«Я объявляю свой дом безъядерной зоной...»
В. Цой
1.
Он только-только проехал «Красносельскую», когда лежащая на пассажирском сиденье мобила отозвалась недовольной трелью.
– Саша? Я уже из вагона выхожу.
Теплый воздух салона, пропитанный бензином, застарелыми окурками, наспех прикрученной «елочкой», показался вдруг ледяным. Хотя за стеклом, вопреки всем синоптикам и календарю, плескалась отнюдь не декабрьская слякоть.
– Через три минуты буду. Ты машину помнишь?
Было слышно, как Тальберг усмехнулся:
– Синяя «шестерка». Номер сейчас скажу...
– Я тебе посигналю, – пообещал Шурик, прислушиваясь к коротким гудкам.
У метро клубилась неразличимая в сумерках толпа. Здание Ленинградского, подсвеченное прожекторами и рыжими фонарями, напоминало декорацию. Только на киностудии, наверное, бывает тепло, а тут ветер. Такой сильный, что Валька, прежде чем прикурить, отворачивается и заслоняет сигарету ладонью. А потом лавирует между сумками, коробками, тетками, таксистами. Поправляет очки и вглядывается в мешанину огней. И не то морщится, не то улыбается...
– Медведково, триста... – Валька стучал прямо по лобовому стеклу, ожидая, пока ему откроют дверь.
– Садись давай... – Шурик в последнюю секунду чуть не брякнул «натурой расплатишься». Осекся, проследил за тем, как Тальберг закидывает на заднее сиденье полупустой рюкзак. Поежился от неприятного предчувствия, а потом не удержался:
– Я думал, у тебя с собой вещи будут...
– Какие вещи, Саш? – Валька разглядывал приборную доску. Потом щелкнул пепельницей, тряхнул над ней сигаретой. – Я ноут с собой взял, остальное мне на фиг не сдалось. А если что, я у Андрея свитер подрежу. Или у тебя.
– Да не вопрос. – Шурик на мгновенье вспомнил одну старую дачную поездку после первого курса. Абсолютно не летний дубняк и настоящее завывание ветра на чердаке. И то, как он выползал из-под одеяла, стремительно выхватывал из шкафа теплое шмотье, а потом заваливался обратно. И как Тальберг зевал куда-то в Шуркину шею: «Сейчас свитер согреется и я проснусь...» А на террасе уже свистел старый чайник, и мама могла с минуты на минуту подняться наверх...
Видимо, он слишком сильно задумался. А может, Валька тоже не знал, о чем сейчас говорить.
Тальберг крутанул стеклоподъемник, швырнул окурок в скользкую кашу и как-то равнодушно уставился на пробегающую мимо иллюминацию:
– А до Нового года две недели...
– И семь зачетов, – неласково отозвался Шурик, чтобы не вспомнить что-нибудь еще, совершенно неуместное на таком перекрестке.
Валька, кажется, не обиделся.
– Ботаник. Надежда и опора мировой педагогики...
– Ничего, я на тебя через год посмотрю. У меня-то эта байда весной кончится... Валь, я все спросить забываю, а у тебя сейчас академ или уже отчислили?
Тальберг снова потянулся к сигаретам. Ну да, они ведь тонкие, лайтовые...
– Сперва академ был, потом отчислили. Я восстанавливаться буду, только не сейчас, а в феврале.
«Значит, надолго...» Шурик тоже задымил. Жутко хотелось глянуть на Вальку, но дорога... Шестой час утра, а они прут, как лосось на нерест. А на проспекте Мира еще хуже.
Вдали мелькнуло здание НИИ Скорой помощи. Синие окна сияли, словно экраны мобильников. Блин, сейчас Тальберг начнет проваливаться в воспоминания.
– Валь, как выходные?
– Да хрен его знает. В клубе каком-то торчал. Я домой только в субботу вечером приполз, когда труба села. А ты?
– Мы в пятницу вечером у Вовчика зависли, потом Нелька разворчалась, пришлось на улицу идти... Мы же там продымили все, а ей вредно было. Ну и шастали до утра, даже на «решетки» поперлись... – Про пробуждение в совершенно чужой хате на «Алексеевской» Шурик решил не рассказывать. Равно как и про то, что хозяйку этой хаты он видел первый и последний раз. Впрочем, Тальберг тоже, наверное, не в шахматы в клубе играл.
– Саша...
По левой стороне проплыло зеленое здание Рижского вокзала. По правой – мелькнули длинные фонари с иллюминацией, похожие гигантские астры.
– Саша, у тебя попить ничего нету? – Валька сосредоточенно протирал очки.
– В бардачке посмотри... – Час назад Шурик лично закинул туда банку «Балтики». Наверняка успела согреться.
– Ты чего, за рулем квасишь? – Тальберг обмотал кончиком шарфа влажный бок банки.
– Нет, конечно. – Просто он очень хорошо помнил, как Валька пару раз возвращался из Питера. Тихое поскуливание в трубку. «Саша, ты можешь в вагон войти? А то я чего-то никак...» Потом Тальберга долго выворачивало наизнанку в вокзальном сортире. А Шурик собирал по карманам мелочь и метался между ларьками в поисках пива поприличнее.
– Саша, а воды нет? А то мне проводница чай приволокла, а он горячий, как утюг, я себе руку ошпарил.
– Где? – он начал переключаться в крайний правый, потом приткнулся к обочине. Метрах в трехстах от них сиял круглосуточный. Под вывеской «Цветы. Продукты. 24 часа» искрилась слабая гирлянда. Продавщица спала за прилавком, уронив лицо на скрещенные руки. Как студентка на лекции.
– Что «где»? – Валька недоуменно улыбался.
– Руку покажи, – Шурик наконец мог рассмотреть Тальберга. И повод был.
– Ты ее что, зализывать будешь, Саш?
Он издевается или... наоборот?
На правой ладони розовел мягкий волдырь. А сама рука была бледной, в каких-то пятнышках и прожилках, как в мраморной крошке. И такая же холодная.
– Там, в аптечке... «Спасатель» был...
Шурик никак не мог разжать пальцы. Или хотя бы отвести глаза.
– Саша, я сам все сделаю. Минералки купи?
Тальберг неуклюже скреб по карманам свободной рукой.
– Воды и сигарет.
Ты еще добавь: «Сдачи не надо».
Кажется, он слишком сильно шарахнул дверью.
2.
Пока сонная девица, неуклюже зевая и потягиваясь, пыталась найти на полке початый блок нужных сигарет, Шурик успел отключиться. Просто продремал эти полторы или три минуты, вцепившись пальцами в белый пластик подоконника.
Он и вправду всю ночь не мог заснуть. Как когда-то очень давно. И точно так же понятия не имел, что именно произойдет утром.
Поезд прибывал в полшестого. Выехать можно было и в пять, все равно дороги пустые. В три Шурик не выдержал, начал собираться. А потом долго гонял по пустым черно-оранжевым улицам, чуть ли не впервые в жизни игнорируя вытянутые руки возможных пассажиров. И отчаянно боялся где-нибудь притормозить – а то вдруг уснет и опоздает.
Оказалось, что это не самое страшное.
Мысль была дурацкой и похожей на простудный озноб: пока он тут торчит, прислушиваясь к недовольному: «Мущщина, вам просто слимз или суперслимз?», Тальберг может уйти. Клацнуть дверцей, вытащить рюкзак, и все.... На «жигуле» замки не блокируются. И что потом? Ну, столкнутся они в подъезде пару раз, поздороваются и пойдут себе дальше. Хотя Валька может прямо сегодня переехать в пустующую квартиру маминого мужа. Ну и... А он бы тогда не звонил. «Саша, ты меня можешь встретить? Я возвращаюсь».
– Сдачу возьмите...
В темно-синее пластиковое блюдечко, больше напоминающее собачью миску, посыпалась звенящая сопка мелочи.
Валька никуда не делся. Наоборот, даже устроился поудобнее. Куртку расстегнул, шарф размотал. И спокойно пролистывал эсэмэски на Шуркином мобильнике.
Открутил крышку, глотнул. Губы у него были привычные, мягкие.
– Саша, тебе сообщение пришло.
– От кого?
– А я знаю? – Тальберг перекинул ему мобилу.
«Александр Сергеевич я поняла что всю жизнь люблю только вас».
Шурик пожал плечами.
– Перед словом «что» ставится запятая, после обращения – тоже запятая, – нравоучительно отозвался Валька. – Саша, ты у какого класса практику вел?
– У восьмого.
Шурик осторожно крутанул руль.
– Они и написали, зуб даю. Слушай, а страшно было?
– Да не помню. Я все время боялся, что споткнусь и упаду. Так и стоял столбом. Знаешь, первый раз ничего так, а вот во второй хуже. Я тебе про прошлую практику не рассказывал?
– Да вроде нет. – Валька чуть изогнулся, устроился поудобнее, приготовился слушать.
– В общем, у меня весной шестой класс был. Это вообще кранты. Я на вступительные столько не учил, сколько перед этой практикой. Ну, я урок провел, потом в учительскую вваливаюсь, там же бумаги какие-то подписать надо, а у меня руки трясутся. Мне завуч сама все оформила... Она нормальная тетка оказалась, не то что наша Анита....
Тальберг фыркнул.
– И чего?
– В общем, выползаю из этой школы. Район незнакомый, где-то у черта на рогах, на Можайском шоссе. А там за углом магазинчик. Ну, как наш овощной. Самое смешное, что школа тоже как наша.
Издали послышалось завывание неотложки, Шурик перестроился во второй ряд, потом продолжил.
– Я пивом затарился, стою прямо у прилавка, отходняк дикий. А тут меня кто-то за куртку дергает. Типа, здрасьте. Стоят два пацана мелких. Шестиклассники, у которых я русский вел. С уроков свинтили и туда же сунулись.
Валька снова усмехнулся, хотел что-то добавить. Потом заскользил рукой по шее, видно, решил собрать в хвост растрепанные волосы.
И тут же дернулся, зажмурился, весь перекосился от визга тормозов.
Тальберг открыл глаза, только когда они поднырнули под Северянинскую эстакаду.
– Я тебя больше отвлекать не буду.
– Да ладно тебе. – Шурик рассматривал красное пятно светофора. – Там впереди менты стояли, вот этот хрен и решил скорость сбросить. Валь, ты что, испугался?
Вопрос был идиотский. Вполне в его стиле.
– Да вроде нет. Так, одну вещь подумал, и все.
– Какую?
– Я тебе потом скажу.
Ответ тоже был... Ну, как обычно.
«Потом...»
Сбоку прогрохотал пустой трамвай, похожий на сильно вытянутый круглосуточный ларек.
Тальберг покосился на пустую дорогу, а потом пристегнулся. И с каким-то странным любопытством глянул на два глянцевых прямоугольничка, намертво приклеенных к панели.
– Саша, а это... кто?
– Сергий Радонежский и Александр Невский. Мама летом отдала. Я ж тебе вроде говорил...
Валька кивнул:
– Это вы как умудрились?
– Да с недосыпа. Я после экзамена был, отец после дежурства, ломанулись на дачу...
Шурик никак не мог понять, что за пургу он сейчас несет. Просто... Ну, как с пассажиром, которому хочется потрепаться, а до дома еще пилить и пилить. И тогда начинаешь точно так же что-то рассказывать или поддакиваешь в нужный момент. По-хорошему, надо было притормозить. Где угодно. Встать на обочине и... И непонятно, на самом-то деле. Хотя бы потому, что у Вальки подобные парковки вызывают целую кучу неприятных воспоминаний.
А так... Ну, довезет он Тальберга до дома, а потом? Сидеть и, как бобик, ждать звонка? А ведь так и будет, скорее всего. Максимум, что Валька сейчас скажет, – «Сашша, пойдем вечером с Блэком гулять». Как в школе, елки-палки.
Надо хотя бы не гнать с такой скоростью. Может, даже наоборот, найти пробку или зависнуть на светофоре. На Менжинке или на Староватутинском...
– В общем, лобовое вдребезги, осколки веером. Я просыпаюсь, а у меня в щеке кусок стекла торчит... Да там шрам почти не видно, просто бриться неудобно.
Валька не отвечал. Он каким-то образом сумел замотаться в куртку и теперь спал, уткнувшись подбородком в вытертый серый чехол.
В «жигуле» было тепло и тихо, как в коконе.
3.
...Здравствуй, юность в сапогах...
Пропади, моя тоска,
Вот он, я... Привет, войска!
Эх, рельсы-поезда...
Шурик прикрутил дребезжащую магнитолу. За последнее время «Наше радио» окончательно испоганилось, но он продолжал его слушать. Видимо, по привычке. В семь часов в динамике бодро зачирикают утренние ведущие – верные спутники сушняка и предстоящей рутины. А потом их перекроет знакомая родительская ругань – друг на друга и на него.
«Какой еще библиотечный день? Сашка, тебя же к сессии не допустят...»
«Да отцепись ты от него, он до трех часов за рулем сидел...»
«А потом до шести пиво сосал...»
«Сань, ты машину заправил?»
«Тоже мне, таксист нашелся... Сашка, ну, может, ты хоть ко второй паре пойдешь? Тебе борща погреть?»
Шурик начал бомбить еще в марте. Через месяц после Валькиного отъезда. Отец сам предложил, несмотря на все мамины охи-вздохи. «Юль, если Санька за руль сядет, то сразу завяжет, я тебе говорю. У меня так и было...»
Оно и вправду помогло. Другое дело, что Шурик никак не мог избавиться от двух привычек. Разворачиваясь во дворе, он все время нашаривал глазами окно Валькиной комнаты. То самое, в котором когда-то серебрилась неоновая лампа. И так же бессмысленно вглядывался первое время в заляпанные бурым снегом обочины. Как будто Тальберг мог оказаться в Москве и ловить среди ночи тачку.
Вчера, когда Шурик забирал у отца ключи, то сразу предупредил, что вернет их только утром.
– Ты где это ночевать собрался? – мама стучала ножом по разделочной доске, косилась в телевизор, прислушивалась к разговору.
– Да нигде. Валька в шесть приезжает...
– Ну и... – мама поморщилась, но не из-за Тальберга, из-за лука. Валька для нее до сих пор оставался «хорошим мальчиком, не шпаной подъездной». Несмотря на брошенную учебу и междугородние звонки посреди ночи. – Саш, так вы с ним помирились, что ли?
– Мам, – Шурик не сводил взгляда с распластанной бело-рыжей луковицы.
– Ну и слава богу. Ты из-за Вальки переживаешь больше, чем из-за своих девиц. Ой, Сашка, ну ты хоть поосторожнее езди, а? Хоть смотри, кто к тебе садится. А то ведь изуродовать могут.
Мама переключилась на излюбленную тему, напрочь забыв и про Вальку, и про ночное отсутствие.
Теперь в магнитоле тянулся какой-то знакомый медляк. Что-то там про снег, скользкую мостовую и мокрые лужи. Вроде как зима наступила. А погода – как в марте.
От очередной сигареты, оказывается, остался только фильтр. Пепел долетел до колена, съехал вниз по джинсовой ткани, как снег с верхушки горы. Во рту полная помойка, даже неудобно. Хоть жвачку ищи.
Шурик не шевелился. Так и сидел вполоборота, то разглядывая спящего Вальку, то косясь на дверь подъезда. В темноте поскуливал домофон, а потом на пороге возникал кто-нибудь из жильцов. Шагал в скользкую сырость, как в пропасть. Беззвучно нащупывал в темноте тротуар.
Прошлой осенью Тальберг в очередной раз забрал у Андрея ключи от пустующей квартиры. Шурик привычно наплел родителям про какую-то однокурсницу. «Ты бы хоть познакомить привел... Сашка, а она москвичка?» И они рванули на другой конец города. Косились друг на друга в метро и преувеличенно вежливо обсуждали грядущую Маринкину свадьбу.
«Может, ей скалку подарить?»
«Валь... Давай уж тогда сразу веревку, мыло и табурет...»
«Чучело аиста. А она вообще на каком месяце?»
«А я знаю?»
«Тоже мне, свидетель нашелся...»
«Так меня ж позвали не свечку держать».
Потом долго шли от автобусной остановки к дому, такому же блочному и обшарпанному, похожему на вывалянный в пыли продолговатый кусок рафинада. И Валька вдруг взял его за руку. И как-то очень виновато произнес:
– Сашша, ты не бойся... В темноте никто не увидит.
– Саша? Мы где вообще? – Тальберг растирал подбородок.
– Да во дворе стоим. Не узнал?
– Я что, уснул?
– Немножко...
Фразы были привычные, неуютные, как одноразовая посуда в институтской столовке.
– Валь...
Кажется, он всю жизнь будет заменять одни слова другими. Но Тальберг вроде бы не расслышал.
Оттянул черную ленту ремня, подцепил рюкзак. И тоже замер.
Захрустел пачкой, смял в шарик зеленоватую фольгу.
– Слушай, меня Нонка перед отъездом чуть не убила...
– Это почему? – правую дверь заедает, Валька ее сразу не откроет.
– А я им собаку подарил, – скромно признался Тальберг.
– Кого?!
– Ну, щеночка. Я же у них последние две недели жил, когда с хозяйкой расплатился. Днем отсыпался, потом Витьку из сада забирал. Мы сразу воспиталке объяснили, что я типа брат. Она сперва не верила, мы ведь не похожи. А он так ничего со мной, нормально... – Валька сунул в рот свою излюбленную ментоловую пакость. – Он вообще прикольный. Услышал однажды, как я с тобой разговариваю, а потом спрашивает: «Валя, а ты когда вырастешь, то кем станешь, дядей или тетей?»
– А ты чего сказал? – зажигалка начала скользить в мгновенно вспотевшей руке.
– Сказал, что еще не решил. Нонка пивом поперхнулась, а этот кадр выдает: «Раз ты превращаться умеешь, то значит, ты волшебник. Как в “Гарри Потере”».
– А Поттера-то он откуда знает?
– По видику смотрел. Я ему вечером кассету включу, сам сижу, с сайтами мудохаюсь, он мне не мешает... Так про собаку... В общем, я с вокзала возвращался, уже с билетом. Понимаю, что все, сейчас про отъезд скажу и там просто цирк начнется. А в переходе на «Сенной» стоит тетка и щенков раздает.
– Ну, ты даешь... – Шурик представил себе, как Тальберг везет в метро кутенка, а тот норовит высунуть морду в ворот куртки.
– Ага. В общем, Витек щенка увидел, вообще про все на свете забыл. Нонка сперва разоралась, потом какую-то тряпку нашла, на ней Блэк когда-то спал.... – Валька еще раз улыбнулся. Поправил очки, а потом потянул ручку двери.
Лифт заменили месяц назад. Вместо буро-оранжевого пластика появились рифленые серебристые стены. Кнопки стали другие, крупные и какие-то мягкие. А матерщина была почти такая же. Только ее писали не маркером, а краской из баллончика. Шурику лифт упорно не нравился. Несмотря на всю его красоту и мягко отъезжающие двери. Старый был привычным. Родным. И вызывал почти такие же ощущения, как растянутый свитер, в котором Тальберг расхаживал когда-то по Шуркиной даче.
Кнопка с циферкой десять вспыхнула оранжевым светом. Валька привычно обвел ее пальцем. Замер на секунду, как будто хотел нажать на другую, с надписью «СТОП». А потом сунул руку в карман.
Шурик безнадежно подумал о том, что хваленая немецкая техника почти не умеет барахлить. Но ведь в доме иногда отключают электричество. Правда редко, но все равно.
А потом молча притянул Вальку к себе. Оказывается, Тальберг снова успел закрыть глаза. И даже слегка облокотиться о стену, напоминающую залитый серебряной краской асфальт.
Можно подумать, что они оба сейчас откуда-то выпали. Прямо на тротуар.
Шурик не сразу понял, что произошло. Мобила. Чертова труба с чертовым «Раммштайном». Только модель другая и сингл вроде тоже.
– Ма, я уже в лифте, – Валька захлопнул крышку телефона. Как будто пальцами щелкнул:
– Ну все, я попал. Сейчас меня начнут воспитывать и кормить.
– А выкрутиться никак?
– Тогда сперва кормить, а уже потом воспитывать.
На седьмом этаже кто-то громко возился с замком. Валька дышал очень ровно. Как будто до сих пор спал.
– Саша, а тебе в институт сегодня надо?
– Ну...
– Может, не очень?
– Не очень...
На девятом лаяла собака. А может, это родители Тальберга открыли дверь и выпустили Блэка.
– Мои в девять на работу свалят. Давай ты на все забьешь, посидим... – Валька чуть запнулся и закончил совсем небрежным тоном: – Пива попьем.
– Так я же за рулем.
Серебристая дверца вздрогнула, отъехала вбок.
– Ну, тогда полежим, – Валька шагнул из лифта. Как всегда – не оглянувшись. Будто твердо был уверен, что Шурик пойдет за ним.
4.
Дверь была закрыта на верхний замок – значит, мама еще не ушла на работу. Блин, она ведь вчера номер сдавала. Значит, дома до обеда проторчит.
Честно говоря, Шурик собирался банально проспать до девяти. Даже будильник на телефоне поставил. Теперь придется глотать заварку и «собираться в институт». Точнее, «опаздывать».
– Мам, папе скажи, я ключи на холодильнике оставил...
– Ну как, встретил?
– Встретил-встретил...
На сковородке зашипело масло.
– Сашка, ты сегодня вообще спал или нет? Ты почему среди ночи уехал?
Шурик пожал плечами. Протопал в комнату в ботинках, демонстративно сунул во внутренний карман куртки тетрадную папку со сменными блоками.
– Домой во сколько придешь? – мама разворачивала накрученную на бигуди прядь. Когда-то – ослепительно рыжую, а теперь – словно пеплом присыпанную.
– А я знаю? Если чего – я позвоню.
Все как обычно. Словно Валька и не уезжал никуда.
Он честно дошел до метро. Даже спустился вниз и пересек всю платформу. С одного бока напирала толпа, ожидающая поезда. С другого, под табличкой «Посадки нет», одиноко топтался помятый бомж.
Шурик вышел на той стороне. Покружил немного между павильонами.
Над мокрым асфальтовым пятачком трепыхались пестрые флажки. Как уменьшенное в несколько раз белье, которое кто-то вывесил на просушку. «С Новым годом». Белые буквы на синем фоне выглядели официально, будто это не поздравление, а распоряжение декана. Елки были загнаны в арбузную клетку и туго перевязаны белой бечевкой. Каждая была похожа на темно-зеленую байдарку.
Тетка в неряшливом переднике, накинутом поверх розового пуховика, старательно сгребала в кучу разрозненные ветви – от настоящих коряг до крошечных отростков, больше годящихся для букетов.
Ему никогда не приходило в голову покупать Вальке цветы. Хотя хотелось, если честно.
Однажды Тальберг вдребезги разругался с родителями, (кажется, из-за первого академа или из-за какой-то пересдачи). Собрал вещи и умотал на квартиру Андрея. Жил там неделю, а Шурик к нему приезжал.
Как раз тогда можно было купить букет. Район-то незнакомый, никто ничего не поймет. А Шурик вместо этого затарился пивом и консервированным компотом: то ли клубничным, то ли абрикосовым. Когда-то очень давно отец получал такой в офицерском пайке.
– Молодой человек, вам подсказать? – тетка помахивала зеленой ветвью, как декоративным веером.
Из кармана донеслись позывные «Бригады».
Будильник. Сам поставил и забыл. Они столько раз ставили этот будильник по вечерам, чтобы не уснуть и не запалиться.
Он неловко нашарил мобилу, расплатился с теткой и отошел в сторону. С зеленой елочной щетины срывались дождевые капли.
Шурик входил в лифт с каким-то странным ощущением: как будто это вообще был чужой подъезд и он ехал куда-то в гости. Причем в очень незнакомые гости.
– Саша... Ты бы еще карусель припер, – Тальберг с одобрением рассматривал мохнатую корягу. – Блэк, уйди... Ты чего, Сашу не узнал?
– Узнал-узнал, – Шурик разматывал шнурки, ребро тетради неудобно врезалось в бок. – Я как раз в институт ухожу, а твоя мама с ним гуляет. Так и здороваемся каждый день...
Валька не ответил. Перехватил еловую лапу, пристроил ее в углу.
Тальберг был сейчас такой привычный, в каких-то старых джинсах, явно долго пролежавших в шкафу на полке.
– Саша... Тебе пиво достать или кофе сварить?
– Чаю сделать. С клубникой.
– С какой клубникой, Сашша?
– Не помнишь, что ли?
– Помню.
В комнате сияла лампа. Как маяк.
Solo
«Саша». У тебя язык не поворачивается его так назвать. В прямом смысле этого слова. Неправильное «ша», шепелявость, дефект речи. Твое личное проклятье, такое же, как маленький рост и вечно мерзнущие руки.
Кажется, что хуже быть не может. Хотя нет, может. «Шурик». Но это совсем нереально. Еще подумает, что ты дразнишься.
Саша был первым, кто посмотрел на тебя понимающе. Без любопытства, жалости, дежурного презрения... Он тебя не оценивал. Наоборот, рассматривал с каким-то непонятным чувством. Ты так в детстве смотрел на слишком дорогие игрушки, которых у тебя никогда не будет. В том детстве, еще до маминой новой работы, твоего переезда и жизни за шкафом.
Это твоя заначка, НЗ, команда спасателей, 911. «У меня есть Саша».
Правда, иногда это очень сильно мешает. Это как с крестиком, который мама когда-то повесила тебе на шею. Сперва неуютно и от цепочки все время холодно. А потом привыкаешь. Честно пробуешь верить. А в какой-то момент начинаешь понимать, что ты не имеешь к нему никакого отношения. Даже наоборот. Ты, со своей дуростью, невозможным количеством идиотских поступков и неумением прощать. И надеешься, что цепочка порвется сама, без твоего участия. И все время боишься, что это произойдет. Тогда ты точно останешься один.
Ты сам не знаешь, до какой степени тебе хочется удержать Сашу.
Саше нравятся девушки.
– Валь, ты чего, с ума сошел? Как я его расстегну?
– Ты лучше спроси, как я его застегивал.
Больше всего это напоминало сборку модели из детского конструктора. Правда, вместо гаек и болтиков – крючочки и скользкие ленты-бретельки. Хана.
Мама не ругается. Она просто плачет иногда. Так сильно, как будто ты уже умер. И говорит потом с тобой ласково и осторожно, словно ты младенец или даун. Хотя дауны вообще не замечают, кто и как на них смотрит. Ловятся на тон.
А ты не ловишься. Ты теперь – ее личное несчастье. Это она говорит не тебе, а Андрею. На тебя она просто смотрит иногда... будто у тебя сифилис. Или еще что похуже.
А для Саши ты нормальный. Только для него.
Саше не надо ничего объяснять. Ты так в это веришь. А потом с большим трудом отвыкаешь от такой мысли. Оказывается, что с Сашей – почти как с родителями, когда надо вовремя звонить и отвечать на вопросы. Только с мамой и папой до сих пор непонятно. То ли у тебя в принципе их нет, то ли, наоборот, два комплекта. «Ну, это же Тальберг, у него по жизни все не как у людей».
А Саша, кажется, до сих пор не может понять, что тебе не шестнадцать, и все время ждет, что ты снова влипнешь в очередную историю. Ну, зачем же его расстраивать? И у тебя в очередной раз срывает тормоза. Или сносит башню. По выбору.
Теперь у тебя точно никого не будет, кроме Саши. Потому что с девушками не считается, а во всем остальном... Тебе, наверное, больше не захочется. Ты так стараешься про это забыть. Очень стараешься. Тем более что по пьяни запомнил не так уж и много. Вкус чужой кожи. Совсем не такой, как у Саши. Серый ворс автомобильного салона. Идиотская треугольная наклейка на заднем стекле – пупс в памперсе, «в машине ребенок».
Наверное, у этого козла есть дети. Может, он даже говорил тебе что-то. Ты не помнишь. Вообще ничего не помнишь. Только обочину на МКАД. Февральскую грязь на куртке и ладонях. Жуткое недоумение оттого, что небо до сих пор светлое. В одиннадцать у тебя была пересдача. К двум ты на радостях упился в хлам. К четырем тебя успели трахнуть. День продолжается.
Врачебные расспросы – это не страшно. «Половой жизнью со скольки лет живешь?» Ты что-то шипишь, совсем неразборчиво. Врачиха переспрашивает. «С шестнадцати», – Андрей переводит с русского на русский. А ты одеваешься за дурацкой ширмой и все время боишься ее свалить.
Родители и правда не знают, что теперь делать. Как тогда, после попытки самоубийства. И мама долго-долго мнется и стреляет у тебя сигарету, а потом неуверенно произносит: «Валя, а ты проверялся? Ну, кровь сдавал?» Нет у тебя ни СПИДа, ни сифилиса. Ни желания жить дальше.
А Саша почему-то не верит, что тебе очень надо перечеркнуть одни воспоминания другими. А может быть, ему и правда противно.
Самое страшное – это не принять решение, а убедить всех, что оно – самое правильное. Сперва родители идут в полный откат, особенно мама. «Зачем тебе это нужно? Я тебе и здесь работу найду...» Но потом вздыхают с облегчением. Они задолбались тебя сторожить. Выскакивать на кухню, когда ты среди ночи куришь в форточку или щелкаешь кнопкой чайника.
Так что все очень быстро находится – и съемная хата на Просвете, так, чтобы под боком у отца и Нонки, и какой-то знакомый Андрея, которому до зарезу нужен неопытный программер. Остается только сказать про отъезд Саше.
И ты обманываешь его до последнего. Треплешься про пару недель, про академ... А потом, уже на платформе, вдруг проговариваешься – «Саша, ты на майские приезжай...» И он все понимает. «Граждане провожающие, выходим из вагонов...»
Саша так до тебя и не дотронулся.
Одиночество – это не только обшарпанная квартира с хозяйской мебелью, жутко похожей на ту, что когда-то стояла у вас дома. Это еще и вечера в конторе. Один монитор дома, один – в офисе. А между ними – сорок пять минут на маршрутке.
Первые Сашины письма ты совершенно случайно запоминаешь наизусть.
Кошмары – это когда тебе снится, как ты засыпаешь с сигаретой. Потому что ее никто не потушит. Или когда ты пытаешься вспомнить что-то хорошее, а вместо этого в голове всплывают обрывки старой ссоры. С привычной Сашиной фразой: «Ты ведь черта лысого до инфаркта доведешь и не заметишь... Или ты с этим блядством завязываешь, или... Я, между прочим, тоже не железный».
А ты льешь бухло мимо стакана и в очередной раз обещаешь ему, что больше никогда в жизни, и все такое.
А Саша на тебя смотрит. Наконец-то с жалостью. На большее тебе теперь рассчитывать нельзя.
Ты выходишь на улицу. Начинаешь подворовывать из светящихся окон чужой уют.
И считаешь дни. Непонятно зачем. Они длинные-длинные, как в больнице перед выпиской.
В конце концов ты почти переселяешься к отцу и Нонке.
Раскладушка посреди комнаты, из окна дует. Ну и пусть.
Утро начинается с того, что по тебе прыгает младший брат. Ну и пусть.
Отец теперь почти не пьет.
Сейчас Саша поставит кружку на стол, поднимется и уйдет. У вас с ним так по жизни. Один уходит, другой остается. И ты чуть ли не глазами его подталкиваешь. Потому что вот это – самое невыносимое. Ты все время боишься, что сейчас оно навсегда. И сам начинаешь провоцировать.
И он правда поднимается из-за стола. И подхватывает тебя. Так, будто ты девушка. С ума сойти.
Ты сам не знал, до какой степени тебе этого не хватало. Просто чтобы это был Саша. Ты стараешься не моргать, когда он снимает с тебя очки. И когда он до тебя дотрагивается. Щетина колется, но как-то смешно и совсем не больно. Так опускается на протянутую ладонь очень крупная и острая снежинка.
Сейчас ты протягиваешь себя.
От таких подарков не отказываются, берут не раздумывая.
– Валь, а у тебя ничего не осталось?
– Хм... может, у мамы в ванной посмотреть? Как в детстве.
От Саши очень сильно пахнет гаражом. Тосол, мазут, ацетон. И отчаянный мятный запах, острый и несуразный, как от автомобильной «елочки».
Сашин подбородок скользит по твоему позвоночнику, утыкается в ложбинку на шее.
Вместо того чтобы тебя приподнять, Саша просто обнимает. Как будто хочет укрыть.
И только потом сдвигает ладонь.
У него все пальцы в мозолях.
Оно больно.
Март, апрель, май... октябрь, ноябрь, декабрь...
Почти год. А такое ощущение, что у вас вообще все впервые. И у Саши точно так же дрожат руки.
Кажется, что секунду назад в тебе что-то хрустнуло. Как тонкий слой льда.
Но на этот раз ты не стесняешься и кричишь. Не боишься показаться слабым.
Одежда на полу сложена слишком аккуратно – так, чтобы ее можно было быстро на себя надеть, если в дверь позвонят родители.
Bonus track
– Саша... Ты чего? – Тальберг потянулся и начал отгораживаться от Шурика одеялом. Как ни странно, у него это получилось, хотя диван был узким, подростковым.
Шурик только сейчас заметил, что они с Валькой всегда оказывались либо на односпальных диванах, либо на полуторках. Если не считать кровать тальберговских родителей, но они там... в общем, не засыпали ни разу. А так – только узкие одноместные койки. Такие, чтобы никто ни о чем не догадался. Заставляющие еще теснее прижиматься друг к другу, становиться все ближе и ближе.
– Я на тебя посмотреть хочу... – Шурик осторожно потянул мягкую ткань одеяла. Коснулся Валькиного плеча, привычно холодного, напряженного. И не стал передвигать ладонь дальше.
– Саш... – Тальберг снова изогнулся, подгреб к себе подушку. Ну да, обычно люди кладут ее под голову, а Валька подушку обнимает... Совсем как собаку в детстве. Он когда-то рассказывал, что приучил Блэка спать рядом, чтобы пес не путался под ногами и не раздражал Нонну и отца.
– Саша, у меня тут берлога...
– Гнездо...
– Нора... – Валька привычно фыркнул.
– Дупло, – Шурик запнулся, перебирая подходящие слова.
– У меня тут дом. Саш, колено убери, а то мне неудобно.
По коридору неслышно прошел Блэк.
От Вальки все еще пахло зубной пастой.
– Саша, а ты хорошо водишь?
– Ну, ты же вроде видел...
– Думаешь, я понимаю? – пальцы Тальберга двигались под одеялом, как будто хотели нащупать какую-нибудь особо редкую Шуркину веснушку. А им почему-то все время попадались одни ребра и позвонки.
– Саша, а ты меня научишь?
Шурик хотел отшутиться, выдать что-нибудь про блондинку за рулем и мартышку с гранатой, только не такое обидное. А вместо этого честно сказал:
– Я за тебя бояться буду.
Да я и так за тебя боюсь все время, ты ведь сам не умеешь.
– Саша...
– Посмотрим. – Шурик очень не хотел загадывать на будущее. Слишком уж часто оно не сбывалось.
– Я тебя... все равно... уговорю, – слова путались в губах, как руки в одежде.
– Саша, ты понял? У нас с тобой еще времени вагон, – и Валька замолчал.
У нас. С тобой.
КОНЕЦ
Menthol_blond, 21-24 января 2007 года
Санкт-Петербург – Москва
