1

Он любил себя вдвое больше, чем его могла бы полюбить любая из женщин. Он злился, потому что не дружил с зеркалами и фотопленкой и не мог любоваться собой нигде, кроме как на льстивых портретах.

Я рисовала его портреты. Я никогда не устану живописать его красоту и восхищаться им.

Просто мне больше некуда идти.

Каждый вечер в окнах сгущалась тьма, и он приходил. Хайль, изгнанница! – смеясь, говорил он, и я эхом повторяла приветствие. Я рисовала его портреты при неверном свете свечей, и его изумрудные глаза казались черными, хотя черных глаз и не бывает на земле.

За стеной одинокая девочка играла на фортепиано. Почему-то она играла именно «Элизу» и именно после заката, видимо, знала, что это его любимая мелодия. Он садился в кресло, которое я специально приобрела для него; его поза выражала снисхождение и самоуверенность. Его тонкие пальцы выстукивали медленный ритм «Элизы». Он улыбался мне. Он улыбался своему отражению в моем взгляде. Когда он улыбался, я могла видеть слегка удлиненные блестящие клыки, незаметные, обычные для дневного наблюдателя.

Я умоляла его об обращении. Я падала на колени и целовала его ноги. Я выполняла все его темные желания, но он так и не произнес хрестоматийной фразы «Испей от меня...» Ему нравилось издеваться надо мной.

Но этим вечером я встречала его уже иной. Моя преданность дала трещину. Я долго искала учителя – такого же изгоя, как я, но менее гордого, чем он. Вчера это случилось. Этим вечером я встречала его иной.

Я надела платье из черного бархата и почти растворилась в сумраке комнаты. Стук в дверь удивил меня. Тьма сгустилась в коридоре и протекла в комнату сквозь щели.

Он был не один. На его левой руке висела пьяная девушка с тусклыми желтыми волосами.

Хайль, изгнанница, – улыбнулся он.

Хайль, изгнанник, – ответила я, опешив.

К-к-камилла? – пролепетала гостья.

Я наклонилась, чтобы рассмотреть ее лицо. Да, это была моя старая подруга, след прошлой жизни, которая претенциозно именовала себя Луной. Ей тоже нравились вампиры.

Он отодвинул девушку от меня и попытался оправдаться.

Извини, я не знал, куда ее деть.

Я понимала, в чем дело. Он убьет ее на моих глазах, чтобы вызвать у меня зависть и возбуждение, владеть мною еще полнее, чем сейчас.

Но сегодня я встречала его иной. Я молча схватила обмякшую девушку за волосы, наклонила голову и впилась новенькими острыми клыками в артерию. Я впервые в своей новой жизни пила кипящую кровь, слегка приправленную алкоголем, и это было восхитительно.

Он только горько усмехнулся, глядя на капли алой влаги на моих губах.

Роланд? – спросил он.

Я кивнула.

Теперь ты всё понимаешь?

Я кивнула снова.

Прощай, изгнанница... – с грустью прошептал он и растворился в ночном воздухе, оставив на стенах комнаты следы своей тени.

Прощай, изгнанник. Прощай, моя любовь, – сказала я вслед и навсегда закрыла окно.

2

Я выходила из дома каждое утро в 6:30. Я читала на остановках, в троллейбусах и на ходу. Я читала Вирджинию Вульф и Оскара Уайльда, перенимая их стиль для своих бесчисленных и бесконечных рассказов. Я глядела на восхитительных мальчиков, я глядела на девочек в тонких блузках, хотя они никогда не посмотрели бы на меня с интересом. Я думала об Энни Бретт. Я думала о той, другой, по имени Тана, которая умерла, но о ней думать было больно, и поэтому я думала об Энни Бретт. О ее оранжевых волосах, о ее руках, как она держит карандаш, и как пряди падают на красный стол. Я думала о том, помнит ли Энни Бретт мое имя. Я думала о Томе Крузе.

Я думала о вампирах. Я думала о Кристиане, который покинул меня.

Энни Бретт обедала в университетской столовой; дома ее никто не ждал. Она была аккуратной; она была в белом. Я боялась подойти к ней. У меня были тяжелые темные волосы и заспанные глаза – я читала. Тана говорила – читать буки, почему-то вспомнила я. Тана говорила мягким детским голосом и смеялась тонко. Энни Бретт смеялась пронзительно.

Энни Бретт сидела за дальним столиком у окна со своими подругами с геофака. Они хихикали, поглядывая на юношей и на столик изгоев, где сейчас сидела умничка Шейд. Умничка Шейд любила Джонни Деппа и разговоры про жизнь; она ходила на чужие лекции по философии, потому что любила преподавателя. Она боялась прикосновений других девушек. Шеннон Шейд тоже была нужна мне. Но не сейчас. Сначала Энни.

Энни! Нужно поговорить, – сказала я тихо.

Она удивилась. Она была шокирована.

Камилла???

Энни Бретт помнила мое имя. Я была счастлива. Энни Бретт не заметила, что я была бледнее, чем всегда, что у меня были красные губы. Она вообще предпочла бы меня не заметить.

Мне нужно поговорить с тобой о том, почему ты прячешь плакат Круза под матрасом. И о том, что ты делаешь по вечерам, глядя на этот плакат, – выпалила я.

Девчонки с геофака захохотали, обнаружив в моих словах пошлость. Они были недостойны Энни Бретт.

Умничка Шейд посмотрела на нас.

Энни Бретт залилась краской.

Я хочу поговорить с тобой о вампирах, – уточнила я, – вечером возле главного корпуса.

Девчонки инстинктивно отодвинулись от Энни Бретт – она имела какую-то связь с изгоем. С ведьмой Камиллой Таннер, у которой текла черная подводка для глаз, расстегивались ширинки на черных джинсах и бежали стрелки по черным колготкам. Из красивого серого глаза Энни Бретт почти выползла слеза унижения, но она смогла загнать ее обратно. Девчонки встали, посмеиваясь.

Я приду, – сдавленно сказала Энни Бретт. Наверное, интерес к вампирам победил отвращение ко мне.

Встретимся на ленте, Энн, – сказали они будто бы хором; они походили на единый организм, на нечто многоклеточное с единым мозгом. Они были ужасны. Энни Бретт была прекрасна – обиженная, злая – она была великолепна.

Прозвенел звонок, и я на долгие часы исчезла из жизни Энни Бретт. Тана говорила – растворись; Тана говорила – всосала вместо – поняла.

3

Я ездила в троллейбусах и трамваях. Я думала о том, почему старики считают, что это мой долг – быть вежливой и уступать им место. Мне ведь очень трудно быть вежливой.

Я читала Вирджинию Вульф. Я думала о Шеннон. Я ехала в автобусе, а Шеннон – наверное – ждала меня под дождем. Мы ходили в психологический клуб; там были красивые мальчики; мне там не нравилось. Они залезали в меня и заставляли любить, доверять, сопереживать. Они не знали, что Камилла Таннер не умеет, вовсе не умеет любить. Она жалеет Шеннон, восхищается Энни Бретт, но любовь ее умерла и закопана глубоко-глубоко, и маленькие гномы пляшут над ней свои танцы.

Кто-то сказал – небо светлое, а там – чрные тучи. Я думала, что это, должно быть, красиво – небо, поделенное пополам. Но сквозь окна видно не было, будто бы все мы были в огромной коньячной бутылке матового стекла.

Я думала о Шеннон. Я думала: Шейд – это имя или кличка? Почему ее зовут так красиво (имя для супергероя) – Шеннон Шейд? Почему ее, такую книжную, такую одинокую, так красиво зовут?

Я думала о том, как ей, Шеннон, хорошо приходить домой после лент, и смотреть сериалы, и спать; а я ездила на работу, а по ночам ждала возвращения Кристиана, но он не приходил больше.

Я думала о том, как Шеннон, и с ней, может быть, еще красивая грустная Мэри, как они стоят посреди площади, и Шеннон подпрыгивает, и удивляется, и морщит носик. Я вспоминала – когда Тана говорила слово «носик», ее собственный носик тонко дергался – вверх-вниз.

Шейд пришла вечером и стала кричать в коридоре. Она всегда кричала; она так разговаривала. Шеннон любила мою комнату, мои плакаты. Шеннон любила бумагу; бумагой ее снабжала красивая грустная Мэри, и еще какая-то девочка, похожая на мальчика. Я сказала – есть дело, Шейд, и хотела взять ее за руку, но она отстранилась. Она спросила – какое, и повернулась в сторону коридора. Она боялась. Я сказала – вампиры, и поведала ей обо всем, и глаза Шеннон засияли. Она поверила, и сказала – придет.

Оставался еще час.

Они были готовы.

Оставался еще Норман.

4

Норман был из тех людей, которые никогда не меняются. Пройдут годы, а он так и будет в своей спортивной куртке, говорить о театре, и смеяться так странно: хо-хо-хо. Я не любила Нормана; он всех считал сектантами; и рядом с ним и вправду хотелось быть сектантом, чтобы отличиться, отгородиться, уйти от него поглубже, подальше. Летом Норман работал вожатым в лагере, и я жалела детей. Мне бы грустно было, если бы Норман был моим вожатым. Он вовсе не читал книг.

Я держала в руках телефон. Я вспоминала, как возвращалась с работы и услышала во дворе пение. Женщины сидели на скамейке. Но они не пели, они разговаривали – так протяжно и громко, как любит разговаривать Шейд. Они смотрели на окно той, которую звали Тана, и разговаривали. О ней? Я слышала – девочка, даже – бедная девочка. О ней ли это? Я думала – почему люди не поют? Почему люди не поют о мертвых? Я бы пела о ней, пела бы о ее улыбках и родинках, если бы могла красиво петь.

Я держала в одной руке телефон, а в другой – школьный фотоальбом. Я смотрела на фотографию Нормана – какой он нескладный, и штаны всегда висят, и глаза прозрачные. Тана так смешно копировала его это хо-хо-хо! Он любил меня когда-то – так говорила моя мама. Он никогда об этом не говорил. Я вспоминала – как-то он попросил у меня пенни. Я сказала – нету. И он купил мне конфетку в магазинчике. Он хотел купить мне конфетку за мой же пенни...

Я позвонила Норману. Да, – серьезным голосом сказал он. Он был очень серьезным. Только смеялся странно: хо-хо-хо. Я сказала: это Камилла Таннер беспокоит. Он засмеялся и сказал – да. Будто бы я и впрямь его побеспокоила; он же сидел перед телевизором и смотрел передачу «Моя семья»; он был ужасен. Я сказала: будет интересно; я сказала: сейчас. Он спросил: кто будет? Я, умничка Шейд, еще кое-кто. И Энни Бретт – так я сказала. Энни Бретт? – спросил он. Да, – сказал он. Имя Энни Бретт действовало на него, как плакат Деппа на Шеннон; он завидовал Энни Бретт; он ненавидел ее. Я его понимала. Я приду, – сказал он и положил трубку.

Я думала об Энни Бретт. Я думала – почему нам не довелось подружиться с Энни Бретт? Почему тогда, давно, когда я, Тана и Энни Бретт были подругами – в детстве, давно это было, всё растворилось в годах, и все мы тогда смеялись над Норманом – почему я была так резка с ней, и говорила громко, грубо, и не думала, что говорю... Смогла бы Энни Бретт простить меня? Если бы она заговорила со мной... Может быть... Может быть, после сегодняшнего.

Над университетским городком всходила полная луна. Время пришло. Мое время пришло.

5

Я говорила о вампирах – это всё правда. Вампиры существуют – как бы в двух измерениях – они учатся в нашем университете. Эдгар, ЛаЛитт, Роланд, Кристиан – это те, кого я знаю. Именно к Эдгару я вела своих, ха, рекрутов... Он хотел эксперимента. Но об этом потом, да, потом.

Вампиры жили в двух измерениях; с восходом луны они изменялись. Другая жизнь, другой мир открывался им (нам, как сладко говорить – нам) с восходом Луны. Новый, яркий мир, заключенный в паре глотков крови.

Я тоже изменялась. Ведьма Таннер изменялась, превращаясь в сильную, красивую женщину; у нее были иссиня-черные волосы и глубокие дикие глаза. Эдгар сам подарил мне кожаный плащ и лаковые ботфорты – он был помешан на стиле. Его девочки заплетали мне косы, и я плакала, потому что не могла видеть себя. Лунный свет отбирал у нас отражения, взамен даря жизнь и красоту.

Я выходила из своей комнаты и спускалась к главному корпусу. Я видела – они уже стоят там: Норман, Энни Бретт и Шеннон. Они глядели друг на друга, ненавидя; Шеннон скрестила руки на груди; Шеннон была в голубых джинсах. Норман смеялся. Норман не верил. Он пришел сюда ради Энни Бретт. Энни Бретт презирала его.

Я крикнула: посмотрите на Луну! Посмотрите вокруг, – крикнула я, – как прекрасна ночь! Но они не видели ничего; они не узнали меня. Это я, – сказала я, – это Камилла Таннер. Они удивились. Норман смеялся. Шеннон побледнела и отошла подальше. Энни Бретт молчала.

И тогда я увидела Эдгара и ЛаЛитт. Эдгар – как всегда – в ослепительно белом костюме, его силуэт таял в Луне. ЛаЛитт – тонкая, высокая – каштановые локоны ЛаЛитт летели в ветре. ЛаЛитт молчала всегда. Она молча, беззаветно, бесконечно любила Эдгара. Она терпела всё; она терпела всех. Она была черным ангелом для всех нас.

Эдгар спустился и сказал: посмотри на нее, посмотри на них, ЛаЛитт! Тебе не кажется, что Кристиан потерял прекрасную ученицу, прекрасную дочь? – он обнял меня за плечи. ЛаЛитт молчала. Я знала, что на самом деле ЛаЛитт – не Эдгар – была старшей в нашем городе. Она была очень старой; она даже знала Князя – так говорили. Но она позволяла Эдгару править. Она любила его.

Посмотри, какие чудесные дети, ЛаЛитт! – сказал Эдгар – Посмотри, как они ненавидят друг друга, какие черные у них сердца! Норман перестал смеяться; Шеннон глядела на Эдгара с обожанием; Энни Бретт глядела на меня. Она думала о той, которую звали Тана – вот что я прочитала в ее глазах. Она думала – почему? Почему они трое?

Милые дети! – сказал Эдгар. – Вы будете вампирами отныне, вы будете жить в двух мирах, обращаться в ночь, вы будете сражаться друг с другом. Ваша ненависть теперь обретет лицо, обретет клыки и крылья. Ты, – сказал он Шеннон, – подойди ко мне. Ты будешь жестокой.

Я смотрела, как он совершает Ритуал; он был грациозен, он был нежен. Шеннон была счастлива. ЛаЛитт молчала.

Норман получил свое.

Энни Бретт получила свое.

Луна заходила за горизонт.

Начиналась новая жизнь. Начиналась война.

6

Мы сидели в каменном круге и слушали музыку. На первом этаже общежития – bright eyes lightened by fear of life... betrayed by sunrise... Это была песня о нас. Мы сидели – я, Норман, Шеннон, Энни Бретт и прекрасная ЛаЛитт, которая вызвалась помочь нам (им – ведь я уже знала, знала) определиться и понять, кем – чем – они стали. ЛаЛитт молчала. Она говорила нашим сердцам, и они слушали в тишине. ЛаЛитт молчала всегда. Мы слушали.

Я смотрела на Энни Бретт. Девочки Эдгара переодели ее, и теперь она была похожа на богиню смерти. Длинные медные волосы Энни Бретт завились в спиральные локоны, глаза загорелись еще ярче, платье... Платье было под стать Эдгаровому костюму – белое, как утреннее зимнее небо.

Шеннон была девочкой-знамением. Словно маленький Демьен Торн, она уже видела в людях игрушки, кукол, которые иногда – как жалко – ломаются. Хвостики-кисточки и жадный блеск во взгляде. Короткая плиссированная юбочка и ненависть. Ненависть. Ненависть.

Я смотрела на Нормана. Норман смотрел на меня. Норман не хотел этого. Норман не верил в вампиров, даже сейчас, когда стал одним из них. Он разглядывал свои длинные ногти и пытался спрятать их в расклешенные кружевные рукава рубашки, чтобы никто – никто, не дай Бог – не обозвал его «голубым». Еще в школе я сказала ему: что-то больно много времени ты проводишь со своим другом Джошем, Норман, – и он злился на меня несколько недель. Песня, льющаяся из окна, стихала, сменившись другой. Why it’s only after dark? – вопрошали Тито и Тарантула, и я думала – и правда, почему? Почему только ночью я получаю силу, и красоту, и право решать за себя? Терпеть не могу рок, – думал Норман, – не понимаю. И Тарантино не люблю. Не понимаю. Ты знаешь, кто такой Тарантино? – удивленно думала я. Не ожидала такого от Нормана.

У вампиров две души, – думала ЛаЛитт, – ночная и дневная. С кровью Эдгара вы получили ночную душу, которая прячется от солнца, спит, – она засмеялась, – в чем-то подобном гробу – у вас внутри. Днем вы те, кем вы были; ночью вы те, кем вы стали.

Я думала о том, как сегодня утром выходила из комнаты; солнце било в окна. Комната будто бы горела, и я подумала – а почему бы не сжечь всё? Почему бы не сжечь общежитие, и мою комнату, и розовую комнату Энни Бретт, и убежище Шейд? А потом сгореть самой, как (Магнус? – не помню) учитель и отец Лестата.

Ночная душа позволяет вам летать и трансформироваться, – продолжала ЛаЛитт, – она добавляет вашему телу силы и красоты; взамен вы должны убивать. Ваши дневные души скрыты здесь, – ЛаЛитт показала на крохотные шкатулочки, висящие теперь и у них на шее, – если потеряете их – потеряете в себе человека, потеряете день, солнце, лишитесь возможности чувствовать, станете вампирами из кино, рассыплетесь в рассвете. Вы трое; и Камилла, да, и она – вы часть эксперимента Эдгара (она вздохнула): как изменяются чувства, самые сильные – ненависть, зависть, любовь – если их носитель переходит в иную реальность.

ЛаЛитт! – мы услышали голос Эдгара; он кричал, – оставь их, ЛаЛитт, отпусти их, нам с тобой пора, пора домой, ЛаЛитт!

До следующей тьмы, дети, – сказала ЛаЛитт, – до свидания. Ах да, запомните – Изгнанники, вампиры с одной только ночной душой, – наши враги. Кристиан наш враг. Роланд наш враг.

Опасайтесь Изгнанников.

Я вздрогнула.

7

Я ездила в троллейбусах и вспоминала – как мы с Таной подбирали фиолетовые оттенки для Энди Джонса – героя нашего рассказа; у него синие глаза меняли цвет в зависимости от настроения. Я говорила: вот это – радость, а это – грусть, а вот этот вот темный индиго – это злость. Но Тана отвергала темный индиго – Энди не злился никогда; и Тана никогда не злилась, она молчала только и пряталась в тень.

Я снова смотрела на стариков; я нечаянно прикасалась к ним. Они дергались, видя моего зубастого краснокожего сыночка – игрушечного вампира Влада – висящего на рюкзаке, и еле заставляли свои руки не скакать в крестном знамении. Я носила на груди серебряный крестик; я без опаски ходила возле осин; я была истинным вампиром – без купюр и старых легенд. Я приезжала из дома утром и сразу шла в университет, не заходя в свою комнату с черными шторами.

С утра мне казалось, будто я вижу Изгнанников; ЛаЛитт напугала меня. Зеленые глаза Кристиана и веселые голубые – Роланда будто бы смотрели на меня сквозь тела смертных вокруг. Камилла, – слышала я мужской голос, но звали не меня, или просто говорили: как мило, как хорошо жить!

А потом – потом нас повели в темный зал – смотреть обучающий фильм о контрацепции; там было тепло; тихо. Я не думала о контрацепции. Я думала о темноте, о тех, кто скрывается в ней.

И тогда я услышала голос. Хайль, Изгнанница, – сказал Кристиан. Хайль, малышка, – засмеялся Роланд (справа? слева? они были везде, везде вокруг меня). Если Эдгар раскроет мою связь с ними, я потеряю всё. Я потеряю Энни Бретт; и Шеннон; и любое воспоминание о той, которую звали Тана. Я не посмею вспомнить о ней.

Тебе не кажется, что сегодня она какая-то другая, Крис? – с иронией сказал Роланд. Может быть, наш общий друг уже поставил на ней свои метки? – подхватил Кристиан. Мое сердце заплясало в груди, когда я услышала его бархатный баритон с нотками (о Господи!) пиратского благородства. Он всегда, – Роланд снова засмеялся, – метит своих женщин. Так что если ты хотела этого, можешь быть счастлива, – сказал Кристиан... со злостью в голосе??? Изгнанник, Темный, мучивший меня бесконечными ночами, злился из-за того, что я – якобы – стала женщиной Эдгара...

Вокруг разливался хохот: на экране – на большом киношном экране – танцевали средства контрацепции. И вдруг закрутилось всё – и в этом смехе, и в словах Изгнанников, и в идиотской музыке – и я увидела сон наяву.

Дым и сумерки старого кафе окружали меня (нас, нас!) это было странно; удивительно. В моих тонких пальцах – сигарета в золотом мундштуке (я никогда не курила – не смела); черный лак на ногтях. Напротив сидели Кристиан и Роланд; они сидели рядом, как братья (братья? – смешно!), одинаково прекрасные и совсем разные. Роланд – светлоокий Роланд, мой отец – в рубашке из черного шелка и английском костюме, и Кристиан – ему даже во снах нравилось играть на моей страсти к пиратам. Видела бы это Шейд...

Присоединяйся к нам, – сказал Роланд, – ты же Изгнанница; ты не его раба.

А чья тогда? – подумала я.

Мы кое-что знаем о тебе, Изгнанница, – грустно сказал Кристиан. Кое-что важное, да, – вторил ему Роланд. Кое-что о твоем теле. Твоем дневном теле. Твое дневное тело скоро умрет.

Мое. Дневное. Тело. Скоро. Умрет. Фильм о контрацепции заканчивался. Все смеялись. Все расходились, веселые, счастливые. Я сидела в зале одна. Изгнанники покинули меня снова.

Я скоро умру.

И это правда.

8

Больницы. Я ненавидела больницы. У людей, у врачей и пациентов там был какой-то странный сговор; они все знали друг друга. Никто из них не знал меня. Я боялась. Я смотрела на женщину, которая хотела умереть. Старая, полная – она плакала. Она говорила о своей матке, о том, что ее матка гниет; ее лицо было собрано в узел, из которого сочились слезы. Она была одета в халат. Мне не было жаль ее.

Мое дневное тело, моя душа – всё это умирало. Доктор сказал – неизлечимо, доктор сказал – жаль, очень жаль; шепотом он говорил. Всего восемнадцать, а уже... Смерть – это сон, думала я... Уснуть и видеть сны...

А потом я думала об Энни Бретт. Шеннон. Норман. Обойдутся без меня. Обойдутся без меня. Я выходила на улицу со справками, бумагами. Я убегала от медсестер. Я думала.

На улице было жарко. Жара текла в меня сквозь ноздри, сквозь зрачки, сквозь поры кожи, выжигая всё изнутри. Если бы она могла выжечь из меня этот день... Меня окружали человеческие тела; меня окружало солнце, дым, пыль. Жара. Жара. Жара.

Я думала об Изгнанниках. Я думала о шкатулке, висящей на моей шее; о том, что сама не смогу снять ее. Я думала о той, которую звали Тана. Я так давно не спала...

Спать. Спать. Принять предложение Изгнанников и получить возможность спать днем. Уйти из университета и лишиться Энни Бретт на светлое время суток. Спать и видеть сны о той, которую звали Тана. Видеть ее живой, гладить ее волосы – сумрачные, ароматные – и гоняться за ней на легком велосипеде. Эй, Тана! – кричать и смеяться. Называть ее пуцной. И знать точно, кого любишь.

Жара. И смерть. И глупые тела вокруг. Я смотрела на окна больницы. Я смотрела в них. И тогда я увидела девочку-труп. Она стояла у окна и глядела на меня, вниз. Умершие пустые глаза, лысая голова, футболка с мультяшным уродцем. Она была живой-мертвой. Я как-то заглянула внутрь нее и увидела гниль. Я увидела то, во что превращалась эта девочка. То, во что превращусь я скоро, если не приму решение.

Стать Изгнанницей навсегда. Вычернить в себе солнце. Выжечь из себя больное человеческое тело. Стать тенью-в-тени. Я глянула в глаза девочке-трупу. Я улыбнулась ей. Я сказала: да.

Теперь – последний шаг вниз. Избавиться от Камиллы Таннер. Избавиться от себя.

9

Ночь была обычной. Обычной для вампира. Всё дышало полной луной – как мы дышали своей темной половиной. Крыльцо общежития – на нем три фигуры. Они ждали меня. Энни Бретт – в белом шелке; Шеннон – подпрыгивала и взмахивала руками в нетерпении; Норман опять не знал, куда себя деть. Они увидели меня; они улыбнулись странно-синхронно. Белое платье текло по телу Энни Бретт, такое тонкое, будто бы его и не было вовсе. Я видела каждую линию, каждую впадинку... всё замирало во мне. Она оделась так для Эдгара, несомненно. Энни Бретт жаждала Эдгара. Все жаждали Эдгара, даже Шеннон – особенно Шеннон. Я жаждала Энни Бретт.

Идите, – сказала она Шеннон и Норману, и тогда я увидела, что Роланд был прав не во всем. Эдгар метит всех своих детей; они все со временем становятся похожи на него – в повадках, в словах, в жестокости. Энни Бретт улыбнулась снова и зачем-то взяла меня за руку. Я посмотрела на нее беспомощно. Они пойдут сами, – сказала Энни Бретт. – Для нас есть другая дорога.

Она повела меня прочь от общежития, туда, где в саду скрывалась маленькая беседка. Я дрожала. Ты подарила мне новый мир, Камилла, – сказала Энни Бретт, – я хочу отблагодарить тебя. Она посадила меня на низкий столик и встала между моих дрожащих ног. Но... – прошептала я сдавленно. Я знаю, чего ты хочешь, – улыбнулась она. – Я чувствую тебя.

Я тоже чувствовала ее, но не теперь, когда решение об исходе было уже принято. Я уходила к Изгнанникам. Я уходила к изумрудным взглядам Кристиана и добрым рукам Роланда, я шла к жизни и безнаказанности. Но я всё еще...

Энни Бретт расстегнула мои брюки и прокралась внутрь. Да, я ждала этого, мечтала о ее прикосновении (остром, растянутом), но не сейчас...

Я вздохнула, и она поймала мой вздох в поцелуй. Это был первый поцелуй по – якобы – любви в моей жизни. Камилла Таннер смотрела на наши сливающиеся, срастающиеся в одно губы из глубины моего сердца с непреодолимой завистью. Я не могла позволить ей – мне – такой слабой и зависимой – существовать дальше. Пальцы Энни Бретт танцевали во мне; я взрывалась в ее ласках, но мысли мои были с Изгнанниками; это было предательство, и она всё поняла.

Мы еще увидимся? – спросила я. Изгнанники – наши враги, – она, как робот, повторила слова ЛаЛитт. Её глаза... плакали? – Ты – наш враг, Камилла.

И тогда я увидела – Эдгар захватил ее полностью. Эдгар велел ей прийти ко мне. И тогда я сказала: нет. Я увидела, как умирает Камилла Таннер – нежная, одинокая и сентиментальная девочка, которая влюблялась в своих подруг и рыдала в кинотеатрах.

Изгнанники ждали меня.

Луна заполняла небо.

10

Я шла сквозь ночной парк, окружавший корпусы и общежития. Лунные лучи отражались от блестящих листьев, и воздух над кронами мерцал волшебно. Я видела всех летучих мышей, которые вышли сегодня в ночь вместе со мной.

Я слышала каждый звук, каждый шорох вокруг меня – и цикад, и каждый тон каблуков юноши, который шел впереди. Я следовала за ним; я стала его тенью, я высасывала его дыхание. Я только сейчас поняла, как это – быть вампиром, питаться чужой жизнью. Шкатулка-совесть обжигала мою грудь снаружи и изнутри – из сердца. Поскорей бы...

Юноша обернулся (в страхе?), но я растворилась в тени там, где он не видел меня. Я узнала его. Его звали Дрю. Когда-то Энни Бретт встречалась с ним, но долго это не продлилось – Дрю был слишком сложен для нее. Энни Бретт любила вампиров; она любила Джонни и Тома – как все мы; но встречалась она с простыми. Дрю бросил ее, обидел, ударил – я не помнила; в колледже имя Дрю было запрещено.

Я смотрела на его спину, на бритую голову, как он шел – как властелин мира. Но присутствие вампира всё же давило на его широкие плечи.

Луна зашла за облако, и я решила – пора. Я закрыла его глаза руками и спросила: угадай, кто? Никто из его женщин не шуршал кожаным плащом и не дышал холодом и смертью. Но он был достаточно глуп, чтобы начать угадывать.

Джейн?

ЭННИ?

И тогда я разрезала ногтем большого пальца артерию у него на шее. Он булькнул, скрипнул и упал к моим ногам. Я пила его кровь, стараясь думать о том, что мщу за Энни, за ее поруганную (впервые ли?) честь, но выходило думать только о крови, и о моей власти над этим юношей – мимолетной и вечной – о том, что даже темные не охотятся в одиночку, и о том, что я почти счастлива. Я увидела покорность Энни Бретт и сумела не покориться ей. Одно только мешало мне отдаться темному счастью – кусочек красного дерева с необъяснимым горячим светом внутри. Я вытерла кровь с губ и дотронулась до серебряной цепочки, которая всё еще держала Камиллу Таннер на этом свете. Цепочка дрогнула под пальцами. Она не хотела отрываться от меня. Я оттолкнула ногой тело Дрю и пошла дальше – за садящейся Луной – к Изгнанникам, к новой себе.

11

Комната Изгнанников встречала меня пятнами свечей на бархате темноты. Даже последние взгляды Луны не проникали сквозь окна, закрашенные черной краской. Изгнанники не спали практически никогда, и черная краска выгоняла из их жизни свет во всех его проявлениях. Еще были десятки зеркал в черных рамах – непонятно, зачем. Роланд любил бессмысленные вещи; самым бессмысленным в его жизни был Кристиан – так он говорил. Но я всё равно люблю его, – говорил он, подумав секунду. Зеркала множили комнату и огромную кровать под черным покрывалом, множили блики свечей; в зеркалах было пусто.

В комнате было пусто. Крис давно не приходит домой, – говорил Роланд грустно, – темнота стала какой-то другой, она переплавилась, пережилась, исторгнув из себя все его звуки и запахи; Крис давно не был дома. Я понимала его: моя комната, мои черные шторы тоже стали иными без Кристиана.

Я думала о том, что никогда уже не буду ездить в троллейбусах – ведь они не ходят по ночам. Я никогда больше не увижу злые лица пассажиров, к которым притрагивались уголки моей одежды; не услышу их мыслей: уродина, жирная уродина! вырядилась еще! ВЫРЯДИЛАСЬ! Или я тогда еще не умела читать мысли?

Я тихо позвала: Роланд, Кристиан, и они возникли в комнате; они вышли из стен, из закрашенных окон – они были частью этого места. Роланд – как ни странно – в джинсах и такой яркой в темноте белой рубашке; темные волосы Кристиана тяжело лежали на плечах, глаза его сверкали. Кристиан смотрел на меня так, будто была только я и ничего больше.

Ты пришла, – сказал он с сожалением и радостью одновременно; наверное, он – слишком банально – беспокоился за мою загубленную душу. Слишком банально...

Пора, Крис, – сказал Роланд. – Пора спасти Изгнаннице жизнь. Но я слышала всё в его словах: никакого спасительства; ему просто было скучно одному.

Кристиан положил руки мне на плечи – осторожно, мягко – заставив меня встать на колени. Наверное, было что-то особенное, какой-то ритуал в обрывании нити.

Читай формулу, Роланд, – сказал Кристиан, опускаясь рядом со мной. Он достал откуда-то стилет с вырезанной на рукояти розой. Он всё еще смотрел на меня... как на первую и последнюю в мире.

Эта женщина, – медленно говорил Роланд, – стоит перед лицом Твоим, Мать Тьма, просит впустить ее, Мать Тьма, просит тебя впустить ее именем Лестата, отца Изгнанников – кто придумал эту дурацкую формулу? Лестат – это литературный персонаж!

Лестат существовал на самом деле, – прошипел Кристиан, – я знал его! Читай, идиот!

Роланд читал, и губы Кристиана беззвучно двигались, повторяя его слова. Становится Изгнанницей... получает силу и власть взамен бессмертной души... Я не слушала; я смотрела в изумрудные глаза Кристиана; я читала в них о прощении и просьбе, о том, что будет после. Возможно. После.

Кристиан поднял руку со стилетом и быстрым движением перерезал нить. Я глянула в зеркала и увидела девочку с перекошенным криком лицом. Так умерла я и родилась Изгнанница Ками, Богиня Черного... По-моему, именно так назвал меня Роланд в формуле.

А потом Кристиан поцеловал меня в губы. Так, будто... мы и ничего больше.

И я поняла, что счастлива.

12

Потом были ночи. Много ночей, много крови и прикосновений. Я всё еще не умела молчать и говорила Кристиану всё, что горело во мне. Я была счастлива тем, что могу чувствовать его волосы и холодную кожу, чувствовать гнев и раскаяние Роланда. Роланд приводил многих для меня, людей и вампиров обоих полов, но глаза Кристиана помогали мне сохранять верность.

На одной из вечеринок в подвалах – да, мы собирались в подвалах – я видела Нормана и Шеннон. Норман, видимо, привык; он держал Шеннон за руку, будто джентльмен; Шейд источала неприязнь – к нему, ко мне, ко всему миру. Ее отвращение заполняло воздух подвала.

Я вспоминала, как глядела в ночь сквозь стекла больничных окон; они отражались друг в друге – напротив было здание другого корпуса. Была только я и это желтое окно; вокруг летали слова о смерти, и лицо той, которую звали Тана, стояло у меня перед глазами. Она ненавидела больницы, боялась их еще больше меня, и поэтому умерла на ночной дороге, без участия врачей. И сейчас она всё еще шла там. Я представляю себе, как она шла, – говорила Энни Бретт. Была ночь, и её мягкие подошвы ступали по асфальту, слегка подпрыгивая при каждом шаге; что-то гремело у неё в рюкзаке, и пряди волнистых волос падали с плеч на меховой воротник куртки. Она уходила в сужающиеся линии дороги; уходила от всех. Она одна была истинной Изгнанницей – не выгнанной из мира, но выгнавшей мир из себя; если бы только у нее хватило сил повести нас за собой...

Мы танцевали в пустом зале – Кристиан и я, Роланд и Иви. Ивелин была волчицей, охотником, она убивала вампиров для собственного удовольствия, но Роланд сумел привязать ее к себе, запутал в словах, и теперь Иви убивала детей Эдгара – убивала для нас.

Мы танцевали в круглой комнате – по кругу, как всё в этом мире. Роланд смотрел сквозь Ивелин и сквозь меня, его глаза крюками впивались в лицо Кристиана, кричали, чтобы Крис вернулся, вернулся в его жизнь, вернулся в шелк и мягкость постелей и мудрых слов о предназначении нашего рода, но лучше – пусть бы Крис снова любил его... Иви ловила взгляд Роланда и взирала на Кристиана с ненавистью и завистью. Я шла по мокрой дороге вслед за девочкой в желтой куртке, шла за ее пружинящим шагом – след в след, но не могла догнать и остановить.

13

Я уходила в темные коридоры ночных домов и пряталась там одна. Я думала о своем счастье. Я жила с двумя воистину прекрасными мужчинами и была в то же время стеной между ними, пленником в клетке их отношений. Была ли я счастлива? Да, так же, как была счастлива несчастная Ивелин, раба Роландового обаяния и жестокости. Я была счастлива тем, что принадлежала кому-то, кроме самой себя; это было счастье шелковой ленты, связывающей запястья.

Но мне было мало этого счастья.

Я убегала в человеческие клубы, пряталась на дискотеках, среди их тел и запахов, в отвратительной громкой музыке. Я убивала их просто так, без причины и без жажды, просто чтобы омрачить свое счастье.

Я больше не приходила в комнату с окнами, закрашенными черным. Я больше не могла быть ледяной прослойкой, преградой для желаний Роланда.

Бродя по потным дискотекам, я иногда замечала их взгляды. Шпионы Эдгара и ЛаЛитт, охотница Ивелин – все они следили за мной. Им не нравилось то, что я хотела стать истинной Изгнанницей; они жили в своих интригах, до которых мне не было дела. Иногда я, оборачиваясь, видела отблески золота в волосах Энни Бретт, но чаще всего это была иллюзия...

Чаще всего. Но не всегда. Она подошла ко мне на некоторой из сотни моих охотничьих площадок. Хайль, Изгнанница, – сказала она, и эти слова вонзились в мое сердце, как отравленный стилет. Я опустила глаза. Хайль, Аннабелла. Да, ее звали Аннабелла. Так звали ее небесные глаза и то, что было за ними. Эдгар просит тебя остановиться, – сказала она. – Точнее, требует. Он найдет и убьет тебя, Ками.

Аннабелла Бретт беспокоилась за мою жизнь. За это я хотела уничтожить ее.

Я делаю то, что хочу, Аннабелла, – сказала я. – Вы не можете приказывать мне. И эти холодные слова, будто из какого-то фильма, ворвались в воздух, но не перетекли в ее сознание. Она взяла меня за руку и мягко провела большим пальцем по моей коже. Прикосновение было жарким и ледяным одновременно, но на этот раз оно было истинным. Приказа Эдгара теперь не было между нами.

Я коснулась ее щеки и позвала к себе. Она пришла, разорвав паутину моей защиты от мира. Ее губы сегодня тоже были другими – не жадными, но нежными, не выпивающими мою душу, но отдающими. Мир расступился, предоставляя нам место для жизни. Я приоткрыла глаза и утонула в голубых волнах ее хрупкого вожделения. Люди вокруг испуганно, заинтересованно и с похотью смотрели на целующихся девушек – белый шелк и черная кожа, единство и борьба противоположностей.

Прошла секунда и вечность, и мы разъединили свои тела. Она смотрела на меня с надеждой. Я не остановлюсь, Аннабелла, – сказала я и ушла из темноты танцзала во тьму улиц.

14

Через три ночи они пришли за мной. Впереди шел Норман, и я слышала его шаги за спиной. Я понимала, что, на самом деле, они шли по моим следам всё время, не прекращали жить моей жизнью.

Ты идешь с нами, Изгнанница, – сказал Норман, и Шейд, стоящая у него за спиной, рассмеялась с жестокостью и болью. Они были одеты в одинаковые черные с серебряной нитью костюмы – Норман, Шеннон и еще пятеро неизвестных мне вампиров. Впрочем... не совсем неизвестных. Одной из них была Мэри, красивая грустная Мэри, подруга Шеннон. Она – одна из самых чистых в мире людей – тоже поддалась яду темной жизни. Мэри смотрела на меня радостными блестящими глазами; она смотрела на Шеннон сверху и снизу одновременно, как ангел и грешница, как когда-то смотрела на нас Тана. Я сказала им: да, я пойду с вами.

Они привели меня в круг камней. Там уже было приготовлено место для меня – высокий столб, помост – как в эпоху Возрождения... Зрители уже собрались; я видела, что в городе стало очень много вампиров – Эдгар осуществлял свой план. Они глядели на меня; глядели, как Норман привязывает меня к столбу, как складывает у моих ног хворост. Все они были красивы волшебно; я была рада умереть в окружении таких красивых существ. В конце концов, Изгнанники хоть немного продлили мне жизнь.

И тогда я увидела их. Они стояли, отделяясь от толпы, стояли, держась за руки. Эдгар стоял рядом с ними и улыбался мне. Ты ведь знала, Камилла, ты знала, что всё закончится этим, знала, что всё закончится предательством, что ты наскучишь ему, – сказал мне Эдгар, не открывая рта. – Ты думала, что сможешь долго держать его при себе, старого и консервативного, он не поддался даже Лестату, а ты думала, что сможешь удержать его... Прости, Изгнанница. Прощай.

И тогда пламя прикоснулось к моим ногам.