...love your neighbour till his wife gets home*
The Doors, “The Soft Parade”

Джим просыпается, но не спешит подниматься. Даже сквозь закрытые веки он чувствует солнечный свет. Окно открыто, и Джим слышит шум прибоя, крики чаек и детский смех. Эти звуки не раздражают, а вплетаются в утреннюю тишину, делая ее более естественной.

Джим потягивается, открывает глаза и вдруг понимает, что произошло нечто, что не должно было происходить. Он проснулся в чужой квартире, в чужой постели, а рядом – он поворачивает голову: да, так и есть, – рядом посвистывает острым носом Рэй Манзарек. Он и никто иной; спит и кажется в солнечном свете еще бледнее обычного. Одну руку он закинул за голову, вторая лежит на одеяле.

Пока в его сознании поднимается ледяная волна ужаса, Джим успевает вспомнить какие-то фрагменты прошедшей ночи и даже порадоваться тому, что он хотя бы проснулся. А ведь его могли разбудить, и это было бы очень неприятным пробуждением, неприятным для всех.

Он дотрагивается до плеча лежащего рядом с ним человека. Это не производит никакого действия. Тогда, решившись, он трясет Рэя за плечо, пытаясь разбудить его. Бесполезно. Тот всего лишь мычит что-то нечленораздельное и продолжает спать.

Джим не оставляет своих попыток.

В конце концов Рэй приоткрывает один глаз.

– Что такое? Уже утро?

– Утро уже давно наступило. Рэй, когда должна была вернуться Дороти?

– Понятия не имею, – и он делает попытку снова заснуть.

Джим вскакивает и принимается искать свою одежду, но, так как он спешит, ему первым делом попадается какой-то очень сомнительного вида носок и галстук Рэя.

– Чччерт!

– Тебе обязательно так шуметь? – спрашивает Рэй. – Я спать хочу.

– Неужели? А я нисколько не хочу.

– Поздравляю.

Джим вовсе не на такую реакцию рассчитывал. Он отбрасывает носок, со злорадным удовлетворением отмечая, что чуть-чуть не выкинул его в окно, и продолжает свои поиски. Наконец он выпрямляется и заявляет:

– Между прочим, если бы ты подумал о реакции Дороти, тебе бы тоже расхотелось спать.

– Уже подумал, – слышит он ответ, – по-прежнему хочу.

Джим лезет под стол и оттуда слышит, как Рэй добавляет: «И тебе советую».

Он тянет за штанину джинсы, каким-то образом обмотавшиеся вокруг ножки стола, выныривает обратно в комнату и смотрит на кровать.

Рэй лежит, прижавшись затылком к подушке, и Джим в очередной раз думает о том, до чего непривычно видеть его без очков – без них он выглядит совсем иначе. Глаза кажутся какими-то необычно беззащитными и уязвимыми. Узкогубый рот приоткрыт. Джим теперь знает, что даже во сне, даже тогда, когда Рэй кажется таким умиротворенным, складка между бровями не исчезает.

Он отворачивается, продолжает поиски, сдергивает со стула рубашку и обнаруживает под ней пиджак, в котором Рэй выступал накануне. Он всегда в нем выступает. И вчера вечером, когда они вернулись из бара, он повесил этот пиджак на спинку стула.

* * *

Нежный голос Ната Кинга Коула сообщил: «Я сяду и напишу письмо самому себе, и притворюсь, что оно от тебя».

Джим сидел на полу, прислонившись к стене, и вертел в пальцах спичечный коробок.

Рэй стоял у окна и курил, выпуская дым наружу.

Белые облачка медленно растворялись в синем ночном воздухе, а волосы Рэя, казалось, впитали свет луны, невидимой для Джима.

Они успели обсудить игру Рика, песни, которые этим вечером пел Рэй, «Чуму» и Кришну, и на Кришне разговор как-то заглох. Рэй ушел к окну, а Джим, сказавший, что прямо сейчас курить не хочет, продолжал сидеть на полу, сопровождая музыку постукиванием спичек о картонные стенки.

– По мнению Фрейда, – сказал вдруг негромко Рэй, глядя куда-то в сторону моря, – все люди рождаются бисексуалами.

– Мы говорили об этом полчаса назад, – отозвался Джим после паузы, – когда разговаривали о «Чуме».

– Да, но ты так и не ответил на мой последний вопрос.

– Как и ты на мой.

– Правда.

Рэй полностью распахнул окно и уселся на подоконник, свесив одну ногу к полу и поставив вторую перед собой.

– Так вот, – сказал он, не глядя в сторону Джима, – считаешь ли это утверждение верным в твоем случае?

Джим подумал.

– Не знаю, – ответил он.

– Что значит «не знаю»?

– Это значит, что я не уверен, был ли я при рождении тем же человеком, которым являюсь сейчас.

– Как это понимать? – спросил Рэй после паузы.

– А как тебе хочется это истолковать? – осведомился Джим.

Рэй выдохнул еще одно облачко, которое повисло в ночном воздухе и начало медленно таять.

– А истолковать мне это хочется так, что сейчас ты являешься бисексуалом, но не уверен, был ли им с рождения.

Джим ничего не ответил.

– Ну как? – спросил Рэй со смехом. – Я все правильно понял?

– Ты лучше расскажи, как ты относишься к этой теории. Считаешь ли ты это утверждение справедливым?

– Может, и считаю. Ну и что? Я спросил первым.

Джим подбросил коробок и поймал его.

– Этот ответ как нельзя лучше подтверждает мои догадки.

Рэй промолчал.

– И что же утвердило тебя в этом мнении? – продолжил Джим, по-прежнему подбрасывая и ловя коробок; спички гремели в затихшей комнате.

– Какое тебе дело?

– Ты сам начал этот разговор, теперь уже не отвертишься. Скажи, ты не пытался проверить это дело на практике?

– Нет, если тебе это так интересно, – ответил Рэй. – Я пошел к психиатру.

– И что он тебе ответил?

– Что я напрасно волнуюсь.

– И ты не поверил психиатру?

Рэй хмыкнул.

– Не забывай, я учился на юриста, мне положено во всем сомневаться.

Джим улыбнулся и снова подбросил и поймал коробок.

– И как ты бы охарактеризовал сложившееся положение?

– Как? Это очевидно: я вернулся с выступления, уставший как лошадь, почти оглохший, моя девушка куда-то уехала и вернется только завтра, и в результате я сижу в темноте, слушаю джаз и обсуждаю Фрейда и свои скрытые страхи с кем-то, чья психика представляет, пожалуй, даже более запутанный клубок проблем.

– Это почему же? – возмутился Джим.

– Начнем с того, что ты параноик.

– Я? Параноик?

– Ты. Ты боишься моих братьев.

– Я их не боюсь, – возразил Джим. – Просто я им не нравлюсь.

– Вот именно. У тебя паранойя.

– И вообще, – продолжил Джим, – ты ошибаешься.

– Да неужели? – отреагировал Рэй, и Джим был готов поклясться, что он вздернул бровь и улыбнулся.

– Да.

– Докажи.

– Как?

– Послушай, – сказал Рэй, – ты даже не смог как следует ответить на мой вопрос.

– Ты снова об этом?

– Да. Представь себе, – выждав немного и не получив никакого ответа, Рэй продолжил, – вот скажи, а как у тебя дело обстоит с ...м-м-м... «практикой»?

В тишине раздался все тот же голос, спрашивавший кого-то: «Почему бы нам не влюбиться?» и предложивший затем: «Давай закроем глаза и создадим наш собственный рай».

– Послушай, – сказал Джим, – у тебя ничего другого нет? Надоело уже его слушать.

– Есть, – ответил Рэй. – Поищи на столе, там, кажется, Брель лежал.

– Кто?

– Жак Брель.

– Француз?

– По-видимому, да.

Джим поднялся, взял со стола пластинку и долго возился с ней в темноте.

Затем вернулся на место. “Ay, Marieke, Marieke, je t’aimais tant...”** раздался в комнате меланхолический голос.

– О чем это он? – спросил Джим.

– Не знаю, – ответил Рэй. – О какой-то Марик.

Сидя в темноте – Джим по-прежнему вертел в пальцах коробок, а Рэй курил одну сигарету за другой, – они прослушали и песню о Марик, и следующую, в которой упоминались какие-то Эмиль с Антуаном, и еще одну, и лишь тогда Рэй снова заговорил.

– Ты все-таки не ответил, – сказал он негромко.

– А почему это тебя интересует?

– Потому.

– Это не ответ, – возразил Джим.

– От тебя я тоже не слышу вменяемых ответов. Сплошные отговорки.

Джим промолчал.

– Представляю себе, – заговорил Рэй своим низким, вибрирующим голосом, – как ты отвечаешь на... гм... на попытки какого-нибудь лектора. Или, быть может, однокурсника?

– Да? И как хорошо ты это себе представляешь?

– Ну...

– А проверить верность своих догадок на практике не хочешь? – выпалил Джим и замер, прижавшись к стене.

“Je sais je sais que ce prochain amour sera pour moi la prochaine défaite”***, – сообщил в тишину Жак Брель.

– А почему бы и нет? – ответил Рэй, словно только того и ждал, спустил ногу с подоконника и спрыгнул на пол.

– А что же Дороти? – спросил Джим, пытаясь выиграть время, хотя было уже поздно. – Как у вас с верностью?

– Я люблю Дороти, – невозмутимо ответил Рэй, – и она меня – тоже. Когда-нибудь мы поженимся. А вот в своих чувствах по отношению к тебе мне еще предстоит разобраться.

Он выдохнул последнее облачко дыма и выбросил окурок в окно.

– И как раз этим я сейчас и собираюсь заняться, – добавил он, – благо ты так любезно мне это предложил.

Джим продолжал сидеть, не отрывая взгляда от коробка и не поднимая глаз. Он услышал, как Рэй подошел к нему и остановился.

Джим отложил коробок, поднял голову и затравленно посмотрел на Рэя. Тот не двигался с места и выжидающе глядел на него.

Пластинка закончилась, и тишину нарушало лишь жужжание какого-то ночного насекомого.

Рэй молчал.

Наконец Джим собрался с силами и поднялся. Он стоял прямо напротив Рэя и, будь в комнате светло или хотя бы светлее, мог бы увидеть его глаза. Так он всего лишь видел, как поблескивают его очки. Зрелище было жутковатое, но Джим не успел как следует подумать об этом, так как в следующий момент Рэй шагнул вперед, положил руки ему на плечи, прижав его к стене, и поцеловал.

У его губ был горький вкус, от него пахло сигаретным дымом и едким потом.

Джим так и не ответил на вопрос Рэя, не подтвердив и не опровергнув его догадки, но правда заключалась в том, что в происходящем не было ничего нового или необычного для него; оказавшись вдали от дома, он постарался испробовать ту самую свободу, которой ему не хватало. Нет, это были, конечно, не преподаватели и не однокурсники, все эти люди (впрочем, «все» – это слишком, их было не так много) были извне университета.

Но ни один из них не был Рэем, ни с кем из них он не был знаком столько времени, и никем из них он так не восхищался. Никто из них не умел так слушать, подперев подбородок рукой и слегка улыбаясь, так говорить – долго, вдохновенно и интересно, описывая в воздухе круги сигаретой. И Джима нисколько не интересовало мнение этих людей, да и сами они. С Рэем все было иначе, и это пугало.

Он отстранился, прижавшись затылком к стене, и попытался отдышаться.

Рэй, едва видимый в темноте, подождал, протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до его щеки. Джим подался вперед.

Джим на удивление плохо помнит последовавшее за этим – вернее, даже не то чтобы плохо... Просто воспоминания спутаны до невозможности. Помнит горячее дыхание на своей щеке, помнит, как они долго путались в рукавах, помнит, как кто-то заорал внезапно под окном: «Люси! Лю-у-уси!», причем как раз тогда, когда Рэй принялся излагать Джиму что-то очень сбивчивое и запутанное, а Джим пытался ответить, и ответ получался ненамного более ясным и внятным. Они как-то одновременно вздрогнули, а затем рассмеялись, и так и продолжали стоять посреди комнаты, обнявшись и громко хохоча.

Оказавшись в постели, они вдруг, как будто (а может, и вправду) испугавшись, отодвинулись друг от друга и замерли, боясь даже повернуть голову. Какое-то время они лежали, прислушиваясь к дыханию друг друга, плеску волн на пляже и стуку собственной крови.

Неизвестно, сколько продолжалось это молчание. Наконец Джим повернул голову и посмотрел на Рэя, ответившего ему близоруким взглядом.

Очень странно и непривычно было видеть его таким – без очков, щурящимся в темноте, с прядью волос, прилипшей ко лбу – как раз над пролегавшей между бровями тонкой складкой. Джим протянул руку и провел по этой складке пальцем. Рэй улыбнулся.

– Еще не передумал? – спросил он еле слышно.

– А ты? – так же тихо ответил Джим. – По-прежнему хочешь разобраться?

– Хочу.

Больше они не говорили. В конце концов, назвать неразборчивое бормотание, вскрики и стоны членораздельной речью было бы сложно. Джим помнит, как в какой-то момент нависший над ним Рэй перешел на совершенно незнакомый язык, в котором Джиму удалось различить только несколько непонятных слов.

А затем все закончилось, оборвалось, и они снова отодвинулись друг от друга, не говоря ни слова.

«А теперь, – подумал Джим с сожалением, – пора уходить».

Он сел, спустил ноги на пол и вдруг почувствовал руку Рэя на своем плече.

– Останься, – пробормотал тот, удерживая его. – Не уходи. Останься.

Джим подумал и уступил, снова опустился на кровать, даже разрешив Рэю обнять себя.

«А что будет, если Дороти вернется слишком рано и застанет меня здесь?»

Но Рэй нашептывал ему что-то, что никак не располагало к мрачным мыслям, и в конце концов Джим уснул, решив, что утро вечера мудренее, сделанного уже не воротишь, и – самое главное – ему сейчас совсем не хочется уходить.

* * *

– А тебе-то что? – спрашивает Рэй сонно. – В конце концов, это не твои, а мои проблемы.

Джим с грохотом роняет ботинок, с таким трудом извлеченный из-под кровати.

– Как не мои? А где же я, по-твоему, был этой ночью?

– Ну и что?

– Как – что?

Рэй поворачивается, приподнимается на локте и произносит следующее:

– Послушай. Можешь мне сколько хочешь рассказывать о своей неопытности и невинности, но меня ты этим не убедишь. Я и так знаю, каков ты на самом деле. И, в конце концов, не ты был у психиатра, а я. И не тебе придется объясняться с Дороти, а мне. И произошло все не в твоей квартире, а в моей. Так что все это – мои проблемы.

Джим слушает его, открыв рот от неожиданности.

– Ясно, – произносит он наконец. – Так вот как ты ко мне относишься. Теперь я понимаю.

– Нет, – отвечает Рэй и снова ложится, – ничего ты не понимаешь, а я тебе тоже ничего объяснять не буду. И не мешай мне спать.

За окном вскрикивает чайка.

К ней присоединяются еще несколько, и они принимаются оглушительно голосить. Это напоминает одновременно весенние вопли кошек, истерический смех и душераздирающие рыдания.

Долго это, впрочем, не продолжается. Чайки, сообразив, по-видимому, что тухлую рыбу лучше искать не здесь, вскоре улетают.

– Между прочим, – заявляет через какое-то время Джим, – это и меня касается. Мне тоже надо как-то объяснить Мэри, что произошло.

– Да? – спрашивает Рэй, не открывая глаз. – И ты только сейчас об этом вспомнил?

– Ну...

Рэй улыбается.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– Ничего, ничего...

Джим понимает, что правильнее всего было бы махнуть рукой на все, забыть о Дороти (действительно, пусть Рэй сам с ней разбирается), забыть о Мэри (это уже сложнее) и остаться. И посмотрим, что тогда скажет Рэй. При мысли о том, что именно он может сказать, и воспоминании о том, что он уже успел наговорить, Джима пробирает дрожь.

Тем не менее, он продолжает искать свою одежду и придумывать достойный ответ.

За неимением оного приходится выдать жалкое:

– Ну и как? Разобрался ты наконец в себе?

Джим пытается вложить в вопрос как можно больше язвительности, но это не срабатывает.

– Поговорим об этом на лекции, – бормочет Рэй, – нет, не на лекции... вообще когда-нибудь, – отворачивается и снова проваливается в сон.

* ...возлюби ближнего своего, пока его жена не вернулась домой.

** Ай, Марик, Марик, я так любил тебя...

*** Я знаю, знаю, что эта очередная любовь станет для меня очередным поражением.