* * *

Шурке все еще не верилось, что смерть пришла. И это несмотря на то, что он сам пришел к ней в объятья. Было сложно осознать, что жизнь сейчас закончится. В голове ритмично, как часовой механизм, постукивал прочтенный когда-то парадокс «смерти нет». Смерть есть, и ее не всегда выбирают, а свою Шурка выбрал сам. Конечно, он исполнял волю командира, но выбор у него все-таки был. Сдаться. Сейчас метрах в десяти от него по дереву, за которым он стоял, в компании десятка фашистов отчаянно палил из автомата человек, посмотреть в глаза которому Шурке хотелось куда больше, чем навеки завершить жизненный путь. Голоса немцев были похожи на карканье ворон, но один из этих голосов, звучавший реже других, но более властно, отличался. Может быть, потому, что Шурка слышал слишком много невероятных слов, этим голосом произнесенных. А может, он и вправду был каким-то нежным, даже несмотря на крик. Шурка вспоминал погибшего Павла, который умолял его отдать этот клочок бумаги, из-за которого Шурка теперь должен был подставить тело под пули. Он не отдал и уже не мог понять, почему. На самом ли деле из-за приказа командира? Или из-за взыгравшей гордости? Скорее, второе, уж больно Шурке захотелось почувствовать собственную значимость, особенно после всех потоков грязи, вылитых Павлом на него. Шурка до последнего верил, что умирать не придется. Лишь потеряв обоих спутников в своей рискованной вылазке, он понял, что умрет. Пули отчаянно рассекали землю в полуметре справа и слева, дерево сотрясалось, принимая в себя свинец. И среди фашистского карканья один знакомый голос все кричал: «Lebend!!! Lebend!!!» В немецком языке нет падежных окончаний, и можно было подумать, что немец от радости кричит: «Живой!!!» Но Шурке не хотелось гадать, что творится сейчас в голове кричащего, если тот уже забыл про все остальные слова, потому что и в его собственной происходило что-то ужасное, как бывает в предчувствии неизбежной утраты. Тот человек, палящий из автомата, не хотел его смерти. А при данных обстоятельствах это желание вполне совпадало с уставом, гласящим: «Всех партизан стараться брать живыми и тщательно обыскивать как предполагаемых связных». И если сейчас Шурка воскресит в памяти вместо слов командира и Павла всего лишь несколько немецких слов, сказанных ему когда-то этим надрывающимся сейчас голосом, то со смертью ему уже не повстречаться сегодня. В отчаяньи Шурка стучал кулаком по дереву и, глотая слезы, шептал: «Павло, я не трус... Сейчас...» Зачем умирать, почему?.. Шурка верил в судьбу и считал, что война – это какая-то особая фатальная мораль. Если ты единожды присягнул, пусть не по военному уставу, а хотя бы в мыслях, представителю вражеского племени, то тебя непременно ждет суровое наказание. Потому что в своем лагере ты становишься чужим. И пусть никто не знает о твоем прошлом, есть какие-то высшие силы, которые движут всем. Бог? В бога Шурка не верил. До сегодняшнего для Шурка думал, что верит в себя. Но сейчас и эта вера была поколеблена. Вместо того чтобы принять смерть еще несколько минут назад, он стоял и плакал, вспоминая то, что вспоминать не нужно бы. Фридрих...

«Lebend!!! Lebend!!!»... Нет, теперь только мертвым!..

Шурка резко прыгнул влево, и уже через секунду его тело изрешетили пули. Последним, что он слышал в своей жизни, был истошный крик Фридриха...

Васько

Первые дни в партизанском отряде были для Шурки пыткой. Выросший в районном центре учитель Александр Домок не мог обходиться без теплой воды, чистой одежды, нормальной пищи. Временами его тошнило, голова кружилась. Командир Дмитро и многие в отряде относились к нему снисходительно, некоторые же открыто издевались, постоянно подшучивали, называли «маменькиным сынком», «парнем с эмоциями» или, что самое обидное, сравнивали с барышней. Шурка с трудом это переносил. В сельской школе к нему все относились с повышенным уважением, постоянно спрашивали его мнение по тому или иному вопросу, несмотря на его юный возраст. Партизаны любили щеголять выражениями вроде «суровая военная правда» или «школа жизни». А какая школа жизни была у Шурки? Материнская любовь, школа, брестский пединститут. Отца Шурка не помнил, вырастили его мать и бабушка, и в институте три года прошли в окружении по большей части девушек. В сельской школе, куда он попал волей случая, на втором году войны мужчин тоже не осталось, кто постарше – в партизаны ушел, а Шурке выпала роль стать наставником нескольких десятков мальчишек и девчонок, а заодно и учительниц всех возрастов – уж больно лелеяли они единственного представителя сильного пола. Поэтому оказаться в партотряде стало для Шурки сверхиспытанием. Он отчаянно старался не жалеть себя, но из-за постоянных кривых взглядов партизан было это нелегко. Многие довольно недвусмысленно намекали, что уж больно хорошо знает Шурка немецкий, не с фрицами ли ему общаться по душам доводилось? От этих слов Шурку передергивало, он боялся, что каким-то образом себя выдаст. Он знал все свои слабости. По ночам ревел в подушку (если можно так назвать сложенную квадратиком шинель), закусывая пальцы, чтоб никто не услышал случайно его рыданий. Оплакивал Шурка свою никчемность в этом мужском суровом мире. Плакал он, пока не появилась у него единственная отдушина – часовой Васько.

Этого белобрысого паренька направили в партотряд по причине его неказистости. Мордаха упитанная, глазки узенькие, рот пухлый, волосы светлые, вихрастые, веснушчатый весь. Только семилетку закончил, а поступил в нее с сильным, видать, опозданием. Стрелять он не умел, зрение у него было не ахти какое, а сражаться за Родину рвался отчаянно. Вот и направили его к Дмитру в отряд. Назначил его командир вроде как часовым при «особой части» (и как только этому слепню неумелому винтовку доверили?), но на самом деле стал он самым обыкновенным мальчиком на побегушках. Ему за счастье было поливать воду из жестяной кружки на руки партизанам, бегать передавать приказы из штаба и даже глупыми шуточками поднимать настроение раненым в запаутиненном лазарете. Васько проникся симпатией к Шурке с первого дня пребывания в отряде. Первопричиной для этого стало наличие у Шурки наручных часов – вторые были только у командира. А пока Васько впервые их на минуточку примерял с благородного позволения счастливого обладателя, Шурка успел рассказать ему про закон всемирного тяготения (чего только в пединституте не узнает будущий учитель немецкого!) и про количество языковых семей в мире. Эта информация стала для Васька последней каплей. С тех пор он стал смотреть на Шурку с восхищением, а новоявленному интеллектуалу только того и надо было. Отношения переводчика с часовым приняли игровой характер. Ваську нравилось время от времени общаться с Шуркой на «вы», подчиняться его самым что ни на есть настоящим «приказам». Обычно процедуре умывания Шурки предшествовал приблизительно такой диалог:

– Что прикажете? (Васько)

– Полить воды, да пообильнее! (Шурка)

– Рад послужить!!! (Васько, сияя)

– Валяйте! (Шурка, эффектно, звонко)

От всех этих словечек типа «валяйте», так умопомрачительно звенящих в устах молодого кареглазого переводчика, Васько просто с ума сходил. Иногда, получив от кого-нибудь из особо щедрых партизан махорки, Васько убегал на пять минут в лес, подальше от отряда, и там, смачно затягиваясь, пытался проговаривать с Шуркиной интонацией слова: «Валяйте!», «Не стоит прибедняться!», «Соизволите выйти!». Произнося все это, Васько от удовольствия даже губу закусывал и мечтательно зажмуривался. Васько был счастлив, что такой умный Шурка с ним общается. И подчиняться ему вовсе не было унизительно, скорее, наоборот, приятно и лестно. Шурка ему постоянно говорил, что и он, Васько, может после войны выучиться и стать умным. Васько не верил, знал, что такому, как он, знания не дадутся ни в жизнь.

На второй неделе пребывания в отряде Дмитро устроил Шурке настоящий праздник – банный день. Он договорился с одной матроной в деревушке неподалеку (та слыла жадной до плотских наслаждений и «по-особому» любила партизан), чтобы она натопила баньку для переводчика. Шурка настоял, чтобы с ним пошел париться и Васько (ему и в голову не пришло, что, отправляя переводчика париться одного, Дмитро может преследовать какие-то определенные цели, заботясь о молодом парне), потому что, откровенно говоря, ему было страшно идти одному через лес. Командир только брови приподнял да плечами пожал, а Васько прыгал от радости. До деревни шли недолго – всего два часа. Нужный дом нашли по ориентирам сразу же, но едва Шурка увидел хозяйку, настроение его испортилось: толстая, оплывшая, одетая чуть ли не в исподнюю сорочку, под которой четко прорисовывались свисавшие до пояса груди с громадными сосками. Вот оно как, думал Шурка, когда видавшему виды мужику женщину хочется, то и все одно, какую. Со своими присущими молодости порывами Шурка по ночам запросто сам справлялся. Бывало, ночью станет в своей «особой части» подмывать причинное место, а оно и взбрыкнет. А иногда разные воспоминания всплывали... Но не беда: пара минут – и телу хорошо так становилось. И спалось отлично после этого на жесткой лавке. А при виде такой матроны Шурке совсем ничего не захотелось. Партизаны же рассказывать любили, как от одного ее вида из порток выпрыгивали. Шурка заметил, что и Васько только поначалу немного потаращился на чудо-груди, а потом сразу про баньку балаболить стал. Матрона обиделась, что от ее помощи отказываются, да и проводила партизан в парилку.

Банька была чудесная. Больше всего оценил Шурка тот факт, что время было вечернее и в бане стоял полумрак: похлестать веником – не промахнешься, а разглядеть тело – особо не разглядишь. Матрона на славу постаралась – венички отменные, полная кадка прохладной воды приготовлена. Видимо, была уверена в своем участии. Ан нет, не вышло. Шурка первым отстегал Васька веником, тот так и охал, в лавку руками вцепившись. Потом настала Шуркина очередь. Улегся он на спину, и Васько давай его колошматить по выпирающим ребрам на безволосой груди, по плоскому животу. Шурка все настороженно поглядывал по сторонам – почти совсем темно стало. Значит, можно смело на живот переворачиваться – не заметит Васько ничего впотьмах. Перевернулся. Ощущать удары веника по спине было куда приятнее. Сначала Васько сильно стегал, а потом вдруг стал слабее и реже. Шурка лениво повернул голову, в недоумении уставился на горе-часового. И удивился: член у Васька стоял, почти в живот упираясь.

– У-тю-у-у! – удивленно пропел Шурка. – Что это с вами, товарищ часовой? Может я схожу хозяйку позову? А сам пока во дворе покурю.

– Не надо мне никакой хозяйки, – буркнул Васько и со всей силы хлестнул Шурку веником по спине. Тот аж ойкнул.

– Эй-эй, полегче! Что, тебе тоже хозяйка неаппетитной показалась? Ну что ж тут нам, друг, поделать. Другой нет в наличии! – Шурка захихикал.

– Шу-урка, а Шурка... – вдруг тихо и виновато протянул Васько.

– Что?

– Можно я тебя приласкаю, а? Ну пожалуйста... Мочи моей больше нету...

– Да ты что?! – Шурка быстро подскочил, сел на лавке, прикрывая причинное место рукой. – Перегрелся, что ли? Ты что такое говоришь?

– Ну я тебя прошу, Шурка... – Васько смотрел в пол, и было заметно, что веник подрагивает в его руке. Голый, нескладный, с молодецким пузиком и настоящим мужским хреном внушительных размеров наперевес. – Все равно никто ж не узнает... Ты пригожий такой... Ну, как девчонка... Я все время про это и думаю...

Шурка шумно вздохнул и задумался. И что теперь с ним делать? На Васька старался не смотреть, но слабость его характера брала верх: два раза он мельком кинул взгляд на достоинство Васька – вот уж и впрямь достоинство, есть чем похвастаться перед сверстниками, а уж перед малолетками деревенскими тем более. Действительно, никто не узнает...

– А с чего ты взял, что я тебе позволю? – обычным учительским тоном грозно спросил Шурка сгорающего от стыда и возбуждения часового.

– Ну так... Не знаю...

Шурка нерешительно встал перед Васьком. Посмотрел в глаза. Тот ему сразу же руки на плечи положил, но глаза опустил и ни слова не проронил.

– Ну чего тебе хочется-то, Геракл? – невесело усмехнулся Шурка. Глядя на восставший член Васька, он почувствовал, что и его собственный оживает.

Пару секунд помедлив, Васько прижался к Шурке, обхватил его крепко руками, стал по-детски чмокать в щеку. Шурке это не было приятно, но в голове почему-то пронеслось, что для белобрысого этого паренька он, Шурка, что-то вроде ангела-хранителя: один он с ним общается, ему же, наверное, придется и плотские страсти усмирять. По сути, в отряде они два изгоя. Одного не трогают за ум (не то что Чацкого, бедолагу!), а другого – за неказистость, а в общем-то за глупость. Вот и придется им теперь не только кусок хлеба делить, но и вроде как ложе.

– Подергай мне, Шурочка, подергай, голубчик... – залепетал ему на ухо Васько.

– На лавку ложись, – безрадостно приказал Шурка.

Васько мгновенно улегся на лавку, вытянул руки по швам. Шурка опустился перед лавкой на колени, положил одну руку Ваську на грудь, а другой сразу к делу приступил: обхватил член покрепче и давай елозить. Васько сразу как-то по-бабски бедра расставил, губы стал облизывать, постанывать. Картина была для самого Шурки совершенно не волнующая, скорее, пошлая. Чтобы усилить собственное возбуждение, Шурка закрыл глаза и сосредоточился на осязательных ощущениях: жесткий мужской сосок под пальцами, другая ладонь мнет здоровенный член. Это действовало. За минуту до того, как Васько обильно кончил в его ладонь, Шурка запустил пальцы левой руки в волосы на своем лобке, кончиками погладил основание члена. Наохавшись, Васько обмяк и спросил:

– Тебе теперь подергать?

– Что за выражения у тебя, – возмущенно прошептал Шурка, уже здорово расслабившийся от собственных изящных ласк. Пальцы у Шурки были как у пианиста, тонкие, длинные, с нежными подушечками. Мысль о том, что Васько сейчас загребет своей мозолистой пятерней его мучающийся член, оптимизма не внушала. – В рот возьмешь.

– Что-о-о? – Васько резко сел на лавке.

– Что слышал. Я не спрашиваю, я приказываю, кстати.

Шурка поднялся на ноги, развел колени Васька, встал между ними. Позиция оказалась идеальной: его член нацелился прямо в подбородок Ваську.

– Бери!

– Да я не умею, ты че!!! – Васько судорожно сглотнул.

– А что тут уметь? Возьми и все. Я сам все, что надо, сделаю.

И Васько несмело подчинился, обхватил пухлыми губами переводчиков член. Шурка прихватил его за плечи, чтобы направлять, если что, медленно, ритмично задвигал бедрами вперед-назад и стал представлять, что он с совсем другим человеком... Кончил Шурка не так и скоро, оттягивал удовольствие, правда, пару раз пришлось вцепиться ногтями в плечи Васька и шикнуть на него, ибо тот по неумению норовил кусаться.

После всего этого было им жутко неудобно. Наскоро окунулись они в лохани с водой, оделись, поблагодарили хозяйку, оставили ей, как Дмитро наказал, махорки и двинулись в обратный путь. По дороге Шурка, как обычно, стал расхваливать учение и уговаривать Васька выучиться на кого-нибудь после войны. Васько всю дорогу реагировал вяло, но под конец, уже почти у самого отряда, огорошил: накинулся на Шурку с объятьями и залепетал:

– Шурка, миленький... Один ты у меня и есть...

– Да что ты там еще выдумал! – стал отбрыкиваться от него Шурка. – Пошли скорее!!!

Но отделаться от Васька в ту ночь Шурка так и не смог. Отчитались дозорному и пошли в «особую часть» Шуркину. Несчастный переводчик уже задумал от Васька, как обычно, куском хлеба откупиться, чтоб он только в свой барак импровизированный спать пошел. Не вышло. Перед тем как заснуть (Шурка на своей деревянной лавке, а Васько на полу), они друг другу по разу «подергали» и даже смачно поцеловались.

После этого случая стал Васько Шурке верным псом. Порою не знал переводчик, куда деваться от назойливого влюбленного часового. Работать не давал совершенно. Шурке целые кипы листовок, у «языков» отобранных, привозили, и переводил он иногда по шестнадцать часов в сутки. А часовой этот, по воле судьбы назначенный охранять деревянную хатку, в которой обосновали Шурку, постоянно белобрысую голову свою в окно просовывал, смотрел по-щенячьи, вопросы всякие придумывал. Ну никакой рабочей обстановки! «Особая часть» – вот название-то громкое! Смех один. Зато действует на всех, как заклинание волшебное. Только слышит человек: «Это ОСОБАЯ часть!» – и сразу какое-то благоговение и уважение появляется. А часовой этот теперь – хуже назойливой мухи.

Правда, были и плюсы в изменении их отношений. За месяц Васько научился в рот брать так виртуозно, что Шурка уже не очень-то и хотел глаза закрывать. Зарывался пальцами в белесые волосы, тихонько постанывал, чушь всякую шептал. При том, что сам Васько смиренно довольствовался одним лишь «дерганьем» и никогда не просил Шурку о большем. Так они и существовали: днем Шурка переводит, Васько вокруг хатки ошивается да с вопросами пристает, а по ночам они чаще всего друг друга ублажали. Но недолго длилось Васьково счастье: в отряде появилась связистка Вера.

Как оказалась москвичка в лесной глуши Западной Белоруссии, одному богу известно. Больно пассионарная была особа: фрица люто ненавидела. С ее появлением все партизаны будто преобразились: чаще умываться стали, причесываться, бегали к ручью одежду простирывать. Вера вела себя очень скромно, ни с кем не заигрывала, но в редких вечерних посиделках у костра с баяном и песнями участвовала охотно. Пела замечательно, совсем как Любовь Орлова.

Шурка, недолго думая, решил по отношению к ней применить свой обычный арсенал приемов. Внимания никакого ярко выраженного к ней не проявлял по будням, а во время костровых вечерин стал танцевать, петь и рассказывать свои невероятные истории про Ньютона, Эйнштейна, Ницше этого неладного, про фашистскую теорию высшей расы и еще много чего всякого.

Сработало это все на Веру четче, чем часовой механизм: стала она по Шурке чахнуть. Это все заметили и раздосадовались, но виду особо не подавали. Разве что чаще стали между собой поговаривать, что «ни кожи ни рожи» у этого Шурки-переводчика. Днем иногда приходила Вера к «особой части», куда ее Васько, естественно, не пускал. Но Шурка стал сам к ней выходить: стояли они чинно, болтали о разном. Васько от ревности кипел. Вера даже стала заискивать с Васьком, расположения его добиться пыталась, чтоб он ее стал к Шурке в часть пускать. Дала ему раз свои чудо-наушники послушать, в которых Москву слышно. Яблоками угощала. Ваську лестно от этого было, но все равно на душе неспокойно. Невзлюбил он Веру, потому что очень скоро после ее появления в отряде Шурка сказал ему, чтобы больше по ночам к нему в «особую часть» не совался.

Было это для Васька ударом. Тихо плакал он по ночам в своем бараке, сон не шел совсем, ходил с утра до вечера, как «сомнамбула» (этим словечком его, конечно, Шурка обозвал). Из окошка барака была видна «особая часть», и каждую ночь Васько мог при желании наблюдать, как после трех утра Верка туда заходит, а через час-другой выходит растрепанная, счастливая. Только и оставалось Ваську вспоминать себя в Шуркиных объятьях и «дергать» себя по нескольку раз за ночь. Похудел он даже, осунулся.

Однажды не выдержал Васько, выбрал момент, когда в округе никого не было, зашел смело в деревянную хатку. Шурка со всегдашним карандашом в руке посмотрел на него недоуменно:

– Ну, чего тебе еще? Хлеба просить пришел?

– Не могу я больше, Шурка, истосковался весь!!! – отчаянно прокричал Васько, кинулся к Шурке и схватил его за плечо.

– Охренел ты, что ли??? – Шурка в ярости вскочил. – Ты с какой стати меня позоришь? Что, если кто увидит, услышит? Слухи пойдут! Ничего не будет у нас больше, – Шурка понизил тон, – и точка. У меня теперь Вера. Я по-нормальному жить хочу, можешь ты это понять? Закончится война, и ты тоже найдешь себе подругу.

– Не хочу я подругу, – по щекам Васька одновременно скатились две блестящие слезинки, – я тебя хочу. Ну Шурочка... Миленький мой, хороший... Можно я к тебе иногда буду приходить ночью? Ну давай хоть один раз еще, а? С ума я без тебя схожу...

Шурка опустил глаза. Провел рукой по лбу, швырнул карандаш на стол. Потом обреченно как-то опустился на стул.

– Что ж мне делать с тобой-то... Я понимаю, Вася, я сам виноват перед тобой. Я не должен был... Я... Ну хорошо, приходи сегодня ночью.

Васько пулей выскочил из «особой части» и до самого позднего вечера, пока все не улеглись в отряде, не задал Шурке ни единого вопроса, ни разу не потревожил. А после полуночи, смущенный, появился на пороге. Тишина стояла несусветная. Шурка все еще писал при свете свечки, даже не взглянул на Васька.

– Проходи, – буркнул переводчик.

Васько вошел и сел на Шуркину лавку-кровать. Шурка задул свечу, и глаза не сразу привыкли к темноте, нарушаемой лишь слабым светом луны, который с трудом пробирался сквозь гигантские сосны, окружавшие отряд. Шурка снял верхнюю одежду, остался в исподнем, сел рядом с Васьком и положил ему ладонь на колено. Васько сразу же накрыл хрупкую ладонь переводчика своей лопатообразной и прижался к нему боком.

– Васько, – хрипло спросил Шурка, – у тебя с женщинами хоть было?

– Ну было... А че? – с нескрываемой гордостью ответил Васько.

– А то, что сегодня ты меня возьмешь, как женщину. И не спорить.

Чтобы усилить эффект властности, Шурка стал поглаживать через грубую ткань брюк Васьков сильно набрякший член. Небось, в предвкушении уже давно.

– Это как, Шурка? – тихо-тихо переспросил Васько. – В задницу, что ли?

– Ну да, по-научному в задний проход, – хмыкнул Шурка. – Справишься? Стояк у вас, товарищ партизан, что надо, должно войти как по маслу. То есть, как раз по маслу. Я специально приберег кусочек, выпросил у Веры.

– А что... – голос Васька дрожал. – Тебе это нравится, что ли?

– Нравится, – Шурка уже одновременно поглаживал два члена, Васька и свой.

– А это не больно разве?

– Что ты ерунду всякую спрашиваешь? Тебе-то точно понравится. Это посильнее будет, чем с женщиной. Раздевайся давай.

Пока Васько послушно раздевался, Шурка снял исподнее, пошуршал чем-то возле деревянной полки, потом подошел к Ваську и плюхнул ему на ладонь маленький кусочек масла.

– Разогрей в ладони и хрен свой намажь, пообильнее, – по голосу чувствовалось, как обожает Шурка приказывать, особенно возбудившись.

Намазывать член маслом Ваську очень понравилось, он даже непроизвольно начал «дергать».

– Эй-эй, погоди, сейчас я себе помажу и лягу, а ты на меня! – встревоженно шепнул Шурка.

– А тебе зачем хер-то мазать, Шурк? – Васько еле сдерживался, чтоб не «дергать», от желания уже сводило живот и ляжки.

Шурка в темноте тихо хихикнул:

– Я его мазать не собираюсь. Я внутри себе помажу.

От этих слов Васько сначала скривился, и что-то вроде легкой тошноты свело горло. «Вычваренне» какое-то, как говорила его бабушка. Но когда в темноте его взор уловил, как Шурка, поставив ногу на деревянный стул, одной рукой придерживает мошну и член, а другой ловко смазывает себя меж ягодиц, Васько невольно застонал. Даже сам себе удивился. Такой картины он себе и вообразить не мог, вообще не знал, что такое бывает. Он-то в детстве частенько «дергал» другим пацанам, и они ему «дергали», и даже как-то раз при нем один у другого в рот брал, но такое...

– Дай я тебе там вымажу!!! – Васько подскочил к Шурке.

В ответ Шурка зашипел и отпрянул:

– Я же сказал, сам! Какой же ты дурак!

Васько обиженно отпрянул и тут увидел в слабом лунном свете на Шуркиной ягодице какое-то треугольное пятнышко, ровное, как будто карандашом вычерченное.

– Что у тебя тут? Намалевал, что ли? – Васько в удивлении наклонился даже, чтоб разглядеть.

Реакция Шурки была неожиданной: он со всей силы толкнул Васька, и тот повалился на холодный пол на спину. От удара часовой завыл и попытался скорее встать, но не смог: Шурка уселся на него сверху, а уже через минуту каким-то совершенно невероятным образом Васько почувствовал, что член его уже внутри Шурки, и тот, словно наездник на коне, двигается на нем... Внутри Шуркиного тела было очень непривычно и слишком горячо, совсем не так, как в бабе, там посвободнее и мокро. А здесь сухо совсем, и кажется, что масло сливочное плавится от движений этих...

Кончил Васько через минуту-другую. Когда кончал, как обычно, кусая кулак, Шурка обреченно прошипел:

– Ч-ч-черт...

– Ты чего? – отдышавшись, обиженно спросил Васько.

– Что ж ты так быстро-то? Я так надеялся... Сейчас отойдешь и снова так сделаем, но я лягу на живот, а ты сверху.

Так они и сделали. Васько подкрепился черствоватым хлебом, которого у Шурки с появлением Веры стало бывать в достатке всегда, а Шурка улегся на живот на жесткой застеленной лавке. Тишину нарушало причмокивание часового и прерывистое дыхание переводчика. Вскоре Васько тяжело улегся на Шурку сверху. Было очень неудобно: ширина лавки с трудом позволяла Шурке развести ноги. Но с горем пополам Ваську удалось войти, причем самому, без помощи, в узкое, но на этот раз совсем податливое отверстие. Раздосадованный недавним разочарованием Шурки, Васько стал двигаться медленно, опасаясь повторной слишком быстрой развязки. Шурка стал постанывать под ним, легонько извиваться. Потом стал страстно шептать:

– Сильнее давай, сильнее...

Васько повиновался. Ему было очень хорошо, но совсем непонятно, как это ему внутри Шурки то теснее становится, то свободнее. Шурка едва сдерживал громкие стоны, кусая свернутую шинель, а вскоре затих... Васько кончил и осмелился опуститься всем телом на Шурку.

– Раздавишь... – прошептал Шурка довольным голосом.

– Тебе подергать или в рот взять? – тоже довольно спросил Васько.

– Ты че, мне уже не надо, я все, – усмехнулся Шурка.

– Как все? – чуть ли не вскрикнул Васько.

– Да не ори ты! – разозлился Шурка. – Все я. Ты молодец!

– Ты что же это... Того?.. Сам?... А как же...

– Глупый ты. Хлеб весь твой, можешь доедать. Слезай с меня давай!

– Не нужен мне твой хлеб! – обиженно буркнул Васько, слез с горячего тела переводчика и стал шумно одеваться.

Шурка легко вскочил с лавки, скомкал какую-то бумажку со стола, протер середину лавки, потом опустился перед ведром с водой, подмыл член.

– Тебе понравилось-то хоть? – знакомым учительским тоном спросил Шурка.

– Не знаю я... – замялся Васько. – Горячо, конечно, необычно... Но не по-людски как-то...

– А мужику хрен «дергать» – это по-людски? – тихонько засмеялся Шурка.

– Я пойду, – часовой был сильно смущен.

– Ну иди!

Васько тихонько скрылся. Шурка оделся и, едва лег, провалился в сон. Но проспал всего час или полтора: когда открыл глаза, было еще серо. Ему снова снился человек, которого он тщетно пытался прогнать из памяти. И Васько, и Вера были всего лишь средством, чтобы наконец забыть. Но ничего не получалось. Промучился Шурка до рассвета, а как возможно стало писать без свечи, уселся на ненавистный в данных обстоятельствах жесткий стул и стал переводить. Через два часа его сморило, Шурка сам не заметил, как уснул, положив голову на стол, даже не выпустив из руки карандаша.

Проснулся он от каких-то прикосновений: это Васько решил укрыть его пиджаком. Часовой выглядел счастливым. Перекинулись они парой ничего не значащих фраз, а потом Шурка, как обычно, «приказал» помочь ему умыться. Смотрели они друг на друга без стеснения, шутили. Шурка в сотый раз начал уговаривать Васька учиться. Тот уже не сильно отнекивался, но нашел серьезный довод: отсутствие в городе жилья. Шурка вдруг предложил жить у него. Васько сначала не поверил своим ушам от счастья, улыбнулся широко, но потом вдруг отвернулся и замотал головой. Не буду, говорит, у тебя я жить, Вера – она баба здоровая, нарожает, станет меня упрекать, что объедаю. Шурка погрозил ему своим обычным «поговори у меня!», завязалась всегдашняя словесная перепалка, которая, впрочем, быстро Шурке надоела, и он вернулся за рабочее место. Васько вскоре стал просовываться в окошко, теперь уже донимая Шурку вопросами вроде: «А что, я вправду смогу выучиться?» С трудом сдерживаясь, чтобы не накричать, Шурка в очередной раз откупился от часового тем самым куском хлеба, что он отказался забрать ночью, и вновь ушел с головой в свою писчую работу.

Работы был непочатый край, как обычно. Шурка видеть уже не мог все эти листовки, покрытые ровными рядами буковок из-под «Зингера». Стол был весь покрыт этими черно-белыми символами войны, украшенными печатью с орлом и подписями-закорючками немецких офицеров. Шурка иногда подолгу всматривался в эти печати и подписи. В конце концов, начал он даже что-то красивое в них усматривать: четкость линий, ничего лишнего, даже некая пугающая свирепость вперемешку с изяществом была в этой монохромной птице. И подписи у фашистов были орлиные: размашистые, но в то же время будто ножом выточенные. Сразу видно, какой внутренней силой наделен владелец такого автографа. Вместе с листовками лежали на столе и фотокарточки, в которых уже наверняка ничего красивого не усмотреть: изображение виселиц и повешенных, немцев в противогазах с винтовками наперевес, напоминающие свирепых чудовищ. В очередной раз Шурка ужаснулся всему этому, встряхнул головой и снова взялся за карандаш. Сначала покопался в отчетах охранной полиции: со скрупулезной точностью сообщалось в них количество сожженных дворов, убитых советских людей, отнятого скота. Кулак Шурки непроизвольно сжимался, а губы беззвучно шептали: «Сволочи...» Следующий документ был даже не листовкой, а настоящей пропагандистской статьей: агитировал некий фриц за популяризацию эвтаназии. Шурка уже слышал об этом зверском явлении, но данная листовка поразила его еще сильнее: автор называл эвтаназию гуманной прежде всего потому, что она очистит нацию от немощных и неспособных работать, и таким образом будут сэкономлены продукты, необходимые для защитников Великой Германии. Шурка отбросил листок и взялся за другие: снова сплошные отчеты карательных экспедиций. На многих из них стояла подпись «F. Peltz». Каждый раз, видя это имя, Шурка вздрагивал. Воспоминания больно ранили его, и он сам толком не мог понять, от стыда или от безысходности. Казалось, в его сознании одно было неотделимо от другого, а наложить категоричный гриф «ничего не было» Шурке не удавалось. Потому что это было... Было...

Пытаясь отвлечься, Шурка порылся в листовках и нашел одну, не являющуюся отчетом карателей, с уже до боли знакомым словом «kriegsgefanden» в первой строке. Вздохнув, Шурка начал проговаривать вслух перевод листовки:

– «Клеймо для русских военнопленных – острый, открытый книзу угол, примерно сорок пять градусов, со стороной в один сантиметр, находящийся на левой ягодице...»

Шурка прервал чтение, отложил листок. Лицо его переменилось, появилось выражение то ли отчаяния, но ли злости, он нервно помял пальцы, выпрямил спину... За несколько секунд в яростном порыве Шурка смел бумаги со стола, стал отчаянно мять попавшиеся под руку листовки, топтать уже упавшие ногами... В дверях мгновенно появился Васько:

– Ну и войну ты тут устроил! – недоумевающее хихикнул часовой.

– Закрой дверь!!! – истерически заорал Шурка. – Здесь особая часть!!!

Паренек моментально исчез в двери. Шурка опустился на корточки... Острый угол... Фридрих, только смерть поможет забыть тебя...