1.
Новость о том, что какие-то люди купили двушку на десятом этаже, «которая под нами наискосок», мать сообщила таким тоном, будто это – ее личное достижение. Оно, в принципе, понятно. Раньше в сто шестнадцатой жила разухабистая семейка алкашей, которая то распевала на весь подъезд народные песни, то превращала этот же самый подъезд в «ту еще помойку». Шурик принял информацию к сведению и уткнулся обратно в учебник по физике – до выпускного экзамена оставалось три дня.
За лето Шурик неоднократно поминал новых соседей не особенно приятными словами. Потому как просыпаться – летом, в каникулы – в восьмом часу утра, оттого, что у тебя где-то под ухом раздается завывание перфоратора, это трындец. Если не сказать хуже. Не менее сильно психовал отец, который как раз в это время возвращался с дежурства и с чувством выполненного долга заваливался спать.
Шурик полусонно выползал на кухню, привычно отправлял в раковину тарелку с остатками холодного борща, а в мусорное ведро – две пустые бутылки от «Балтики» (следы отцовского завтрака, он же – ужин), а потом выходил на балкон, пытаясь понять – сильнее здесь слышно гудение дрели или наоборот. Остывшие за ночь квадратики кафеля слегка щекотали босые ноги, солнце, давно выползшее из-за блочного дома напротив, упиралось в щеку, прикрытую отросшей каштановой прядью. Шурик обхватывал ладонями шершавое ребро балкона, привычно разглядывал двор и знакомое до последней царапины четырехэтажное здание школы. На крыше ненаглядной «средней общеобразовательной» дымились черные лужи разлитого гудрона, и Шурик с равнодушным неудовольствием думал, что в ближайшие два года ему еще хрен знает сколько раз придется подниматься на облупленное бетонное крыльцо.
С дачи они вернулись в середине августа. Мама, повторявшая по несколько раз на дню: «Слава тебе, Господи, что не в колледж», чуть не схватилась за сердце, узнав, что от десятиклассников требуется приходить в школу в приличном виде – то бишь в костюме с галстуком. «Ой, Сашка, а я так радовалась, что мы тебе джинсы нормальные купили...» Потом сообразила, что со времен отцовской службы в гардеробе до сих пор валяются форменные рубашки и галстуки. Шурик, которому приличный пиджак и прочий приличный вид нужен был примерно как корове холодильник, только отмахивался. Главное, чтобы любимое школьное начальство не начало прискребаться к нему из-за «неуставной», по отцовскому выражению, длины волос. Впрочем, от явления в школу в «военном вторсырье» Шурик был избавлен. За последние полгода он и впрямь сильно вытянулся, даже обогнал отца. Но бывшая форма Елизарова-старшего на тощем Шурике висела как на вешалке. Так что, вздохнув напоследок: «Еще бы четыре звезды на погоны – и был бы у нас в семье второй капитан», мать мужественно отправилась вместе с Шуриком на Черкизовский рынок.
Внешне в школе ничего не изменилось. Даже классной у Шурика оставалась та же самая математичка Надежда Петровна. И за ее учительским столом все так же висел совершенно неуместный для кабинета алгебры глянцевый календарь с дракончиком – символом нынешнего года. Через хребет дракончика тянулась широкая белая полоса – след от свежей штукатурки.
Зато с самим классом произошло столько всего... В общем, то, что всегда бывает, если из трех девятых классов сделать один десятый. От Шуркиного «Б» осталось человек семь, от параллельных «А» и «В» примерно столько же. И еще появилось пятеро новеньких, по воле судьбы или родителей оказавшихся в самой лучшей на все Медведково школе.
Кажется, в тот день он вообще не обратил внимания на Вальку. Тот держался так уверенно, что можно было подумать, будто пацан с непроизносимой фамилией Тальберг раньше учился в одном из параллельных классов. Впрочем, в некотором роде так оно и было: Валька действительно ходил в эту школу – не то до пятого класса, не то до шестого, а потом уехал куда-то. Не то в другой район, не то вообще из Москвы.
В первую же перемену Вальку обступили девицы из бывшего «В»-класса и сразу начали причитать на тему «Ой, как ты изменился». А Шурик честно отправился с оставшимися «бэшниками» и примкнувшим к ним Пашкой Тархановым в сортир на втором этаже – покурить. Ну, или хотя бы сделать вид, что куришь.
После уроков они все тем же составом двинули к расположенным у метро ларькам – за пачкой «Кэмела» и «Балтикой». Расположились у Шурика во дворе – у скрытого в порыжелых кустах сирени старого доминошного столика. Сквозь вялую, но все еще густую листву здание школы было почти не видно. Зато Шуркин дом – как на ладони. Даже, кажется, можно было разобрать, как дымок от отцовской сигареты вылетает сквозь форточку.
– Сань, слушай... а этот... как его... Валька вроде... с тобой в одном подъезде живет, – Пашка Тарханов с видимым облегчением затушил бычок о ножку шаткого стола. – Ты в курсе вообще, да?
– С чего ты взял? – от солоноватого теплого пива Шурика слегка повело.
– Да вон он на балконе маньячится, глянь... Или это не он?
Этажом ниже, на балконе бывшей алкашовской квартиры и впрямь торчал светловолосый пацан. А рядом с ним – мужик в зеленой спецовке, сжимающий в объятьях тяжелую белую тарелку спутникового TV. Тальберг – или не Тальберг? – жестами что-то объяснял мужику, а потом развернулся и ушел с балкона. В воздухе поплыл надоевший за лето зуд дрели.
2.
В субботу вечером, дождавшись, когда отец отоспится после дежурства, мать начала собираться на дачу. Шурика после легкого нытья на тему «какие яблоки, мне сочинение по литературе писать» оставили в Москве. Разумеется, с привычными уже требованиями «по подъездам до двенадцати не шляться, дома шалман не устраивать и погреть суп, он в холодильнике в синей кастрюле». Никакого шалмана не было – Шурик вместе с Тархановым и Матросовым честно курил только на балконе, следя за тем, чтобы дым не полез в комнату, а за пару часов до родительского приезда и впрямь сел за занудное повествование – «Лучшая книга, которую я прочитал за лето».
Родители вернулись домой в одиннадцатом часу, когда Шурик домучил сочинение и даже вспомнил про суп.
Отец втаскивал в квартиру пластиковые ведра с яблоками и привычно ворчал, что «на Алтуфьевском пробка, на Осташковском пробка, а на Кольцевой – преисподняя», мама прошлась по квартире с таким видом, словно вместо конфетных фантиков и нестертой пыли ожидала увидеть под диваном половину Шуркиного десятого «А». Потом угомонилась.
За поздним ужином отец, перебирая на кухонном подоконнике стопку старых «Московских комсомольцев», рассеянно поинтересовался:
– Сань, ты не заметил, там за углом черный «Лексус» паркуется, еще с четверга... Не знаешь, чей это?
Шурик пожал плечами.
– Да он Володькино место занял, он сейчас по двору круги нарезает, как ошпаренный, – найдя газету с неразгаданным кроссвордом, отец отошел от подоконника.
– Да этих, новых жильцов из сто шестнадцатой, – мама постукивала шумовкой по дну кастрюли, пытаясь найти прилипший пельмень.
– Надо будет Вовке сказать, пусть сходит, поговорит с мужиком... Он на это место с девяносто седьмого машину ставит...
Шурику, откровенно говоря, проблемы отцовского приятеля дяди Володи, который жил в соседнем подъезде, были как-то до лампочки. Но следующая реплика мамы заставила его удивиться.
– Ой, Сереж, а там не мужик, там женщина. Такая интеллигентная, у нее еще сын и собака. И не скажешь, что приезжая.
Часа через полтора, собирая перед сном сумку на завтра, Шурик вспомнил этот разговор и сообразил, что интеллигентная женщина на «Лексусе» – это, по-видимому, мать Вальки Тальберга. И чего им в голову пришло квартиру здесь покупать, а не в новостройке?
Наверное, он бы даже спросил про это Тальберга, но утром его в классе не оказалось. Шурик рассеянно отметил про себя этот факт и сонно уставился на доску, с которой на десятиклассника Елизарова зловеще таращились тангенсы и котангенсы.
Минут за десять до конца первого урока, когда Надежда Петровна, покончив с тригонометрией, завела вечную песню про дежурства по классу и «сдайте все по триста рублей, будем поздравлять именинников», в дверь невозмутимо постучали.
– Войдите, – раздраженно откликнулась Надежда.
На пороге стоял Тальберг с небольшой дорожной сумкой.
– Банк ограбил, не иначе, – предположил Пашка Тарханов, подпихивая Шурика локтем, – Сейчас откроет сумку, а там бабки.
– Или стволы, как в «Криминальном чтиве», – шепнул с соседней парты Юрка Матросов.
Наверняка, окажись на месте Вальки кто-нибудь другой, Надежда могла бы взбелениться. Но она вместо этого в упор посмотрела на крайне спокойного Тальберга. А потом чуть нараспев произнесла:
– Возвращается муж из командировки... Валя вспомнил, что сегодня понедельник... Иди, садись...
Под ожесточенное перешептывание Валька двинулся к своей второй парте, за которой почти целый урок проскучала в одиночестве незнакомая сутулая девчонка из «В».
На перемене, уже сваливая из кабинета, Шурик краем уха зацепил странный диалог между Надеждой Петровной и Тальбергом:
– Ну и в чем, собственно, дело?
– Других билетов не было, сейчас все из отпусков едут. Вам же мама вчера звонила.
– Звонила... Ты так и будешь с этой торбой по всей школе таскаться, как челночник?
– А куда ее?
– Вон в тот шкаф убери, где таблицы Брадиса сверху.
Шурик на секунду замялся у порога, наблюдая за тем, как Валька послушно идет в дальний угол класса и, поставив сумку на пол, начинает рывком сдирать с себя серый свитер, слишком теплый для сегодняшнего сентябрьского дня. Странно, что он вообще в нем на урок приперся, наплевав на директорские призывы «соблюдать приличный внешний вид». Под свитером у Тальберга оказалась вполне обычная белая рубашка, правда, слегка помятая и пожеванная. Тонкие запястья выглядывали из чуть великоватых манжет, темный галстук вопиющим образом отсутствовал – сквозь распахнутый ворот была видна тоненькая серебряная цепочка, наверное, от крестика.
Кажется, Тальберг почувствовал напряженный Шуркин взгляд. Застыл, прижимая к себе вытащенные из сумки учебники. Пожал плечами и отвернулся. Растрепанные волосы – такие же длинные, как у Шурика, только не темно-рыжие, а светлые, – мазнули по плечам, заискрились на секунду под узкой ленточкой солнечного света. Это было неожиданно красиво. Примерно как семиполосная радуга, сияющая над бетонными медведковскими коробками.
Двумя последними уроками в расписании стояли русский и литература. Шурика это слегка раздражало. Русичка Анита Борисовна была по совместительству еще и завучем и имела обыкновение задерживаться в учительской минут на пять, а то и десять. А потом на столько же задерживать класс. И одно дело – перемена, а другое – когда эти пять минут отрывают от твоей вполне заслуженной вечерней свободы. Топаешь по опустевшей школе и чувствуешь себя... Просто... Ну, как на затопленном «Титанике».
Сейчас Аннушку тоже где-то черти носили. Народ вяло переговаривался и перечитывал сочинения. И только один Тальберг, отгородившись от внешнего мира светлыми волосами, лихорадочно писал в тетради.
– Валь, ты как съездил-то? – поинтересовалась у него еще одна девица из бывшего «В», слегка похожая на Уму Турман, только не такая высокая. Звали ее вроде бы Людка, а вот фамилию Шурик вспомнить никак не мог.
– Да нормально... Слушай, «бескомпромиссно» через «з» или через «с»?
– Не помню...
– А ты у Елизарова спроси, – неожиданно вмешался Юрка Матросов, который еще в седьмом классе сдвинулся на фильмах Тарантино. – У него в мозгах просто справочник по русскому. Саньчик, там «з» или «с»?
Подобному вопросу Шурик не удивился. Про его врожденную грамотность время от времени складывали байки. В основном о том, что это из-за того, что мама Елизарова чуть не родила сына на госэкзаменах. Шурик отмахивался. Сам он подозревал, что грамотность и вправду наследственная. Только мама давно уже не препод по русскому, а верстальщица в издательском доме. Но это не важно. В любом случае перед диктантами и изложениями Шурика трясли все, кому не лень.
– Через «с», – не задумываясь, ответил он.
– Ага, спасибо... – Валька посмотрел куда-то на стену за спиной Шурика, задумчиво погрыз кончик ручки, улыбнулся чему-то своему и снова принялся строчить в тетради.
3.
На следующий день, ожидая, пока толстый, бородатый, больше похожий на священника, чем на учителя, физрук Александр Борисович откроет раздевалку, Пашка Тарханов лениво поинтересовался у Тальберга:
– Валь, а чего ты вчера с таким чемоданом в школу приперся?
Тальберг посмотрел на Пашку как на идиота:
– Так я прямо с вокзала. Домой уже некогда было заходить.
– На дачу, что ли, ездил?
– Да нет, к отцу. А там с билетами напряг, «Стрелу» всю сразу раскупили, ну и пришлось брать на тот, который в восемь двадцать прибывает.
– Какую «Стрелу»? – удивился Тарханов.
– Наверное, «Красную стрелу», которая в полночь уезжает, да? – неожиданно вспомнил Шурик.
Тальберг милостиво кивнул, привычно глядя куда-то в стену за Шуркиной спиной.
– Куда уезжает-то? – не понял Пашка.
– В город Санкт-Петербург и обратно, – с каким-то странным раздражением откликнулся Валька.
– А чего, на каникулах к нему нельзя было съездить? – с завистью сказал Тарханов.
– А на каникулах... Меня вообще здесь не было.
Шурик хотел поинтересоваться, где это «здесь», но Тальберг явно не собирался продолжать разговор. А еще через полминуты в коридоре появился одышливый Александр Борисович, звенящий связкой ключей, как пророк Петр. Или Павел... Шурик слабо разбирался в религии.
Кстати сказать, крестик у Тальберга был неправильный. Без перекладинок и с какими-то камушками. Шурик заметил это через пару минут – когда народ начал торопливо переодеваться перед сдвоенной физрой.
Шурик понятия не имел, что его так заинтересует этот крест. Мало ли кто чего таскает на шее. У Вовчика Драникова на цепочке поблескивает «анархия», а Женька Каховский носит очень похожий на нее значок из двух треугольников – «звезду Давида».
А тут вот незнакомый крестик. «Католик он, что ли?» Цепочка, явно не новая, потемневшая и очень тоненькая, смотрелась на тощей Валькиной шее как темный шрам. Ну, или что-то такое. Даже сквозь мутно-оранжевый свет в раздевалке (чтоб тут не сидели и не читали вместо уроков), можно было понять, что у Тальберга очень светлая кожа. Какая-то светящаяся, как лампа в длинном плафоне-трубке. Такие лампочки называют матовыми. Только там поверхность гладкая, а Валька весь покрыт мурашками – в раздевалке было довольно холодно. Самого Шурика почему-то начало знобить, а у Вальки, который торопливо шуршал полиэтиленовым пакетом со спортивной формой, невразумительно-бледные соски стали розовыми и наверняка твердыми.
Шурик пялился на них до тех пор, пока Валька не повернулся к нему спиной, чтобы пристроить рубашку на кривоватый крючок.
Тальберг, видимо что-то почувствовал. Раздраженно передернул лопатками, а потом практически нырнул в длинную черную майку, на которой горели два желтых кошачьих глаза. Спутанные волосы зазмеились, забились под плотный рубчатый воротник. Валька, недовольно морщась, начал вытаскивать прядки наружу.
– Ты их в хвост собери, а то Борисыч сейчас разорется, – посоветовал Женька Каховский, воюя со шнурками от кроссовок. – Вон, как у Санька нашего.
Шурик и правда стянул отросшие волосы в некое подобие хвоста. После прошлогодней ругачки с физруком – «У меня тут спортзал, а не рок-концерт», – он начал таскать в карманах цветную резиночку из тех, которыми перетягивают пухлые денежные пачки. Только вот запасной у него не было. И у Вальки, естественно, не было.
– А я сейчас у Людки спрошу, – немедленно откликнулся уже переодетый Юрка Матросов. Поднялся со скамейки и вышел из раздевалки. Через пару секунд по коридору прокатился стремительный визг. А потом Юркин голос недоуменно спросил: «Люд, а никакой другой нету? Ну ладно, мы после урока вернем».
– Мне потом отдай, ладно? – на ладони вернувшегося с трофеем Матросова лежала пушистая красная «махрушка». Валька равнодушно кивнул, зажал резинку между зубами и начал ловить ладонями легкие пряди. Шурик на секунду замешкался, будто хотел предложить свою помощь, а потом сообразил, что сам до сих пор не переоделся.
Тем же вечером (родители ужинали, а Шурик рылся в холодильнике в поисках чего-нибудь, что можно сжевать перед телевизором) отец вдруг сообщил:
– Юль, ты представляешь, а эта баба из сто шестнадцатой у Володьки место под окнами выкупила...
– Это как? Саш, не хватай холодное, давай я тебе подогрею...
– Он к ней пришел вчера, так, мол, и так, у нас все места для машин заняты. Думал, она скандалить полезет... А она ему и говорит – что, типа, извините, я как раз через месяц гараж куплю, уже договорилась. И предложила ему денег. Чтоб свой «Лексус» на его место ставить, а то машина дорогая, новая...
– Сильно дорогая? – равнодушно поинтересовалась мама, пока Шурик переливал в кружку остатки холодного молока.
– Ну, дороже Вовкиного «Форда».
Мама недоуменно кивнула.
– А ее сын со мной в одном классе учится, – неожиданно для себя сказал Шурик. Его почему-то жутко раздражало, что родители обсуждали при нем Валькину мать и самого Вальку. И при этом хотелось узнать чего-нибудь про Тальбергов.
– А, ну и как? Нормальный пацан? – отец придвинул к себе очередной «МК».
– Ага, нормальный.
– Ну надо же, а я думала, он помладше. Она совсем молоденькая с виду, как студентка, – мама включила воду и потянулась за губкой. – Я их вчера в магазине видела. Такой хорошенький мальчик и на маму очень похож. Сашка, ну куда ты все молоко вылил, я омлет на завтра сделать хотела?
Шурик раздраженно поставил кружку на стол.
– Могу влить обратно, только пакет из мусорки достану.
– Тьфу на тебя. Я яичницу завтра сделаю. Сереж, вам аванс точно пятнадцатого дадут или мне опять у бильда деньги занимать?
Отцовского ответа Шурик не услышал. Вместо того чтобы включить ящик, он ушел к себе в комнату. Рухнул на диван и долго разглядывал синеватый потолок, на котором в сумерках не было видно трещин.
4.
Первая четверть сперва казалась огромной и жутко нудной, а потом промчалась стремительно, почти как обычная неделя. Учиться в десятом оказалось неожиданно легко, в отличие от прошлого года, когда над Шуриком нависла реальная угроза «вылететь из школы как пробка и отправиться в колледж». Впрочем, из-за уроков ни сам Шурик, ни вся их компания особо не заморачивались. Так что времени хватало на все. И на долгое зависание у Пашки Тарханова дома, где по раздолбанному видаку можно было крутить не только навязшего в зубах Тарантино, но и кое-что поинтереснее. И на неторопливые вечерние тусовки – пока было тепло, то у Шурика во дворе, у старого доминошного стола, а позже – «на решетках» – в подъезде дома со сберкассой, жильцы которого по непонятным причинам отказывались ставить домофон или хотя бы код на входную дверь. Сидели на ребристых батареях возле почтовых ящиков, вели какие-то ленивые разговоры, покуривали, а иногда, если чьи-нибудь предки неожиданно подкидывали лишний полтинник или хотя бы пару десяток, тянули по кругу прохладное пиво в тонких алюминиевых банках. В чьем-нибудь плеере бряцал «Король и Шут», Цой или «Агата». Юрка Матросов в сотый раз рассказывал, как он в позапрошлом году умудрился протыриться в «Олимпийский» без проходки на концерт Шевчука – «ну вы помните, в ту ночь еще потом гроза была, когда деревья повыворачивало». Живший в соседнем доме Вовчик Драников иногда притаскивал гитару и начинал привычно хрипеть под Летова – «вижу в небе алую черту, это миг-шестнадцать на хвосту...». Сквозь замызганное окно был виден черный провал двора с брызгами светящихся окон – золотисто-теплыми, как последний глоток «третьей Балтики».
Вальку в эти сентябрьские и октябрьские дни Шурик почти не видел. Ну, только если в школе. Но даже там Тальберг держался как-то совсем особняком, разве что на алгебре и геометрии постоянно вступал в перепалки с Надеждой Петровной, которая, кажется, от его полупрезрительных «а между прочим, тут есть еще два способа решения» приходила чуть ли не в восторг. Поговаривали, что у себя в Питере – или откуда там Валька приехал – Тальберг учился в математическом лицее. Тогда тем более непонятно, каким ветром его занесло именно к ним, если в районе есть целых две физматовских школы?
В подъезде или на улице они тоже почти не сталкивались. Собаку – бестолкового седовато-черного колли с напоминающим растрепанный веер хвостом – Валька выгуливал где-то на Яузе, а в остальное время он вроде бы отсиживался дома. Пару раз Шурик видел, как Тальберг с матерью выходят из разлапистого «Лексуса», прижимая к себе то пакеты с логотипом книжного магазина, то какие-нибудь коробки. Они и вправду были похожи – у Валькиной матери оказались такие же светлые волосы, только совсем короткие, стриженные ежиком, и такая же манера не смотреть на собеседника во время разговора. Только вот ростом она была почти с Шурика, так что невысокий Валька едва доставал ей до плеча. Впрочем, всякий раз, когда Шурик их видел, мать и сын явно были заняты какими-то своими мыслями и не обращали на его торопливый кивок никакого внимания.
Возвращаясь вечером с «решеток», Шурик как-то машинально отсчитывал окна тальберговской квартиры – на этаж ниже и два балкона наискосок. Там в одной из комнат почти всегда светилась настольная лампа-плафон. Источала то же белесое сияние, что и полупрозрачная Валькина кожа. Шурик усмехался и клацал домофоном, попутно закидывая в себя сразу две подушечки яблочного «дирола».
Странное начало твориться за неделю до осенних каникул, когда чужая математичка, заменявшая Надежду Петровну, неуверенно отмечала по журналу отсутствующих. На Валькиной фамилии она слегка запнулась. Впрочем, на ней все учителя запинались. Но тетка, скользнув глазами по рядам, недоуменно поинтересовалась:
– А Валя Тальберг – это мальчик или девочка?
Народ, естественно, взвыл от смеха. А Валька покраснел. Совсем чуть-чуть. Наверное, только Шурик это и заметил. Если только... Блин, он и сам понятия не имел, что постоянно пялится на Вальку. Так же часто, как Юрка Матросов, который все время рассматривает похожую на Уму Турман Людку Коробейникову. Но у них, судя по тому, с какой скоростью Юрец таскает в школу любовно собранные кассеты с Тарантино, может что-то наклюнуться. А Шурик-то с какого перепоя все время на Тальберга таращится? А ему, кстати, и впрямь, пошло бы, наверное... ну, если бы он был девочкой. То есть это, Шурик мог бы на него спокойно смотреть. То есть – совсем не спокойно, конечно, даже наоборот. Но это было бы нормально. Шурик неожиданно представил себе Вальку – с длинными, по локоть, волосами, в черном платье с белым узором – как у Коробейниковой. С серебристым мазком помады на бледных припухших губах. М-даааа... Надо, что ли, у Пашки взять какую-нибудь порнуху посмотреть, прямо завтра, когда отец на дежурство свалит. Или сегодня после школы смотаться к метро, купить на отложенные на проездной деньги номер «Плейбоя».
Наутро Валька в школе не появился. И на следующий день тоже. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Пользуясь тем, что классная свалилась с гриппом, народ забивал на уроки только так. Все равно до каникул четыре дня, а оценки за первую и третью четверть в старших классах, оказывается, не ставят. Только за полугодие.
Людка Коробейникова, недвусмысленно принявшая приглашение Юрки «свалить вместе с нами с истории и где-нить погулять», предположила, что Тальберг уже свинтил в Питер к папе.
– Так у него родители развелись, когда он еще в школе не учился. Он так с ними и живет по очереди, я думала, вы в курсе.
Все пожали плечами, а Шурик неожиданно для себя почувствовал какую-то странную вину. Потому как у остальных – и у Юрчика, и у Пашки, и у Вовки, и, оказывается, у самой Коробейниковой родители либо в разводе, либо переженились по новой. А Шуркины предки в декабре будут отмечать семнадцатилетие свадьбы. Конечно, они иногда собачатся просто в мясо, и отец потом орет на всю кухню: «Сука рыжая, ты мне жизнь испортила», а мама, названивая по телефону кому-то из приятельниц, всхлипывает в трубку: «Господи, что ж я от этого полудурка-то залетела, а не от Виталика». Но это все мелочи. Потому что потом, отдежурив на своей турбазе две смены подряд, отец возвращался домой с сильно помятым видом и не менее помятым букетом из потыренных в турбазовской оранжерее цветов. А мама, которая по ночам курила в форточку отцовский «LM», а потом кашляла и задыхалась, вытирала остатки макияжа мокрым полотенцем и накрывала на стол, мурлыча себе под нос «эти ваши дембельские три аккорда».
На второй день каникул было как раз то же самое. Мама, оказавшаяся по случаю «бывшего седьмого ноября» дома, с самого утра косилась на часы и нервно настругивала салат. А потом, оставив на столе груду накрошенной морковки, которая напоминала уменьшенные во много раз кирпичики, схватилась за телефон и принялась кому-то звонить. Шурик хотел было под шумок свалить из дома, хотя бы просто на Яузу, но потом услышал торопливую скороговорку из-за родительской двери: «И Сашка целыми днями по улице шаландается, я его и не вижу толком, а когда маленький был, он за мной ходил как хвостик».
Дабы не узнавать в подробностях, какой он был хорошенький, когда маленький, Шурик одновременно врубил пылесос и «Наше радио».
Отец появился дома в девятом часу вечера. Мама, с облегчением выключившая ящик, по которому в стомиллионный раз крутили нудноватый «Служебный роман», ушла вместе с ним на кухню. Судя по тому, с каким грохотом в мойку полилась вода, родители в очередной раз начали выяснять – кто кому сильнее жизнь испортил.
Потом лязгнула дверь холодильника, чпокнула пробка от бутылки с шампанским. Запахло отцовскими сигаретами.
Так что Шурик почти не удивился, когда минут через десять мама поскреблась в его комнату.
– Саша, ты за майонезом не сходишь? И сосисок заодно купи, ладно? – мама старательно изучала постер из журнала «Столица», который Шурик приклеил на дверь шкафа еще три года назад.
Честно стараясь не представлять себе то, что происходило в квартире, Шурик неторопливо добрел до круглосуточного магазинчика у метро. Долго таращился на застекленный прилавок и выбирал майонез так медленно, будто экзаменационный билет вытягивал. И с такой предосторожностью засовывал упаковку сосисок в полиэтиленовый пакет, словно они были сделаны, по меньшей мере, из старинного фарфора, а не из мясных обрезков. И потом так же медленно потопал назад, самым кривым путем. Шурик был реально рад за родителей. Обидно только, что выбегая из дома, он напрочь забыл про шарф, а на улице явно подморозило.
Неровный асфальт был покрыт тонким, как целлофановая упаковка, слоем замерзшего льда. В выбоинах скопились хрустящие белые осколочки. К двери подъезда, как рекламное объявление, намертво прилип вялый кленовый лист.
На первом этаже привычно гудела лампа дневного света. С матовой подсветкой, совсем как... Интересно, а в Питере сегодня такая же холодрыга или наоборот? Говорят, там зимой и осенью не сколько холодно, сколько ветрено. Может, спросить у Вальки, когда он вернется?
Оранжевый огонек, обозначавший, на каком именно этаже находится сейчас лифт, плотно застрял на квадратике с кривоватой «восьмеркой». Ну и фиг с ним. В подъезде было тепло и спокойно, совсем как у Шурика на душе. Он отлепил палец от кнопки вызова: пусть родители еще минут пять побудут наедине, а сам Шурик может прямо здесь выкурить сигарету. А то и две. Все равно в такое время никто из соседей на улицу не попрется, разве что какие-нибудь оголтелые собачники.
Лязгнувшая подъездная дверь и осторожное цоканье когтей по бетону подтвердили Шуркино предположение. Хорошо, что он еще пачку не достал. За стенкой звякнул почтовый ящик, послышалось негромкое рычание, а потом хриплый голос почти жалобно произнес:
– Блэк, скотина, ну сказали же – «домой». Лапы с куртки убери, быстро.
Сперва из-за угла показалась рыже-бело-черная собачья морда, чем-то напоминающая лисью. Потом, раздраженно помахивая хвостом, вышел обладатель морды – мокрый колли, которого, оказывается, звали «скотина Блэк». А вслед за псом показался и его хозяин – взъерошенный, раскрасневшийся и растерявший всю свою невозмутимость Валька Тальберг.
5.
От растерянности Шурик что есть силы надавил на кнопку вызова:
– Привет. А я думал, ты в Питер уехал.
– Не сложилось, – Тальберг невесело, как-то по взрослому усмехнулся, а потом начал наматывать на ладонь плотный кожаный шнур поводка.
Тоже без перчаток на улицу выскочил. Странно, у всех нормальных людей руки от мороза краснеют, а у Вальки – бледнеют, почти до синевы. Хотя он и без того прозрачный. Темно-коричневая дорожка шнура пролегла через Валькину ладонь, пересекла еле заметные линии – жизни и смерти, что ли... В общем, те, по которым гадают.
Блэк переступил лапами, а потом ткнулся мордой в Шуркин пакет. Валька не обратил на это никакого внимания.
– У меня там продукты, – почему-то виноватым голосом произнес Шурик.
– Да это он просто так... Можно подумать, его дома не кормят, – Тальберг выговорил это предложение с трудом, запинаясь и втягивая в себя воздух. Он вообще выглядел каким-то запаренным и усталым: на волосах морось от мгновенно растаявших снежинок, на щеках темные пятна, под глазами синева. А над верхней губой, там, где у самого Шурика начала пробиваться золотистая щетинка, у Вальки поблескивали искорки пота. Ничего себе.
А лифт все не ехал и не ехал.
– Ты чего, за псом по Яузе гонялся, что ли? – сквозь криво застегнутую куртку был виден клочок знакомого серого свитера и кромка пушистого полосатого шарфа. Наверняка теплого, по предположению замерзшего Шурика.
– Почему гонялся? В аптеку ходил, – Валька сильно вздрогнул и облизал губы. Они сейчас были не просто припухшие, а совсем мягкие. Очень влажные и какого-то леденцового оттенка, как будто Валька их накрасил.
– Мать попросила, да? Мои меня за майонезом отправили, – где-то наверху раздалось знакомое щелканье и желтый огонек перескочил на цифру «семь».
– Да нет, я для себя. Думал, до завтрашнего вечера аспирина хватит, а он взял и кончился. Блэк, уймись, сейчас уже дома будем, – Тальберг тоже не сводил глаз с прыгающего квадратика.
– Ничего себе. Ты один, что ли, болеешь?
– Ну да. Поэтому и не поехал никуда, – Валька снова поморщился.
– А мама? – совсем уже изумленным голосом спросил Шурик. Нельзя сказать, чтобы у него были такие уж безоблачные отношения с предками, но им бы, наверное, в голову не пришло свалить куда-то, если бы он заболел. Мать до прошлого года старалась брать на работе больничный. И Шурик, хоть и отбивался от этого изо всех сил, все равно как-то млел от такой заботы.
– В командировке, – откликнулся Тальберг и глянул на своего собеседника с таким видом, будто тот – полный дебил и не понимает элементарных вещей. А Шурик реально не понимал.
Огонек перескочил на «двойку».
– Так сейчас же праздники.
– Это у нас тут праздники, – еще более снисходительно произнес Валька и клацнул зубами, – а... в Европе вполне себе нормальный рабочий день.
Дверцы лифта вздрогнули, потом распахнулись. Из них выскочила очкастая тетка с восьмого этажа, державшая на поводке вислоухого щенка спаниеля. Щенок упирался всеми лапами, а тетка, пахнущая потом, коньяком и духами, бодро тащила его на улицу.
– Добрый вечер, мальчики, с праздничком вас. Ренаточка, поздоровайся с Блэкочкой, сейчас пойдем с тобой под куууустики.
Ренаточка неуклюже махнула обрубком хвоста и выскочила из кабины лифта.
Шурик не удержался и хмыкнул. Тальберг, кажется, тоже. Даже меланхоличный Блэк, который все это время смирно сидел у Валькиных ног, сделал вид, что рычит. Наверное, тоже усмехался, но по-собачьи.
– Мне на десятый, – быстро произнес Валька, прислоняясь к темно-оранжевой стенке лифта и закрывая глаза.
– Я знаю. А мне на одиннадцатый, – Шурик быстро тыкнул в нужные кнопки.
Валька ничего не ответил, только почему-то начал расстегивать молнию плотной куртки. К влажной щеке прилипла прядка, казавшаяся сейчас не белобрысой, а какой-то темной.
Шурик, почти неожиданно для себя, уперся ладонью в замусоленную стенку лифта – чтобы поддержать Тальберга, если тот вдруг начнет заваливаться. Пластиковая обшивка чуть вибрировала под пальцами – то ли от сложных лифтовых механизмов, то ли оттого, что Валька, кажется, дрожал.
Тальберг, все так же не открывая глаз, начал рыться в боковом кармане джинсов. Выудил мобильник-раскладушку, какую-то карточку, связку ключей на брелке в виде крошечной компьютерной «мышки». Обхватил длинный ключ – наверное, от железной двери – и что есть силы зажал его в ладони.
А потом молча вышел из лифта, не говоря Шурику ни слова. Лохматый Блэк стремительно проследовал за хозяином.
Выходя на следующем этаже, Шурик расслышал осторожное лязганье и все тот же хриплый голос:
– Сейчас, подожди... Да не крутись ты под ногами, а?
Шурик очень долго и очень старательно звонил в дверь. По коридору прошелестели мамины шаги, потом раздалось знакомое мурлыкание «Если любишь милого в погонах, полюби разлуку навсегда».
– Сашка, ты сильно замерз? – мама забрала у него пакет с продуктами, привычно прижала указательный палец к Шуркиной щеке, проверяя, холодная она или нет. – Что ж ты без шарфа-то, а? – от нее немножко пахло шампанским и очень сильно отцовскими сигаретами. Шурик с тоской вспомнил, что так и не подымил на площадке, как собирался. – Давай проходи, сейчас поужинаем. Сереж, воду на огонь поставь?
Из ванной доносилось привычное жужжание электробритвы – значит, отец только что вылез из-под душа. Конспираторы, блин... Шурик заулыбался. Потому как все это – и шум бритвы, и невыветрившийся запах от картошки и вареных яиц, и мокрая отцовская куртка, от которой привычно несло бензином, табаком и лесом, оно было до такой степени родным и правильным, что просто... Ну, как понимание того, что днем светло, а ночью темно. И сложно было поверить, что у кого-то оно бывает совсем по-другому. Шурик на секунду представил себе их квартиру – только пустую и темную. Прикинул, как бы он себя чувствовал, если бы тоскливую тишину нарушало только капанье воды из-под крана и мягкое постукивание собачьих лап. А потом, как на экране телевизора, увидел кружку, где шипел растворимый аспирин, и тонкие руки Тальберга, который неуклюже тянет это пойло в рот. А пальцы дрожат, и лекарство проливается на рукава зимней куртки.
– Сашка, ты далеко?
– Да в гости, мам...
Мама наверняка хотела что-то возразить, но отец жизнерадостно крикнул из кухни:
– У парня увольнительная. Сань, если задержишься – ты позвони.
– Ладно, – и Шурик с облегчением хлопнул дверью.
На площадке между одиннадцатым и десятым этажом он притормозил. Неуклюже чиркнул зажигалкой, сделал пару тяжек, а потом отправил длинный бычок в прикрученную к перилам жестяную банку из-под зеленого горошка. Ноги стали какими-то негнущимися и деревянными. Шурик неловко спустился еще на семь ступенек вниз, а потом тыкнул в кнопку звонка возле двери, на которой переливалось вязью число 116.
