как лесная прохлада остужает разгоряченные любовной схваткой тела. Ярослав лежал на спине и искал глазами синие лоскутики неба в прорехах густой зеленой кроны могучего дуба. Мстислав перевернулся на живот, бесстыже поерзал, устраивая поудобнее натруженный, насытившийся ласками член, подпер голову рукой, сбоку заглянул новгородичу в лицо.

– Не серчаешь на меня?

– За что?

– За то, что обманом сюда завел. За то, что ждать не стал, как обещался... – Мстислав понизил голос до едва слышного шепота. – За то, что взял до срока...

Ярослав расхохотался. Смачно. Нарочито, со вкусом. Повернул к побратиму улыбающееся, с еще розовевшими после любовных утех щеками лицо.

– Неужто всерьез веришь, что осилил бы меня супротив моей на то воли?

Мстислав помрачнел. Опустил глаза.

– Не одолел бы, – молвил тихо. – Знаю, что равны мы с тобой во всем. Силой меряться с тобою не стану – разве что шутя. Но ты же... (сглотнул)... Там, в реке, помнишь? Ты же просил не спешить...

Ярослав мигом перекатился со спины на грудь, нагнул шею, заглядывая Мстиславу в глаза.

– Ты меня сегодня ладо назвал...

– Не думал, что услышишь, – задохнулся Мстислав.

– А коли бы знал, что слышу, не назвал бы?

– Все равно бы назвал... – едва слышно прошептал киевлянин, и щеки его полыхнули алым.

– Вот видишь?

– Что вижу?

– Никто никого сюда обманом не тянул. Я шел с тобой, не спрашивая, потому что верю тебе. И всегда буду верить. И пойду за тобой, куда б ни повел.

Ярослав протянул руку, легко коснулся пальцами черных шелковых, чуть влажных прядей, отвел их с высокого лба.

– Ладо... – не услышал, угадал по движению его губ Мстислав.

Одним текучим сильным движением скользнул киевский княжич под большое белое тело новгородича, уронил его на себя, обхватил руками за спину, заплел ногами ноги – и вжался ртом в рот. Но не успел Ярослав толком распробовать его вкуса, как отпрянул, заглянул снизу в лицо.

– Возьми меня, как я тебя взял... Ни разу в жизни такого не хотел, а теперь хочу. Мочи нет. Возьми?

Окаменел Ярослав, услыхав сии слова. Попытался отстраниться, да Мстислав не отпустил.

– Не бойся ничего, – зашептал, еще сильнее притискивая к себе новгородича. – И не говори, что не хочешь...

Еще не договорив, Мстислав выгнулся жилистым своим, сухим и крепким телом и бесстыже, вызывающе потерся чреслами о чресла. У Ярослава дух перемкнуло, как уд схлестнулся с удом и по членам снова побежал вместо крови живой огонь...

Пересилив настойчивые объятия, приподнялся на руках, посмотрел в запрокинутое к нему, разрумянившееся, по-отрочески открытое лицо.

– Я-то не боюсь, – сказал хрипло. – Это вот ты сам не знаешь, о чем просишь.

– Не пугай, – прищурился Мстислав, – не из пужливых.

И вдруг еще больше зарделся.

– Хочу знать, чего ты так подо мной елозил. И орал дурным голосом ровно камышовый кот в горячке. А что больно... – запнулся, – ...так ведь только сперва?..

– Дурень, – едва выговорил Ярослав, у которого от невыносимой нежности грудь сперло.

И поцеловал своего ладу в алые, припухшие как у девки, сладкие да влажные губы. У Мстислава глаза сами собой закрылись, из рук и ног вся сила разом в землю ушла. Он мог только лежать на спине и ощущать всем телом робкие, томительно медленные Ярославовы ласки. Никто досель так его не любил. Ни одна девка на Владимировом подворье, какову княжичу удавалось затащить в постель, не отваживалась прикасаться к нему боле того, что неизбежно было. Да и выгонял их Мстислав с ложа вон сразу после потехи.

А тут... Ярослав и сам от себя срамоты такой не ждал. Но очень уж хотелось ему каждый бугорок, каждую складочку, каждую ямку на гладком, смугловатом Мстиславовом теле губами потрогать. Не спеша скользил он ртом по мягкой, ровно тонкий лен, прохладной коже, ощущая, как щекочут подбородок и губы жесткие темные волоски, едва заметным пушком покрывавшие грудь, как каменеет от одного только дыхания крупный темно-коричневый сосок, как судорога проходит по плоскому, запавшему животу, как хриплым всхлипом вырывается из широкой груди дыхание...

– Я, што ль, леденец тебе сахарный?– задыхаясь, спросил Мстислав.

– А хоть и леденец, – ответил, не прерываясь, – ты и вправду сладкий... Ни у одной девки такой сладкой кожи не целовал...

– И долго ты меня облизывать-то будешь?

– До-олго... Как обрыднет терпеть, гони...

– Не дождешься, – прохрипел киевский сотник и запустил дрожащие пальцы в золотую Ярославову гриву.

Сухие горячие губы тронули кожу внутри бедра. Мстислава затрясло, из горла вырвался низкий, грудной стон. Внутренности скрутило тугим пульсирующим узлом, налитый кровью член лег на живот. Не стыдясь, развел в стороны длинные свои сильные ноги.

– Помру ведь, если сейчас не возьмешь...

А Ярослав вдруг оторвался от него и встал на ноги одним движением большого тела. Мстислава потянуло за ним, как привязанного.

– К-куда?...

– А сюда, – указал на Перунов камень.

Стиснул Мстиславу руку, помог подняться с земли, подвел к валуну. Мстислав хотел было руками об него покрепче опереться, но Ярослав его удержал.

– Погоди. Не так.

Наклонился, поднял с земли два их длинных, мягких плаща, свернул вдвое, бросил на камень как покрывало.

– Ложись.

Мстислав растерялся.

– Спиной ложись. Не бойся – не упадешь. Я держать буду.

Мстислав неловко опрокинулся на подстилку, поерзал задницей, устраиваясь поудобнее, – и увидал, как Ярослав встал вплотную к валуну у него между ног. Длинный толстый елдак новгородича, торчавший из темных завитков внизу живота, уж сочился перламутровой слезой на конце.

Мстислав посмотрел ладе своему в глаза. Коротко кивнул черной кудлатой головой и обхватил ногами сильную талию. Ярославов уд коснулся нежной кожицы между ягодиц – новгородич забыл как дышать. Оперся руками о камень по обе стороны от Мстиславовой головы, наклонился – и чуть не подавился криком, когда киевский княжич что есть силы втолкнул его в себя, надавив икрами на ягодицы.

Перед зажмуренными глазами Мстислава зажглись разноцветные звезды. Боль острой иглой проткнула насквозь, от пяток до макушки. Хотел закричать, да не смог. Только губы в кровь искусал.

В ушах звенело, но сквозь звон прорвался к нему низкий, хриплый голос Ярослава.

– Вот ведь дикой, вот ведь лишенько мое...

Тут же почувствовал, как по лицу, плечам, груди, животу, по всему его превратившемуся в доску телу заскользили ласковые, нежные руки. Ярослав наклонился к его лицу, тронул губами зажмуренные веки, из-под которых на щеки пролилось по слезинке, накрыл ртом рот. Мстислав судорожно вздохнул – и расслабился. Обвил руками Ярослава за плечи, мягко поцеловал в рот.

– Все уже, – прошептал, смаргивая слезинки, – все. Не больно. Томно. Сладко. Жарко...

Ярослав, продолжая жадно целовать его припухший, окровавленный рот, медленно толкнулся бедрами. Мстислав вскрикнул, закинул назад голову, на длинной шее задергался острый кадык.

Ярослав выпрямился на руках – и толкнулся еще. Мстислав завыл. Но оборвал вой на полуноте, приподнял лицо, посмотрел новгородичу в глаза, прищурился – и толкнулся навстречу, одновременно сжимая внутренние мышцы. У Ярослава глаза на лоб полезли, на шее жилы вздулись, пальцы чуть камень в крупу не покрошили.

– Ага... – прохрипел.

– Угу, – услыхал в ответ.

И пошла потеха.

Как выдоили друг друга досуха, до последней капли, ноги Ярослава подломились и он кулем рухнул на траву. Мстислав сполз с камня, комкая служившие постелью, испачканные мохом, землей, потом плащи.

– Всю спину мне ободрал, вражина, – выдавил через силу, прислоняясь к валуну. – Как я теперь спать стану?

– На боку, – пробормотал Ярослав и, не открывая глаз, положил голову на Мстиславово тугое бедро.

Княжич запустил ладонь побратиму в волосы, Ярослав перехватил его руку и тронул губами тонкий шрам на запястье...

Проснулись, когда уж солнце к закату клонилось. Искупались в ручье, нагие, уселись на расстеленные на траве плащи, доели хлеб с сыром, допили молоко. Как начали одеваться, Мстислав тронул Ярослава за плечо:

– Погодь.

Снял с шеи простой нательный крестик на суровой нитке – Ярослав в ответ снял свой. Встали близко – и, обменявшись крестами, крепко обнялись.

– Не жалеешь? – негромко спросил Ярослав.

– Об чем жалеть, свет мой? – хохотнул тихонько. – Разве о том, что верхом сидеть не с руки будет – ты меня чуть наизнанку не вывернул!

– Кто бы говорил, – улыбнулся в ответ новгородич. – У самого елдак что твое орало.

Смеясь и толкаясь, оделись, оседлали коней – и поскакали до дому.

Едва кони ступили на подворье, к верховым с поклоном подошел Ратибор.

– Светлый князь велел мигом к себе звать, как вернетесь.

В тронной зале дружинники уже готовились свечи запаливать – смеркалось. Увидав у порога княжичей, Владимир Красно Солнышко грозно нахмурил брови.

– Где вас носило день напролет?! Почему не доложились, что с подворья ушли?

– Дело у нас было, от того и не доложились, – вздернув подбородок, строптиво ответил Мстислав.

– И что же за дело может быть у тебя, сыне, о котором мне, князю и отцу, знать не надобно?

– Наше с Ярославом дело. Боле никого не касаемо.

И тут Владимир заметил, как перед ним отроки стоят. Близко друг к другу, касаясь локтями и бедрами. Словно не два отдельных человека, а один. С минуту разглядывал великий князь своих бравых сотников, потом вопросительно поднял бровь и уставился на стоявшего возле правого его локтя князя Новгородского Всеволода. Тот выдержал взгляд Владимира, коротко кивнул.

– А ну подойдите, – приказал Владимир.

Поднялись по ступеням к княжьему трону, не сговариваясь, опустились на одно колено, по-прежнему касаясь друг друга плечами.

– Покажите запястья.

Князь не уточнил, какие запястья показать, да оба княжича без колебаний протянули ему правые. Владимир задрал рукава рубах, увидал два одинаковых тонких свежих шрама. Они со Всеволодом снова молча обменялись взглядами – в глазах обоих князей мелькнула улыбка.

Владимир встал с кресла, поднял во весь рост княжичей – и обнял обоих сразу длинными своими, могучими ручищами.

– Доброе дело сделали, дети мои. Доброе.

Оттолкнул парней от себя – и вдруг стряхнул с ресницы слезу. Ярослав с Мстиславом смотрели на великого князя во все глаза.

– Сколько живу на свете, – раздался вдруг голос Всеволода, – а всего второй раз вижу тебя, княже, плачущим.

– Мог бы и промолчать, вражья твоя душа, – буркнул Владимир.

И все четверо громко рассмеялись.

* * *

Уж месяц минул с той поры, как новгородский князь Всеволод со дружиною покинул киевское подворье. Мало-помалу в свои права вступала зима. Холода еще как следует не наступили, снег не лег, но зимний тракт уж встал. Пришла пора собирать Евдокию, княжью невесту, ко двору ее нареченного. Ничего не пожалели Владимир и Ольга для своей любимицы – богатый обоз выпало Мстиславу вести в Новгород – восемь подвод, запряженных парой крепких сытых лошадок, да еще девятая – щегольской легкий возок о три конь, где на богато устланном шкурами мягком ложе сидела Дуняшка.

Птицей вскидываясь в седло белого своего боевого коня и давая команду трогать дюжине вооруженных до зубов дружинников, Мстислав исподтишка кинул взгляд на Ярославову суженую. Хороша была девка. Ловко сидел на ее стройной фигурке легкий и теплый, подбитый соболями полушубок, из-под собольей же шапочки, надетой поверх теплого и яркого тканого платка, на мир смотрели два ярких серых глаза под высокими черными бровями, калиной на белом снегу алели полные смешливые губки, черная, в руку толщиной коса змеилась из-под платка ажно ниже пояса.

«Убереги от соблазна, Господи, – про себя помолился княжич, – не дай взять грех на душу...»

Смотрел Мстислав – и не мог насмотреться. А чертова деваха ровно чуяла чего – вскинула на своего провожатого смеющийся, вызывающий взгляд и звонко расхохоталась, когда княжич, не выдержав, опустил глаза и тронул коня машистой рысью, в мгновение ока выметнувшись далеко вперед вереницы подвод.

Ехали споро – дорога была хорошая, да путь все равно лежал неблизкий. Хоть и старался Мстислав держаться подальше от Дуняшки, а все одно извелся весь. Особливо на ночевках, когда останавливались не на постоялых дворах, а прямо в поле или придорожном леске, наскоро разбивая походные шатры и запаливая кострища. Спать не мог, все ночь слушал. Хорошо, коли удавалось к утру забыться чутким неглубоким сном.

В одну такую ночь, когда до Новгорода оставалась всего сотня верст пути, полог Мстиславова шатра тихо приподнялся и внутрь скользнула закутанная во что-то темное фигура.

– Назовись, – глухо бросил, потянувшись к лежавшему в изголовье мечу, княжич.

В ответ вошедший молча скинул с себя длинную шубу.

– Ты... – прохрипел, приподнимаясь с ложа, Мстислав.

Перед княжичем в одной исподней рубашке стояла Дуняшка. Тонкая ткань четко обрисовывала линии гибкого девичьего тела – Евдокия стояла, гордо откинув назад отягощенную полураспущенной косой голову, развернув плечи и выставив вперед обтянутые белым тонким льном круглые и крепкие, ровно яблоки, грудки.

Тяжело сглотнул Мстислав. Поднялся с ложа, встал во весь рост.

– Зачем пришла? – спросил глухо, тронув висевший на груди простой нательный крестик. Ярославов крестик. – Случилось что?

Дуняшка все так же молча подошла, встала близко, почти касаясь голой Мстиславовой груди своей грудью, заглянула снизу вверх в его глаза.

– Приедем уж скоро, да? – спросила тихо, и у Мстислава от этого голоса сердце зашлось.

– Скоро, – хриплым эхом отозвался княжич. – Дня через три от силы. Так зачем пришла-то? Аль не спится?

– Не спится, – сказала еще тише и прижалась к Мстиславу всем телом. – Как и тебе...

В шатре было прохладно, даже зябко, но сотника вдруг ровно кипятком с ног до головы обварили. Задохнулся, хотел отступить на шаг, да Дуняшка не дала. Обвила неожиданно сильными руками, зашептала, заглядывая в глаза.

– К тебе пришла, сокол мой, к тебе, свет ясный... Мочи нет глядеть, как ты мучаешься. Знаю, что люба тебе, знаю, что по мне с отрочества сохнешь, – так возьми, слышь? Возьми, не изводись только... Жалко мне тебя, Мстиславе! Каково это – свою зазнобу да другому в женки везти...

Мстислав остолбенел. Смотрел обалдело в ясные, почти черные в сумраке шатра, шалые девичьи глаза – и не верил своему счастью.

Взял ладонями хрупкие Дуняшкины плечики, сжал что есть силы, ощущая, как перехватило у девки дыхание, слегка отстранил от себя горячее мягкое тело.

– Дык ты что ж, за Ярослава-то не по любви, что ль, идешь, по приказу?

– Что ты, сокол, что ты... Люб он мне, ох как люб! Сердечко что птичка в силках колотится, стоит только очи его зеленые вспомнить... А и ты мне не чужой поди, сызмальства вместе, думаешь, не знаю, как ты меня в Иванову-то ночь очами лапал? Когда глядишь – жар по жилочкам бежит, коленки слабнут, во рту сухо становится...

Мстислав хватки-то не ослаблял, но бедовая деваха, превозмогая боль, еще плотнее прильнула к княжичу, еще крепче обвила его руками, и почуял сотник, что просторные его исподние портки малы стали...

Отпустил плечи. Намотал на кулак мягкую длинную косу, потянул, больно закинул назад Дуняшкину голову, обнажая трогательно белую, беззащитную девичью шейку.

– Что ж ты делаешь-то со мной, бесстыжая... – прохрипел тихо и что есть силы прижался губами к губам.

Больно целовал. Грубо. Забилась девка в его могучих руках, застонала тоненько, а он не отпустил. Только когда у Евдокии перед глазами темно стало, оттолкнул от себя.

Постояла мгновение, дух перевела – и кинулась в ноги княжичу белой птицею.

– Возьми, свет мой, возьми! Не будет у нас другого раза-то! Ярослав простит. Он добрый. Он тебе чего хошь простит, и меня тоже...

При этих словах у Мстислава ровно пелена упала с глаз.

Посмотрел сверху на закинутое к нему личико с широко распахнутыми глазами, помедлил, наклонился, крепко ухватил Дуняшку под локотки, поднял, поставил на ноги. Бережно убрал со лба выбившуюся прядку волос, провел ладонью по нежной мягкой разрумянившейся щечке, взял за подбородок, приподнял и снова поцеловал сладкие сочные губы. Мягко поцеловал. Как брат.

– Иди к себе, девка. Не доводи до греха. Я ж ведь не железный. Не ровен час забуду, кто ты и кому сужена, и впрямь возьму...

– Я ж сама пришла...

– Да уж, – усмехнулся так, что Евдокии стало не по себе. – Мне б тебя сразу за порог выставить, да слаб человек... И я слаб. Но Ярослава, брата моего по крови и мечу, в четвертый раз не предам.

Посмотрел тяжелым взглядом. Кивнул на порог:

– Иди.

Дуняшка отвернулась, подняла с пола шубу, зябко укуталась. И уж от двери едва слышно произнесла:

– Ты только Ярославу ничего не сказывай. Неча ему душу-то бередить...

И вскинула блестевшие от непролитых слез глаза:

– Прости меня, брате...

Как опустился за Дуняшкой мягкий полог, кинулся Мстислав на ложе, что есть силы ухватил зубами край толстого лоскутного одеяла и глухо, по-звериному завыл.

* * *

К городищу новгородских князей подъезжали еще засветло. Как увидал Мстислав вдали холм с кремлевскими башнями, заторопил коня, бросив дружинникам – мол, дорогу разведаю: Евдокии-то, будущей княжьей жене, полагалось в город верхом въезжать, а не в возке, для чего за обозом в поводу всю дорогу вели тонконогую буланую кобылку хазаринских кровей, укрытую богатой войлочной попоной.

Пустив коня вскачь, княжич быстро обогнал подводы и скрылся из виду за первым же поворотом. А как киевский люд исчез с глаз, остановил коня, спрыгнул наземь и стал горстями есть белый чистый снег, что уж богато лежал по обочинам торной дороги. Растер снегом и полыхавшее жаром лицо. Вдруг насторожился. Откуда-то из-за поворота донесся конский топот.

Только протянул руку в висевшему возле седла мечу, как на дороге показался всадник. И этого всадника Мстислав узнал бы из тысячи – навстречу обозу скакал Ярослав.

Увидав побратима, новгородич на ходу спрыгнул с седла и, обгоняя коня, кинулся к Мстиславу, улыбаясь во весь рот.

Облапили друг дружку посреди зимника, закружились, не разнимая сияющих счастьем глаз.

– Приехал, – выдохнул Ярослав. – Я уж в сотенный раз почитай встречать-то срываюсь...

– Экий ты огневой, братец, – смеялся в ответ Мстислав. – Да уж свадьба не за горами, потерпи, получишь вскорости свою Дуняшку!

– Дурень, – вдруг перестав смеяться, тихо молвил Ярослав, – я ж не ее, я тебя встречать бегал... Ждать умаялся.

Гость помолчал, а потом взял новгородича руками за голову, притянул к себе и крепко поцеловал в губы.

– Езжай обратно, – через силу оттолкнул от себя, – невесту положено на пороге дома встречать, негоже обычай-то нарушать.

* * *

Свадебный обоз Всеволод с сыном и дружиною встречал на подворье. Едва буланая кобылка вступила на княжий двор, дружина новгородская во весь голос гаркнула здравицу, Ярослав же, сошедши с коня, легко, как пушинку, снял с седла Евдокию и так, с невестой на руках, вступил в княжий терем.

Свадьбу сына Всеволод готовил с размахом, оттого суеты вокруг было вдосталь. В следующий раз Мстислав увидал Ярослава только в церкви. Новгородский княжич стоял у алтаря и ждал, покуда Мстислав, ставший жениховым дружкой, вел к нему через всю церковь невесту, Евдокию.

Жених был одет в белые княжеские одежды – край длинного плаща, ворот и подол тонкой рубахи оторочены тонкой алой с золотом каймой, плащ у плеча прихвачен крупной литвинской сактой искусной работы, украшенной по ободу мелкими рубинами. Рубин, вделанный в золотой головной обруч, сиял надо лбом Ярослава, рубинами же, но помельче, усыпаны были ножны короткого скифского меча-акинака и пояс, на котором висело оружие. Дополняли костюм мягкие красные сапожки хазаринской выделки.

Невеста же была в ярком алом сарафане с вышитой золотошвейками широкой каймой, высоко подхваченном под грудью золотым тонким шнуром с кистями. Из-под сарафана виднелась тонкая шелковая сорочка, в свете церковных свечей сиявшая снеговой белизной, голову украшал роскошный высокий кокошник, расшитый жемчугами и ярким бисером, ронявший золотую легкую бахрому на лоб и щеки Евдокии.

Гости, битком набившиеся в главный придел новгородского собора, глаз не сводили с красавицы невесты, провожая ее восторженными охами и вздохами. Мстислав же, тоже в белых княжьих одеждах, но отороченных яркой синей каймой, ведший к алтарю Евдокию, не мог оторвать взгляда от дожидавшегося их Ярослава.

Дуняшка плыла ровно лебедушка, ног под собой не чуя и не смея глаз поднять на жениха и гостей. Коленки подгибались – так бы и упала на виду у всего честного люда, кабы не крепкая Мстиславова рука, сжимавшая девичий локоток. В пол смотрела названая Владимирова дочь, оттого и не видала, куда ее нареченный глядел.

А глядел Ярослав поверх голов на ладу своего. И не было мира в душе новгородского княжича. Дорого бы дал Всеволодов наследник, чтобы угадать наперед, каким боком аукнется женитьба на его с Мстиславом отношениях. Вот и сейчас во все глаза смотрел не на красавицу невесту, что шла к нему сквозь толпу, а на того, на чью руку опиралась Дуняшка. Мстилось ему, что как-то необычно пасмурен побратим, что в глаза Ярославу старается не смотреть. И ныло сердце от невесть откуда залетевшей тоски...

* * *

На пиру Мстислав, сидевший за головным столом одесную от князя Всеволода, диву давался, как широко и азартно гуляли на новгородском подворье – даром что северяне! Смотрел на веселившихся гостей, на Ярослава, лихо отплясывавшего с раскрасневшейся, счастливой Дуняшкой – и пил хмельную медовуху ковш за ковшом. Пил – и никак не мог напиться. Не брал его нонеча хмель. Стоило только взгляд кинуть на жениха с невестой, как в голове становилось пусто и гулко, ровно в опустевшей винной бочке...

Наконец допился до того, что уж больше в брюхо не лезло. Вылез из-за стола, продрался сквозь веселящуюся толпу, оравшую здравицы в честь князя, наследника его и невестки, и в чем был на двор вышел. Ночь уж стояла, морозно было, на резных перилах красного крыльца и широких дубовых ступенях иней лежал, черное небо было сплошь утыкано звездами, как Дуняшкин кокошник – бисером. Холодный воздух мигом остудил лицо, опалил грудь. Ничтоже сумняшеся Мстислав развязал штаны и прямо с крыльца оросил землю богатырской струей. Полегчало. Можно было сызнова возвращаться в терем и пить ядреные хмельные Всеволодовы квасы – в надежде, что рано или поздно это занятие даст желаемые плоды. Однако же Мстислав еще долго стоял на крыльце и смотрел в небо. Покуда не закоченел.

А когда вернулся в пиршественную залу, сразу увидал, что Ярослава с молодой женой среди гостей уже нету...

Еще по приезде разведал киевский сотник, в какой опочивальне молодым первую ночь предстояло ночевать. И сейчас, едва окинув орлиным взором разгулявшуюся толпу, ровно опоенный пошел по длинным коридорам, лестницам и переходам туда, где побратим уж, видно, распробовал Дуняшкины прелести... И хотел бы остановиться, да ничего поделать с собою не мог – ноги его к Ярославовой палате сами несли. Все, что ему удалось, это свернуть по дороге в отведенные ему Всеволодом покои да кинуть на узкую, устланную мягкими шкурами походную койку (сам такое ложе себе попросил) плащ, пояс с мечом да намявшие ноги узкие синие бархатные сапоги с приподнятыми носами.

Так, босым, в расхристанной рубахе, и вошел в короткий коридор, ведший к опочивальне молодых. Вошел – и замер. Двери в покои не были плотно прикрыты, и до Мстислава отчетливо доносились всхлипы, стоны, вздохи, тоненькие девичьи вскрики, шорох покрывал, скрип кровати.

Услыхал – и сел на пол, там, где стоял, привалившись к холодной влажной стене и сунув в рот сжатые в кулак пальцы. Чтобы не закричать в голос. Сидел так, подобрав под себя начавшие леденеть ступни, грыз кулак и давился слезами...

* * *

Ярослава свадебная суета закружила-запуржила так, что он и думать забыл о своих страхах и сомнениях. На пиру видел одну только Дуняшку – и поверить не мог, что такая девка да ему в жены отдана. Крутил-вертел молодую жену в пляске, ловко ухватывая ладный стан своими сильными ручищами, да вдруг понял, что уж больше плясать невмоготу. Поднял свою зазнобушку на руки и под вопли и улюлюканье гостей унес в приготовленную опочивальню.

Кинул запыхавшуюся, раскрасневшуюся девку на высокую постель под тонким тканым золотом пологом, сел на покрытый медвежьей шкурой пол, скрестив ноги. Залпом проглотил ковш холодного кваса.

– Раздевайся, – приказал.

Дуняшка зарделась пуще прежнего. Но поднялась на постели во весь рост, медленно стянула с головы кокошник, расплела косу, лукаво поглядывая из-под собольих бровей, медленно развязала пояс, сбросила с плеч сарафан...

У Ярослава в горле комок застрял. Сглотнул через силу, поерзал, понял, что сидеть и смотреть больше мочи нету, вскочил на ноги, на ходу скинул ставшую тесной и жаркой одежу и ласточкой взлетел под полог...

Уронил оставшуюся в одной исподней рубашонке Евдокию на спину, вжал хрупкие плечики в перину, навис сверху.

– А ну, говори, была у Мстислава в шатре?!

У Дуняшки глаза в пол-лица сделались. Губку закусила, собралась сказать «нет». Да не успела – Ярослав еще сильнее сжал ее плечи.

– Только не ври. Все равно расчую.

Зажмурилась. Через силу кивнула головой. Руки княжича разжались. Евдокия дух перевела, поднялась, робко глянула на мужа. Тот сидел на пятках, голый, со вздыбившимся елдаком, и смотрел на нее исподлобья.

– Ты только не лютуй, свет мой, Ярославушка, выслушай, – заговорила жарко да быстро. – И на Мстислава не ярись... Сама я к нему пришла, по своей воле – мочи не было глядеть, как он изводил себя. Кабы не ты, я б к нему так и так прислонилась бы, женой ли, полюбовницей... С отрочества ж по мне сохнул, никого из парней близко не подпускал... Придти-то пришла, да не было ничего. Прогнал он меня... Через силу совладал с собой, а прогнал, не обманул доверия твоего, не взял греха на душу, как я об том ни просила...

Дуняшка еще что-то хотела сказать, да не смогла. Коршуном налетел на нее Ярослав, опрокинул на спину, впился в алый рот жестким поцелуем. Забилась под ним девка, пытаясь вырваться, ан не на того напала. Целовал, покуда не затихла. Не смирилась. Оторвался тогда от сладких хмельных уст, глянул сверху.

– Дура ты, Дуняшка. Аль не знала, какой мукой мученической парня изводишь? Брат ведь он тебе названый – что ж ты его так-то...

Только рот открыла, чтобы ответить, как Ярослав сызнова навалился на нее всем телом, задрал рубашку, сжал ладонями упругие, с торчавшими в разные стороны сосками грудки и, раздвинув могучим бедром мягкие податливые девичьи бедра, вошел в нее одним движением...

По темным коридорам княжеского терема пронесся долгий, тоненький девичий крик. И оборвался на половине ноты. У Ярослава в глазах темно стало, как его уд вторгся во влажное узкое девственное лоно. Замер на миг, вталкивая в легкие воздух, потом приподнялся на сильных руках, глянул в запрокинутое, искаженное то ли болью, то ли наслаждением лицо – и произнес непривычное, чужое покамест слово: «Жена...»

* * *

Мстислав не знал, сколько времени просидел, скорчившись, возле стены в коридоре. Закоченел весь. Слезы кончились. В опочивальне все звуки затихли. Встал с трудом, держась рукой за волглую стенку, утвердился на занемевших от долгого сидения ногах. Постоял. И пошел, ровно слепой, ведя ладонью по стене, к приоткрытым дверям.

Замер на пороге, высматривая в полутьме тела, раскинувшиеся на растерзанной постели. Вдруг остолбенел, увидав, как от серевшего на противоположном конце комнаты окна отделилась фигура.

– Кто тут? – раздался едва слышный шепот.

Ярослав подошел ближе, замер.

– Ты? Что ты тут делаешь?

– Прости, брат, прости дурака, сам не знаю, чего меня сюда принесло... Я сейчас уйду... Ухожу уже...

Но никуда Мстислав не ушел. На полшаге поймали его плечи сильные горячие руки.

– Господи, да ты заледенел весь! Кто ж по терему зимой голый да босый бродит?! Не ровен час лихоманку какую подцепишь?! Да стой ты, не рвись!

Ярослав, одолевая сопротивление, обнял побратима, что есть силы прижал к себе сотрясавшееся в ознобе тело. Нащупал ледяную ладонь, сжал, поднес было к губам – и увидал искусанные до крови костяшки пальцев...

– Ох, дурень, ох, лишенько мое... – зашептал жарко. – Поди все время, покуда я тут с Дуняшкой кувыркался, под дверьми просидел?..

У Мстислава челюсти свело – вот и не сказал ничего в ответ, только мыкнул что-то нечленораздельное.

– Горюшко ты мое горькое, – мягкие губы коснулись уха, – пошли уж, отведу тебя в твои покои...

Едва перешагнули порог Мстиславовой опочивальни, Ярослав сгреб побратима в охапку и бережно уложил на застланное мехами ложе. Мстислав опомниться не успел, как умелые руки стянули с него штаны и рубаху. Попытался привстать, но Ярослав не дал.

– Лежи уж, горе мое...

Новгородич быстро разделся сам и скользнул на меха возле Мстислава, одной рукой обнимая и прижимая к себе все еще дрожавшее от холода тело, другой натягивая толстое стеганое одеяло.

Мстислав окунулся в блаженное тепло, сквозь полудрему слушая тихий Ярославов шепот и ощущая ласковые, согревающие прикосновения его горячих ладоней.

Наконец киевского княжича перестало трясти. Он лежал молча и смотрел в стену.

– Чего одеревенел-то? – куда-то в затылок ему со смешком шепнул Ярослав. – Так и будем без дела лежать?

Мстислав хмыкнул и нарочно потерся голой задницей об начавший оживать побратимов елдак.

– Не хотел тебя позорить, брат. Думал, Дуняшка из тебя все соки выжала...

– Огневая девка, и не говори... Да я запасливый. Уж на тебя-то, душа моя, меня завсегда хватит...

Обхватил руками, перекатил на себя, с удовольствием ощущая, как начинает оживать Мстиславова мужская плоть, нашел в темноте губы, сочно поцеловал.

– Чего лежишь, как бревно? Шевелись давай!

После короткой их и яростной любви Мстислав заснул. Его черная кудлатая голова мирно покоилась на Ярославовой груди. Новгородич же не спал. Лежал на спине, смотрел в потолок и начавшие уже розоветь с рассветом окна. Слушал, как тихо и тепло дышит спящий Мстислав, как его легкое дыхание приятно щекочет голую грудь.

Мстислав пошевелился во сне, что-то пробормотал – и снова затих, обвив длинной своей ручищей Ярослава посередь живота.

Новгородич опустил взгляд, ласково погладив глазами темную макушку.

– Ах ты ж, сердешный мой... Да разве ж может глупая баба заслонить тебя в моем сердце...

* * *

В следующий раз новгородские и киевские князья свиделись уж по весне, на Радогощ. Весна выдалась дружная, снега стаяли быстро, а потому к концу месяца березозола не то что льда на реках не было, а уж и первая робкая зелень на деревьях проклевывалась, земля, впитав талые воды, высохла, летний тракт затвердел. До Киева, куда великий князь Владимир Красно Солнышко звал родовичей и друзей на первую весеннюю заячью охоту с борзыми, Всеволод с Ярославом, оставив за хозяйку на новгородском подворье беременную на четвертом месяце Евдокию, доехали споро, с ветерком.

Русаки, застигнутые врасплох скорым теплом, еще не успели скинуть богатые зимние шубы и были легкой добычей охотников. В поле с уже подернутой зеленым туманом стерней выехали едва рассвело. И тут же Играй, матерый половопегий кобель князя, вожак стаи и опытный зайчатник, зачуял зверя, начал рваться со сворки, взлаивая странным для такой громадной собаки фальцетом. Псарь Лукьян, из последних сил сдерживая Играя и подхвативших порыв вожака молодых псов, кинул вопросительный взгляд на Владимира. Тот, присборив легконогую охотничью кобылу диковинной золотисто-соловой масти, коротко кивнул:

– Пускай!

Едва свора с лаем кинулась за Играем, князь сорвался с места в галоп, стараясь лишь не обогнать взявших свежий след собак. Следом за владыкой широкой дугой к видневшейся на горизонте рощице пошла и вся охота, прислушиваясь к громкому лаю своры и зычному пению охотничьих рогов княжеских егерей.

Лихо гнали добычу борзые, резво шла вослед своре конная ватага. Обочь великого князя на высоком гнедом жеребце скакал Всеволод. Молодые же князья, захмелевшие от свежего ветра и охотничьего азарта, горячили коней посередь правого крыла княжьей охоты.

Первого зайца Играй взял уж в самом начале скачки. Что охотники сочли добрым знаком. Свора, расчуяв добычу, рассыпалась по полю веером, то тут, то там слышались короткие яростные взлаивания атаковавших борзых и тонкий предсмертный крик их жертв.

Яростный гон длился час, от силы полтора, кони выдохлись, свора начала терять азарт, да и охотники уж утолили жажду крови. Не доезжая до березовой рощи сотни саженей, Владимир осадил взмокшую кобылу и велел псарям собрать свору. Возле князя в мгновение ока оказалась пара пароконных подвод – на одну егеря стали сваливать тушки добытых зайцев, на другой стояла бочка кваса и несколько десятков деревянных ковшей. Медленно подъезжали другие участники охоты, спешивались, кидая поводья уставших коней стремянным, пили квас, половину проливая на грудь, пересмеивались, рассматривали добычу, нахваливали Владимировых борзых, особливо Играя. Киевский владыка, без меры довольный и тем, что удалась молодецкая забава, и тем, что гости оценили стати и охотничий норов любимого кобеля, не спешил слезать с седла, а, пряча улыбку, что-то говорил склонившемуся к нему Всеволоду.

Вдруг в воздухе что-то тоненько просвистело – и Владимир, к ужасу окружавших его гостей, захрипел и начал валиться набок. Под правой ключицей князя торчала стрела с пестрым оперением.

Все оцепенели. Не растерялся только Всеволод. Владимир еще с седла сползти не успел, как он сорвал с плеча боевой лук, стремительно наложил стрелу, натянул тетиву и с лету, почти не целясь, выстрелил в сторону рощи. Мгновение спустя из густого подлеска раздался человечий вскрик, а потом треск – кто-то ломился сквозь кусты к протекавшей за рощей речушке.

Всеволод, не глядя больше в сторону рощи, пал с коня, встал на колени возле Владимира, одной рукой приобнял раненого за плечи, устроив голову князя у себя на груди, второй взял за черенок стрелу.

– Потерпи, – попросил. Переломил черенок, повертел в пальцах, поднес с глазам, рассматривая оперение.

– Не узнаю... – прошептал, прищурившись.

– Взять бы, – прохрипел, попытавшись подняться, Владимир. На губах князя пузырилась кровь.

– Лежи, – строго приказал Всеволод. – Без тебя управятся.

И кивнул головой. Раненый проследил его взгляд. От вереницы охотников наметом уходили двое – Ярослав несся к реке, выполняя роль загонщика, Мстислав же, знавший окрестности как свои пять пальцев, кинул коня наперерез. Княжичи действовали не сговариваясь, понимая один другого с полувздоха, с полунамека угадывая намерения друг друга.

– Возьмут, – уверенно проговорил Всеволод. – Коли будет кого, точно возьмут.

И склонился к Владимиру, пытаясь разорвать кафтан.

– Нет, – едва слышно, но твердо произнес князь, накрыв рукой руку друга. – Ни к чему спешка-то...

– Что такое? – насторожился Всеволод.

– Жжет... – прошептал князь. И закусил губу.

Новгородич отвел его руку и рванул кафтан и рубаху с ним вместе, обнажая раненому плечо. И окаменел. От раны с торчавшим в ней огрызком стрелы многолучевой звездой расходились багровые вздутия.

– Стрела травленая! – ахнул кто-то за спиной Всеволода.

Зашумели охотники, засуетились егеря, скидывая наземь заячьи тушки и освобождая подводу, чтобы везти домой князя.

Во всей это суете недвижимы оставались двое. Владимир и Всеволод, ни слова не говоря, прямо смотрели в глаза друг другу. Во многих сечах побывали они, много чего на своем веку повидали – и знали, что от яда, коим пропитана была та стрела, нету противоядия.

Вдруг со стороны рощи раздался конский топот. На полном скаку осадил Мстислав коня, крутанул на месте, сбрасывая на землю спеленутое по рукам и ногам веревками тело. Рядом остановился, роняя с губ пену, Ярославов конь. Княжичи спрыгнули с седел, Мстислав наклонился и, грубо ухватив за волосы, вздернул пленнику голову так, чтобы видно было лицо.

На Владимира со Всеволодом, оскалив кривые желтые зубы и яростно вращая глазами, смотрела явно не русская рожа.

– Ах ты, хазарская морда, – просипел Всеволод, у которого от горя и ненависти горло свело.

– Теперь-то узнаешь? – через силу улыбнулся Владимир.

На князей слюной и кровью харкнул Толубей, тать, подручный черниговского князя Андрея.

– Это сколько же лет-то прошло? – шевельнул посиневшими губами Владимир. – Я было думал, утихомирился он... Ан нет... Видать, вражду свою в тиши холил да лелеял...

Страшная гримаса исказила лицо Всеволода, поднялся он с колен одним движением, на ходу вытянул из ножен Мстислава короткий акинак и, зарычав, что есть силы полоснул им по горлу хазарину. Тугая алая струя ударила в грудь новгородскому князю, пачкая богатый охотничий кафтан, и Мстислав выпустил из руки черные сальные патлы мертвого татя, брезгливо отерев ладонь о штаны.

* * *

Три дни умирал великий киевский князь. Даже Демьяновна, знатная травница, пользовавшаяся у дворовых Владимира репутацией колдуньи за свои богатые ведовские навыки, и та сделать ничего не смогла – только прятала лицо от молящего взгляда убитого горем Мстислава.

Три дни харкал кровью Владимир, три ночи то впадал в беспамятство, то начинал метаться по волглым простыням. Три дня и три ночи неподвижно сидела в ногах смертного княжьего ложа почерневшая, высохшая вся ровно головешка Ольга. Мстислав же места себе не находил, ни спать, ни есть не мог, любая вещь, до какой дотрагивался, руки жгла. Всех гнал от себя, одному только Ярославу дозволял возле быть.

А вот Всеволода кручина вроде и не брала. Старшой новгородский князь сидел, набычившись, в тронной Владимировой палате и гонял туда-сюда взмыленных, едва державшихся на ногах гонцов. Даже доверенный Владимиров сотник Ратибор, и тот опасался перечить Всеволоду.

В концу третьего дни двор княжьего терема заполонили ратники, конные да пешие. А в палату, где сиднем сидел Всеволод, заглянула Демьяновна. Молча кивнула с порога – и у новгородича сердце захолонуло.

Пора...

Бесшумно зашел в сумрачные хоромы, окинул взглядом застывшую ровно камень в изножье кровати Ольгу, Мстислава с мокрыми от слез глазами, прятавшегося в дальнем углу хоромины, сына свово, что и на полшага не отходил от побратима, и повернулся к лежавшему.

Владимир, полулежавший на высоко поднятых подушках, смотрел на него лихорадочно блестевшими глазами, по челу катился крупный холодный пот, ланиты горели алым жарким пламенем.

– Ну что, брат, пора... – шевельнул Владимир обметанными жаром потрескавшимися губами. – Поклянись...

– Молчи, – оборвал его на полуслове Всеволод и, не совладав с собой, кинулся возле ложа на колени, сжал в ладонях ледяную, почти неживую уже руку, ткнулся лбом в плечо.

– Э-э-х-гх-гх, – хотел было умирающий рассмеяться, да закашлялся, забился на подушках, роняя на грудь кровавые хлопья. Всеволод поднялся, пересел на кровать, придерживая друга за плечи и бережно отирая белой тряпицей губы.

– Вот я и говорю – молчи, – смаргивая слезу, произнес Всеволод.

– Да нет уж, – задыхаясь, прохрипел киевский князь, – дай скажу. Поклянись, что не станешь следом спешить...

– Не стану, – легко согласился новгородич. – Боле необходимого не стану. Только род Андрюшки черниговского до четвертого колена вырежу, город спалю да сына твово, Мстислава Владимировича, на княжьем киевском троне утвержу... Всего-то и делов.

Усмехнулся жестко. Наклонился к лицу умирающего.

– А ты меня там жди смотри, а то разведет Доля-лихоманка по разным углам, где я тебя тогда искать стану.

– Брате... – Владимир изо всех оставшихся сил сжал руку Всеволода. – Брате...

Силился что-то сказать, да слова не шли.

– Не говори ничего, – прошептал Всеволод, не замечавший, как по лицу текут слезы. – Все знаю. Всегда знал. И ты знал, так ведь?..

Приподнялся, взял в ладони Владимирово лицо, заглянул в потускневшие уже, а когда-то синевой с небом спорившие очи, молвил едва слышно:

– Всю жизнь хотел это сделать...

И прижался губами к губам. Владимир прикрыл глаза, вздохнул счастливо, едва ответил на поцелуй – и отошел. С минуту глядел Всеволод в недвижное любимое лицо, а потом ткнулся головой в грудь умершего и дико, страшно и коротко завыл.

Тут же на подворье, словно по команде, заунывно зазвонили колокола.

Хоронили Владимира Красно Солнышко по Ольгиному наказу. Вперед в церкви отпели, а потом снесли тело на днепровский берег, где стоял погребальный помост и был сложен высокий, по чину великому князю, костер, – и сожгли. Высоко, до самого неба поднималось пламя, копоть, казалось, летела до облаков, и молча смотрела на все это вдовая княгиня.

Как муж отдал Перуну душу, коротко обрезала Ольга длинные свои золотые косы, что так любил князь, хотела в монастыре запереться, да Всеволод не дал. Посмотрел грозно, ударил кулаком по столу.

– Выкинь дурь-то из головы! Покуда Мстислав на троне не утвердится, при нем будешь. Никуда не пойдешь.

Смирилась. Стояла, до бровей закутавшись во вдовий плат, и смотрела на Мстислава. Простоволосый княжич выступил вперед остальных, ветер трепал его смоляные черные волосы – и ветер же припорашивал вороную княжичеву гриву отцовым пеплом ровно сединой. Не отрываясь, глядел Мстислав на огонь, ладонь лежала на рукояти меча, а губы безостановочно что-то шептали. И почему-то знала Ольга, что не молитву шепчет любимый пасынок... Возле Мстислава, близко, касаясь бедром бедра, напряженно замер Ярослав и зорко, исподлобья осматривал толпу, ровно боевой ястреб, выцеливающий добычу.

Вздохнула Ольга, в который уж раз вознося хвалу Перуну, что не оставил Мстислава на этом свете одного, что послал ему верного и любящего друга. Такого, каким жизнь напролет был для ее Владимира Всеволод...

* * *

Недели не прошло после княжеских похорон, как Всеволод выступил в поход на Чернигов.

Старая то была история, еще с тех времен, когда Владимир на троне киевском крепко не сидел, Всеволод только в новгородских княжичах – одним из десятка – хаживал, а Ольга в девках маковым цветом цвела. Всего и хлопот у молодых парней тогда было, что первую красавицу киевскую обхаживать да друг дружке за нее юшку пускать. Веселое было время – что ни посиделки, то драка, что ни драка, то Владимир со Всеволодом в ней заводилы. А Андрейка-то черниговский, хоть годами и ровен с ними был, умишко-то имел поизворотливее. Тихо да тайно подослал Ольгиным родичам сватов с богатыми дарами, старого князя задобрил, да в один день и объявил себя законным девкиным женихом. А заодно и претендентом на киевское княженье.

Да не на тех напал. Взбеленилась красавица, подарки черниговские из избы на проулок повыкинула, родителям пригрозила, что в пустынь уйдет, постриг примет, коли не откажут от дому черниговскому ловчиле.

А тут и Владимир с Всеволодом вмешались. Даром что один другому носы что ни день квасили, да еще и за власть на Руси Новгород с Киевом исстари тягались, а учуяли опасность со стороны, углядели в черниговском Андрюшке соперника во власти и любви, встали плечо к плечу и учинили над выскочкой молодецкую расправу.

Удрал Андрейка в родовое гнездо раны зализывать, пару раз нос высунул было, да получил пребольно – Владимир к тому времени князем стал, побратался с Всеволодом, Ольгу в жены взял. Один только раз у черниговского лиходея чуть все не вышло – да вмешалась не ко времени сучка хазаринская, не дала подкупленным Андреем холопьям княгиню хворую порешить...

С тех пор сидел тихо. А тут высунулся...

На Чернигов повел Всеволод две дружины, свою да осиротевшую Владимирову. Своих не спрашивая от мирной жизни оторвал, у братниных же ратников наперед согласия спросил.

– Почто забижаешь? – сердито насупился в ответ Ратибор. – Мы с князем нашим почитай с рождения рядом, и на рать хаживали, и квасы хмельные пили, и землю-матушку, кормилицу, пахали да хлеба сеяли-жали. Неужто всерьез думаешь, что месть черниговскому Андрюшке без нас тебе дозволим справить?

– Глядите сами... Руки-то после брани по локоть в крови будут – род черниговский до четвертого колена прикажу вырезать. Аль возьметесь?

– А чего ж только до четвертого? – сплюнул кто-то из сотников. – Али дальше счету не обучен?

Загоготали. Всеволод только бровь приподнял.

– Не одна только месть у меня на уме, – молвил холодно. – Мне там надобно свово доверенного человека поставить, чтоб не ровен час в спину мальчишкам не ударили. Кто из вас согласен с насиженных мест во вражье логово на поселение пойти?

Наступило молчание. Потом вперед Ратибор выступил.

– Бобылем я остался. Женка померла, дети выросли, другую семью окромя дружины заводить не с руки. Коли доверишь, останусь на Чернигове.

– Спасибо, – Всеволод крепко сжал ладонями плечи сотника, – об лучшем выборе и мечтать нельзя.

– Ну и ладно. А как на месте разберемся, так и порешим, кто еще из моей сотни со мной лиходеев стеречь останется.

Спустившись с красного крыльца на двор к войску, Всеволод увидал в дальнем углу еще два вымпела. На левом краю походного порядка верхами топтались Мстиславова и Ярославова дружины.

Нахмурился Всеволод, отыскал глазами в строю обоих княжичей, взглядом приказал приблизиться.

Спешились юноши, подошли, ведя в поводу коней.

– Далеко ли собрались, голуби? – вкрадчиво поинтересовался старшой новгородский князь.

– За отца вместе с тобой мстить! – вскинул подбородок Мстислав.

– А разве приказ такой был?

– Я – сын, я без приказа пойду!

– И давно ль отрок, у кого еще и усов не проклюнулось, старшим перечить стал?

Мстислав снова хотел что-то сказать, но Всеволод не дал.

– Молчать! – рявкнул так, что на дворе боевые кони ушами запрядали. И вдруг смягчил тон:

– Навоюешься еще, какие твои годы. Татей да лиходеев на твой век хватит. А это дело оставь мне – за предательскую смерть побратима мстить. У тебя же сейчас иная задача – живым остаться... Думаешь, отцов трон тебе по одному только слову Владимира занять дадут? Знаешь, сколько стервятников сейчас к Киеву слетится? Так что не знаю еще, что легче – Чернигов воевать али тут уцелеть...

Помолчал. Продолжил совсем тихо:

– Пойми ты, горячая голова, я отцу твоему слово дал... Ты – это все, что у меня от Владимира осталось...

Осторожно взял княжича за лицо обеими ладонями.

– Глаза отцовы – синие, ясные, – прошептал словно в полузабытьи, – брови отцовы, губы... Сердце его, верное, душа – чистая...

Вдруг отпустил Мстислава, сильно потер рукой лицо, поднял голову и глянул востро на Ярослава.

– Сын! – позвал строго. – Головой отвечаешь.

– Разве ж может быть по-другому, – тихо молвил в ответ Ярослав.

* * *

До Чернигова собранная Всеволодом рать споро дошла – там, конечно, о смерти Владимира Красно Солнышко уж прознали, да и о том, что имя зачинщика сего злодейства в Киеве не тайна, Андрей Черниговский догадывался, но вот к тому, что войско у его ворот так скоро покажется, подлый разбойник готов не был.

Почти врасплох застал врага Всеволод – чуть только на воротах дружины задержались, а как сокрушили заставу, так прошли по улицам безжалостной кровавой метелью. Тех только не трогали, кто не сопротивлялся, да и то, как на княжье подворье вошли да самого Андрея повязали, велел Всеволод по всем дворам пройти да родовичей Андреевых разведать: свято блюл новгородский воевода клятву, над телом побратима даденную.

Утопили киевские и новгородские витязи Чернигов в крови, долго над стенами города полыхали черные вонючие пожары, еще дольше над частоколом, что окружал княжий терем, воронье расклевывало трупы посаженных Всеволодом на кол Андрейки да троих сынов его...

Красными, больными, налитыми кровищей глазами смотрел новгородич на дело рук своих – и не было мира и покоя в его душе. Исполнил клятву, стер с лица земли все семя Андреево, город вражий чуть не дотла спалил, а внутри себя волком выл – не вернуть побратима, сколько ни мсти...

Оставив на Чернигове Ратибора с ватагою опытных и преданных воинов и наказав наместнику всяку гниль, что башку на пепелище из норы вонючей высунет, под корень рубить, повернул Всеволод обратно к Киеву. Вторую клятву исполнять – сына Владимирова, Мстислава, на княженье венчать.

* * *

Гостей в центральный придел главного киевского собора набилось видимо-невидимо. Страсть как не нравилась Всеволоду эта разряженная шумная толпа – чуяло сердце опытного воина, что далеко не все пришли приветствовать воцарение Мстислава с чистой душой. Но ничего поделать новгородич не мог – не будешь же, в самом деле, венчать на княженье в пустом соборе. Только расставил где можно было своих вооруженных лучников с наказом глаз с киевского княжича не спускать.

Богато был украшен киевский собор – мудрый Владимир, не чуравшийся старой веры отцов и дедов, не бежавший древних славянских богов, и с новой верой не ссорился, из каждого похода привозил церковникам богатые дары. И сейчас придел сверкал златом да серебром, да богатыми иконостасами – ради Владимирова наследника расстарались священники под зорким оком грозной Владимировой вдовы.

Всеволод стоял на нижней ступени алтаря, держа в руках кумачовую сафьяновую подушечку, на которой покоилась княжеская корона – простой, ничем не украшенный тонкий кованый обруч червонного золота с редкими низенькими зубчиками, касавшийся чела еще Мстиславовых пращуров, и ждал, когда сквозь проход в плотной толпе к алтарю приблизится сам княжич.

Мстислав, обряженный во все белое с вышитой золотошвейками широкой узорчатой каймой, бледный, с зачесанными назад черными блестящими волосами, ступал, ничего не видя впереди себя. Помнил только направление – и шел, зная, что толпа по бокам не даст с пути сбиться.

Он чувствовал, как откуда-то из людского муравейника на него, не отрываясь, смотрят родные зеленые глаза, – и только мысль о том, что Ярослав здесь, рядом, давала ему силы не рухнуть под тяжестью свалившейся на него ноши.

Покуда Всеволод ходил Чернигов воевать, молодой киевский княжич привыкал к мысли, что отныне ему, вчерашнему отроку неразумному, сидеть на отцовом троне и продолжать отцовы дела. И худо было ему от этой мысли. Ох, худо... Ярослав маялся возле, не в силах помочь. Взвалил бы побратимову кручину на себя, да понимал – не его это ноша. Только и мог, что разговорами отвлекать Мстислава от тяжких дум.

Вот и сейчас смотрел из-за спин бояр да воевод – и шептал про себя:

– Держись, ладо, не дай им почуять смуту в твоей душе. Терпи, родной, выстои, видишь, не один ты в этой толпе – вон Ольга, вон батюшка мой, вон дружина твоя – не выдадим, слышишь? Сдюжим! Справимся!

Не мог слышать Мстислав этого шепота, да сердцем чуял.

И шел к алтарю, расправив плечи, гордо откинув красивую свою голову и расплескав по спине густую вороную гриву.

Наконец дошел. Остановился. Встретил тревожный и одобрительный взгляд Всеволода, посмотрел на Ольгу – увидал в глазах названой матери любовь и гордость. Преклонил колено. Батюшка, обряженный в богатую парадную епитрахиль, зычным голосом прочел молитву, служка, старательно махавший кадилом, обошел кругом склонившего главу княжича, и Всеволод, подчиняясь указу священнослужителя, возложил на чело Мстиславу тускло мерцавший в свете свечей золотой обруч. Вынул из ножен тяжелый боевой меч, коснулся клинком сначала правого, потом левого плеча.

– Венчаю на княженье сего славного мужа, Мстислава Владимировича, по праву кровного родства и по завету пращуров. Правь с честью и со славой, достойной славы отца твоего.

– Аминь, – низким басом завершил обряд батюшка.

Мстислав, поцеловав меч, поднялся, помедлил – и повернулся лицом к народу.

С минуту на него молча смотрели сотни глаз – восторженных, злобных, завистливых, ободряющих. Но он искал лишь одни глаза – и, заблудившись в этом сонмище, никак не мог найти! Мстиславу стало страшно, показалось, что еще миг – и это многоглазое стозевное чудовище поглотит его, и он так и не успеет увидеть любовь и поддержку в родных зеленых глазах... Мстислав начал задыхаться, почудилось, что тонкий золотой обруч короны давит его, превратившись в терновый венец с острыми шипами... Молодой князь потянулся рукой к вороту – и тут словно по волшебству нашел в толпе Ярослава...

Новгородич стоял уже в первом ряду – во главе вереницы воевод, сотников да дружинников, что готовились присягать новому киевскому владыке, и его глаза, обращенные на Мстислава, сияли счастливым изумрудным светом.

Мстиславу сразу стало легче дышать. Вместо ворота белой рубахи тронул он рукой княжескую корону на челе – и набившийся в приделе люд вдруг как по команде разразился восторженными здравицами. Да не все здравицы шли от чистого сердца.

– Экий срам-то – на святой русский престол хазаринского выродка сажать, – услышал за спиной чей-то злобный шепот Ярослав. Оглянулся – да уж не было там никого...

* * *

Казалось, день этот никогда не кончится. Было уж глубоко заполночь, когда великий киевский князь Мстислав Владимирович принял верительные грамоты последнего иноземного посла да испил последнюю чашу ядреной хмельной медовухи на пиру. В голове шумело, перед глазами цветной туман плыл, и держался молодой князь под требовательным взглядом вдовой княгини на одном только самолюбии.

Как до покоев своих добрел, не помнил, а только распахнул высокие двери, как из полумрака навстречь знакомая фигура шагнула.

– Ярослав... – выдохнул облегченно, обнимая друга.

– Умаялся, сердешный мой, – шептал новгородич, нежно глядя в лицо Мстиславу, и в глазах его стояли слезы. – Давай-ка раздену тебя да спать уложу. Хошь, колыбельную спою? Я умею.

– Мне с младенчества никто колыбельных не пел, – улыбнулся доверчиво, с наслаждением ощущая, как родные сильные руки освобождают от надоевших одежд измученное тело.

Ярослав бережно расстегнул застежки парадного плаща, кинул его на табурет, потянулся развязать шелковый шнурок, которым стянута была у горла вышитая нарядная рубаха. Помедлил, спустил тонкую ткань с крепких плеч – и наклонился поцеловать простой нательный крестик, что покоился в ложбинке на широкой груди. Тут же почуял, как Мстиславовы пальцы запутались у него в волосах и рука князя нежно, но настойчиво начала подталкивать его голову к левому соску...

– Э, нет, свет мой, так дело не пойдет, – усмехнулся, легко выпутываясь из побратимовых рук, – сейчас ты спать станешь, а не на простынях кувыркаться. Эвон глаза-то слипаются...

Раздел вяло сопротивлявшегося князя, уложил на свежие полотняные простыни, заботливо укутал мягким покрывалом.

– Спи, – поцеловал в лоб и потянулся, чтобы задуть свечу.

– Не уходи, – поймал его в темноте за руку Мстислав.

– Не гоже мне...

– Гоже, – решительно приподнял край покрывала князь. – Да и колыбельную кто спеть обещался?

Тихо рассмеявшись, подчинился Ярослав, скинул одежды и лег возле лады своего, прижавшись крепко всем телом.

– Хорошо, – шепнул Мстислав, обнимая жаркое тело друга. – Так и колыбельная не нужна...

Лежали, тихо дыша в темноте. Вдруг Мстислав оттолкнул побратима, откатился в сторону, лег на спину, глядя в потолок.

– Скажи, – попросил, – я князь?

– Князь.

– Значит, твой владыка?

– Мой владыка, – едва слышно донеслось из темноты. – Я тебе присягал... Дважды, – добавил совсем тихо.

– А коли владыка, так ты должон любой мой приказ исполнять?

– Исполню. Все, что пожелаешь, исполню...

– А коли пожелаю, чтоб ты навсегда возле меня остался?..

С тревогой прислушивался Мстислав к молчавшей в ответ темноте. Наконец услышал тяжкий вздох и шорох – Ярослав подвинулся вплотную, прижался, положив голову князю на грудь. Снова вздохнул.

– Останусь, коли пожелаешь... Только б не делал ты так-то – дом ведь в Новгороде у меня, Евдокия на сносях...

Зажмурился что есть силы Мстислав, давя подступавшие в глазам слезы, запустил ладонь в светлые мягкие Ярославовы волосы.

– Не тревожься, ладо... Пошутил я, – молвил слабо.

– Ну то есть не так уж и пошутил, – продолжил после паузы. – Мне и в самом деле страх как не хочется одному тут оставаться, без тебя... Но неволить не стану – понимаю, что дом без хозяина сирота, и жена без живого мужа вдова соломенная... Эх, кабы жили б поближе...

– А я гонцов тебе что ни день слать стану, – сказал, приподнявшись на локте, Ярослав. – И ты, коли хлопоты позволят, шли.

– Буду слать, – твердо пообещал Мстислав.

* * *

Воротясь из Киева к родным пенатам, Всеволод совсем покоя лишился. Заела князя тоска – что ни ночь, видел во сне побратима своего. Улыбался ему Владимир печальной ласковой улыбкой – и чудилось Всеволоду, что худо тому в одиночестве загробную жизнь коротать, что хоть и просил брата вослед не спешить, а терпеть уж мочи нету...

Насилу дождался Всеволод, покуда невестка Евдокия от бремени разрешилась – уж очень охота было на внучонка хоть одним глазком глянуть. Родила Дуняшка девку – крепкую, розовую, голосистую, подержал ее на руках Всеволод, побаюкал, окрестил Ольгою в честь княгини киевской, любови своей отроческой неразделенной, да и пуще прежнего затосковал. Уж все дела земные переделал – осталось только княженье на Великом Новгороде в крепкие руки сыну Ярославу передать.

Что и сделал. И вовремя – недели не прошло, как отрекся Всеволод от власти в пользу Ярослава, а пришло с северных границ княжества известие, что ливонцы, нарушив перемирие, по деревням озоруют.

Усмехнулся Всеволод в усы от такой вести – зря, выходит, на Долю грешил, сама ему навстречу идет, кликнул дружину свою верную и ушел ливонских псов уму-разуму наставлять.

С тяжелым сердцем провожал отца молодой князь Ярослав Всеволодович. Знал, что не воротится тот живым из этой брани, – видел, какая тоска отцову душу сосет. Знал, что нет суровому воину жизни без побратима...

Так и вышло. Принесли Всеволода на родимый двор на щите. Лежал старый князь лицом к небу, а на лице том улыбка застыла. Счастлив был воевода новгородский – ожидание его закончилось.

На поминальном пиру изрядно захмелевший Ярослав сызнова услыхал голос, что возле алтаря в Киеве ему послышался. И говорил тот голос те же предательские речи:

– Великий князь Владимир – да пребудет с ним милость Божия, – великий забавник был. Экую шутку напоследок отмочил – байстрюка свово хазаринского, отродье вражиное, на святой престол посадил! Вот уж смеху-то русскому люду – как бы слезьми не захлебнуться... И змеюку свою, Ольгу, возле оставил... Разве ж можно смириться, братья, с тем, что хазаринский выскочка в Киеве сидит да под бабью дуду пляшет?

Услыхав речи сии, вскинулся было Ярослав, да послушался глубокого внутреннего голоса, что повелел не перечить, а дослушать, что боярин Архипка Тверской еще сказать имеет.

– А вот слыхал я еще, что де будучи в здравом уме и твердой памяти завещал Владимир свой трон не Мстиславу, незаконно прижитому с сучкой хазаринской, а Ярославу нашему Всеволодовичу, законному наследнику, племяннику княгини Ольги, да потом по неведомому умыслу намерение свое переменил. Вот и толкую я – надо нам Мстислава, пока не поздно, извести да посадить на княженье в Киеве свово русского человека.

Белой яростью заполыхало сердце Ярославово от того, как правду сей боярин в кривду обратил, да сдержался молодой князь. А как подвыпившие, а от того шибко храбрые гости из тех, что постарше, обратились к нему с осторожными, но предательскими речами, прикинулся простачком – зенки вылупил, рот раскрыл: мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю – был вроде какой-то уговор, да отец напоследок об нем ничего не сказывал.

И уж к концу ночи увяз Ярослав в начавшемся складываться заговоре. Едва мочи хватило не порубить заговорщиков прямо в пиршественной палате...

Архипка Тверской со товарищи удумали обманом Мстислава с княжьего трона скинуть. Скумекали, что в прямом бою им с молодым князем не совладать. Мол, ты, Ярославушка, надёжа наша, оставайся с ним дружен, как приведем дружины под стены киевские, Мстислав беспременно тебя на подмогу кликнет – ты и придешь, а как до дела дойдет, ударишь самозванцу в спину. И сядешь великим князем на Киеве.

Ярослав все выслушал, со всем согласился, а утром призвал к себе доверенного своего человека, Данилку-стремянного, да наказал ему тайную грамотку в Киев Мстиславу доставить. А чтоб не хватились, что Ярослав нарочного шлет, надоумил Данилку вроде как с купеческим обозом стражем идти, кружным путем, далеким, на всех ярмарках с купцами побывать и в Киев придти вроде как ненароком. В Киеве же повелел к князю в терем сразу не соваться, а крутиться на базаре возле купцов – и ждать, покуда Демьяновна на торжище не объявится. Знал Ярослав привычки княжеской ключницы, как свои, – редко бывала Демьяновна за стенами княжеского подворья, да раз в месяц непременно сама на базар наведывалась – за приправами, что иноземные купцы привозили. Должон был Данилка Демьяновну подкараулить и дать ей в руки крестик – Мстиславов крестик, приметный, тот, что в Перуновой роще сам побратиму отдал. А вместе с крестиком передать, что разговор у него секретный к князю имеется. А уж там, озаботившись, чтоб чужих глаз да ушей не было, передать Мстиславу писанную Ярославом с подробностями грамотку.

Как наказал, так все Данилка-стремянный и исполнил. Выслушал его Мстислав Владимирович, сжал до боли в ладони побратимов крестик – и поселилась в его душе смута великая. Однако ж принял предложенный Ярославом план.

Зима в тот год выдалась лютая – и заговорщики до весны носов из родовых гнезд не высовывали, а к Киеву подошли, как лед на Днепре сошел.

Ждал их князь Мстислав на хорошем месте – том самом, где когда-то отец его, Владимир Красно Солнышко, хазарское войско в ловушку заманил. Выгодно стояли рати киевского князя, сам он на холме расположился, пряча в двух рощицах неподалеку засадные дружины, свою да Ярославову, а врагов сие не заботило – в гордыне своей уверовали заговорщики, что победа уж у них в кармане, заранее воцарение Ярослава отпраздновали да себе должности повыгоднее при княжьем дворе расписали.

Однако ж сеча вышла кровавая. Одни, что с мечом пришли, за свой живот сражались, а те, что Мстислава обороняли, преисполнены были великой ярости – люб был воинам молодой, красивый да справедливый князь, не желали они худого своему законному владыке.

Мало-помалу теснили Мстиславовы войска врагов, уж исход боя близился – и решить его окончательно во славу киевского оружия должны были засадные дружины. Ярослав, сидя на коне возле Мстислава, ждал, когда князь своей дружине знак даст – тогда и новгородская рать должна была в атаку сниматься.

Да все медлил Мстислав – и учуял Ярослав в той медлительности сомнение и подозрительность. Не поверил, видать, побратим в Ярославову искренность, предательства ждал, подлости, удара в спину.

Боль родилась в душе у новгородского князя, кровью сердце его умылося. Слезная пелена глаза зеленые застила. Утер он кольчужной рукавицей глаза и, не дожидаясь боле Мстиславова приказа, кинул свою дружину из засады в бой.

Стон прошел по вражьему войску, как уразумели вожаки заговорщиков, на чьей стороне бьется новгородская дружина. Не ударил Ярослав в спину Мстиславу, как от него ждали, а сам пошел во главе своей конницы смутьянов колоть да рубить.

Как вороная лавина хлынула на равнину из-за правого отрога холма, Мстислав дух перевел – и отдал приказ атаковать своей коннице. Вмиг остатки вражьей рати были взяты в кольцо, простые воины, увидав, куда дело идет, оружие побросали, сами в плен сдаваться начали, вожаков же – всех, кого знал и кто был на поле брани, – Ярослав без жалости с коней посшибал да перед Мстиславом на колени поставил.

И сам в той шеренге встал.

Спешился киевский князь, медленно вдоль плененных смутьянов пошел, каждому в лицо заглядывая, – будто какую тяжкую задачу про себя решал. Так до Ярослава и дошел.

Встретил его взгляд новгородский князь, мгновение смотрел не уступая, а потом опустил глаза, голову, плечи – и, встав на одно колено, протянул Мстиславу свой меч.

– Ты что?! – задохнулся великий князь. – Зачем мне ровно побежденный кланяешься?!

– Надобно, чтоб все увидали, кому я верой и правдой служу, чтоб ни у одной живой души соблазна боле не возникло через меня тебе вред учинить, – ответил, не поднимая головы.

– Что ты, брате, что ты, – зашептал Мстислав, ухватывая Ярослава за плечи и поднимая с колен. – Не след тебе передо мной на коленях стоять!

Ярослав позволил себя поднять, вложил меч в ножны, помедлил – и отважился в глаза побратиму заглянуть. В синих Мстиславовых очах стояли слезы. Положил он руки на плечи новгородичу, крепко сжал, притянул к себе его голову – и крепко, не стесняясь, поцеловал в губы.

– Ты что?! – задохнулся, отстраняясь, Ярослав.

– Сам же сказал – надобно, чтобы все увидали...

– Эвона оно что... – раздался из ватаги пленников хриплый голос Архипки Тверского. – Кабы заранее знать, я б щенком новгородским иначе распорядился... Ты б, хазаринский выродок, сам ко мне на брюхе за ним приполз...

Мстислав опустил голову, пряча от Ярослава лицо. Потом медленно отвернулся, сделал шаг, второй, на третьем вытянул из ножен меч и, коротко крякнув, по рукоять вогнал его тверскому боярину в грудь. Так, что лезвие со спины наружу вылезло. Захлебнулся Архипка кровью, задрал бороду к небу да и рухнул замертво. Мстислав же, наступив на тело сапогом, выдернул меч, отер лезвие о боярский кафтан и повернулся к пленникам.

– Следующему, кто худое замыслит против побратима моего, так быстро помереть не дам, – процедил сквозь зубы, да так, что у слышавших мороз по коже пошел. – Четвертовать прикажу – и позабочусь, чтоб потом подольше живым в пыли полежал. Аль уразумели?

И поднял на пленных заговорщиков белые от ярости глаза.

Ответом ему было молчание.

* * *

Скор оказался Мстислав на суд да расправу, но старался, чтоб ненависть глаз не застила. По справедливости наказывал. Совет держал с Ольгой, воеводами своими да Ярославом. Тех, кто по своей воле в заговор вступил, казнить приказал, тех, кого обманом или по недоумию в смуту втянули, в живых оставил – кого высек да домой под строгий надзор отпустил, кого в кандалы заковал да на соляные копи на разные сроки отправил.

К концу недели управился. И пошел побратима искать.

За год, что минул со дня отцовой гибели, изрядно переменился Мстислав. Повзрослел. Трижды сумел предательской смерти избежать – дважды от удара кинжалом в темном коридоре кольчуга, что под рубашкой носил, спасла, а в третий раз не иначе как боги погибель отвели – виночерпий, что за пиршественным столом прислуживал, споткнулся да кувшин вина на пол уронил. И было то вино травленое...

Возмужал Мстислав, на отцовом троне сидючи, от отроческого легкомыслия избавился, да вот сердцем таки не очерствел. Чуял, что незаслуженную и глубокую обиду нанес своим недоверием Ярославу. Чуял – и душою маялся.

Молчал побратим, ни в чем князя киевского не винил, и на советах, и на судилище, и за трапезой возле был. Рядом – да далеко. Так далеко, что рукой не достанешь. Мучимый угрызениями совести, прятал от него глаза Мстислав, да в те редкие мгновения, что исподволь отваживался хоть краем глаза на новгородича глянуть, ловил во встречном взгляде укор и печаль великую.

Нутро горючими слезами обливалося, да терпел Мстислав скрепя сердце. Хотел наперед дело сделать, расправу над ворогом учинить, а уж потом и отношения выяснять. Да и надеялся втайне, что перетерпит побратим обиду жгучую, сам поймет, что пустое это. Простит.

Не вышло однако...

Нашел Ярослава на стене, у северной сторожевой башни. Стоял новгородич, положа ладонь на рукоять меча, и смотрел, не моргая, в сторону дома.

Повернул голову, услыхав шаги.

– Завтра дружину домой поведу, коли отпустишь... – проговорил через силу.

– От чего спешка такая? Аль по Евдокии иссох? – попытался пошутить Мстислав, да замолк на полуслове.

– Нет никакой спешки, – отвернулся Ярослав. – Да только чего ж гостевать, коли я тебе в тягость...

Помолчали.

– Знаешь, – вдруг, ухмыльнувшись, молвил Мстислав, – я, видать, совсем ума решился – хотел тебя прилюдно наградить, да Ольга вовремя остановила. Слышал бы ты, как она меня костерила!

Хотел рассмеяться, да поперхнулся, напоровшись на лютый Ярославов взгляд. Новгородич поворотился стремительно да сгреб побратима за грудки.

– Ты, – прохрипел, подтянув Мстислава к самому своему лицу, – говори – неужто взаправду усомнился во мне?!

У Мстислава сердце в груди спотыкаться начало.

– Я люблю тебя, – сглотнув подступивший к горлу комок, вымолвил тихо. – А себя... ненавижу. За то, что обиду тебе вчинил глубокую, ничем не заслуженную. На коленях готов прощения вымаливать, да простишь ли дурака неразумного?... Не со зла ведь я – умок-то куцый со страху перемкнуло, от тени своей и то шарахался...

Услышав сии странные слова, Ярослав с минуту смотрел на побратима своего опешивши, а потом отпихнул его от себя и захохотал.

– Умок... – всхлипывал со смеху, – ку-уцый... Ой, уморил... Со страху, говоришь, перемкнуло...

Вдруг перестал смеяться, снова взял Мстислава за грудки, снова притянул к себе.

– А коли любишь, чего ж терзаешь-то? Сердце, поди, у меня одно, другого нигде не запасено...

– Таким вот уродом на свет уродился, голова ровно наперекосяк устроена – все что-то мерещится, да все не там... Сердце тебе изранил... Да только без тебя не сдюжил бы я, не перемог лихо... Накажи, слышь? Как хошь накажи – все стерплю, да только прости...

– Да уж простил, – ответил Ярослав. – Хоть и терзаешь ты меня, да все равно тёмно мне без тебя, муторно... Уж потерплю как-нибудь – видать, доля моя такая...

– Сам выбирал, – счастливо прошептал Мстислав.

– Сам, – легко согласился новгородич. – Разве ж я жалуюсь?

Потянулся было обнять ладу своего, да тот не пустил.

– Погоди, – попросил тихо, пошарил за пазухой и достал нательный крестик на простой суровой нитке. Тот самый, что пропуском Данилке служил. – Вот. Вернуть хочу.

Глянул робко на Ярослава:

– Примешь ли?..

Тот в ответ только голову наклонил. Мстислав бережно надел крестик побратиму на шею, оттянул ворот рубахи, спрятал оберег на крепкой груди. А потом обхватил Ярославово лицо теплыми ладонями и накрыл устами уста.

ЭПИЛОГ

– Князь Ярослав, воевода Новгородский, владыка.

– Проси! Да проси же!

Ярослав, склонив голову, переступил порог княжеской тронной палаты. Мстислав замер на мгновение, обняв взглядом знакомую фигуру, и быстро сбежал с возвышения.

– Вон! Все – вон! – рыкнул на стражников. Те с поклонами поспешили наружу.

Подошел. Взял в ладони родное лицо, прижался к губам крепким долгим поцелуем, счастливо ощущая, как жадно отвечает Ярослав на его ласку. Отстранился. Заглянул в любимые глаза, утонув в их ласковой зелени.

– Не чаял свидеться...

– Мир в пределах твоих, светлый князь, где ж простому воеводе отыскать причину да наведаться погостевать? – веселым огнем полыхнули лихие очи новгородца.

– А простому воеводе на ум не пришло, что его здесь без причины видеть рады? Не пришло? Что ж, придется войну затевать!

Посмеялись. Обнялись. Постояли, согреваясь теплом тел друг друга.

– Ну, сказывай, – отодвинув, впрочем, недалеко от себя Ярослава, попросил Мстислав.

– Сын у меня растет, – застенчиво молвил приезжий. – Мстислав Ярославич. Так же буен, как тот, в чью честь наречен.

Услышав имя, киевский князь засиял глазами.

– Обошел меня, значит. Ну ничего, наверстаю.

– А что твоя болгаринка? Аль хороша?

– Хороша. Да сам вскорости увидишь. Самый дорогой гость прибыл, больше никого ждать не стану – сегодня обряд и справим.

* * *

Свадьба гуляла яростно, широко и вкусно, как тот, в чью честь затеяно было празднество. Мстислав от гостей не отставал ни в питии, ни в плясках. Ярослав с возвышения, где стоял княжеский стол и сидели самые почетные гости, с усмешкой наблюдал, как молодой киевский владыка ловко вертит в бешеной пляске молодую свою темнокосую жену, дочь царя болгар Милолику. Молодуха раскраснелась, запыхалась, едва держалась на ногах, но мужу не уступала. И вообще была чудо как хороша.

Наконец Мстислав поднял Милолику на руки, расцеловал на виду у всего люда и унес в опочивальню, мимолетно наказав дружинникам своим смотреть за гостями в оба, бесчинств не допускать, дворовых девок под замок посадить, дабы упившиеся медовухи да квасов гости молодок не портили, а самих гостей, коли с ног повалятся, строго-настрого повелел в пиршественной палате под столами спать не оставлять, а после пира по покоям растащить.

Вскорости и Ярослав, улучив момент, с пира исчез. Как Мстислав с молодой женой праздник покинул, ему ни съестное, ни хмельное больше в горло не лезло.

Но и спать он не мог. Вертелся на жарких, ставших волглыми простынях, а глаз не смыкал. Потому что стоило прикрыть веки, как перед внутренним взором возникала одна и та же картина: рука сжимает упругие маленькие груди, рот терзает мягкие алые сочные уста, большое белое сильное тело подминает под собой другое, смуглокожее, по-кошачьи гибкое и податливое, могучее бедро требовательно раздвигает стройные, как у лани, ноги, – и Мстислав входит в жаркое тесное лоно одним сильным резким толчком, проглотив протяжный крик женщины...

Мочи терпеть больше не было. Ярослав выгнулся на ложе, потянулся, взял себя в ладонь... Застонал мучительно, долго, до крови прокусил губу, орошая соками пальцы... Не помогло. Тело горело огнем, рот высох, губы потрескались, в висках стучало.

Поднялся. Подошел к окну, высунул наружу полыхавшее жаром лицо. Постоял, вдыхая прохладный предрассветный воздух. Решился.

Едва переступил порог княжеской опочивальни, как с ложа под высоким балдахином поднялась растрепанная темная голова.

– Наконец-то... Что долго не шел?

Мстислав выбрался из постели и в чем мать родила прошлепал к двери.

– Боялся потревожить... Не знал, хочешь ли... Вот решился. Думал – с порога гляну, как ты спишь с молодой женой, да и поскачу восвояси...

– Как же... Восвояси... Кто ж тебя отпустит-то? По крайней мере сейчас...

– Как пожелаешь, владыка мой...

Задрожал Мстислав, услышав, КАК проговорил Ярослав последние слова. Особый, не каждому доступный смысл вложил Ярослав в это обращение. Близко подступил князь к ладе своему, прижался всем телом, ощущая сквозь тонкую ткань силу ответного желания.

– Пожелаю, – шепнул хрипло и запустил ладонь со спины Ярослава под рубашку. – Сейчас...

– Погоди, – у новгородца сел голос. – Не здесь... Пойдем...

Мстислав шагнул следом, не задумываясь. Ярослав поймал его за руку, едва слышно рассмеялся.

– Хоть порты накинь, леший... Голышом по хоромам бегать – девок пугать...

По молчаливому уговору решили из княжьего терема уйти. Украдкой пробрались мимо стражи, через задний ход вышли за стены, спустились с холма к реке. Горизонт уже зачервонел, когда, скинув одежды, упали в высокую густую траву. Жадно сомкнулись уста, члены свились в тугой узел, – посмотри кто чужой со стороны, подумал бы, что бьются двое не на живот, а на смерть. Рыча, катались по траве, то один сверху, то второй, рвали мягкие губы, в кровь раздирали ногтями кожу, безнадежно стараясь проникнуть один в другого, соединиться в одно, стать единым существом навечно...

* * *

Солнце уж высоко стояло, когда в синем небе, раскинув крылья, коршун поплыл. Глянув на землю из-под облаков, увидала хищная птица странную картину. На берегу реки в густой траве, распластав вширь руки и ноги, лежал нагой светловолосый русич. Поверх его большого тела, так же раскинувшись, покоилось другое: темноволосый его обладатель спал, спрятав лицо в изгибе шеи товарища. На лице золотоволосого, закинутом к небу, читались мир и блаженство. Упал коршун с высоты, словно стараясь разглядеть поближе диковинную пару.

Вдруг темноволосый пошевелился, потерся лицом о плечо, затем о горло второго, сильно погладил руки от плеч вниз, к кистям. Пальцы сплелись с пальцами, сцепились с невероятной силой. Светлая голова чуть повернулась, Ярослав легко коснулся губами темных мягких прядей и едва слышно шепнул:

– Княже... Ладо мой...