«Видели ночь, гуляли всю ночь до утра...»
В. Цой
Десятилетию моего выпускного вечера посвящается
Москва, Медведково. 25 июня 2002 года, вторник.
Часть первая. «Об этом знала вся школа, не исключая младших классов»*
1.
В такой духоте водка наверняка нагреется и станет совсем теплой. Но от этого, честно говоря, почти ни фига не изменится.
Сейчас актовый зал больше всего напоминал дурацкий парник, увеличенный в несколько раз. Ядовито-белая подсветка гудящих люминесцентных ламп. Жуткая жара, давящая так, что капельки пота в какой-то момент просто перестают впитываться в отглаженный воротник рубашки. Тяжелый приторный запах цветов и духов, такой густой, что его, кажется, можно было резать чем-нибудь острым, типа корочек липких новеньких аттестатов. Выпускной вечер, мать его налево. Последняя ночь детства. До начала вступительных – шесть дней.
На сцене с обреченно-торжественным видом топталась горстка учителей. Англичанка Маргарита Сергеевна со снопом гвоздик, физрук Сань Борисыч, сменивший до боли знакомые треники на парадный костюм и явно изнывающий в нем от жары. Печальная и незнакомо-красивая Надежда Петровна, передающая аттестаты от Борисыча к завучихе. Главное школьное начальство расположилось чуть поодаль, у хрипящего микрофона («Они бы хоть резкость подтянули, а то по ушам бьет», – шепнул пару минут назад Валька). Аттестаты одиннадцатиклассникам впаривали завуч Анита Борисовна и вечно недовольная всем директриса, которой никогда не придумывали прозвища, а только называли по фамилии и все. А что с нее взять – Рыжова, она и есть Рыжова.
Сейчас директорша приоткрыла очередную синюю папку, издали похожую на тоненький учебник, как по астрономии или экономике:
– Аттестат о полном общем образовании вручается...
– Драникову Владимиру... Петровичу, – Анита чуть запнулась на отчестве, скривила губы и с легким недовольством посмотрела, как из второго ряда поднимается побледневший Вовчик.
У Шурика неожиданно закололо подушечки пальцев. Резко, стремительно, будто их судорога прошила. Ну а чего? Всех вызывают по алфавиту, а после Вовки как раз он.
– Пацаны, Саньку пропустите, ему сейчас идти, – решительно зашипел Пашка Тарханов, опуская на колени Вовкину старенькую «мыльницу». Валька мягко откинулся на спинку кресла, еле заметно улыбнулся. А потом не выдержал, провел указательным пальцем по Шуркиному запястью... «Все нормально будет...» Шурик хотел кивнуть, но горло и шея словно превратились в сплошной кусок резины, как у игрушечного пупса.
– Аттестат о полном общем образовании вручается...
– Паш, ну чего, нормально снял? – Вовка плюхнулся на законное место.
– Да хер его знает, тут не поймешь...
– Я на цифру взяла, там хорошо будет... – из первого ряда к ним повернулась Нелька, захрустела бумажным абажуром букета.
– Елизарову Александру... Сергеевичу, – завуч произнесла Шуркино отчество так, будто им подавилась.
Шурик почему-то был уверен, что обязательно запнется о ступени сцены. Либо когда будет по ним подниматься, либо на обратном пути. Так что слова директрисы он почти не расслышал. Забрал у нее аттестат, выпускной альбом и увядающую желто-розовую гвоздику. И передернулся, услышав аплодисменты. Какие, на хрен, овации, если он сейчас кубарем слетит со сцены.
Но, как ни странно, не слетел. Нормально спустился, устроился на втором ряду, между Тальбергом и Женькой Каховским. Обернулся, чтобы помахать сидевшим где-то позади родителям. И словно проснулся от приглушенного Валькиного шепота:
– Вроде ничего вышло, я сейчас гляну. А если фигово, то у Андрея на камере все есть, я тебе потом скадрирую. Сашша, альбом-то покажи?
Шурик послушно передал папку с аляповатой надписью «1992-2002». А потом не выдержал, забрал у Тальберга цифровик и торопливо глянул в объектив. В мутноватом квадратике Валька с альбомом в руках выглядел немножко странно и очень красиво. Совсем как в кино.
Час назад, когда Тальберг позвонил к ним в квартиру, Шурик спешно доругивался с мамой. Из-за парикмахерской, галстука и нежелания тащить в школу цветы. «Блин, ну что я, как первоклассник, буду с этим букетом? Сама Надежде дари, если тебя так приперло». Так что на торопливое чириканье звонка в прихожую выглянул отец. А потом туда выдвинулась донельзя возмущенная мама, бормотавшая под нос: «Ты бы еще в институт с такими космами заявился». А сам Шурик с отвращением разглядывал в дверце шкафа короткий и почти рыжий ежик вместо привычных лохм. И следующая мамина реплика только подлила масло в огонь.
– На Валю хоть посмотреть приятно, а ты...
«Ну вот и любуйся себе на Валю, а я тогда вообще никуда на хрен не пойду». Впрочем, ничего такого Шурик вслух не произнес. Потому как в комнату ввалился Тальберг. Или кто-то, жутко на него похожий, только нереально красивый, как с журнальной обложки. Подстриженный, упакованный в светлый костюм, пахнущий чем-то парикмахерским, типа лака для волос...
– Бля... Саш, я не могу, она бы меня еще в свадебный салон отволокла, – жалобно выдохнуло это блондинистое видение и привычно поморщилось.
Шурик тоже выдохнул. Про свадьбу Валька брякнул зря. Ибо первая ассоциация была простая, как пять копеек: свадьба – брачная ночь – на хрен этот галстук – к чертовой матери рубашку – к лешему брючный ремень – в койку самого Тальберга. Ну хорошо, не в койку. Просто дотронуться губами и ладонями, привычно и стремительно, как пианист, пробегающий пальцами по клавишам рояля. На ощупь, не глядя, прекрасно зная, как разные участки знакомого тела отзываются на это сладкое беспокойство. Вальку хотелось вытряхнуть из парадной одежды, как какую-нибудь статуэтку из упаковки с маркировкой «Осторожно, хрупкое стекло». Зашуршать материей, запоминая каждое ощущение, замирая в тот момент, когда из-под мягкой ткани наконец покажется прозрачная светлая кожа.
– Ой, Сашка, вы так стоите хорошо. Стойте и дальше, я сейчас фотоаппарат принесу, – мама унеслась на кухню.
– Саша? – Тальберг привычно потянулся к очередному заусенцу, явно позабыв, что их теперь тоже нет. – Саш, ну как тебе?
– Офигеть, – честно признался Шурик и осторожно сдвинулся вперед.
– Валь, ну ты даешь... Все бабы твои сегодня будут, зуб даю, – в комнату заглянул успевший повеселеть отец. В кои-то веки без пива и семечек. И на этом спасибо.
2.
– ...о полном общем образовании вручается...
– Матросову Юрию... Павловичу.
Юрчик двинулся на сцену, стараясь не оборачиваться в сторону давно перекрасившейся в рыжий Людки Коробейниковой. Они разлаялись в самом начале учебного года. Людка после этого одно время шастала с кем-то на стороне, а потом сконтачилась с меланхоличным и напоминающим штангиста Толяном Нечаевым. Юрка никак не реагировал, делая вид, что смысл его жизни – это учеба в МАИ, а все бабы, разумеется, дуры. Вот и теперь он старательно не смотрел в зрительный зал. А Коробейникова, обмахиваясь аттестатом, как веером, повернула голову ко второму ряду, на котором собралась вся мужская половина одиннадцатого «А». То есть – почти бывшего одиннадцатого «А».
– Толя, у меня все в сумочке, как и обещала, – при этом смотрела Коробейникова почему-то на Вальку.
– У всех все в сумочке, – оборвал ее Пашка Тарханов, поступавший в тот же вуз, что и Юрчик.
Людка обиделась и развернулась к сцене, мотнув на прощание сложносочиненной прической. А Пашка шепотом позвал:
– Валь... Тальберг, слушай, а ты бутылку-то Надежде припер или нет?
– Какую бутылку? – сонно поинтересовался Валька, все еще изучавший фотографии в витиеватой рамочке. Над рамочкой вилась лживая надпись «Десять лет детства». Овальные изображения темнели на глянцевой бумаге, как конфеты в дорогой коробке.
– Какую-какую... Профессор, ты ж ей проставиться обещал. Не помнишь, что ли?
– А, эту... – Тальберг хмыкнул, вспомнив старую историю.
Шурик тоже вспомнил. Дело было осенью, на сдвоенной алгебре, отчаянно разъедающей его гуманитарные мозги.
В начале сентября Надежда Петровна разделила родной класс на две половины – тех, кому алгебра нужна для поступления, и остальной народ, мечтающий разделаться с интегралами и логарифмами на выпускном. Так что все контрольные и домашние шли теперь в двух вариантах – нормальном и усложненном. Впрочем, Валька все равно решал оба, считая, что лишняя тренировка не помешает. Он вообще постоянно таскал с собой какие-то распечатки с задачами из сборников для поступающих на мехмат. Морочился с ними прямо на уроке, а потом иронически похмыкивал, глядя на то, как кто-то из гуманитариев мается у доски. Или начинал что-то доказывать Надежде. Небрежным и немножко взволнованным тоном, таким, будто он этим производным и прочей фигне в любви объяснялся. Надежда Петровна однажды не выдержала:
– Валя, угомонись... Это не диссертация, а ты – не профессор.
Тальберг, как назло, именно в тот день опаздывал и проволокся на урок в очках вместо привычных линз. И прозвище потом прижилось.
Другое дело, что окрик математички на Вальку не подействовал. Он продолжал гнуть свою линию:
– Надежда Петровна, ну это же элементарно... Тут только даун не поймет.
К даунам при таком раскладе можно было отнести половину класса, если не две трети. И Надежда мечтательно выдохнула:
– Знаешь что, Тальберг... В тот день, когда ты, Валя, получишь аттестат, я своими руками куплю бутылку водки и напьюсь.
– Залпом пить будете? – поинтересовался Вовка Драников.
– С локтя, – огрызнулась математичка. А Валька сладко улыбнулся и заметил:
– Надежда Петровна, ну зачем вам тратиться? Вам папа сам все принесет...
Надежда охнула.
– И сам вместе с вами напьется, – судорожно брякнул Шурик, пытаясь спасти ситуацию.
Народ завыл от смеха, а Валька, естественно, обиделся. Впрочем, к вечеру они помирились: дело было во вторник, в единственный учебный день, когда Шурику не надо было спешить на курсы, а Тальбергу – торчать дома в ожидании репетитора.
– ...образовании вручается... – Рыжова бубнила на полном автомате, как будто зачитывала вслух свою ненаглядную таблицу Менделеева.
– Спивак Марине... Ивановне.
Шурик чуть удивился, не находя в первом ряду знакомую каштановую гриву. Вообще странно, что Маринка за весь вечер ни разу не полезла к нему хоть с какими-то фразами.
– Во дает, – одобрительно выдохнул Тарханов. Шурик тоже удивился. Потому как вообще не сразу понял, что это Спивак. Нет, рост, походка и мечтательно-настороженное выражение лица были на месте. Но вот волосы... Шатенистая Маринка то ли обесцветила их, то ли перекрасила. В общем, сейчас они были пронзительно-желтыми, как восьмимартовская мимоза. И такими же пушистыми.
– Ну, я же говорил, что поведется, – еле слышно выдохнул Валька.
– Чего? – Шурик никак не мог понять, в чем фишка. Был ведь какой-то разговор на эту тему, совсем недавно, перед консультацией по английскому.
Спивак процокала по паркету, уселась в свое кресло и сразу начала что-то шептать в ухо Нельке Рудзиевской. А потом они обе глянули в Шуркину сторону. Но ему сейчас было не до того:
– Валь, сейчас ты, да?
Валька кивнул и снова потянулся к отсутствующему заусенцу. А потом перехватил мобилу:
– Ага... Нет, прямо сейчас вручать будут. Я в карман трубу суну, ты сама услышишь.
– Нонна, что ли? – угадал Шурик.
Тальберг только кивнул, глядя, как в руки директрисы переходит очередная синяя книжка:
– Аттестат о полном общем образовании вручается...
– Тальбергу Валентину... Юрьевичу, – со второго ряда было очень хорошо видно изумление завучихи, прочитавшей Валькино отчество. Видно, она либо не знала, либо забыла, что Андрей Андреич приходится Вальке отчимом. Да и сам Тальберг именовал иногда Андрея «папой», чтобы не задавали лишних вопросов.
Аттестат, выпускной альбом и гвоздику Валька принял из рук директрисы с каким-то недоумением. Будто никак не мог понять, на фига ему вообще это все нужно. А потом, прежде чем спуститься со сцены, неожиданно помахал рукой сидящим в зале Андрею и маме. А у Шурика что-то щелкнуло внутри. Ну вот, все... Кончилась школа. И даже облезлое малиновое кресло, со всеми своими царапинами и порезами, прекрасно изученное во время тоскливых школьных мероприятий, типа просмотра «Войны и мира», вдруг показалось совершенно чужим. Будто он сейчас не в школьном зале сидит, а в коридоре районной поликлиники, уставленном такими же дерматиновыми чудовищами.
Впрочем, это дурацкое ощущение исчезло очень быстро, сразу после того, как Тальберг вернулся обратно. Прижался локтем к Шуркиному плечу и осторожно задышал в мобилу:
– Ну чего, все слышала? Ага. Спасибо. Нет, мы на теплоходе всю ночь. Ага, я тебе позвоню.
Телефон Валька не убрал. Щелкнул кнопкой. В ту же секунду в глубине зала раздалось еле слышное звяканье.
– Тарханову Павлу... Петровичу, – громко произнесла завучиха, высматривая в толпе родителей нарушителя спокойствия.
– Ну все, пацаны... Я пошел, – Пашка Тарханов скорчил уморительную рожу и даже, кажется, буркнул что-то типа: «Простите меня, люди добрые...» В ответ на это Толян Нечаев пробасил похоронным шепотом: «Господь простит...»
– Ма, ну как? Нормальная съемка? – Тальберг снова шептал в мобилу. – А у Саши?
Шурик чуть поежился: он никак не мог привыкнуть к тому, что родители Тальберга, в отличие от его собственных, все про них знают. И не просто знают, а вполне спокойно к этому относятся.
3.
Запалились они в самом конце зимы. Точнее, это Шурик думал, что запалились.
Февраль был непривычно теплый. С глубокими коричнево-бензиновыми лужами, остатками сугробов, которые были похожи на чьи-то гнилые зубы, сочной черной грязью на лестницах и в переходах метро... С дурацкой головной болью и постоянным желанием свалиться и уснуть. Где угодно – на уроке, в вагоне, в гулкой потоковой аудитории, где проходили подготовительные курсы для абитуры.
Так что случайно подхваченной ангине Шурик почти обрадовался. Особенно через пару дней, когда из горла ушла раздражающая резь и можно было просто спать с утра до вечера. Никуда не бежать, ничего не записывать. Просыпаться в темноте, вглядываясь в коричневое небо, и вырубаться в тот момент, когда начинал шуршать лифт с первыми собачниками. Читать подвернувшуюся под руку книжку или смотреть по ящику какую-нибудь пургу, вроде боевиков двадцатилетней давности и бессмысленно-соблазнительных фильмов под рубрикой «Плейбой рекомендует». И почти радоваться тому, что под боком нет Вальки. Незачем Тальбергу видеть его в таком состоянии. Еще подхватит эту заразу и свалится недели на две.
Они просто трепались по ночам. Было так странно слушать в трубке Валькин голос и знать, что он находится всего в десятке метров от тебя и в случае чего его можно увидеть в любую секунду. И так же непривычно и здорово было провожать Тальберга в школу. Сидеть на письменном столе и наблюдать за крошечной фигуркой в черной куртке. Набирать номер мобилы и смотреть, как Валька хватается за телефон, а потом удивленно дышит в трубку: «Саша, ты чего?» – «Да просто так. Доброе утро...» А потом можно было забраться под успевшее остыть одеяло, вытянуться, дотронуться до слишком теплого лба. Понять, что у наших сейчас геометрия, а по ящику через двадцать минут будут повторять вчерашнюю телепремьеру «Матрицы». И никто не станет шуршать на тему «ты зачем вскочил, у тебя температура». Разве что мама позвонит с работы: «Саш, я там в ванной соду оставила, залей кипятком и горло прополощи...» И в доме будет тихо-тихо, будто на самом деле тут вообще никого нет.
Обидно только, что неистребимая родительская привычка цапаться по праздникам на этот раз приняла какой-то нереально большой размах. Началось все, разумеется, с упреков в честь двадцать третьего февраля. «Да если бы не ты, я бы сейчас уже полковником бы был» – «Алкашом бы ты был, ты ж в своем Пограничном от КПП до общаги на брюхе ползал». Ну и понеслось... Шурик вяло надеялся, что после очередного отцовского дежурства родаки успеют помириться. Да ни фига. С базы отец вернулся не на «жигулях», а на электричке, полдня торчал у соседа дядь Володи, а потом забрал у Шурика магнитофон и долго гонял на нем зажеванную в мясо кассету с какими-то еле различимыми хриплыми возгласами. Шурик краем уха уловил знакомое «кто отдал жизни за мир и счастье других людей, кто не увидел из крышки гроба родную мать» и перекосился. Тем более, что мама уже звонила с работы и спрашивала нейтральным тоном: «Сашка, а папа сегодня нормальный пришел?» «Не очень», – честно отозвался Шурик, понимая, что еще один вечер в теплой семейной обстановке он точно не вынесет. По-хорошему, надо было напроситься к Вальке или к кому-то из пацанов. Но ведь у всех вечером подготовительные курсы или засевшие дома родаки. А на «решетках» теперь тусуют какие-то пионерчики из восьмого-девятого класса. Да и холодно там, тем более после температуры и всего остального. В общем, в шестом часу вечера Шурик мужественно сожрал едкую и шипучую дрянь, разыскал в шкафу свитер потеплее, а потом заглянул на продымленную кухню.
– Пап, я на курсы...
– «Где-то там вдали есть КПП, все осталось, салага, тебе...» – отозвался магнитофон.
Отец изучал кафельную плитку над мойкой...
– Иди-иди... Будешь потом меня жизни учить, как эта сука.
Желто-белый бычок подкисал в банке из-под сайры.
До педюшника Шурик не доехал: срубился в метро, как последний алкаш. Собирался переходить на «Тургеневской», а проснулся, когда поезд тормозил на «Теплом Стане». Странно, что его до этого никто не начал тормошить: вечер, давка, в вагоне толпа... Оранжевые цифры табло недвусмысленно намекали, что на курсы он сегодня опоздал. Ну и ладно... Тело было горячим, перед глазами все плыло... В общем, зря он из дома свинтил, надо было просто завалиться спать, и все. Сейчас бы одеяло на уши, а перед этим глотнуть чего-нибудь теплого и кислого, типа разведенного кипятком клюквенного варенья.
Шурик поднялся наверх, торопливо втянул сигаретный дым. Руки были как деревянные, а от курева стало еще хуже. По всему выходило, что надо ехать домой. И пусть предки там хоть на рогах стоят, хоть, как в тот раз, хлопают дверями ванной и холодильника до опадания ветхой штукатурки: все равно он вырубится и ничего не услышит.
На обратном пути его накрыло еще сильнее. Особенно когда на «Октябрьской» в вагон ввалилось целое стадо уставших подкрашенных теток. Хорошо, что хватило ума облокотиться щекой о поручень и прикрыть глаза: иначе наверняка бы стали требовать, чтобы он уступил место. Тальберг, между прочим, говорил, что если едешь в вагоне с книжкой, то тебя теребят гораздо реже. Надо ему звякнуть, кстати... Можно даже среди ночи, все равно Валька будет сидеть в Интернете или маньячиться с очередной звуковой дорожкой.
Но Тальберг позвонил сам. В тот момент, когда Шурик, выскочивший из родной станции метро, наконец перестал обниматься с неосвещенной стеной ближайшего ларька...
– Саша, ты что сейчас делаешь?
«Блюю», – чуть было не отозвался Шурик. Но потом нейтрально сообщил:
– Из метро только вышел.
– У меня репетитор накрылся. Зайдешь?
По-хорошему, заходить сейчас не следовало, хотя он вроде не заразный. Просто Валька наверняка полезет, ну, или обниматься начнет. А Шурик сейчас реально измотанный, так, что чуть ли не первый раз в жизни совсем ничего не хочется. Только пить и спать.
– Саша, ну ты зайдешь или нет? Я соскучился. Мы неделю не виделись, между прочим.
Вот ведь скотина. Знает, что на Шурика эта фраза действует, как на Блэка слово «гулять». И даже дни посчитал правильно.
– Ну все уже, иду...
Тальберг, как всегда, торчал дома в одиночестве. Оглядел Шурика и с еле заметной обидой сообщил:
– Саша, а ты еще больше вырос. Сантиметра на два.
–Да ладно тебе. Ты от меня отвык, наверное.
Успокоенный Валька кивнул, хотел еще что-то добавить, но Шурик его перебил:
– Чаю сделай, а?
Тальберг послушно умотал на кухню, попутно интересуясь, не надо ли нарезать бутербродов. Шурик слегка замялся. Есть не хотелось, но было забавно наблюдать за чуть взволнованным, суетящимся Валькой. Почему-то показалось, что он сейчас не в гостях, а... Ну, что они с Тальбергом просто живут вместе, вдвоем. Смешно.
– Саш, тебе мясо погреть? – Тальберг крутил рычаги микроволновки, отгонял снующего под ногами Блэка, звенел чашками. И почти все время привставал на цыпочки, когда не мог вытянуть из шкафчика какую-нибудь жутко нужную фигню.
Шурик бы и дальше торчал на пороге кухни, ничего не говоря, просто присматриваясь к этим стремительным и немного неуверенным движениям. Но от запаха теплой еды мутило, а дурацкий озноб скребся где-то внутри позвоночника.
Он не очень сообразил, как оказался на Валькином диване. Просто рухнул, сложил на пол валявшиеся на пледе очки и какие-то тетрадки. Повернул голову так, чтобы в глаза не бил пронзительный свет от неоновой лампы. И почти сразу, сквозь самый первый слой сна, когда сквозь знакомые звуки и предметы начинают проступать чужие, лишние, до него донесся слегка перепуганный голос Тальберга:
– Саша, давай я с тебя хоть свитер сниму... Ты вроде пить хотел, Саш...
4.
Шурик понятия не имел, сколько он проспал. Вроде бы выныривал из дремы, вслушивался в смутно знакомые голоса, понимал, что надо встать или хоть извиниться перед Валькой, но сил не было. Ничего не болело, не мешало, просто хотелось спать, и все. И даже не сильно отвлекало белесое сияние – от лампы и Валькиного компа. Наоборот, так было даже уютнее. Потом, кажется, в какой-то момент сам Валька оказался под боком. Просто прижимался и терся губами о Шуркину щеку. Даже вроде что-то говорил, страшно дурацкое, незнакомое, нежное... А может, это тоже снилось... Ну не будет Тальберг в здравом уме отгонять с его лица влажную полоску волос и при этом ничего не покусывать. Не скрести ногтями по плечам и спине, не тереться, не вжиматься своим телом в Шуркино. Скорее уж, наоборот, Валька в такой ситуации должен был зашипеть – «Саш, ну ты чего пришел, со мной спать или с моим диваном?» А ничего такого не было. Просто сказка какая-то, которая точно кончится, но вот не прямо сейчас, ладно?
Он так и проснулся – с улыбкой на ссохшихся губах. Удивленно глянул на Тальберга, стучавшего одним пальцем по клавиатуре. Не сразу понял, откуда в его комнате взялся Валька вместе с компом. Потом сообразил, что этот не Тальберг у него в гостях, а он сам оказался на Валькином диване. Было жутко неудобно перед Валькой. Он бы, наверное, прямо сейчас извинился, но сперва надо было решить еще кое-какие проблемы. И совершенно непонятно, они с Тальбергом до сих пор в квартире одни или его родители уже вернулись?
– Валь... Сколько сейчас времени?
Тальберг осторожно смахнул с лица черную паутинку наушника:
– Проснулся... Двенадцатый час.
– Уй, елки, меня же дома потеряли... – Шурик начал выпутываться из чего-то мягкого, шерстяного, теплого... Блин, оказывается, на нем остались только майка и трусы.
– Валь, это ты меня раздел? – ничего умнее он, разумеется, спросить не мог.
– Ну а кто? Ты же мокрый был, как мышь под наркозом, – Тальберг, развернув компьютерное кресло, с привычным ехидством наблюдал за Шуркиными трепыханиями.
– А где шмотки? Мне домой надо...
– Ничего не надо, – Валька мягко шагнул к дивану, облапил его и начал заваливать обратно. – Андрей к твоим зашел, сказал, что ты у нас ночуешь...
Ну ни фига себе. Вот так свалишься на пару, нет, на пять часов, а за тебя уже все решили.
– Валь... Джинсы-то отдай, я в туалет хочу, между прочим.
– Так иди. Все равно они спят. А я пока чайник поставлю. – Тальберг терся щекой о Шуркин подбородок. Щека была холодная.
Разумеется, он прекрасно знал Валькину квартиру, так что до сортира мог добраться и в темноте. Шурику отчаянно не хотелось зажигать свет и вообще хоть как-то выдавать свое присутствие. Главное – не наступить по пути на Блэка. Ну ничего, обошлось.
За стеной кухни шебуршал Валька, в очередной раз что-то разогревая и переливая.
Забиваться обратно под одеяло Шурик не решился. Натянул ухваченные с батареи в ванной джинсы, уселся поверх пледа, со смущением сообразил, что он совсем недавно чуть не раздавил Валькины очки. Потом появился Тальберг с чаем, пристроился рядышком. Снова потерся об него щекой – ненавязчиво, безо всяких намеков.
– Валь... – после четвертого или пятого глотка к Шурику вернулось привычное беспокойство, – а твои ничего не сказали? Ну, что я тут у тебя валяюсь, без ничего?
Про своих родителей он как-то не думал. Ну, хотя бы потому, что им бы в голову не пришло... Даже когда на даче они с Валькой спали на одном диване, мама только ворчала, что там пружины во все стороны и матрас слишком узкий. А тут все-таки чужие люди, и вообще. Он ведь ни разу не ночевал у Вальки, если дома были мама или Андрей.
– А чего они скажут-то? – Тальберг прижался к нему еще сильнее, запрокинул-таки навзничь. Ткнулся лицом Шурику в затылок и выдохнул:
– Саш, так они знают давно. Ну, про нас с тобой знают.
Ээээ... Ну ни...У Шурика вообще никаких слов не было. Он молча таращился на разбросанные по ковру компакт-диски, мысленно перемещал их, так чтобы они лежали не беспорядочным веером, а звездой. Запоминал этот рисунок. На всю жизнь, наверное. И никак не мог понять, почему он до сих пор спокойно находится у Вальки в комнате, а не торчит где-нибудь в ментовке или в больнице. Если Андрей умудрился вломить Тальбергу за такую фигню, как промотанные репетиторские деньги (давно, еще в ноябре, но злиться на него Валька перестал только перед Новым годом)... То выходит, что за это все они должны были огрести оба, причем серьезно. А Тальберг выглядит вполне целым и слегка довольным жизнью.
– Саша... Саша, ты сердишься, да?
Да хрен его знает. Было почему-то дико обидно, как в детстве, когда кто-то просит дать посмотреть свежеподаренную игрушку. И отдавать жалко, и не отдавать неудобно, задразнят, что жадина. А тут-то чего? Наоборот, хорошо же, что Валькины родители... Просто как-то очень грустно, как будто забрали что-то, принадлежащее только ему. Ну, или не забрали, а попросили поделиться.
– И чего они сказали? Как ты им вообще ляпнул?
– Да по пьяни, Саш, – почти весело выдохнул Тальберг. Потом на секунду скатился с дивана, щелкнул лампой и монитором. И уже в темноте зашептал Шурику в ухо:
– Помнишь, мы в октябре у Рудзиевской на дне рождения нажрались?
Шурик помнил. В принципе, слово «нажрались» имело отношение только к Вальке, сам он в тот вечер как-то не особенно пил. А Тальберга реально развезло после ядреной смеси шампуня с белой. Хорошо хоть, что у Нельки родителей дома не было, и в родную квартиру отоспавшийся Валька отправился уже на своих двоих, хотя и шатался при этом.
– Ну и чего?
– В общем, я домой пришел и меня чего-то торкнуло. А они сами, кстати, с Андреем бухали. У них там какой-то договор продлился, что ли. В общем, мама не шумела ни фига. Наоборот, сказала, что я типа взрослый, а пить нормально не умею. Ну я ей и сказал, что умею и что коньяк мы с тобой пили, ну тогда, перед первым разом. Ну и все. Слово за слово, она даже не расспрашивала почти.
– И... – Почему-то стало страшно. Хотя то, про что говорил Тальберг, произошло уже давно.
– А ничего. Она смотрит-смотрит. Потом подходит к бару, бутылку какую-то вытягивает и прямо из горла. Отдышалась, охнула.... – Валька смолк. Прижался к Шурику еще крепче. – В общем, сидит с этой бутылкой и спрашивает: «Валя, а ты что, год назад из-за этого умереть хотел? Из-за ориентации?» А у самой глаза такие. Ну, как в больнице. В общем, я ей...
– В общем, ты ей так и сказал, да, Валь?
– Ну а чего? Знаешь, она даже обрадовалась, по-моему, – теперь Тальберг говорил уже спокойным тоном, даже слегка убаюкивающим. – Сашша, она же себя винила, оказывается. А тут вроде ей говорят, что она ни при чем. В общем, она не сердилась, только ревела, и все. А потом про книжку начала говорить.
– Про какую книжку? – Шурик на всякий случай думал, что он сейчас спит. Чтобы не свихнуться окончательно. Ну не бывает же так, чтобы родители одобрили такие вещи.
– Про Брэдбери, Саш. У него рассказ был, про синий шарик. Или треугольник, что ли. Я потом у Мошкова в библиотеке специально читал. В общем, там у родителей вместо ребенка родился этот синий шарик. И они сперва психовали, а потом ничего, привыкли. Потому что типа любят и все такое. Ну вот, мама... ну, сказала, что привыкнет. И чтобы я глупостей не делал.
– А мне-то ты чего не сказал, что им сказал?
– Боялся, что обидишься. Саша, ну это же типа тайна и все такое. Только мне потом так спокойно стало.
Да ешкин кот. Ну и...
– Саша... Сашша, ну... – Тальберг неожиданно расцепил руки. – Саша, если ты уйти захочешь... В общем, твоя мама велела передать, что она дверь только на верхний замок закрыла, на два оборота. Только ты не уходи. Ты мне скажи, когда сердиться перестанешь, ладно?
– Ладно. – Шурик с изумлением понял, что он сейчас голодный. Как собака или как целая стая собак. – Я тебе сейчас другое скажу.
– Что? – глаза уже привыкли в темноте, и сейчас на Валькином лице очень четко читался испуг. Совершенно дикий.
– Тальберг, ты меня кормить будешь или нет? Там микроволновка звякала, я помню.
– Буду, – Валька приподнялся, но с дивана пока не слез. – Саша, ты здесь останешься или мы на кухню пойдем?
– Здесь, – выдохнул Шурик. А потом, на всякий случай, чтобы у Вальки не оставалось никаких сомнений, быстро добавил: – Слушай, а как мне утром уходить? Твоим на работу надо, а ты в школу попрешься.
– А я не пойду. Я маме сказал, что один день пропущу. А то знаешь, как спать хочется.
– Знаю. А мне другого хочется, – Шурик решил, что мясо подождет.
– Чего?
– Есть, пить, курить и трахаться. Но можно и не по порядку.
* Чиж, «Вечная молодость»
