Ром, ты спишь уже? Подвинься, солныш, я вернулся. Ты, наверное, и не думал уже, да? А я – вот он! Как я машину гнал – как безумный, никогда бы не подумал, что старина «Ньюпор» может выжимать из себя такие скорости... Ох, Ромашка, какие у тебя лапки холодные! Дай я согрею. Вот так. Обними меня, соня. Сонька... солныш... ромашка... радость моя... Что ты смотришь на меня так укоризненно? Да – радость! Да – моя! Мой. Самый красивый. Самый светлый. Самый-самый что ни на есть расчудесный...
Я тебя еще, когда ты только-только в дивизии появился, заметил. Ну, думаю, совсем хорошо – молодняк подвезли! Совсем спецов не осталось... зеленые совсем, чуть ли не прямо из-за парты, пороху не нюхали, часов не налетали, а уже туда же – в авиацию. Стоят, перешептываются, с ноги на ноги мнутся... и среди всего этого скопища – твоя белая макушка. Забавная такая. Солнечная. Пушистая и детская. Ну не дуйся, Ромка, ты ведь и правда по сравнению со мной – ребенок. Я ведь старше. Что значит – всего на четыре года?
Четыре года, малой, в наше время – это пропасть.
И вот, значит, смотрю я на все это скопище, комдив перед нами всеми распинается, что-то о новом Декрете вещает, а я на тебя смотрю и думаю, что при таком милом личике у тебя слишком неправильные глаза. Слишком глубокие. Очень синие... Что? Они у тебя серые, а не синие? Ну, значит, это в них небо твое любимое отражалось. Конечно, я не мог этого рассмотреть с такого расстояния. Конечно, это я все потом придумал. Как скажешь, солныш. Конечно...
Слушай, ну где ты так вымазался, а? Вся щека в грязи! И челка вон – серая уже, а не русая. Ладно-ладно, не злись, я согласен. В таких условиях некогда за собой следить. Даже я – аристократ, белая кость и неженка – уже отвык мыться каждый день. И рукав у меня в мазуте... ну и черт бы с ним! Главное, что я с тобой!
Надеюсь, ты не думал, что я не вернусь? Да, знаю-знаю! Ты мне веришь. Это я просто так спросил, на всякий случай. А я, честно, сам в себя уже не верил. Завяз в этом чертовом поле, как в болоте: и взлететь не могу, и машину не бросишь – далеко, беляки кругом, и за тебя боялся очень... как я с ним договаривался, со стариком, как крылья штопал, мотор по сотому разу перебирал – целый рассказ можно написать. А что? Может, и напишу. Вот война кончится, и напишу. Мне наш учитель по языку и литературе всегда говорил: «У вас, кадет Накорчевский, прекрасный слог, вам в публицистику – прямая дорога...» Представляешь, я – и в публицистику! Это я-то – рукава в мазуте, рожа в саже! Впрочем, тогда еще ничего такого и не было. Тогда еще я был чистым и бритым кадетиком и бредил небом. Нужна мне была его литература, как же! Мне бы на площадку сбежать побыстрее, дельтапланеры мы там с ребятами строили... а потом, когда постарше стал, на кружок сбегал – мы там чтения для рабочих завода устраивали. Веришь, Ромашка, ни разу... до сегодня... я не усомнился в Нашем Общем Деле. Заглавные буквы слышишь? Наше Общее Дело Мировой Революции. А сегодня – как накрыло. Посмотрел в эту наглую комиссарскую харю: «Вернулся, товарищ Накорчевский? Молодец! Побольше бы нам таких! Только с напарником твоим неприятность одна вышла – не обессудь уж»... Он еще долго говорил... о необходимости перестраховки... о директиве... о погрешностях... о случайностях... Вот и случилась с ним... погрешность: маузер он у меня забрать не успел. А может, забыл? Да неважно уже, в общем...
Он нас всегда терпеть не мог, этот наш красномордый... меня так уж точно. Как я ему в том году морду начистил... да за тебя, синеглазый, кажется, и начистил. Когда он по пьяни к тебе полез. Не нравился ты ему, всегда слишком смазливым казался. Или наоборот – нравился, только теперь мы, Ромашка, об этом никогда не узнаем. Был у нас комиссар и весь вышел. Кончился, хех! А как орал, помнишь: «Я еще полюбуюсь на вас! Кто из вас, голубков, первым к белым сбежит! Вот тогда я вам все вспомню...» Чего он орал, интересно? Это я, что ли, один из первых, кто в новую, ленинскую партию пришел, к монархистам, к этим пережиткам прошлых веков, уйду? Или ты, малый, сын инженера, идеалист, к ним побежишь?
Если б не этот выстрел чертов... я уже возвращался, а так...
Холодает, солныш. И ты весь холодный, как уж, честное слово! А ну быстро укладывайся сверху на меня, я тебя сейчас укрою, вот так... а песка с тебя сколько сыпется! Постарел, пока меня ждал? Ладно, не дуйся, я шучу, Ромашка...
Завтра, если опять лететь придется, уже я тебя ждать буду.
Слышишь, Ромка, там несколько деталей в моторе все-таки заменить придется, но это уже все завтра. Ты мне только напомни, чтоб я тебе показал, что поменял. А сейчас спать...
Слушай, сонька, а ты знаешь, я пока в этом чертовом поле чинился, внезапно обнаружил, что весна пришла... Ранняя в этом году весна, теплая... А там на краю поля – вишня зацвела. Красивая такая. Нежно-розовые, почти белые у нее лепестки. Я хотел тебе веточку привезти, но она отцветала уже... Отец писал, что японцы цветущую вишню очень уважают. Даже на эмблемах она у них, на военных. А еще знаешь, как – они собираются в парках или в саду и сидят – смотрят на эту вишню, как с нее лепестки осыпаются, любуются... смысл жизни и смерти постигают. Я тоже на эту красавицу любовался, когда передышку делал. Отца вспоминал... и тебя, малыш... я боялся за тебя... очень боялся, что не успею...
Знаешь, я ведь люблю тебя, Ром...
Не смейся, я знаю, это глупо звучит... не бывает любви на войне, смысла в ней нет, я сам это говорил, я помню. Только я тебя все равно люблю, славный мой. Ты простишь мне, что я тебе это никогда раньше не говорил? Простишь? Вот и хорошо. Просто я только там посреди поля это понял. Как я тебя люблю. Всего тебя люблю... губы твои пересохшие, пальцы закоченевшие, глаза твои – сине-серые, челку твою темно-русую, сердечко твое... славное... Нежный мой, сладкий мой, искренний, люби...
* * *
Спрятать револьвер. Отойти от могилы. Присмотреть, чтоб солдаты закопали их так вот, не трогая – вместе. Игорь ведь так спешил, за два дня вместо положенной недели умудрился самолет заставить взлететь, не его вина, что эту чертову директиву выполняют так неукоснительно... это даже не вина комиссара Смирнова, впрочем, комиссара уже закопали, а вот к Игорю подойти боялись – он же мозгами двинулся совсем, как узнал, что Ромку успели расстрелять.
В полдень. А вечером прилетел всклокоченный Игорь.
Еще два выстрела вверх, ну и черт бы с ними, с патронами, эти двое заслужили прощальный салют. Смотреть, как падает земля на застывшие лица, и тихо шептать слова молитвы, ты ведь еще не забыл их, бывший офицер Российской армии, а теперь пилот новой армии – Красной...
А потом – мрачно пить деревенскую бурячанку, поминая с друзьями двух отличнейших ребят и потрясающе хороших летчиков, и не их вина...
А завтра гнать «Ньюпор» под огнем и помнить, что одна его ошибка, один просчет – и рядом с этой выкопают свежую могилу для твоего друга и напарника.
Потому что – война. Самая гадкая из всех войн – гражданская...
А на краю поля будет облетать вишня. Вечным напоминанием о жизни и смерти. Они ведь сестры...
Прим.: Cогласно директиве 1918 года (номер я, к сожалению, так и не нашел) для того, чтобы летчики вместе с драгоценными самолетами не «перелетали» на сторону врага (почти все имеющие тогда навыки вождения самолетов были бывшими офицерами царской армии), была введена «парная ответственность». На один самолет приходилось два пилота, которые летали по очереди. В случае невозвращения из боя одного, второго – расстреливали. Говорят, очень многих это удержало от бегства к белым.
История, положенная в основу этого фика, реальна. Один из пилотов был сбит, но, успешно починив самолет, вернулся через два дня. К сожалению, его напарника и любовника уже успели расстрелять. И он сошел с ума...
