Когда много путешествуешь, начинаешь забывать дом. Из памяти стираются те мелочи, совокупность которых и составляет само понятие родного очага, обжитого годами места. Я уже с трудом воспоминаю, какого цвета кафель на моей домашней кухне и каков вид из окна спальни. Не помню, лежит ли ковер на парадной лестнице, и напрочь забыл имя соседа, живущего напротив. Все, что осталось у меня от той, забытой жизни, – моя жена. Она самое дорогое, что у меня есть. Ее бледное лицо в мелких веснушках я вижу во сне каждую ночь. И это ее светлые заплаканные глаза первые спросили меня: «Зачем? К чему все, Авнер?»

Я не был в Израиле уже больше года. Живу в Европе. Рим, Барселона, Лондон, Мадрид, Берлин, Осло, Турин – я побывал везде. Не по своей воле. Хотелось бы сказать, по долгу службы. Но я нигде не служу. Скорый росчерк пера на отказном документе – и меня исключили из списков сотрудников Моссада. Потом снабдили деньгами, фальшивыми документами и вышвырнули из страны.

Оглядываясь назад, я удивляюсь своей наивности. Впрочем, нет, я не был наивен. Я все знал, все понимал, просто отказывался верить, отказывался принять это новое, немыслимое для меня положение дел. Удивляться следует тому упорству, с которым я зарывался все глубже и глубже в идеологию, догматы, веру. Закапывался как крот под землю, не желая в истинном свете видеть того, что делаю, не желая нести ответственность за свои поступки.

В сентябре 1972 года группа палестинских террористов, называвшая себя «Черный сентябрь», взяла в заложники израильских спортсменов. В результате операции, проводившейся германскими властями, все палестинцы были убиты. Из заложников тоже никто не выжил. Через несколько дней верхушка израильского правительства решила доказать всему миру, что времена, когда еврей, получив пощечину, безропотно подставлял вторую щеку, давно минули. «Вы – звери! А со зверьем можно управиться лишь его методами», – объявили они мусульманам и создали свою террористическую группу.

Нас было пятеро. Еще месяц назад нас было пятеро. Мелкий адвокат, считавший себя борцом за свободу, престарелый мебельщик, штамповавший фальшивые паспорта, игрушечных дел мастер, переквалифицировавшийся в подрывника, отставной военный и я, бывший сотрудник Моссада, без опыта оперативной работы. Все были уверены, что мы справимся. Самое смешное – и мы были уверены: справимся! Потому что наша маленькая война приближала мир. Потому что мы имели право на свою месть.

В первый раз убивая человека, почувствовал ли я что-нибудь? Да, конечно, мне было страшно. До озноба страшно нажимать на спусковой крючок, когда пистолет направлен в живое бьющееся сердце. Когда чужой, осипший от ужаса голос повторяет, как молитву: «Опусти. Опусти оружие. Опусти».

Я не опустил. Я выстрелил. Потом еще раз. Еще и еще. Все до последней пули. И что я испытал? Ничего. Ничего, кроме облегчения. Мне не было жаль этого старого седого палестинца, занимающегося переводом сказок «Тысячи и одной ночи» с арабского на французский язык. Меня не мучило раскаяние и не изводила совесть. Я знал: у меня есть право отобрать эту жизнь. Жизнь человека, который занимал пост одного из идейных руководителей «Черного сентября», а в свободное время изучал восточные легенды.

Прогуливаясь по ночному Парижу, я часто вспоминаю, как мы отмечали эту первую смерть. Не праздновали, а именно отмечали. В чем разница, никто из нас не знал, но она была. Была, черт возьми! Мы отмечали. Потому что смерть не может быть праздником. Даже если это смерть врага.

Париж не меняется. Сегодня он такой же, каким был год назад. Яркий, чувственный и бездушный. Отчего он должен был стать другим? Какое дело этому городу до приезжего еврея? До его мыслей, его потерь. Я иду по улицам, и в свет фонарей из темноты выступают тени тех, кого рядом со мной уже нет. Они ушли. На войне не бывает иначе. Каждый из нас считал, что готов к этому. Но, Господи, как же тяжело закрывать глаза своим. Я никогда не верил притчам, в которых иудеи готовы пожертвовать родными и близкими во имя веры. Надо быть сумасшедшим фанатиком, чтобы идти по этому пути.

А мы? Кем были мы? Сумасшедшими? Фанатиками? Мстителями? Убийцами?

Луи как-то сказал мне: «Мистер Шольц, через меня прошло много людей, которых я снабжал информацией. Род их деятельности был схож с вашим. И мой вам совет: не стоит копаться в себе. Будет только хуже». И в своей излюбленной манере слегка прикрыл глаза тяжелыми веками. При этом выражение его лица стало таким, будто на него снизошла вся мудрость земная. И, для веса, мудрость небесная.

Он по-своему заботится обо мне, этот лживый расчетливый француз. Заботится, потому что я самый щедрый из его клиентов. Найдется ли еще олух, отваливающий за информацию по шестьсот тысяч долларов?

Я затратил много сил и времени, чтобы выйти на него – человека, который сдаст всех и каждого, предложите только достойную цену. Я предложил. Он удовлетворенно кивнул и представился:

– Луи.

Просто Луи. Ни слова больше. Ни фамилии, ни адреса, ни номера телефона.

– Я сам найду вас, месье...

– Шольц, – сказал я, – герр Шольц. Из Германии.

– Я так и понял, – поглаживая холку большой немецкой овчарки, сидящей у его ног, ответил Луи.

Мне не понравился его тон. И насмешка в темных глазах. Он мне не поверил. Что ж, этого от него и не требовалось. Важно было, чтобы Луи поверил мне в другом.

– Я не работаю на правительство, месье Шольц, – пристально глядя мне в глаза, сказал он, – ни на какое правительство. КГБ, ЦРУ, Моссад – неважно. Если я узнаю, что информация, полученная от меня, используется военными, наше с вами общение на этом закончится. И у вас будут крупные неприятности, герр Шольц.

– Информация будет использована исключительно в личных целях, – как мог искренне заверил я подозрительного француза, – мой американский наниматель гарантирует это.

Никакого богатого американца за мной не было, но я действительно не собирался сливать данные о местонахождении арабских экстремистов военным. Эти сведения пригодятся мне самому. А вот о том, что финансируют мою деятельность израильские власти, Луи знать не обязательно. Об этом вообще лучше никому не знать.

– Даже не догадываюсь, какие гарантии мог дать вам ваш американский друг, – приветливо улыбаясь идущей нам навстречу молодой женщине, тихо сказал француз, – это не мое дело. И все же я вынужден предупредить вас еще раз. Одна оплошность – и все конечно.

Он говорил «я», а за этим так явственно звучало «мы». Как мне удалось узнать несколько позже, Луи представлял интересы некой организации. Деятельность ее была столь же полезна, сколь скрытна и специфична. Они могли достать очень серьезную информацию, вплоть до разведданных. Чтобы ее получить, ты, во-первых, должен быть готов расстаться с немалой суммой денег, а во-вторых, не иметь отношения ни к каким правительственным ведомствам. Однажды при мне Луи назвал то сообщество, в котором работал, «семьей». Я даже рассмеялся. Впрочем, тут же осекся под его взглядом. Семья. Надо же. Прямо итальянская мафия какая-то. Дешевые макаронники из малобюджетного гангстерского боевика. Кстати, Луи не был похож на француза. Вернее, был, но ровно в такой же мере он мог бы быть итальянцем. Или евреем. Или арабом.

Луи невысок, крепко сбит. Он ненамного старше меня, года на три-четыре. Возраст Христа уже позади, но до сорокалетия еще следует дорасти. У него черные волосы, крупный с выраженной горбинкой нос и темные глаза. Большой, резко очерченный рот и толстые губы, которые придают его лицу какую-то грубоватую, порой даже отталкивающую чувственность. Из него так и прут порода и стиль. И он пользуется неизменным успехом у женщин. Я, наверное, мог бы ему даже позавидовать, если бы все это так меня не раздражало: его начищенная до блеска обувь, классически черный автомобиль, строго деловые костюмы, дорогой одеколон и даже шипованный ошейник на палево-черной овчарке, его неизменной спутнице.

Сам того не замечая, с первой нашей встречи я привнес в отношения с ним куда больше личного, чем требовалось. Это и стало моей ошибкой. В итоге Луи узнал обо мне многое, если не все. Я же не знал о нем почти ничего. Кроме того минимума, который он посчитал необходимым для продолжения делового сотрудничества. В связи с чем даже признался, что «семья» не имеет ничего общего с итальянской мафией. Просто это семейный бизнес.

Будь я сторонним наблюдателем, никак не замешанным в эту историю, мне бы показалось довольно забавным развитие наших с Луи отношений. Забавным и поучительным. Я пришел к нему с рюкзаком, полным американской валюты, справедливо полагая себя королем ситуации. Порой позволяя себе прозрачно намекнуть, кто у нас здесь силен и крут. Такая вот подростковая игра в супермена с мешком денег за спиной. И что же? Через несколько месяцев я бежал вслед за машиной Луи. Бежал, покрываясь потом и придерживая болтающийся за плечом тяжеленный рюкзак. Он заставил меня умолять его взять эти американские бумажки. Хорошо еще, не на коленях. А ведь мог бы. И я бы встал. Опустился на пол перед его начищенными ботинками.

Но и у этого француза, так легко манипулирующего мной, были свои слабости. Об одной из них я узнал случайно. И этот секрет стоил мне нескольких весьма неприятных минут. Это случилось в день знакомства с его папá, седовласым вдохновителем небольшого, но крайне доходного семейного бизнеса. Приятный оказался человек, не в пример Луи. У нас с ним нашлось много общего. И, провожая меня, он по-стариковски посетовал: дескать, жаль, что я не его сын. Я был польщен. А папá, перехватив взгляд Луи, сидящего рядом со мной на заднем сидении автомобиля, произнес вдруг совсем иным тоном: «Но вы не моя семья, месье Шольц. Мы с вами всего лишь деловые партнеры».

Сказать, что я был обескуражен, значит не сказать ничего. Черная повязка на глазах затмила мне белый свет, и, сидя в тронувшейся с места машине, мне оставалось только злиться на старого лиса, умудрившегося за короткие три часа завоевать мою симпатию. И корить себя за глупую доверчивость.

И только когда, приблизив губы к моему уху, Луи хрипло прошептал: «Вы не осознаете, насколько вам только что повезло, месье Шольц», – я сообразил, что последняя фраза папá предназначалась не мне. Надо же, наследный принц всерьез опасался за свой трон. Кто бы мог подумать. Луи был в бешенстве. Я не видел его лица, но слышал, как он цедит сквозь зубы ругательства. Чувствовал его горячее сдавленное дыхание на своей щеке. И мне вдруг как-то очень легко представились его пальцы, с силой сжимающиеся на моей шее. Я непроизвольно дернулся.

– Вы излишне напряжены, месье Шольц, – сказал Луи. Видимо, он уже выплеснул раздражение, и в его голосе понимающая ирония сочеталась с тенью сочувствия ко мне, неразумному, – я доставлю вас в Париж в целости. Таково желание папá.

И он успокаивающе сжал мое колено. Не могу сказать, что это жест снял мою нервозность. Скорее наоборот. В темноте восприятие обострилось, и прикосновение Луи вызвало всплеск неожиданных для меня эмоций. Особенно когда его рука, поглаживая, продвинулась вверх и замерла на середине моего бедра. Так мы и ехали весь оставшийся путь. И я уговаривал себя, что реакция организма на осознанную или нет провокацию со стороны Луи вызвана тем, что у меня давно не было женщины.

«Все нормально, Авнер, – говорил я себе, – скоро это закончится. Ты вернешься домой. К жене. И все будет хорошо. Все будет просто отлично».

Не помню, как я вышел из машины. Кажется, меня из нее просто выпихнули, так и не удосужившись снять с глаз черную повязку. Две школьницы, прогуливающиеся по Сен-Дени, громко высмеяли мой нелепый вид и дурацкую тряпку на лице.

* * *

Наша группа занималась террористической деятельностью целый год. Девять из порученных нам целей были уничтожены. Оставалась последняя. Последний. Хасан Сальлям. За него Луи попросил больше, чем за всех предыдущих. И получил свои деньги. Вот только к тому моменту, когда пришла информация, я был уже один. Все мои соратники погибли. Кого-то из них убили, кто-то, не выдержав, сам свел счеты с жизнью. Мне не с кем было завершить дело. И я отчетливо понимал это, сидя напротив Луи в маленьком летнем кафе.

– Месье Шольц, – француз привлек мое внимание, – мне бы хотелось кое о чем вас предупредить. Это не наш метод работы, но для вас сделано исключение.

И на столик легла большая глянцевая черно-белая фотография. Я довольно нефотогеничен, однако на этом снимке был подобран очень удачный ракурс. Я даже залюбовался своим гордым профилем.

– Мне тоже нравится, – согласился с моими мыслями Луи, – но вы понимаете, что это значит, месье Шольц?

Кончено же, я понимал. Каждый знает, что самые лучшие фотографии обычно идут на надгробные доски. А я балансировал на краю могилы. Арабы заказали семье меня. Этого следовало ожидать, деятельность нашей группировки сильно портила им жизнь. Основательно портила.

Однако я оказался не готов. Да и как можно быть к этому готовым? Не так давно я мучился верностью выбранного пути, горевал по своим погибшим товарищам. Сейчас все это стало неважно. Да какая, к черту, разница: мститель я или убийца? Кому интересно, есть ли оправдание крови на моих руках? Я не фанатик, я нормальный живой человек. Пока живой. И я не хочу это менять. Провалитесь вы в преисподнюю со своими идеалами и борьбой за мир! Господи, как же мне стало страшно. Не думал, что так бывает. Затылком я вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. Или нет, не взгляд. Да, точно: мне в спину было направлено дуло пистолета. Холодный, черный ствол уже держал меня на мушке.

– У вас слишком богатое воображение, месье Шольц, – вынимая из кармана пиджака белый конверт, сказал Луи, – мы еще не дали своего согласия на эту работу.

– А что вам мешает? – спросил я, даже не помышляя о том, чтобы под пристальным взглядом француза утереть выступившую на лбу испарину. – Все мои поручения вы уже выполнили, деньги за них получили. Я больше не ваш клиент, Луи.

– Просто семья сейчас ни в чем не нуждается, – сыто улыбнулся француз, – благодаря вам мы можем позволить себе на какой-то срок отойти от дел.

– Какой срок? – тут же спросил я.

Луи наклонился вперед, положил руку поверх моей и негромко сказал:

– Все зависит от обстоятельств, месье Шольц, все зависит от обстоятельств.

Он внимательно вглядывался в мое лицо, словно пытаясь найти в его выражении хоть малейшее понимание тех туманных намеков, которыми он меня опутал. И запутал. Но что я мог ему предложить? Какой откупной? Чем увеличить тот срок, который дан мне на дожитие? Ведь денег у меня уже не было.

– Очень жаль, что мы не поняли друг друга, – француз слегка сжал мою кисть и убрал руку. Он встал, положил конверт на столик и еще раз повторил: – Мне действительно очень жаль.

Луи уходил, а я чувствовал, как капля за каплей истекает отпущенное мне время. Никогда еще я так остро не сожалел, что ввязался в эту игру. Был ли у меня выбор? Мог ли я ответить отказом на отданный приказ? Мог. Запросто. И мои мучения окончились бы в тот же день. В тот же час. А не тянулись усиливающейся агонией целый год.

Впрочем, может, еще рано паниковать? Что семья знает обо мне? Смогут ли они найти меня, если я уеду в Америку? Они ведь даже не знают моего настоящего имени. Весьма кстати, что жена поддалась моим уговорам и все же переехала с дочерью в Бруклин. А свой долг перед родной страной я уже исполнил. С лихвой. Пусть дальше воюют без меня. Не знаю, кем я был на этой войне. И не хочу знать. Главное, чтобы все оно поскорее закончилось. Главное – остаться в стороне и уцелеть.

Я расплатился по счету и, прихватив оставленный Луи конверт, зашагал прочь. Сейчас надо было как можно быстрее и незаметнее уехать из Парижа.

Письмо я распечатал на ходу. И тут же сбился с шага. На хорошей вензельной бумаге аккуратным убористым почерком были написаны две скупые строчки. На иврите. И это был мой приговор.

«Я никому не давал того шанса, который дал тебе. Утешься этим, Авнер».