Мы были быстрые, ловкие, противоречивые, радикальные, жадные до ласк и до боли, шальные на вид и больные на голову. Мы всегда бросались в крайности – либо получить от жизни все, либо ее отдать. И если мы боролись с существующим миром, мы повергали его в анархию. А самое страшное – нас было целое поколение. Мы породили революцию умов и изломали закостеневший мир. Вы – порождение этой революции. Вы – ее дети.

В самом начале эту революцию называли сексуальной. Но позже она переросла во всеобщую. Она, как цунами, подмяла под себя все и всех. Устои, правила, идеологию, образ мыслей. Теперь я думаю, что это была революция умов, но я не могу знать – она закончилась еще до моего рождения.

Но в самом начале – это была сексуальная революция.

– Это же Фрейд придумал, да?

– Он самый, – кивает Никэ, и его подбородок чуть касается моей руки. Очень странно кивать, когда лежишь с закрытыми глазами. – Если ты о теории айсберга.

Я тоже киваю. Он не видит, но, наверное чувствует. А может и нет – важно ли?..

Фрейд считал, что душа человека состоит из трех слоев: Оно, Я и Сверх-Я. Оно – инстинкты и тайные желания, часто не осознаваемые человеком. А Сверх-Я – идеальное Я, обусловленное моральными нормами и устоями. Когда Оно и Сверх-Я вступают в конфликт начинаются всякие психические расстройства.

Должно быть, за тысячелетия моральные нормы ушли от инстинктов слишком далеко. Они подавлялись, подавлялись... а потом Оно дало о себе знать. И с ума сошло целое поколение. Может быть, так и началась наша революция.

Я затягиваюсь и, подержав немного дым у себя в душе, выпускаю. Серое облако медленно поднимается к потолку

Никэ лежит с закрытыми глазами, но не спит. Ему всегда хочется спать после такого, я знаю. Но ему нравится лежать и в полудреме слушать, что я говорю. И слушает он внимательно.

От чужих сигарет жжется в горле. Никэ не курит. Курю я. Но у меня хронически не бывает сигарет. Чтобы денег лишних не тратить. Поэтому Никэ достает мне их сам – у него обычно оставляет кто-нибудь из друзей или клиентов.

Сегодня не особенно повезло – «Мальборо». Терпеть не могу. Позавчера был «Кент», более или менее прилично, но у меня его расстреляли. А теперь вот, довольствоваться приходится тем, что есть.

– Ни-икэ... – я растягиваю его имя.

– Ммм? – он не открывает глаз. У него ресницы светлые и длинные, а глаза – льдисто-серые, как лед на озере весной. Впрочем, он носит цветные линзы обычно – чаще голубые, иногда зеленые.

– Иди линзы снимай, – напоминаю я.

– К черту, – бормочет он. – Ничего не будет, посплю так.

Ну, и что бы он без меня делал?.. – думаю про себя.

– Идиот, – говорю я уже вслух. – Кому ты завтра будешь нужен с краснющими глазами?

Аргумент железный. Никэ нехотя ворочается в кровати и открывает наконец глаза. Сегодня – зеленые.

– Я не встану, – говорит он, поморщившись, и садится в постели.

Я сегодня милосерден – киваю и приношу из ванной контейнер и жидкость для линз.

– Давай, – потягиваю ему.

Пока он там разбирается, я отворачиваюсь. Не люблю на это смотреть.

Комната неустроенна – стены в газетах, пол глухо-бетонный, окно без намека на карниз и занавески. В углу – компьютерный стол. Два стула, одна табуретка. Электрочайник стоит на полу, под розеткой. Рядом с ним – пара пластиковых стаканчиков. Мы сидим на огромной кровати. На светлых простынях остались малоприятные следы, белые и красные.

Мне противно.

– Не надоело тебе? – спрашиваю я.

Никэ мотает головой. Мне нравится, когда он так делает – у него очень красивые светлые волосы.

– Нет.

Собственно, эта революция сделала отказ от собственных желаний немодным. Сладострастие – самый популярный грех моего времени.

Я подбираю с пола рубашку и протягиваю Никэ.

– Надень, я форточку открою.

Он покорно влезает в рубашку, уже посеревшую от стирок дешевым порошком. Я поднимаюсь с кровати и подхожу к окну. Ветер врывается в комнату вместе с дымом парнасовских фабрик и смогом кольцевой автострады. Весны в этом воздухе нет.

Эта революция породила нас – меня, его, и еще сотни таких же, с покалеченными устоями и принципами. Ущербных. Нас таких целое поколение.

– Грей... – зовет Никэ тихонько.

– Сейчас закрою уже, – отвечаю я. Мне нравится смотреть на горизонт.

Но мы нужны тем, кто устраивал эту революцию. Тем, кто со знаменами боролся за право трахать все, что движется, курить все, что курится, колоть все, что колется. Они, кажется, называли это свободой и равенством. Но я не могу этого помнить: это было до моего рождения. Это была революция греха, и она породила нас. Дети революции – да, это мы, приятно познакомиться.

Меня зовут Грэй. Нет, конечно, в паспорте по-другому. Грэй – это производное от Серого. А Никэ, с ударением на «э» – от Ника, то бишь Коли.

Никэ почти пятнадцать лет. Он арендует у меня эту квартиру. Это раньше было нельзя до восемнадцати, теперь – можно.

Я на три года старше и живу, собственно, здесь же, вместе с Никэ. Не знаю, как так получается, что я живу в квартире, которую сдаю. По документам – сдаю целиком. Но Никэ не против. Вдвоем проще.

Моя мать умерла от передоза год назад, через некоторое время после того, как узаконили сильные наркотики. Отца я никогда не знал, а она сама не могла точно сказать, кто он был. У нее всегда было много мужчин. Сейчас у всех женщин много мужчин, а у всех мужчин много женщин. А говорят, раньше было иначе. Я от матери слышал, что моя бабка была замужем за одним человеком много лет.

С правами наследства проблем не было – теперь и в шестнадцать можно. Я тогда решил сдать комнату.

– Отвези меня загород, – просит Никэ хрипло. Опять сорвал голос, дурак.

Я пару раз моргаю и заставляю себя оторваться от линии горизонта:

– Что?

Льдисто-серые глаза смотрят с какой-то дерзкой надеждой. Такая, наверное, бывает в глазах уличного котенка, когда прохожий лезет в карман, и непонятно – не то за камнем, не то за колбасой.

– Загород, – повторяет он.

Снять комнату здесь, конечно, никто не хотел. Особенно учитывая тот факт, что хозяин собирался спать на раскладушке на кухне, а комната ничем не отличалась от теперешнего состояния – без обоев и почти без мебели. Даже без двери. Постепенно есть мне становилось нечего. Я почти отчаялся.

– Зачем тебе туда? – переспрашиваю я, делая последнюю затяжку.

– Весна, – он пожимает плечами и отводит глаза.

Наверное, это ясно и просто для него, как дважды два. И совершенно непонятно мне.

Я тушу окурок в пепельнице, глядя на горизонт. Небо над Петербургом голубое и чистое, только его не видно из-за дыма. Никогда не было видно, сколько я себя помню. Но мне говорили, оно должно быть голубым.

Воздух пахнет индустрией, а трубы Парнаса тонут в смоге.

Я пожимаю плечами.

Никэ появился на моем пороге год назад. На литературные эксперименты, которыми я как раз тогда собирался зарабатывать на жизнь, времени отчаянно не хватало из-за попыток пристойно закончить одиннадцатый класс. Третий и четвертый журнал подряд выходил без моей фамилии, и это больно било по количеству продуктов в холодильнике.

Никэ меня просто спас.

Ему было четырнадцать лет, он смотрел на меня своими льдисто-серыми глазами и просил помочь ему.

Он был готов снять у меня комнату, был готов за нее платить. Его не смущал внешний вид помещения, не смущало то, что я буду здесь жить, не смущала протекающая крыша и вид из окна. Но было одно условие – я должен был прикрывать его деятельность.

– Почему ты не поступишь в Квартал Красных Фонарей? – спросил я тогда.

Никэ пожал тонкими плечами:

– Туда с пятнадцати только. А деньги мне уже сейчас нужны. И жить негде. А так – я протяну. Если хочешь... я могу и больше платить. В документы напиши, что целиком сдаешь, я буду платить, как за целую.

Деваться мне было некуда – денег не было, а кроме Никэ никто бы не стал жить в такой дыре. Надо заметить, я прекрасно осознавал, что мне невероятно подфартило его встретить.

Я закрываю форточку и сажусь на подоконник. Никэ уже не смотрит на меня – он лег и теперь изучает потолок. Или просто дремлет, мне не видно.

Потолок у нас в комнате слегка подтекает, и весь в разводах. Прелести девятого этажа.

Никэ уже скоро будет пятнадцать.

Он знает, что если уйдет, мне будет нечего есть.

Я знаю, что если он уйдет, некому будет его защищать.

– Ты же помнишь, завтра трудный день.

Наверное, он кивнул, я не вижу. Да и неважно.

– Помню.

Молчим. Минуты через две он говорит наконец:

– Просто... просто весна...

Фактически, вся эта афера с квартирой осталась в прошлом. Сейчас уже никто ничего не снимает, никто никому не платит – мы просто живем в моей квартире на его деньги. Как так получилось – я и сам не знаю.

Сначала мы относились друг к другу осторожно. По негласному соглашению, я уходил из квартиры, пока у него были клиенты.

Мы почти не сталкивались. Он не доставлял никаких проблем. И все было хорошо. Довольно долго – месяц или два – я жил спокойно, не мучаясь вопросами морального характера.

Собственно, у меня было достаточно дел, огромную долю своего времени я посвящал поступлению в Университет. Нет, это было почти не связано с учебой. К тому времени уровень знаний, нужных для поступления был здорово снижен, но страна решила, что высшее образование ей не нужно и сократила количество бюджетных мест до десятка на факультет. И, конечно, попасть туда без блата было просто невозможно. Впрочем, к тому времени все бесплатное или дешевое можно было получить только по блату: и медицинскую помощь, и образование, и все другое, что когда-то давно, опять же, до моего рождения, давалось задаром.

Теперь платить – так или этак, – нужно за все.

Поэтому я мотался по Университету и строил глазки всем без разбору: студенткам, студентам, профессуре, деканату, ректорату... Ну, и не только строил глазки. Профессура Университета была балованная. Я собрал остатки своей природной наглости, выручавшей меня не раз, и стал потихоньку подбивать декана «разделить со мной чашку кофе и просто культурную дискуссию о перспективах мирового развития...». «И никакого взяточничества?» – прищурился декан, снимая с вешалки пальто. «Никакого» – с самым честным видом ответил я. Дело кончилось койкой.

Уже потом я узнал, что он на самом деле был одним из мужчин моей матери, так что можно было так не стараться. Впрочем, отрицать не буду, игра была забавной.

Остальное время я налаживал контакт с группой девиц-абитуриенток, в основном оральный. Не скажу, что это было как-то особенно приятно, но секс был и остается самым действенным способом укрепления связей. А связи на факультете были мне нужны.

В то, что происходило в квартире в мое отсутствие, я никак не лез, хотя мне с самого начала было известно, как именно зарабатывал Никэ ту плату, что выдавалась мне в конце каждого месяца.

Моей работой было прикрывать его незаконную деятельность. Сомневаюсь, что кто-то специально ловил несовершеннолетних на таких делах, но если бы мы вдруг случайно попались, веселого было бы мало.

Никэ четко понимал одну вещь: одно дело – прийти в Квартал Красных Фонарей и там, в обстановке шика и роскоши, на шелковых простынях, трахнуть профессиональную, умелую игрушку. И совсем другое – сделать тоже самое в бедной квартирке без обоев и занавесок, где маленький мальчик от безденежья вынужден торговать своим телом, да еще при этом нарушить закон. У преступления есть определенный, кроваво-соленый привкус, который лишь подстегивает фантазию и желание.

Это было сильной стороной Никэ: он здорово понимал в желаниях своих клиентов. Поэтому избрал себе амплуа загнанного в угол несчастного мальчишки, которому приходится. Это давало ему право сопротивляться и вести себя естественно, а кроме того, приятным бонусом, порядком кружило головы тем, кто оказывался в его постели.

Но тогда, год назад, я был далек от этих рассуждений и жил в полном спокойствии, совершенно не думая о своем квартиранте и его мужчинах.

В конце мая я засел за учебники. Несмотря на всю мою уверенность в поступлении, прочитать сдаваемый материал хотя бы пару раз стоило. В факультетском учебнике было ни много, ни мало, семьсот страниц, так что этого увлекательного чтения мне должно было хватить до самых вступительных экзаменов.

Последнее воскресенье мая ушло на сущие глупости. С утра я получил положенную сумму от Никэ и стал прикидывать, куда бы мне потратить деньги. Сначала мне надо было в очередной раз покрасить волосы: корни уже порядочно отрасли. Пришлось довольно долго мотаться по магазинам: купить просто черную краску вдруг оказалось неожиданно сложно. В третьем по счету магазине мне повезло. Брать пришлось три упаковки сразу –волосы у меня длинные и густые. Красиво конечно, но затрат требует ужасных.

Потом я как-то очень много времени убил на стирку и глажку одежды, преимущественно серой и черной. Да, я совершенно соответствую своему имени. Грей – он и есть грей. Для полной готичности мне не хватает только бледности и соответствующего образа мыслей. Но кожа у меня почти смуглая, а в голове я совершеннейший рационалист.

Ну, и, кроме того, надо было заплатить за Интернет. Старенький компьютер, стоявший в комнате Никэ, обслуживал нас обоих, и сеть нам была жизненно необходима, ибо заменяла телефон, телевизор, газеты и все те прочие прелести технического прогресса, которые мы не могли себе позволить.

Всё то время, которое я был занят нехитрыми делами, Никэ отсутствовал. К вечеру он так и не появился, и я, разумеется, лег спать. Проснулся я рано, около семи. Поразмыслив, решил не ходить в школу, а вместо этого заняться снова подготовкой к экзаменам.

Никэ вернулся чуть позже восьми.

Я услышал, как ключ повернулся в замке, как скрипнула входная дверь и, не выпуская из рук учебника, вышел поприветствовать своего квартиранта.

Никэ вошел в квартиру нетвердой походкой. Сделал несколько неуверенных шагов в направлении вешалки, покачнулся, потом прислонился к стене и стал медленно сползать по ней вниз.

Несколько секунд я смотрел, как зачарованный. Мне тогда впервые подумалось, что Никэ – красивый мальчик. Утонченный, изящный... много можно придумать эпитетов, особенно с моим гуманитарным образованием. Самый подходящий – ангелоподобный. Весь светлый, чистый. Кожа – почти белая, волосы – совсем светлые. Тонкость и четкость контуров юного, мальчишеского тела. И в своем измождении этот ангел был еще прекрасней, чем во всех прочих ипостасях.

Я бы так и стоял, наверное, глядя на него, но он поднял на меня глаза, – в тот день голубые – наконец замечая меня.

– Я... я не знал, что ты здесь... – прошептал он виновато. Губы у него были совсем белые и в крови. Страшный контраст. – Я... я сейчас...

Он попытался подняться, но ему, конечно, не удалось. Я отшвырнул учебник в сторону и метнулся к Никэ.

– Молчи, – велел я строго и поднял мальчишку на руки.

Он будто хотел возразить, но передумал и просто расслабился.

Я уложил его на кровать и только тогда заметил, что на тонких светлых брюках расползается красное пятно.

– Больно? – спросил я ошарашено.

Прелести однополого секса, как и прелести подобной работы, были мне известны, первые на практике, вторые лишь в теории. Они сейчас известны каждому. Как раньше не делали разницы между блондинкой и брюнеткой, так теперь не делают разницы между мужчиной и женщиной, между сексом по привязанности и сексом за деньги.

В общем, удивляться было нечему.

Но видеть этого нежного, прекрасного мальчика таким разбитым и истерзанным было странно и неприятно, хотя мне и самому случалось терзать таких же.

Он помотал головой:

– Все в порядке... это... это нормально...

– Знаю я, что нормально, а что нет! – вдруг вспылил я. – За девственника, что ли, держишь?!

Я резко замолчал, потрясенный своим тоном и этой внезапной вспышкой гнева. Раньше со мной такого никогда не случалось, и мне предстояло еще долго задаваться вопросом, почему же я повел себя так.

Повисла пауза, которую секундой спустя вскрыло глухое «извини» Никэ.

– Это ты... Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросил я тихо.

Он открыл глаза и посмотрел на меня очень внимательно.

– Можно чаю?

Я не сразу понял его, не то не разобрав слов из-за слабости его голоса, не то с трудом осознав эту странную его просьбу.

Пришлось встать, сходить на кухню и принести чай. Я отдал Никэ, сидевшему на постели, его чашку и промолчал на едва слышное «спасибо».

Потом подошел к окну и взял с подоконника пачку сигарет «Честерфилд».

– Можно? – спросил я.

– Не мои – коротко мотнул головой Никэ. – Кури.

Зажигалка валялась там же, на подоконнике. После пары сигарет я забрал у Никэ уже пустую чашку, подобрал учебник, так и валявшийся на полу в коридоре, и вернулся на кухню.

Звонок в дверь раздался около девяти вечера.

Я услышал, как Никэ идет к двери, как скрежещет замками, а потом по коридору прокатился низкий, вязкий, как воск, голос.

– Ну здравствуй, Никэ.

– Добрый вечер, Граф.

Тогда я еще не знал, что все клиенты Никэ носили клички вместо имен.

Меня охватило любопытство, по силе своей сравнимое только с тем чувством, что испытывают абитуриенты, проглядывая списки поступивших: страх, дерзость, надежда и жажда узнать, что же все-таки... Откуда взялась именно такая гамма эмоций, я не задумывался.

Я поднялся и выскользнул из кухни, держась в тени. Коридор был достаточно просторный, чтобы меня не заметили.

Граф оказался высоким мужчиной. Черты лица у него были тонкие и острые, а волосы – длинные, вьющиеся, шоколадного цвета. Держался он, и правда, как аристократ, и вид имел самый высокородный.

Он посмотрел на Никэ сверху вниз и погладил его по щеке.

– Ты бледен, мальчик.

Никэ опустил глаза:

– Трудный день.

Граф посмотрел на него, и мне почудилось беспокойство в его голосе:

– Кто-то обидел тебя сегодня?

Никэ, очаровательный в своем смущении, кивнул.

Граф улыбнулся ласково:

– Идем.

Они ушли в комнату, так и не заметив меня. Но стены в этой квартире – тоньше бумаги, и я, сидя на жесткой табуретке за кухонным столом, все равно выныривал из учебника на каждый шорох.

– Вы скучали?.. – лукаво смеялся Никэ.

– Скучал, конечно, – отвечал ему Граф, – ну же, иди сюда.

– Гра-аф, – стон прокатится по коридору, как перекати-поле, и я вдруг ощутил себя одиноким настолько, насколько одинок человек только в двух случаях: путешествуя по пустыне и присутствуя при чужой близости. – Ах... нет, не надо, пожалуйста... можно только в рот сегодня?

Граф отвечал тихо и как-то по-отечески нежно:

– Тебе больно?

Я живо представил, как Никэ кивает, закусив губы.

– Хорошо, как скажешь.

Потом было несколько секунд тишины, и мне бы следовало вернуться к тексту учебника, но я даже не подумал об этом. Я просто сидел и напряженно ждал.

Стон. Низкий, глубокий. Совсем недавно голос Графа был воском – теперь, согретый губами Никэ, растаял в дорогое красное вино. Наверное, таково чистейшее наслаждение, подумалось мне.

Стон, за ним другой, третий, и еще...

И так просто представить себе, как за этой стенкой, тоньше бумаги, Никэ, светлый, прекрасный, похожий на ангела, стоит на коленях перед этим мужчиной...

От этой картинки – голова кругом.

Интересно, а чем вуайеризм отличается от просмотра порнографии? Атмосферой, наверное. Ну, и опять же, привкусом преступления.

Я еще раз попытался собрать мысли в кучу и прекратить наконец думать о том, что происходит в соседней комнате. Потому что мне в этих усло...

– Ах!..

... В этих условиях готовиться еще до самых экзаменов. И надо что-то все-таки выучить.

«Кейнс выступил резким критиком неоклассической догмы. По мнению неоклассиков, рыночная экономика является абсолютно саморегулирующейся системой, в которой автоматически поддерживается полная занятость и полное использование других ресурсов». Я ни слова не понял.

– Ну же!... еще...

Один стон вдруг выбился из прочих, будто вино полыхнуло кровью, и я, казалось, кожей ощутил сладкою судорогу оргазма, пронизавшую воздух.

Я поднял голову от учебника. Капали секунды, и в них мне мерещилось тяжелое дыхание Графа.

После этой напряженной тишины, наполненной только стуком моего собственного сердца, тихий полустон Никэ показался вскриком.

– Граф... нет!.. вы же обещали!..

Граф снова отвечал снисходительным смехом:

– Глупый... Неужели ты думаешь, я причиню тебе вред, мальчик?

– Но... ах!..

Тогда я впервые подумал, что чертово гуманитарное образование развило во мне слишком хорошее воображение. А может быть, все дело в том, каким чувственным был голос Никэ на выдохе: в его «ах!..» смешались и сопротивление, и протест, и желание, и просьба... а голос его был нежным, еще не сломавшимся голосом маленького мальчика. Никогда и ничьи стоны и выдохи, ничьи слова и интонации не казались мне более чувственными, чем те, что я слушал сидя на кухне, над университетским учебником в семьсот страниц, в компании Кейнса, Менгера, фон Бем-Баверка и Вальраса, те, что я не желал слышать и те, что слушал с такой жадностью и упоением, таким хищным азартом и такой страстью.

Так легко представлялось мне, как Никэ выгнулся в руках Графа, как взметнулись золотистые волосы, как закрылись голубые в тот день глаза, как сквозь нежные, мягкие губы проскальзывает тихий и стыдливый стон.

– Я хочу, чтобы тебе тоже было приятно, – ласково говорил Граф, и его голос тонул в жарких стонах Никэ.

– Да, Граф... пожалуйста, еще!.. Так... ах...

Теперь я был уверен, что кожей чувствую оргазм.

Наслаждение в голосе Никэ вдруг хлынуло через край и залило собой все, как залила и тишина, оставшаяся после его голоса.

Снова капали секунды, капали так, как в дождь капает вода с потолка в тех местах, где протекает крыша. Я возненавидел этот звук, пока жил здесь один, и теперь возненавидел эти тихие секунды, в которых мне слышалось чужое тяжелое дыхание и чужое наслаждение.

– Отдохни, – сказал Граф тихо.

Спустя несколько секунд я услышал твердые, но осторожные шаги.

«И что я ему скажу, »– мелькнуло в голове.

Придумать я ничего не успел, Граф показался в дверях кухни. На нем были расстегнутые брюки. По плечам рассыпались шоколадные волосы, чуть вьющиеся и приятно блестящие.

– О, – он улыбнулся, – я и не знал, что мы не одни. Добрый вечер.

Он сел за стол, напротив меня, на такую же шаткую табуретку. Я внезапно понял, что он, скорее всего, приходил сюда часто и часто садился так, и не он один, а многие мужчины и женщины Никэ. И все это происходило в моей квартире, а я и не знал.

– Добрый, – ответил я и хотел тут же уткнуться носом в учебник.

– Что вы читаете? – спросил Граф лениво.

Я молча поднял книгу, показывая обложку.

– О, – вновь протянул он. – Готовитесь к сессии?

Я помотал головой:

– К поступлению.

– Ах вот как. Понятно.

Говорить с ним отчего-то не хотелось. Было странно осознавать, что стоны именно этого человека я только что слышал, и еще более странно – что сейчас в соседней комнате лежит изможденный и уставший Никэ, и именно этот человек является причиной его изнеможения.

«Кейнс показал, что рыночная система не имеет таких автоматических механизмов, и поэтому в ней периодически возникают серьезные кризисные явления». Я опять не понял ни слова.

Граф зашуршал по карманам. Потом щелкнула зажигалка, дорогая, судя по звуку. А мгновением спустя мне в нос ударил запах хорошего табака.

Я поднял голову. В тонких пальцах Графа дымилась сигарилла «Captain Black». И тут я не выдержал.

– Не угостите? – спросил я нагло.

Граф посмотрел на меня и с усмешкой протянул пачку:

– Для вас – все, что угодно.

Я вытащил из пачки одну сигариллу и поднес к носу. Не сигары, конечно, но... роскошь все-таки. Не сказать, чтобы это было очень дорого, но такое удовольствие я не мог позволять себе часто, а последнее время – и вовсе не мог.

– Почему же так? – спросил я, закуривая.

Дым был крепкий и приятный. На мой вкус – приятнее, чем Chanel № 5.

Граф прищурился:

– Думается мне, что вы не последний для Никэ человек.

Я скептически хмыкнул.

– Если это повод угостить меня сигариллой, то я не буду вас разубеждать.

Граф нахмурился:

– Вы готовы признать себя тем, кем не являетесь, за сигариллу?

Я кивнул.

– До прихода Никэ я готов был переспать за сигарету.

Граф вдруг презрительно усмехнулся:

– Сдается мне, вы мало знаете о любви, Грей.

– А вы... знаете мое имя?

– Разумеется. Никэ говорил о вас.

Я не сумел удержаться от язвительного:

– О, вы и разговаривать успеваете.

Граф снисходительно улыбнулся и не стал отвечать на мой выпад. Сказал только:

– Точно мало.

Я злился все больше и больше. Злило превосходство Графа и то ощущение, которое оно рождало во мне. Ощущение себя ребенком. Семнадцать лет – достаточный возраст. Учитывая нынешние условия жизни, даже учитывая нынешнее законодательство, я взрослый человек. И меня невероятно выводит из себя чье-то превосходство. И это еще одно доказательство того, что я ребенок.

– А вы, конечно, много.

Он снова отвратительно усмехнулся:

– Достаточно.

Я, и правда, ничего не знал о любви. Что о ней можно знать? Либо она есть, либо ее нет. Старики, те, кому лет под восемьдесят, любят говорить, что она вымирает теперь. Но стариков таких немного: нынче и шестьдесят лет долгая жизнь.

Послышалось шлепанье босых ног по бетонному полу. «Замерзнет и простудится,» – подумал я, но тут же забыл о мелькнувшей мысли. С чего бы мне об этом беспокоиться?..

Никэ остановился в дверях. Он завернулся в простыню, и это сделало его еще более похожим на ангела. Он посмотрел сперва на меня, потом на Графа и опустил ясные глаза

– Простите, я не предупредил вас, Граф.

Граф повернулся к нему:

– Все в порядке, мальчик. Мы с Греем беседуем о любви.

Я только фыркнул. Тоже мне беседа.

– О, – Никэ улыбнулся.

Граф жестом подозвал его к себе. Никэ подошел ближе и позволил обнять себя. Я видел, как рука Графа скользнула за край простыни, и видел, как ее контур движется под тканью, поглаживая тело мальчика. Было тошно. Никэ улыбался.

– А вы, Граф... – Никэ неожиданно громко вздохнул, повинуясь аристократически длинным пальцам, – были когда-нибудь влюблены?

Последние несколько минут на лице Графа держалась улыбка коварного соблазнителя. Я знал многих мужчин, примерявших этот образ, но такая сногсшибательная улыбка получалась только у него.

– Возможно, – уклончиво ответил он.

Никэ наконец не сдержал стона. Он выгнулся, сжимая тонкие руки в кулаки и кусая губы. Мне было совершенно неинтересно на это смотреть. Хотелось провалиться сквозь землю. Я молниеносным движением впечатал окурок в пепельницу и, громко скрипнув отодвигаемой табуреткой, вылетел из кухни.

В комнате находиться я тоже не мог. Только войдя туда, я сразу увидел перепачканные простыни. Утренние красные разводы и белые, недавно оставленные. Меня наводнило ужасное отвращение.

Я подхватил с вешалки ветровку и вышел из квартиры. Девять этажей вниз шел пешком, чтобы успокоиться. Уже выйдя из подъезда, подумал, что хочу двух вещей: сигарет и секса. Хочу прямо сейчас. Срочно.

Пришлось завернуть в соседнюю парадную. Второй этаж. Квартира номер восемь.

– Нин, привет. У тебя же вроде отец уехал? – лучезарно улыбнулся я девушке.