Я хочу, чтобы во рту оставался

Честный вкус сигарет.

Мне очень дорог твой взгляд,

Мне крайне важен твой цвет.

Я умираю, когда вижу то, что вижу

И некому спеть.

Я так боюсь не успеть,

Хотя бы что-то успеть.

Замороженными пальцами,

В отсутствии горячей воды.

Заторможенными мыслями,

В отсутствии конечно тебя.

И я застыну,

Выстрелю в спину...

Zемфира “Infinity”

А в новом круге нашей геенны огненной – что ты увидишь, Жан-Клод? Какими глазами будешь смотреть завтра мне в глаза, если не успеешь привычно, до полного пробуждения, закинуться, не вставая с постели, почувствовать знакомое покалывание в ноздрях, пощипывание в глазах, шарик приливной энергии, пробивающий мозги навылет?

И имя-то непривычно жгло язык...

Жан-Клод.

Комар, всегда Комар – надоедливое, нервно зудящее насекомое. Жующее жвачку. Тыкающее во все стороны пушкой, иногда путая ее со своим природным стволом. Нюхающее кокс на завтрак, обед и ужин. Иногда вместо. Водящее гребаный «ламборгини» с двигателем, ревущим, словно иерихонская труба. Иногда вместе...

Вот, вечеринка вчера снова удалась. И считающий себя воинствующим гомофобом Комар снова в постели у «гребаного педика». Их маленький секрет. Вывинчивающий Комару его истерично-параноидальные мозги, ввинчивающий обратно и вновь вывинчивающий. Infinity... Бесконечность. Сраная лента Мебиуса. Кокс, много кокса, а потом много текилы. Оливье не нюхает кокс. Но пьет много мартини. И когда тепло разливается по всему телу, не так уж принципиально становится, чьи руки лапают тебя за задницу, когда получить единственного, кого хочешь, все равно невозможно.

Но зато ты можешь смотреть на него – долгим кошачьим взглядом.

Целоваться – и смотреть.

Танцевать – и смотреть.

Тискаться в углу – и смотреть.

Смотреть, как единственный, кого ты любил за всю свою жизнь, любит не тебя. Ее.

Коротенькое слово. В нем вся она. И то, чем Оливье никогда не будет.

И он отталкивает Комара и одновременно тянет его за собой в комнату, по пути захватывая пару бутылок со стойки. И – где чьи руки, где чья жажда?.. Комар – он хотя бы искренне тебя хочет: хотел, хочет, и будет хотеть, невзирая ни на что. Детка, детка, люби меня до самого утра... Он красивый, хотя старательно прячет это под ершистыми манерами, под походкой дергунчика, за дулом пистолета и шариком жвачки, постоянно катающимся от щеки к щеке.

И Оливье едва касается иссушенных коксом губ. И тут же – мазком поцелуя по шее, сжимая в горстях рубашку, сминая ее, наполовину стягивая, наполовину сдирая, толкая вновь ставшего случайным любовником в стену, жадно, голодно, почти до крови кусая в плечо. И контраст – нежно, неспешно кружит ладонь по груди, животу, заставляя мышцы конвульсивно сжиматься. И когда Жан-Клод зарывает пальцы в густые, вьющиеся волосы, запрокидывая голову, считая круги перед глазами, а Соня добирается до его члена, стащив светлые брюки до колен, наступает какая-то оглушающая, пульсирующая, выдавливающая глаза тишина. В ней все замедляет свой ход, словно в припадочных лучах стробоскопа, а чувства от кокса становятся такими резкими, сладковато-продолговатыми. Соня знает. Соня хорошо знает, как действует во время секса кокаин. И поэтому никогда не принимает его.

Член, когда ведешь по нему языком – медленно-медленно, словно времени у тебя прорва, – кажется таким длинным и горячим. И в голову невовремя приходит мысль о супер-доге, хот-доге длиной в милю. Ну, я польстил тебе, красавчик... Даже жаль, что ты об этом никогда не узнаешь. Волна музыки в последний раз достигает его слуха – Rammstein, наверное, Питбуль включил – и обрывается.

А Комар – теплый под руками, готовый. Совсем готовый...

Да ты ничего и не вспомнишь с утра, верно?..

Он обычно не дымит в постели, но сейчас закуривает, чуть наморщив нос. Ставит пепельницу себе на грудь, слегка ежась от прикосновения холодной стали... И задумчиво смотрит, как сизые витки ускользают к потолку.

Делать других счастливыми – так просто...

Комар молчит в постели. Он всегда молчит в постели, и хуй разберешь – хорошо ему, плохо, нравится, не нравится. Соня всегда ненавидела таких клиентов, но Оливье это даже нравится. Ему хотелось бы слышать сейчас другой – хриплый, страстный – стон, но раз тихо, то можно представить, что слышишь его. Почти как настоящий...

Суррогат.

Вмазаться бы сейчас, но нельзя.

И трусливый голос, просящий хоть машинку[1] на двоих, стихает.

Оливье с сомнением смотрит на Комара.

А тот кивает.

И – как приятно снова утонуть в полузабытых ощущениях, когда имеешь ты, а не тебя. Когда каждым сантиметром своей плоти проницаешь чужое тело, чувствуешь, как дрожат мышцы – почти на пределе, почти слишком больно. А чужие зрачки становятся двумя чернющими колодцами, и ты знаешь, твои сейчас – такие же. Со стоном (всхлипом? рычанием?) вламываешься глубже, теряя терпение, быть может, причинив бы боль, если бы не кокаин.

Все вы, мать вашу, пидоры... Только все – в разных смыслах...

Но если пробуешь это, и тебе нравится, потом хочется еще и еще... Хуже наркотика. Соня-то уж прекрасно это знает!

Господи, как он все же умеет отдаваться! Жан-Клод – музыкальный инструмент, и нужно просто правильно подобрать для него мелодию, и он будет плавиться, течь прямо в руках, и если удержать его, как в свое время удерживали самого Оливье, испытает пару оргазмов всухую – выматывающих, но не дающих разрядки. И будет просить еще и еще: телом, глазами, закушенной нижней губой, острыми темными сосками, «гусиной кожей» по всему телу, возбужденным, тяжелым членом, требовательно уткнувшимся в ладонь. Опять проклятущая infinity.

И только в третий раз Оливье позволяет себе спустить прямо в жаркое тело и тут же – вновь сдержать рвущийся чужой оргазм, вырвав-таки болезненный стон.

– Сука... – говорит Комар, глядя на своего мучителя.

Но даже это звучит у него ласково.

Кто бы мог подумать, что ты умеешь быть и таким тоже?..

– Сука, – соглашается Оливье, и его губы обнимают нетерпеливый чужой орган.

Нелегко пропустить его в пересохшее только что горло...

Нелегко закрыть глаза и думать о другом.

И еще труднее – не думать о другом.

Блядская судьба твоя, и морда твоя – тоже блядская...

Пальцы легко находят, проникают в еще разверстую, сочащуюся спермой дырочку, скользят по семени, добираются до простаты.

И если бы это был Ян, он сейчас услышал бы громкий, захлебывающийся стон. Он знает, он видел, как они трахались... Но это не Ян. И в этом-то вся засада, правда?

Комар еще несколько минут не может кончить. (Проклятый кокаин...)

А потом в горло слабо бьет чуть горьковатая струйка. У нее знакомый вкус бодрой психозной свежести. Нервной одури – как говорит Аббат.

И Оливье облизывается и всползает вверх, пристраиваясь у плеча Комара.

Что такое спать в одиночестве – Соня тоже знает.

И очень не любит.

Потому что это повторяется слишком часто...

Сигарета потушена, жалобно тянется тонюсенькая струйка дыма из пепельницы на тумбочке. Жан-Клод спит. А рядом – спит Оливье. Тикают у кровати часы, и минуты пускаются вдогон секундам.

И бесконечен секрет, потому что утром Браше уйдет до того, как нервный кокаинист проснется и пустит ему пулю в лоб.

До следующего раза, красавчик...

2007, май

Морлину – лучшему Комару на свете.

[1] Шприц.