Глава 41
– Милая Соланж.
Элен Вудбери вздохнула, в ее голосе, ясном и звонком, как колокольчик, послышалась нотка ностальгии. Она улыбнулась Жюльену и расправила юбки, старательно подчеркивая свою женственность и обаяние.
Жюльен ответил на ее улыбку, чувствуя некоторую неловкость. Он сознавал, что его одежда все еще в дорожной пыли, несмотря на усердные старания ее вычистить, что его волосы свисают грязными клоками и что мадам Вудбери, хоть и не выдавала этого, изучала его с пристальным интересом – но к какому заключению она пришла, понять было трудно. Он пристально смотрел ей в глаза, губы его были слегка тронуты улыбкой.
Она была довольно хороша – как позолоченная фарфоровая статуэтка, заметил про себя Жюльен – со светло-зелеными глазами, чуть раскосыми, окаймленными густыми золотистыми ресницами, и эти глаза, казалось, невозможно было обмануть. Белая кожа на щеках была тронута легким румянцем, светлые, тщательно уложенные локоны ниспадали, и стройностью своей фигуры она напоминала мадам де Реналь – хотя Жюльену было ясно, что она не обладала ни толикой врожденной невинности мадам де Реналь, несмотря на все свои скромные манеры. Почему это было ему ясно, Жюльен сам не понимал, но был уверен в этом; острый ум и что-то уж слишком земное светилось в этих необычайных глазах. Хищница, сказала о ней графиня, и Жюльен, украдкой наблюдая за мадам Вудбери, пока та рассматривала портрет, пришел к заключению, что графиня не солгала.
– Одна из лучших моих подруг, – продолжала мадам Вудбери. – Она говорила вам об этом?
– Ее светлость очень заботило, чтобы портрет и ее письма добрались до вас в сохранности, мадам, – ответил Жюльен. – И, хотя она не говорила об этом буквально, я могу лишь догадываться, что это значит – видимо, вы действительно очень дороги ей, если позволите мне эту дерзость.
– Разумеется, месье Сорель, – мадам Вудбери улыбнулась ему, ее бриллиантовые серьги бросали вокруг сверкающие отблески, когда она наклоняла голову. Ее платье скорее подошло бы для вечера, чем для середины дня, подумал Жюльен, хотя, несомненно, было сшито по последней парижской моде – светло-зеленый муаровый шелк, убранный фестонами кремовых кружев, со смелым низким вырезом, обнажавшим белую кожу. Очаровательные светло-зеленые туфельки выглядывали из-под подола, и элегантно обутая ножка нервно постукивала по ковру. С тех пор как Жюльен покинул Париж, ему не приходилось видеть женщины, столь хорошо одетой.
Она вынула пачку писем и развязала голубую шелковую ленточку, которая перевязывала их, потом взяла самое верхнее и раскрыла. Пока она читала, Жюльен со всей возможной осторожностью оглядывался по сторонам.
Они сидели в просторной гостиной, украшенной разными вещицами в определенно французском стиле. Опытный глаз Жюльена, натренированный в доме маркиза де ла Моля, узнавал некоторые из них. Один только этот элегантный стул из фруктового дерева, обитый шелковой дамасской тканью, или небольшой секретер, встроенный в противоположную стену, стоил столько, чтобы на эти деньги ему можно было прожить несколько месяцев, подумал он – в нем снова оживала неприязнь к привилегированному сословию.
Сам он снял комнату в приличной на вид гостинице, около километра от этого величественного дома, такого английского снаружи и французского внутри, что это вселяло какое-то недоверие, и готовился несколько месяцев прожить скромно, пока не найдет себе место. С помощью мадам Вудбери он надеялся раздобыть бумаги; в самом деле, ему оставалось положиться на ее милость, потому что без бумаг он не мог бы снять сумму со счета в нью-йоркском банке, на который положил ее отец Пирар. Однако Жюльен знал, что на эти деньги надежда слабая – теперь он беглец, которого разыскивает правосудие, как французское, так и английское, и не следовало исключать ужасную возможность, что его выследят, когда он будет снимать деньги. Ему придется выступать под ложным именем, понимал он; без этого плен, тюрьма и смерть казались ему неизбежными. Он уже боялся, что мадам Вудбери успела узнать его имя из газет, потому что история их мятежа стала известна всем и каждому – казалось, она преследовала Жюльена в каждой гостинице и на каждой почтовой станции, где останавливалась его карета. Жюльен лихорадочно молился про себя, чтобы в письме Соланж Филипс не оказалось упоминания о «Баунти».
Элен Вудбери улыбнулась Жюльену:
– Соланж отзывается о вас очень высоко.
Жюльен наклонил голову:
– Я польщен, мадам.
– Она пишет, что вы ищете места в нашем прекрасном городе. Вы давно здесь?
– Нет, мадам. Я прибыл только вчера.
– Что могло заставить вас покинуть Париж, месье Сорель? Я ужасно скучаю по нему. Театр здесь посредственный, а о балах не стоит и говорить, – мадам Вудбери подняла веер из страусовых перьев и стала лениво обмахиваться им. – К счастью, по крайней мере, мне удалось найти приличного портного.
– Мне хотелось новых впечатлений, мадам, – вот все, что сказал Жюльен в ответ.
Мадам Вудбери удовлетворенно кивнула.
– Разнообразие, – заметила она. – Это, по крайней мере, я могу понять. Я хотела бы, чтобы вы встретились с моим мужем, – она позвонила в крошечный хрустальный колокольчик, и рядом с ней появилась молодая девушка.
– Бриджет, – сказала мадам Вудбери на английском, – пожалуйста, скорее приведи мистера Вудбери. Надеюсь, у вас нет никаких срочных приглашений, месье?
Жюльен покачал головой, подавляя ироническую усмешку. Куда там, подумал он.
– Нет, мадам.
Мадам Вудбери снова улыбнулась, серьги ее дрогнули, сверкая, как звезды. В этой улыбке так же мало тепла, подумал Жюльен с внезапной и желчной уверенностью, как в этих серьгах, за которые можно было бы купить хороший домик и кормиться несколько лет.
Теперь улыбнулся Жюльен, и его улыбке сильно недоставало веселья. Вот я и снова недоволен, подумал он. Какой же я дурак...
Жюльен оборвал себя на этой горькой мысли, когда вошел высокий молодой человек.
Волосы у него были светлые, как у мадам Вудбери, глаза – почти такие же зеленые, и тоже с косинкой. Жюльен был озадачен; они выглядели совсем как брат и сестра. Молодой человек был одет по моде, в сюртуке болотного цвета, хорошо пошитых штанах цвета буйволовой кожи, начищенных до зеркального блеска ботинках и нелепом широком галстуке. Жюльен, несмотря на свой довольно новый костюм, врожденную аккуратность и внимание к своему внешнему виду, почувствовал себя неряшливым, неопрятным и немодным рядом с этим красавцем – настоящий денди, довольно нелюбезно подумал он, поднимаясь на ноги.
– Перси, позволь представить тебе месье Жюльена Сореля. Месье Сорель, это мой муж, Персиваль Вудбери. Месье Сорель прибыл к нам с Ямайки, по пути из Парижа, – мадам Вудбери развернула веер, улыбнувшись Жюльену.
Взгляд Персиваля Вудбери изучали Жюльена так же пристально, как и взгляд мадам Вудбери. Жюльена вдруг охватило сильное желание бежать отсюда. Графиня, разумеется, назвала его в письме настоящим именем, так что невозможно было его не упоминать. Он почувствовал острый укол страха. Надо было принять фальшивое имя и идти своей дорогой. Что, если этот человек прочитал его имя в газетах? Он может разоблачить Жюльена, его арестуют, посадят в тюрьму, повесят! Но Вудбери ничего подобного не сделал; протянув руку, он сжал ладонь Жюльена в своей. Жюльен был благодарен, что остался в перчатках – его руки сильно вспотели.
– В самом деле, – пробормотал Вудбери с вежливой улыбкой. – Вы близко знакомы с достойнейшей Соланж Филипс? – его улыбка стала шире, обнажая красивые белые зубы.
– Я несколько знаком с ее светлостью, сэр, но не принадлежу к ее близким друзьям.
– Однако она высоко о вас отзывается, – улыбнулась мадам Вудбери, взяв письмо и зачитывая: – «Вы найдете в месье Сореле человека высоких принципов, с выдающейся силой характера, разумного и осторожного, не считая его многочисленных талантов. Не могу не думать, что он очарует вас и окажется в высшей степени полезен в любом приличном доме. Также заклинаю вас позаботиться о месье Черчилле, моя дорогая, потому что он, несомненно...» – мадам Вудбери подняла глаза, в них сверкало любопытство. – Кто это – месье Черчилл?
Жюльен лишился дара речи. Что за вероломство! – подумал он, холодея от гнева. Все его добрые мысли быстро испарились от подобной наглости. Если бы Соланж Филипс была мужчиной и оказалась сейчас в этой комнате, он вызвал бы ее на поединок.
– Мой попутчик, – выдавил Жюльен, сделав неопределенный жест. – Он решил искать счастья в других местах.
Персиваль Вудбери сел на стул, вытянув длинные ноги и небрежно скрестив их.
– И какими же талантами, да еще в таких количествах, вы обладаете, месье Сорель?
– Я провел молодые годы в доме герцога, сэр, – холодно ответил Жюльен, пряча улыбку. Маркиз де ла Моль всегда жаждал быть герцогом. – Я был секретарем его светлости четыре года.
Вудбери слегка выпрямился.
– Секретарем, говорите? – спросил он с задумчивым видом.
– Да, сэр. Я много путешествовал по делам его светлости и в этих путешествиях выучил, разумеется, английский, слегка – немецкий и немного – голландский. К тому же я знаком и с классическими языками.
– А что до ведения счетов? И управления поместьем?
– Я управлял сельским поместьем его светлости, – уверенно сказал Жюльен. Пока что, за исключением титула своего нанимателя, он не сказал ни слова неправды. – Его светлость был достаточно добр, чтобы доверить мне дела некоторой значимости, – он обернулся к мадам Вудбери, испытывая на ней все обаяние, что было в его арсенале. – Я обратился к вам, мадам, в надежде, что вы сможете порекомендовать мне подходящее место.
Жюльен остался на чай, отвечая на вопросы, которые задавал ему Персиваль Вудбери – о финансах, об устройстве земель, о своем образовании, о банковском деле и вложении капитала. Он отвечал с достоинством и уверенностью, без малейшего замешательства, и остался доволен собой, хотя, по правде говоря, по лицу Вудбери нельзя было прочесть его мнение.
– Капитал, – наконец сказал Вудбери. Жюльен взглянул на него, а тот ответил ему довольно пристальным взглядом, таким, что Жюльену стало не по себе. Вудбери улыбнулся; улыбка оживляла его лицо и придавала ему более теплое выражение, чем обычное, скучающее и высокомерное. – Я думаю, – медленно проговорил Вудбери, – что я могу дать вам надлежащие рекомендации, мистер Сорель. Ваши обширные познания в управлении собственностью, так же как и ваше знакомство с графиней Малгрейв, о которой моя жена рассказывает с большой симпатией, делают вам честь. Вы отужинаете с нами во вторник вечером? За это время я постараюсь навести некоторые справки по вашему делу.
Жюльен, который, по правде говоря, не ожидал ничего большего, чем вежливый отказ, был неожиданно тронут этим открытым проявлением доброты. Он поднялся на ноги.
– Сэр, – сказал он, – благодарность моя будет беспредельной. Спасибо вам за...
– Не стоит того, – сказал Вудбери, вставая, и махнул элегантной наманикюренной рукой. – Я прослежу, чтобы вас доставили до вашего жилища. Скажем, во вторник, в восемь часов?
Они обменялись рукопожатием, и Жюльен поклонился мадам Вудбери, которая вежливо кивнула в ответ.
– Доброй ночи, месье, – сказала она мягко. – И благодарю вас за то, что доставили мне эти подарки. Я буду хранить их и как можно скорее напишу Соланж.
Жюльен снова поклонился и вышел, сопровождаемый кучером, одетым скромно, хоть и опрятно. Он забрался в карету Вудбери и опустился на плюшевое сиденье, когда карета с грохотом двинулась вдоль липовых и каштановых аллей. Ни один из них не упомянул о «Баунти», подумал Жюльен. Вдруг он застыл. Если... если они уже не узнали! Что, если их дружелюбие и участие – ловушка? Он мрачно нащупал пистолет, глубоко спрятанный в кармане. Я не дам захватить себя в плен, подумал он. Если дойдет до борьбы, тогда, возможно, придется пустить его в ход – а потом бежать. На Запад...
Ему стоило большого труда успокоиться. Они не узнали мое имя, подумал он. Они аристократы и дилетанты. Сомневаюсь, чтобы кто-то из них в жизни взял в руки газету, если только хозяин дома не занимается коммерцией или мореплаванием...
Вдруг Жюльен пожалел о том, что явился в этот элегантный дом. Мое имя уже на афишах, подумал он в отчаянии. Я должен бежать, скрыться на Западе – будь проклят Чарльз, что навлек на меня все это! Если бы он не захватил судно, я не был бы сейчас в такой опасности.
И сразу же явилась другая мысль. Если бы он не захватил судно, меня не было бы в живых и некому было бы его сейчас проклинать.
Жюльен вынул платок и прижал его к глазам, злясь на себя и ненавидя свою слабость. Он почти не думал о Чарльзе, не позволял себе задаваться вопросом, где он, что он делает – но сейчас, казалось, невозможно было заглушить волну воспоминаний и грусти, которая захватила его.
До этих пор он держался на одной злости, всю дорогу из Джорджии до Пенсильвании. Сквозь туман молчаливой ярости он глядел из окна кареты и не видел ни изменчивой красоты осеннего пейзажа, ни своих попутчиков, которые, вызывая в нем напрасное раздражение, были более чем любезны и которые, все до единого, старались найти для него доброе слово и улыбку. Чтобы избавить себя от утомительной беседы, Жюльен притворялся, что не понимает ни слова по-английски, а тем храбрецам, которые, не обращая внимания на его суровый вид, отваживались заговорить с ним по-французски, он отвечал потоком слов на северном деревенском диалекте окрестностей Верьера, который он сам презирал всего несколько лет назад, и это пресекало с их стороны все проявления общительности. Он принимал пищу в одиночестве и почти не вступал в разговор.
Единственной добровольной уступкой общественной жизни были для него газеты – он приобретал по одной на каждой станции и быстро ее просматривал, уверяя себя, что ищет новостей из Филадельфии. Его взгляд часто останавливался на рисунке трехмачтового корабля. Он с трепетом читал заголовки, и сердце его колотилось в груди, когда он видел статью о «Баунти». Лейтенант Уильям Блай и те, кто остался преданным ему, вернулись в Англию, и, как предполагали газеты, их должны были встретить там как героев. В одной или двух статьях отваживались поднять вопрос о причине мятежа – ведь мятеж не рядовое происшествие, и мятежники, должно быть, были доведены до предела терпения – но общее мнение стойко поддерживало Блая. Американский флот поклялся исполнить над бунтарями смертный приговор, вынесенный Англией. Чарльз Черчилл был приговорен вместе со своими сообщниками – среди них был и Жюльен, хотя его имя, заметил он с мрачным удовлетворением, все время перевирали. Конечно же, авторы статей понятия не имели, что Жюльен покинул корабль, но все равно его то и дело охватывал гнев на эту несправедливость. То, что Кристиан тоже покинул «Баунти» и тоже значился в списках, для него не имело значения. Кристиан сбежал из одной трусости, но Жюльен...
Жюльен резко стукнул в потолок кареты. Когда она остановилась, Жюльен вышел, повелительно кивнув кучеру.
– Отсюда я пойду пешком, – кучер открыл рот, чтобы заговорить, но Жюльен жестом остановил его. – Прошу вас, – сказал он, – поблагодарите мистера Вудбери от меня и скажите, что я буду у него во вторник, в восемь вечера.
Жюльен развернулся на каблуках и пошел вдоль по мощеной улице, распрямив плечи, пока он не услышал за спиной лязг кареты.
Сначала он шел быстро, потом постепенно замедлил шаг, и осанка его потеряла высокомерие. Наконец он остановился, когда подошел к аккуратно подстриженному газону между церквушкой и опрятными маленькими домиками. Жюльен порывисто сел под кленом, листья которого были все еще зелеными, хотя уже начиналась осень, и обхватил колени руками, не думая о мокрой траве и грязи. Он просидел в молчании почти час, смятение мешалось в его душе с гневом и болью.
Что я наделал? – думал он в отчаянии. Я оттолкнул от себя единственного человека, который когда-либо по-настоящему любил меня – и все из-за моей заносчивости, из-за проклятой гордыни. Я презирал его, выбирал самые горькие, самые обидные слова, которые только мог придумать, и пускал их в ход, не заботясь о последствиях. Чарльз был самим совершенством, а я...
Но ведь Чарльз не был совершенством, вдруг осознал Жюльен. Он счел, что может думать за меня, и за меня принял решение, которое изменило всю мою жизнь. И он боялся отправиться со мной, это я верно сказал. Я был прав! Ему страшно выбрать иной путь, уйти от нудной работы и лишений морской жизни. Какая глупость... ну чего ради вся эта тяжелая работа? Ради дрянной пищи, которой и то не хватает, ради скудной воды, жестокого обращения, болезней, лишений, нужды – но Чарльз предпочел все это и, хуже того, предпочел все это Жюльену.
Горечь внезапно затопила его до краев, он схватил палку с земли и сердито переломил пополам. То, что Чарльз мог чувствовать страх, в голове не укладывалось – это казалось наихудшим предательством, и Жюльен сам не мог сказать, почему. Чарльз... в нем заключалась вся сила Жюльена, он был его щитом и мечом, и увидеть в этом человеке хоть малейший намек на слабость – это потрясло его до глубины души. Я стал слишком зависеть от него, думал Жюльен. Надо было полагаться лишь на самого себя – тогда я бы не оказался сейчас в таком жалком положении.
Он поднял глаза. Закат начинал угасать, голубое небо меркло, становясь темно-синим. Воздух стал холодным, и прохожие старались идти быстрее, как будто торопились добраться домой, к уютным очагам и к тем, кто ждал их там.
Все кончено, сердито сказал себе Жюльен. Больше я никогда его не увижу – пора привыкать. Поднимаясь на ноги, он отряхнул сюртук и пошел к гостинице, пытаясь думать о приятном – о том месте, на которое он скоро устроится с помощью Персиваля Вудбери, а потом переберется в жилище поприличнее, где вдоволь пищи, а кровать мягкая и сухая.
Забудь о том, что ты когда-то был на «Баунти», твердо сказал он себе. Теперь я в Филадельфии, как обещал себе, и если не стану думать о прошедших четырех месяцах – ну что ж, тем лучше. Я преодолею свою слабость. К оружию.
Он шел дальше, не позволяя себе думать о том, почему этим словам, которые он повторял столь часто, сейчас так не хватало убежденности.
Персиваль Вудбери налил себе виски и снова уселся на стул, ухмыльнувшись, когда его жена бросила пачку писем обратно в резную шкатулку, а портрет поверх них.
– Ты не собираешься их читать, дорогая?
– Конечно же, собираюсь, – ответила Элен, обмахиваясь веером. – Позже. У меня сегодня еще посетители.
– Кто? – рассеянно осведомился Персиваль, потягивая золотистую жидкость из бокала и сосредоточенно глядя на него.
– Мадам Льюис. Она спрашивала плату за старые долги.
Персиваль нетерпеливо вздохнул.
– Ты ей заплатила?
– Это не выходит за пределы моих средств, Перси. Мы же договаривались.
– Мне все меньше нравится это соглашение. Твоя упрямая расточительность не устает меня удивлять; кажется, после того, как ты столько раз посещала мадам Льюис, ты уже начала развращаться. Кроме того, откуда я могу узнать, мои это деньги или нет?
– Давай не будем вульгарными, Перси. Просто заплати этой женщине – выпиши чек или дай мне наличные – мне все равно.
– Я не сделан из денег, милочка – как ты, – Перси отхлебнул виски и снова уставился в бокал.
Элен вздохнула.
– Боже мой, давай не будем продолжать этот спор – это так скучно. Почему бы тебе просто не написать своему отцу, что тебя снова застали in flagrante delicto[i] с четырнадцатилетним мальчиком? В прошлый раз это возымело действие.
– Потому что в прошлый раз это была правда, – засмеялся Перси. – Кроме того, дважды он в это не поверит. Между прочим, а кто сейчас ведет себя вульгарно? По-моему, я просил тебя не поднимать больше этот вопрос.
Элен вздохнула, снова обмахиваясь веером.
– Прости меня, Перси. Ты пойдешь вечером в свой клуб?
– Возможно. А что?
Элен молчала, помахивая веером и улыбаясь, она глядела на него своими кошачьими глазами. Персиваль уловил намек на раздражение и не в первый раз выругал себя за то, что женился на женщине, которая, несмотря на все свое богатство и все достоинства, была слишком умна – умнее, чем подобает быть женщине. Она слишком хорошо знала его и, несомненно, понимала, о чем он сейчас думает.
Следующими же словами она это подтвердила.
– Что ты думаешь о месье Сореле?
Он выпил снова.
– А ты что думаешь о нем? – отозвался он.
– Он кажется мне весьма способным.
– По-моему, вполне зауряден, – беспечно ответил Персиваль. – У него вид ученого, умника, а я презираю умников. А одежда... ботинки сделаны хорошо, но сюртук сшит совсем не по моде, а галстук просто ужасен.
– Я не говорила о его одежде, – сказала Элен с преувеличенной терпеливостью.
– Прости, дорогая. О чем же ты говорила?
Элен пожала плечами.
– В нем есть что-то притягательное. Он очень привлекателен, но в глазах у него нечто странное – след романтической трагедии, я бы сказала.
– И что же заставляет тебя так думать?
– Инстинкт, – Элен поднялась на ноги, налила себе шерри и слегка пригубила.
– Не будь наивной. Ты никогда не разбиралась в людях.
– Можно подумать, ты разбираешься в людях, – Элен села, созерцая его с холодным удивлением. – К тебе за всю твою жизнь не приходила ни одна серьезная мысль, Перси.
Персиваль резко сменил тему.
– Что насчет Эдварда?
– А что с ним?
– Как секретарь он ниже всякой критики. Мне кажется, он нас обкрадывает.
– Насколько я помню, ты нанимал его не за секретарские способности.
– Как ты разговариваешь, Элен, – упрекнул ее Персиваль. – Будь ты мужчиной, я ударил бы тебя за подобное замечание.
– Будь я мужчиной, мало что изменилось бы между нами, Персиваль. Мы можем быть так же честны друг с другом. Ты хочешь его.
– Эдварда? Милая моя, я его уже поимел, как нам обоим известно – и ты тоже.
Элен хихикнула.
– Что за глупости. Ты же знаешь, что я говорю о месье Сореле.
– Как его, кстати, зовут?
– Жюльен, – Элен повторила это имя не без удовольствия. – Его зовут Жюльен.
– Жюльен. Хм. Тяжелый случай, – беспечно сказал Персиваль. Он не привык сдаваться без боя, а, кроме того, любил побесить Элен.
Элен не поддавалась.
– Ты предлагаешь заменить Эдварда месье Сорелем?
Глаза Персиваля вспыхнули притворным изумлением.
– Я так сказал?
– Мог бы и сказать, – Элен встала и подошла к окну, глядя на темнеющую улицу. – Мы оба скучаем, Перси, и оба жаждем хоть какого-нибудь развлечения, – она повернулась и улыбнулась ему. – Я же видела, как ты на него поглядывал, милый мой. Ты просто раздевал его взглядом.
Перси поманил ее к себе. Она послушно села к нему на стул, и он притянул ее на колени. Оседлав его верхом, с коротким смешком Элен прокралась рукой к его набухшим штанам.
– Ты тоже его раздевала. Ведь тебе хотелось бы узнать, что скрывается под этим немодным сюртуком и ужасными штанами, правда, Элен? – он тихо застонал, когда она стала ласкать его твердеющий член, и вдруг крепко схватил ее за руки.
– Ой! Мне больно, Перси...
– У меня есть предложение, Элен, – сказал Персиваль, слегка отпуская ее. – Давай поспорим на этого маленького ученого.
Элен, нахмурившись, отстранилась, ее платье зашуршало.
– Поспорим? Что ты имеешь в виду?
– Ты сама сказала, мы оба скучаем. И я так же стремлюсь к развлечениям, как и ты. Поэтому, кто первый завоюет благосклонность этого бесконечно привлекательного, хоть и очаровательно мрачного месье Сореля – выигрывает пари.
– Это нелепо! – сердито бросила Элен. – Что за мысль... как будто я способна настолько...
Персиваль ухмыльнулся, радуясь, что задел в жене ее женскую ярость – и ее огромное тщеславие.
– Ну что же, крошка моя, если ты боишься...
– Я ничего не боюсь! Так, значит, пари – а что вы ставите, сэр?
Персиваль притворился, что взвешивает возможности.
– Чистокровного арабского скакуна, которого Энтони Пикеринг хочет продать мне – против бриллиантовых подвесок, которые мистер Биддл показывал тебе в прошлую среду, – наконец сказал он, наслаждаясь изумлением на лице жены.
– Хорошо, – с трудом проговорила она. – Надеюсь, что он этого стоит.
– Ты прекрасно знаешь, что стоит.
– А если ты ему не понравишься, Персиваль? – поддела его Элен.
– Понравлюсь.
– Да? И откуда же ты это знаешь?
Персиваль улыбнулся, отпуская Элен и забираясь рукой под ее пышные юбки.
– У меня тоже есть инстинкты, милочка.
– О... о! Перси... – она выгнулась, заливаясь краской.
Персиваль остановился.
– Думаю, нам нужно поставить некоторые условия.
– Что за условия?
– Никакой спешки, моя дорогая. Охота так же приятна, как добыча, разве не так? Мы будем двигаться тихими шажками, как в менуэте. Представь себе это медленное обольщение, Элен, эту гибель от тысячи мелких ран... Думаю, что стоит поставить определенный срок – скажем, канун Рождества.
– Перси! – хихикнула Элен. – Как нехорошо с твоей стороны.
– Подумай, – торжествующе сказал Персиваль, наслаждаясь своими словами. – Тот, кто успешно затащит его в постель под Рождество, выигрывает пари. И какой это будет подарок! – его руки продолжали двигаться под ее юбками.
– По-моему, проигравшему нужно тоже какое-нибудь утешение, – тяжело дыша, ответила Элен.
– Конечно же... рождественским утром проигравший присоединится в постели к победителю и к нашему маленькому ученому. Ну как – стоит это арабского скакуна, дорогая?
– Стоит это бриллиантового ожерелья, Персиваль? – парировала Элен. Ее лицо раскраснелось.
Персиваль запустил свободную руку за корсаж Элен, положив ее на одну из ее грудей, растирая тугой сосок кончиками пальцев, пока он не выскользнул из-под шелковой ткани.
– Да, – проговорил он, дернувшись, когда ее рука снова нашарила его твердый член. – Да, мне кажется, стоит.
– А если месье Сорелю не понравится это соглашение?
– Немного времени, и все будет в порядке. Будет, – губы Персиваля отыскали губы Элен, и они начали жадно целоваться, а руки их не прекращали лихорадочных, беспокойных движений.
Корабль стоял в тишине, белый флаг поверх красного, висевший на стеньге[ii] бизань-мачты, знаменовал несчастье. Одинокий фонарь горел на шканцах, судно мягко покачивалось в волнах, и паруса уныло обвисли. Томас Хэмлин, капитан «Преданного», прищурился в густеющей тьме, пытаясь разглядеть название корабля. На нем не было никаких различимых знаков.
Капитан повернулся к Джорджу Фаулеру, каптенармусу.
– Пушка, мистер Фаулер, – тихо сказал он, потом повернулся к кораблю. – Эй! – крикнул он, зная, что его услышат на безымянном корабле, он был на расстоянии вытянутой руки.
– Боже мой... боже мой! – ответил голос, и у борта появился юноша, которому стоило явных усилий держаться прямо. – Помогите нам, ради бога, прошу вас...
– Где твой капитан, малыш?
Рыдание прервало речь юноши.
– Умер, – наконец отозвался он. – Умер от тифа...
Люди с «Преданного» стали недовольно переговариваться. Тиф – болезнь заразная, быстро распространяющаяся и смертельная. Хоть они и чувствовали сострадание к братьям-морякам, но не хотели заразиться сами.
Мальчик снова всхлипнул, из последних сил цепляясь за поручни.
– Сколько человек умерло? – спросил Хэмлин.
– Все, кроме девяти, – прорыдал юноша. – А эти девять... – он собрался с силами. – Простите меня, – сказал он, пытаясь сохранять хоть какое-то достоинство. – Простите.
– Капитан, – произнес Фаулер, – там тиф, сэр...
– Хорошо, – ответил Хэмлин. Он повысил голос, обращаясь к молодому человеку. – Мы можем дать вам пресную воду, пищу и лекарства. Но кроме этого, не знаю, какую помощь мы способны вам оказать. Вы не так далеко от Нассау, если доберетесь до порта.
– Хоть что-нибудь... – взмолился юноша, явно державшийся из последних сил. – Я поклялся убить Мэтта, если ему станет совсем плохо, но... – он снова разразился слезами, цепляясь за поручни, слабый, как новорожденный котенок.
Капитан приказал двинуться ближе, пока их не разделяло метров пять. Волны между двумя судами бились в борта.
– Ближе! – крикнул Хэмлин. – Мы сделаем все, что можем, паренек, – и что есть у нас, все отдадим.
– Ну да, – послышался вдруг откуда-то низкий голос. – Неплохая мысль.
Юноша вдруг усмехнулся, послышался лихорадочный шум – человек двадцать, поднявшись с палубы, появились у фальшборта. У всех в руках было самое разнообразное оружие, и нацелено оно было прямо на капитана «Преданного».
– Мистер Фаулер! – прогремел Хэмлин. – Огонь!
– А ну, прекратить! – крикнул высокий человек, целясь в Хэмлина из пистолета. – Иначе пристрелю, как собаку. У нас и свои пушки есть, – он улыбнулся, и Хэмлин с глубоким беспокойством отметил, что, действительно, дуло пушки целит прямо в трюм «Преданного», пушечные порты открыты, и длинные, зловещие дула высовываются из них.
– Пираты! – заорал Хэмлин, разъяренный тем, что его так легко одурачили. – Сволочи... Все наверх! Огонь!
Приятную тишину заката раскололи оглушительные залпы.
Чарльз шел по палубе «Преданного», тихо насвистывая. Предприятие оказалось успешным: убит один человек с «Преданного», ранено всего двенадцать, и ранено не тяжело – семь с «Преданного» и пять наших. Ранения были в основном ножевые, а также шальные пули; Беркитт и сейчас громко вопил и ругался, пока Хагган извлекал шрапнель из его плеча. Чарльз прошел мимо людей, разгружавших корабль со смехом и гиканьем, к грот-мачте, где был привязан капитан, и опустился рядом на колени, вытащив у него шпагу и похлопав его по плечу.
– Спасибо вам за любезность, – сказал он.
Капитан – молодой, и, очевидно, из благородных – что-то прорычал в ответ, глаза его горели гневом.
– Пираты, – бросил он. – Вы плаваете под чужим флагом.
– Ну да, – беззаботно ответил Чарльз. – Уж извините нас.
– Извинить вас... негодяй, я вас в клочья разорву! У вас нет чести!
Чарльз небрежно вынул кинжал из сапога, приставив его к горлу капитана. Тот затаил дыхание, с опаской глядя на лезвие, но глаза его сверкали ненавистью, несмотря на смертную угрозу. Чарльз улыбнулся, про себя восхищаясь смелостью юноши.
– Подумайте и вы о чести, – ответил он. – Один убитый, несколько раненых, кроме того, мы не потопим ваше судно и не уморим вас голодом. После того как вы сможете освободиться, – сказал Чарльз, кивнув туда, где сидели остальные члены команды «Преданного», связанные поодиночке и парами, глядя на своих захватчиков с крайней враждебностью, – вы легко залатаете дыры, что мы проделали в вашем трюме, и спокойно пойдете дальше.
– После того как вы лишили нас груза, – ответил капитан, голос его дрожал. – После того как вы забрали у нас все оружие, все боеприпасы, оставили беззащитными...
– Что толку от оружия, когда нечего больше защищать? – рассмеялся Чарльз, поднимаясь на ноги и убирая шпагу в ножны. Он скрестил руки на груди, взгляд его стал жестким. – Мы оставляем вам жизнь, хватит с вас и этого. Или мы должны начать убивать? – он шагнул туда, где сидел, тихо всхлипывая, убитый ужасом мальчишка лет двенадцати, и рывком поднял его на ноги. Мальчик всхлипнул, и Чарльза охватило страшное чувство вины, что он пугает ребенка – но лицо его оставалось суровым, и он приставил нож к его горлу. – Ну?
– Отпустите его! – крикнул капитан. – Отпустите. Вы разгромили нас – этого вам недостаточно? Надо еще убивать невинного ребенка?
Чарльз наклонился и прошептал мальчику в ухо:
– Тихо, паренек. Тихо. Ничего я тебе не сделаю.
Мальчик горько всхлипнул, дрожа всем своим тощим телом. Чарльз отпустил его, и он без сил грохнулся на палубу. Он снова сунул кинжал в сапог и позвал своих:
– Ну все, ребята! Хватит, сматываемся, и поскорее! – Подойдя к грот-мачте, он снова опустился перед ней. – Я не обидел бы его. На вашем месте, капитан, я рассказал бы Адмиралтейству, что мы искалечили ваше прекрасное судно и взяли заложников – стыдно, что вас захватили так легко.
Капитан вспыхнул, сердито глядя на него.
– Убирайся к черту, пират.
– Может быть, и так. Однако... – Чарльз пожал плечами, снова похлопал капитана по плечу и встал. – Желаю вам удачно освободиться – уверен, что в конечном счете вам это удастся.
Чарльз перешел по доскам, соединявшим оба корабля, и приказал убрать их. Он улыбнулся молодому капитану, слыша за спиной его ругань и сердитые крики команды «Преданного».
Мэтт встал рядом, опершись на поручни.
– Неплохо, – заметил он, голос его дрожал от волнения.
– Ну да, – ответил Чарльз. – Это было легко. Не знаю, пойдет ли дальше так гладко.
– Теперь уже неважно, – пожал плечами Мэтт.
Чарльз бросил на него краткий взгляд, потом кивнул Мартину и Нортону, которые стояли наготове с топорами.
– Руби конец, ребята! – крикнул он.
Оба, размахнувшись изо всех сил, перерубили канаты, которые связывали корабли вместе. «Баунти» медленно начал отходить от «Преданного». Крики и ругательства с беспомощного корабля слышались все слабее и слабее, когда «Баунти» спешил прочь, ловя парусами свежий ветер.
Питер Хейвуд вскочил на якорный шпиль, держа серебряную пивную кружку, украденную с чужого корабля.
– Мы сделали это, джентльмены!
Команда разразилась радостными криками одобрения и торжества, долетавшими до небес.
– Молодец, Питер! Какой актер в тебе пропадал!
– Мы богаты, ребята!
– У них там виски, Чарли, – целые баррели! Господи!
– Трижды ура Чарли!
Чарльз, улыбаясь, вынул шпагу и поднял ее высоко в воздух. Несколько человек выпалили из пистолетов, с криками сердечного одобрения, и грубая церемония началась. Виски лилось рекой, люди смеялись, пели, даже танцевали под веселый аккомпанемент скрипки Майкла Бирна.
– Как не похоже на те времена, когда Блай нас заставлял плясать, а, капитан? – заметил Уилл Маспрэтт, толкнув Чарльза локтем.
– Да уж, – отозвался Чарльз.
– Иди выпей с нами, Чарли, – настаивал Исаак Мартин.
– Сейчас, приятель, сейчас, – Чарльз прошел по палубе и взобрался на бушприт. Он сел, опираясь для верности на канаты, свесив ноги и чувствуя соленые брызги на лице.
Так он сидел больше часа, глядя на луну, всходившую над морем, которая бросала в волны множество серебристых искр, пока чей-то голос не вырвал его из бездумных грез.
– Чарли?
Чарльз обернулся.
– Что такое, Мэтт?
– Иди, выпей виски. Высший класс.
– Я сегодня вечером на вахте, – сказал Чарльз. – Мне нужна ясная голова.
– Тебе не требуется стоять на вахте, Чарли. Ты же капитан, – Мэтт сел на поручнях, изучая взглядом лицо Чарльза.
– Тут не королевский флот, – сказал Чарльз. – Сейчас все совсем иначе, и, раз уж я капитан, то могу, черт возьми, отстоять вахту, если мне так хочется.
– Ну хорошо, – добродушно сказал Мэтт. – Нечего на меня кидаться-то.
– Извини, – произнес Чарльз.
Оба сидели в молчании. Наконец Мэтт соскочил с борта и хлопнул Чарльза по ноге.
– Пойду, выпью еще, пока эти обжоры все не выхлестали. Ты уверен, что не хочешь?
– Уверен, – сказал Чарльз. – Оставишь мне кружечку?
– Конечно, – ухмыльнулся Мэтт. Потом его лицо стало серьезным. – Послушай, Чарли. Все это к лучшему, ты сам понимаешь. У него была бы кишка тонка для всего этого.
Чарльз замер.
– Иди к ребятам, Мэтт.
– Я только...
– Иди, – тихо сказал Чарльз, но в голосе его прозвенела сталь. – Дай мне побыть одному.
Мэтт помедлил, потом вздохнул, кивнул и пошел обратно, туда, где продолжалось неуемное празднество.
Чарльз глубоко вздохнул и снова стал вглядываться в серебристые волны. Соленые брызги на его щеках были, как ни странно, теплыми.
[i] In flagrante delicto – на месте преступления (лат.)
[ii] Стеньга – круглое рангоутное дерево для несения парусов, продолжающее мачту вверх.
