[Нью-Йорк]

Щелк. Епископ Арингароса перебирал четки, отсчитывая молитвы. Пальцы привычно ласкали гладкие, чуть приплющенные бусины красного дерева, нанизанные на простую веревку. Щелк. Ora pro nobis. Щелк. Сrucifixus, mortuus et sepultus. Щелк. Et ne nos inducas.

Мануэль Арингароса на мгновение замер и прикрыл глаза. Потом, не выпуская из рук четок, достал из кармана платок, отирая внезапно вспотевший лоб. Руки у него подрагивали.

Будто не зная, что делать, он схватился за лежавшую на столе книгу с многочисленными закладками, быстро пролистал ее, решительно отложил, схватился за телефон, но так и не надумал звонить, покрутил епископский перстень на пальце, снова взялся за четки.

Потом, прижав руку с четками ко лбу, согнулся в беззвучном рыдании, крепко зажмурив глаза.

* * * * *

[Овьедо]

Intra tua vulnera absconde me

Погрузи меня в свои раны
[Душа Христа]

Cтояло раннее утро, и долину, в которой уютно расположился городок Овьедо, заполнял густой холодный туман. Склонившийся перед маленьким домашним алтарем отец Мануэль Арингароса поежился, коря себя за эту плотскую слабость, да еще допущенную во время молитвы, но не в силах ничего с собой поделать. Было шесть часов утра, он только поднялся и наслаждался последними минутами умиротворения и покоя в молитве, прежде чем приняться за привычные дела. По крайней мере, в такое время он мог надеяться, что его никто не потревожит.

Однако его надеждам не суждено было оправдаться. Он как раз заканчивал молитву, когда раздался негромкий, но настойчивый стук во входную дверь. Арингароса дернулся было открыть, но решил, что священник все же должен вести себя с большим достоинством, не торопясь произнес последние слова молитвы и поднялся с колен.

Он подошел к двери, в уме перебирая возможные вопросы к столь раннему посетителю, открыл и ахнул. Прямо на пороге лежал человек. Он казался избитым, израненным и больным. Арингароса заметил необычайный – снежно-белый – цвет его волос, хотя человек был явно молод.

Юный священник испуганно огляделся, но вокруг никого не было. Туман скрывал окрестности, и дальше двадцати метров простиралась лишь молочная белизна. Прислушавшись, Арингароса различил звук быстро удаляющихся шагов. Кто-то убегал от его дома.

Возьми себя в руки, приказал он. Этого человека оставили у тебя на пороге, явно надеясь на твою помощь. Может, он нелегальный эмигрант или преступник – но он слаб и, очевидно, болен. Ты обязан позаботиться о нем сейчас. Для этого ты отрекся от мира и надел сутану.

Вздохнув, он наклонился, попробовав приподнять лежащего человека. Несмотря на худобу и изможденный вид, тот был высоким и крупным и невероятно тяжелым. Кряхтя, Арингароса втащил его в дом и положил на диван в гостиной.

Только сейчас он смог рассмотреть незнакомца внимательней. Скрытое белесыми прядями лицо было молодым, но на нем уже оставили след горе и лишения – это было видно по морщинке между бровей, шраму, пересекавшему щеку, запавшим глазам с синими кругами. Кожа человека была необычайно светлой, и Арингароса понял, что перед ним альбинос. Может быть, из-за этого жители городка и принесли его мне, а не оставили у себя – они все такие суеверные в провинциях, горестно подумал священник.

Но надо было что-то делать, он даже не знал, насколько сильно ранен незнакомец, может быть, ему требуется не обычный уход, а скорейшая врачебная помощь. Расположив человека на диване на спине прямо, Арингароса быстро осмотрел его. Серьезных повреждений он не заметил, но одежда была изорвана и испачкана в крови, а что за раны могут найтись под ней, он боялся и думать.

Поколебавшись мгновение, он принес из ванной тазик с теплой водой, губку, нашел бинты, йод и вату. Не то чтобы он точно знал, что со всем этим делать. Решив, что одежда незнакомца восстановлению не подлежит, он разрезал ее, чтобы легче было снять, стараясь сдирать присохшую к ссадинам ткань особенно аккуратно. Один раз он все же дернул слишком резко, и незнакомец, пошевелившись, слабо застонал. Арингароса испугался, но потом испытал облегчение: его таинственный гость жив и просто глубоко спит.

Клочок за клочком ткани он обнажал белоснежное тело. Впрочем, сейчас оно было далеко не белоснежным – кожу покрывали шрамы, ссадины и синяки в таком количестве, что Арингаросе стало дурно. Он с усилием сглотнул, сдерживая подступившую тошноту, и принялся смывать кровь мокрой губкой и смазывать раны, как умел.

Впоследствии священник не раз задумывался, имел ли он на это право. В конце концов, он, духовное лицо, раздел незнакомого человека догола, прикасался к нему, в том числе в интимных местах – в паху у незнакомца был большой кровоподтек, такой, что опух чуть не весь низ живота, и Арингаросе захотелось придушить того, кто сделал это. Но в те минуты его действия казались ему самым естественным и мудрым, и, начав, он ни на секунду не испытывал замешательства.

А когда он закончил и не без труда перенес человека во вторую, пустующую, спальню, на него накатила волна жалости. Слезы поступили к глазам священника, и он в бешенстве сжал кулаки. Никто, даже преступник, не заслуживает такого!

Осторожно закрыв за собой дверь спальни, он упал в кресло в гостиной и еще долго сидел так, обхватив руками голову, думая, как ему быть дальше. Еще полчаса назад он был уверен, что окажись человек преступником, он сдаст его полиции. Но теперь... он должен все выяснить.

Арингароса торопливо прошелся по дому, прикидывая, что может понадобиться его гостю, когда тот проснется. Прежде всего, еда. Человек казался на грани истощения. Отложив все дела, связанные с храмом, юный священник принялся варить бульон, которым может питаться даже долгое время голодавший человек без последствий для желудка.

Приготовив все, он думал сначала оставить еду на кухне, но потом отнес ее в комнату и поставил на прикроватный столик. Небольшой термос с бульоном и белый хлеб. То, что надо изможденному человеку. С этим священник запер свой дом и пошел обустраивать дела, связанные с храмом.

Когда он вернулся, хлеб был съеден, а бульон выпит. Арингароса не знал, радоваться ему или нет, потому что незнакомец снова спал. В городе он скупил все газеты, но ни одна не наводила на мысль, кем может быть этот человек.

Он разогрел еще бульона и оставил термос на столике, а сам занялся бумажными делами. Чуть позже, перед сном, он заглянул проведать незнакомца, но тот крепко спал, разметавшись по постели, а бульон казался нетронутым.

Несколько дней прошли в таком молчаливом общении. Священник оставлял еду на столе, она исчезала, менял незнакомцу повязки, смазывал особо нехорошие раны мазью, молился за него. Но никогда не заставал его бодрствующим.

Арингароса знал, что после длительного истощения и напряжения всех сил человеку нужно время, чтобы полностью восстановиться, но все же начинал беспокоиться. Он боялся, что тот, может, не хочет с ним общаться, видя его сутану и распятие на стене своей комнаты. Некоторые люди имеют странное предубеждение к религии.

Тем не менее, Мануэль продолжал терпеливо ухаживать за незнакомцем и был вознагражден. Однажды к нему в дом ворвался крупный мужчина в маске и, угрожая священнику ножом, потребовал отдать ему деньги, выделенные на строительство храма. Арингароса испугался и растерялся, но честно ответил, что деньги находятся на счете в банке, и он не имеет права расходовать их иначе как для храма. Грабитель взъярился и, придвигаясь все ближе, прижал Мануэля к стенке. Не видя другого выхода, Арингароса сделал отчаянную попытку вырваться; завязалась драка, которую он заведомо проиграл бы: у него недоставало ни силы, ни ловкости противника. Священник не знал, чем она бы закончилась, если бы на пороге не возник его таинственный подопечный...

Арингароса открыл глаза и понял, что лежит на диване в собственной гостиной, а над ним склоняется его беловолосый незнакомец. У священника все еще плыло перед глазами, так что альбинос показался ему каким-то снизошедшим на землю сияющим ангелом. В его взгляде было столько заботы и сострадания, что Мануэль немедленно забыл о своих прошлых опасениях, кем может оказаться этот человек – кем бы он ни был раньше, священник был уверен, что он не причинит ему зла.

С помощью незнакомца Арингароса осторожно сел, тот принес ему воды и ваты, чтобы приложить к разбитому носу. Провожая альбиноса взглядом, священник морщился: с носом ему явно не везло. Наконец суета закончилась, и незнакомец опустился на стул напротив дивана, внимательно глядя на Мануэля. Арингароса решил не расспрашивать его особо, тем более что таинственный гость, казалось, не был особо разговорчивым. Священник рассказал ему, где он и как сюда попал, а потом, видя, что незнакомца пошатывает, предложил ему вернуться в постель. В конце концов, от разбитого носа еще никто не умирал, он в состоянии сам о себе позаботиться.

Догадавшись по газетным новостям, что тот, видимо, оказался сбежавшим во время землетрясения заключенным, Мануэль долго раздумывал, что бы предпринять. Ему совсем не хотелось сдавать незнакомца властям, в том, что того принесли именно к нему, священнику, в дом, он видел перст Божий, надежду этого человека на исправление. Но и скрывать свое знание казалось ему неверным. В итоге он просто положил газету на столик рядом с кроватью незнакомца, надеясь, что тот догадается обо всем сам и сделает свои выводы.

Несколько дней после «знакомства» они будто присматривались, притирались друг к другу. Мануэлю казалось, что Сайлас колеблется, можно ли открыться ему, стоит ли. И священник изо всех сил сдерживал желание «подтолкнуть» гостя, вызвать на откровенный разговор о его прошлом, возможно, исповедь. Раньше ему не приходилось общаться с преступниками так близко, но чутье подсказывало, что этот человек необычен. Не опасен, вовсе нет, скорее наоборот. Он – как загнанное животное, которое если и набросится, то лишь от отчаяния и страха.

И Арингароса ждал.

Он был терпелив, но немедленно насторожился, когда однажды собирался выходить из комнаты Сайласа и его остановил тихий голос.

– Отец.

Арингароса надел сутану не так давно и, по правде говоря, не мог привыкнуть, что люди много старше его теперь называют его «отцом». Он чувствовал, как огромный груз ответственности ложится на плечи уже от одного этого слова.

Священник медленно обернулся, стараясь не показать своих ожиданий.

– Да, Сайлас.

Но тот молчал, склонив голову.

Арингароса отпустил дверную ручку, прошел и сел напротив Сайласа, терпеливо ожидая. Его сердце истошно колотилось.

– Отец, вам... вы, наверное, хотели бы узнать о моем прошлом, – неуверенно произнес альбинос.

Мануэль задумался. Разумеется, ему было интересно, но сейчас допустить тактическую ошибку – смерти подобно.

– Важно не то, что хочу узнать я, – мягко ответил он. – Важно то, что хочешь рассказать ты.

Сайлас поднял голову и неловко улыбнулся с явным облегчением. Арингароса мысленно поздравил себя с удачным ходом. Но он поторопился. Улыбка на лице Сайласа потухла, выражение стало отстраненным. К своему ужасу, Мануэль осознал, что от молодого человека перед ним просто исходит боль, она плещется в его пустых глазах, грозя вырваться наружу. И неизвестно, чем она обернется – то ли потоком слез, то ли вспышкой ярости.

– Сайлас... – тихо начал священник, но тот будто не слышал, вцепившись в одеяло и кусая губы.

– Простите меня, святой отец, – едва слышно прошептал Сайлас. – Я так много всего сделал... всего ужасного. Я не имею права обременять вас этим, все равно моим грехам нет прощения.

– Я не настаиваю на том, чтобы ты исповедовался мне, сын мой. Твое право решать. Знай, что тебе будет легче, потому что любую ношу легче нести, если разделить ее на двоих, – Мануэль Арингароса внимательно смотрел на сгорбившегося на постели мужчину. Белые волосы свисали со лба, закрывая лицо, руки сжимали край простыни так, что побелели костяшки пальцев. Хотя Арингароса не мог этого видеть, ему казалось, что мужчина изо всех сил сжимает зубы. Не чтобы не проговориться. Чтобы не заплакать.

Господи, кого же Ты привел в мой дом, со ужасом подумал молодой священник. Я должен направить его, должен наставить на путь истинный, но я слаб, я не знаю, что делать, я боюсь ошибиться, боюсь причинить еще большую боль. Укрепи меня, Господи!

Несколько секунд Арингароса ждал, потом решил, что незнакомец уже не заговорит, и собирался подняться, чтобы выйти из комнаты. Но он ошибся.

Альбинос, прозванный им Сайласом, сжался еще сильнее и взглянул на священника. Того бросило в жар. Странные розоватые глаза с темно-красными зрачками неумолимо притягивали к себе, сковывали, околдовывали. Арингароса никогда не видел таких одновременно страшных и манящих глаз.

То, что рассказывал этот человек, было безумием. Семилетний убийца. Бродяга и вор. Бродяга и насильник. Бродяга и убийца, убийца, убийца. Бродяга, бродяга, всегда бездомный бродяга.

Арингароса слушал в оцепенении, ему казалось, что он даже не слышит слов ушами, но страшные откровения проникают прямо в его сердце, даже минуя мозг. Судьба из тех, о каких он читал в газетах в разделе криминальной хроники, но никогда – вынужден был признать священник, – не верил, что это действительно правда, что в божьем мире возможно такое. Он был шокирован, поражен настолько, что перестал следить за Сайласом, он смотрел перед собой и ничего не видел, лишь воображение рисовало ужасные картины рассказанного.

«Что же мне теперь делать?» – в отчаянии подумал священник. Как же мне утешить эту заблудшую овцу, если я не могу утешиться сам?

Может быть, хвати у него сил поговорить с Сайласом, осудить его прошлое, попытаться втолковать, что значит праведная жизнь – все пошло бы иначе. Может быть, ему стоило впасть в гнев, показать, насколько неугодна Богу такая судьба, сколь тяжким должно быть искупление. Или надо было заговорить о том, как спасти грешную душу, пойдя по пути покаяния.

Все это было бы разумно, но Арингароса меньше всего был склонен подчиняться голосу разума, когда его сердце разрывалось от боли. За Сайласа, за людей, чьи жизни он исковеркал, за этот мир, за Бога, который оплакивает каждую погубленную душу.

В его голове пронеслись те отрывки из Деяний, благодаря которым он дал имя Сайласу: «Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели. Темничный же страж, пробудившись и увидев, что двери темницы отворены, извлек меч и хотел умертвить себя, думая, что узники сбежали. Но Павел возгласил громким голосом, говоря: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь».

Мы никогда не покинем этой темницы, отчаянно подумал Мануэль. Единственный страж, способный освободить нас, – это смерть. До поры же мы обречены прозябать в темноте, страхе и грехе. Господи!

И, упав на колени, Мануэль Арингароса заплакал.

Он не заметил, как Сайлас оказался рядом с ним. Как утешал его, обнимал, просил прощения за столь горькую исповедь. Все горело огнем, мир стал темницей без стен, из которой невозможно выйти до судного дня. Священник рыдал горько, рыдал о загубленной жизни, загубленном мире, о собственном бессилии что-то изменить. А Сайлас приникал к нему, как собака ластится к расстроенному хозяину, пытаясь подбодрить его, но не зная, как, не смея.

Мануэль не помнил, сколько просидел так на полу, поддерживаемый Сайласом. Слезы наконец закончились, сорванное горло не выдерживало больше рыданий, а дрожь в членах утихла. Осталась лишь пустота. И в ней сиял слабый огонек другого человеческого существа рядом.

Огонек, который позже разгорелся в пожар, поглотивший их обоих.

Fac me plagis vulnerari,
fac me cruce inebriari
et cruore filii

Пусть меня ранят бичами,
Дай мне упиться крестной мукой
И страданиями сына
[Stabat mater dolorosa]

Мануэль Арингароса закрыл за собой входную дверь и устало привалился к ней. Строительство храма шло совсем не так легко, как он надеялся и предполагал. Сначала возникли проблемы с каменщиками, требовавшими повышенной оплаты, потом оказалось, что заранее заказанный отделочный мрамор и яшму не привезут вовремя, и работы грозили встать. Ко всему прочему, на него постоянно давили из Мадрида, недвусмысленно намекая, что другой миссионер справился бы с этим заданием лучше.

К концу дня Мануэль был совершенно измотан. Может быть, поэтому он не обратил внимания на то, что Сайлас не вышел его встретить, как обычно. И не услышал странных звуков, доносившихся из комнаты альбиноса. Хлестких ударов, будто кого-то били плетью.

На мгновение Арингароса замер, прислушиваясь. Удары продолжались, время от времени их перемежали не сдержанные тихие вскрики. Священнику стало нехорошо. Что же происходит? Сам того не осознавая, он на цыпочках прокрался вперед; звуки явно шли из комнаты Сайласа. У Мануэля похолодело сердце.

Он беззвучно приоткрыл дверь и замер от ужаса.

Посреди комнаты на коленях стоял Сайлас, полностью обнаженный. В руке у него был кнут, которым били лошадей, и он хлестал им себя по уже окровавленной спине и бокам, вздрагивая на каждом ударе. Белоснежное тело Сайласа болезненно изгибалось, руки и ноги явственно дрожали. В самой его позе, в том, как низко он приникает к полу, почти упираясь в него лбом, в то время как зад задран кверху, было что-то почти похотливое. Арингароса заметил выражение его лица, на котором было написано такое наслаждение, будто Сайлас занимается сексом. Рот священника наполнился слюной, и он поспешно сглотнул.

Следовало бы давно войти и прервать это отвратительное избиение, но Мануэль не мог заставить себя сдвинуться с места. Он завороженно наблюдал, как рука поднимается почти изящным жестом, и бич опускается на белую спину, оставляя кровавый след. И спина вздрагивает под ударом, изгибается, напрягаются округлые ягодицы. Это было... почти эротично. Почти возбуждающе. Мануэль оторвался от двери и прислонился к стене, оттягивая воротник сутаны. О чем он думает?

Сильно зажмурив на мгновение глаза, он наконец решился и вошел к Сайласу. Тот поначалу даже не заметил его, он был настолько увлечен самобичеванием. А у Арингаросы пересохло в горле, и он силился проглотить стоявший там ком, прежде чем смог заговорить.

– Сайлас, – едва слышно позвал он.

Еще один удар плети, опоясавший спину, как ремнем, красной вздувшейся полосой. Прикушенная губа.

– Сайлас!

Тот резко дернулся, застыл, потом поднял голову. Выражение его розовых глаз было абсолютно непроницаемым.

– Что... что ты делаешь? – срывающимся голосом спросил священник грубее, чем хотел бы.

Сайлас сглотнул, отвернулся. Но ответил.

– Я наказываю свою плоть за совершенные ей грехи, отец, – ровно произнес он.

От этого спокойного, уверенного голоса Мануэлю Арингаросе стало не по себе. Как будто это было в порядке вещей. Отец Хосе Мария Эскрива писал в «Пути», что истязания плоти могут быть ступенькой на дороге к очищению, но не являются самоцелью и не стоит применять их без меры. Потому что Господь создал нас по образу и подобию своему, думал Арингароса, и презрение к собственной плоти в какой-то мере, следовательно, означает презрение к Богу. То же, что делал Сайлас, переходило всякие границы разумного богослужения. Это было настолько притягательно-отвратительно, что в самой идее, в каждом взмахе чувствовалось, что бич направляет рука дьявола.

И впервые за долгое время молодому священнику стало по-настоящему страшно с Сайласом. Глаза того горели исступленным, бесовским огнем, казалось, он не остановится ни перед чем. Даже перед приютившим его человеком.

Сайлас медленно поднялся во весь рост, не выпуская из рук бича. Сейчас Арингароса мог разглядеть страшные кровавые полосы у него на груди и животе, они спускались до паха, где волосы слиплись от запекшейся крови. Священник заставил себя отвести в глаза и встретиться с Сайласом взглядом.

– Это... это уже слишком, сын мой, – срывающимся голосом произнес он. – Нельзя так насиловать свое тело. Никакие грехи не стоят такого.

– Что вы знаете о моих грехах? – тихо произнес Сайлас ровным голосом. В его тоне чувствовалась угроза.

Арингароса смешался.

– Но ты же исповедовался мне, я отпустил твои грехи, наложил разумную епитимью, – пролепетал он.

– Вы думаете, я рассказал вам о всех своих грехах? – усмехнулся Сайлас, делая шаг вперед. Арингароса невольно отступил. – Вот, например, рассказывал ли я вам, – продолжил альбинос, – что однажды, когда я жил в Тулоне, то встретил как-то на улице юную девушку, почти ребенка, мной овладело, как вы, святоши, это называете, плотское желание, я затащил ее в подворотню и изнасиловал, – с каким-то самодовольством поведал Сайлас. – Знаете, она вообще не сопротивлялась, сразу обмякла, а потом, кажется, потеряла сознание. Я ее там и положил на тротуар. Или как-то в Андорре я ночевал под мостом, потому что у меня не было денег даже на ночлежку. Мимо проходил какой-то священник, увидел меня, сжалился и позвал ночевать в церкви, где у него комнатка в задних помещениях. Я зарезал и его, и какую-то запоздалую прихожанку, правда, с них оказалось нечего взять, но я унес все свечи и продал их потом старьевщику. – Он замолчал, ухмыляясь. Арингароса прикрыл на секунду глаза и глубоко вздохнул. Он лжет, отчаянно думал священник. Он лжет, чтобы напугать меня. Чтобы оправдать издевательство над своей плотью. Он не делал этого. Но Арингароса и сам не очень этому верил.

– Вот видите, отец мой, – вкрадчиво продолжил Сайлас, – я куда больше достоин наказания, чем вы считаете. – Арингароса открыл глаза и увидел, что альбинос возвышается над ним. На его лице застыло выражение торжества.

Священник сглотнул. Он знал, что не должен сдаваться. Знал, что если поддастся сейчас, позволит Сайласу мучить свое тело, он проиграл битву за его душу. Маленькие волоски на коже священника шевелились от дыхания дьявола, что стоял у него за спиной. Не оборачивайся. Не сдавайся. Иногда чтобы спасти душу, надо побороться с засевшим в ней бесом. Не сдавайся. Удар сердца в ушах. Сверкание кроваво-красных зрачков.

Этот человек внушал священнику первобытный, панический страх. Такое испытывают люди, ощущая дуновение чистого зла. Не мелкие, разумные, объяснимые банальной борьбой за выживание грешки себе подобных, но руку сатаны, уверенно ведущую вас прямой дорогой в ад.

– Я не позволю тебе делать этого, – твердо произнес Арингароса.

А потом, прежде чем он успел понять, что происходить, Сайлас замахнулся своим бичом и изо всех сил хлестнул священника. Плечо и грудь обожгло как огнем, сутана разорвалась, обнажая свежий рубец на коже.

– Кто ты такой, чтобы мне приказывать! – закричал во весь голос Сайлас. – Юнец, напяливший сутану! Ты ничего не знаешь о жизни и о грехе, кроме того что написано в древних книжках. Я знаю, Я ВИДЕЛ это, Я САМ ГРЕХ! – его глаза пылали, рука с бичом дрожала, другую он сильно сжимал в кулаке.

Арингароса молчал, изо всех сил заставляя себя не сжиматься и не отводить взгляда. И Сайлас ударил его снова.

– Мы все погрязли в грехе! – кричал он. – Мы обречены! Только боль принесет искупление. Боль, а не бессмысленные молитвы и земные поклоны. И я дам тебе ее. – Снова свист бича, звук рассекаемой плоти. Арингароса чувствовал, как по его телу бегут ручейки крови, как немеют от страха конечности. Он не мог ни о чем думать, знал только, что должен терпеть. И, может быть, ничего уже не исправишь, но он будет терпеть.

– Ты это всегда знал, верно? – свистящим шепотом спросил Сайлас, не прерывая ударов. – Ты знал это, но боялся причинить себе боль сам! Пока не пришел я, твоя душа тоже была обречена, – он замахнулся бичом чуть выше, и удар пришелся по лицу священника. Щеку рассекла кровавая полоса.

Арингароса медленно повернулся к нему. И что-то в его глазах заставило Сайласа в изнеможении уронить бич и самому опуститься на колени.

– Встань, – бесцветным голосом приказал священник.

Сайлас повиновался.

– Подними кнут.

Альбинос дрожащей рукой сжал рукоять, не смея взглянуть на священника.

– Еще один удар, – тихо произнес Арингароса. – Смотри, я подставляю другую щеку. Не промахнись, сын мой.

На какое-то мгновение Сайлас застыл с кнутом, будто сомневаясь, стоит ли подчиниться приказу. Он был неподвижен, но кнут в его руке отчаянно дрожал.

– Прошу тебя, – сказал Арингароса.

Сайлас выронил кнут, упал на пол и забился в рыдании.

Мануэль прикрыл глаза, подавляя внутреннюю дрожь. Господи, шептал он, господи, еще мгновение, дай мне силы. Только бы не потерять сознание сейчас. Сейчас, когда я так нужен ему.

Ручейки боли стекались к его сердцу, опоясывали легкие, наводняли мозг. Кровь капала на пол, вся сутана была разорвана и в крови, но это не имело значения. Не поддаться слабости, не думать о себе. Колени дрожали, перед глазами все плыло, лишь распятие на стене посверкивало в неясном свете ярко и отчетливо.

Рыдания Сайласа звучали будто из-за каменной стены, приглушенные и далекие. Зато Мануэль слышал, как все тише и тише бьется его собственное сердце. Как вытекающая из ран кровь шумит в ушах, словно морская раковина. Как далекий голос произносит неясные слова на латыни.

Арингароса сделал над собой усилие, и мир снова обрел четкость. Священник увидел аскетично обставленную комнатку: кровать, столик, стул, на стене – распятие. И съежившегося на полу голого человека в потоках крови.

И у священника перехватило дыхание. Его оглушило осознание, что через это надо было пройти им обоим.

– Я не виню тебя за то, что ты сделал, сын мой, – произнес Мануэль, когда справился со своим голосом. – Ты поступал так, как считал нужным. Но это не путь к спасению. Я прощаю тебе все твои грехи и то, что ты ударил меня.

И тут Сайлас сделал то, чего Арингароса меньше всего от него ожидал. Он на коленях подполз к священнику и прижался губами к подолу его мантии, неистово целуя. На несколько секунд Арингароса оцепенел. Он знал, что целовать подолы мантии священнослужителей в определенные эпохи было принято, так же как и кольца, и в этом не было в принципе ничего зазорного, это было знаком безграничного уважения и смирения. Он знал все это и не находил в исторических примерах ничего дурного. Но только не так, не здесь и не с ним! Одно дело – мантия папы или торжественное облачение кардинала, а другое – сутана провинциального миссионера. В том же, что делал Сайлас, было такое неистовство, что Арингаросе стало не по себе. Будто это было неприличным, даже похотливым.

Не в силах сдержаться, он резко выдернул подол сутаны из рук Сайласа. И только потом понял, что сделал. Когда альбинос поднял на него взгляд, полный такой боли и смирения, что у Мануэля Арингаросы сжалось сердце.

– Сын мой, – произнес он срывающимся голосом. – Сын мой.

Сайлас молча смотрел на него, по его щекам катились слезы.

– Простите, отец, – едва слышно прошептал он, опуская голову и отодвигаясь, все еще на коленях.

Арингароса почувствовал, что в нем что-то разрывается. Наклонившись, он обнял Сайласа за плечи и потянул вверх, помогая встать. Как и в первый день, когда увидел его, священник старался не прикасаться к ранам на коже, чтобы не причинить боли, но это было практически невозможно. С трудом дотащив Сайласа, он опустил его на постель и в изнеможении рухнул рядом.

Какое-то мгновение он лежал так, невидяще глядя в потолок. В его сердце мешались облегчение, боль, ужас оттого, что произошло, страх перед тем, как жить с этим дальше, жалость, любовь, и он не мог бы сказать, что именно испытывает. Это было слишком для одного человека, для одного сердца.

Взглянув на Сайласа, он только сейчас заметил, что тот уткнулся лицом в его плечо и продолжает беззвучно плакать.

Арингароса вздохнул и прижал Сайласа к себе, баюкая в объятиях. И в этом не было облегчения, не было счастья, но было умиротворение. И можно было продолжать жить.