* * *

– Что такое творится в твоей гнилой душонке, а, Грей?

Нина была красивой девушкой. Ей от природы досталась пышная фигура и шикарные иссиня-черные волосы. И что куда важнее, удивительная способность чувствовать, что творится с людьми. Я должен был предвидеть, что она спросит что-то подобное.

– Да вот... – я затянулся сигаретой ее отца. Толстый «Уинстон», пять на пять.

Нина сидела напротив, вся такая томная и красивая. Огромная, снежно белая рубашка сползла с одного мягко очерченного плеча. Утро неудержимо катилось к рассвету, и блеклый из-за парнасовского дыма диск солнца вот-вот должен был выползти из-за горизонта, кряхтя и кашляя, как старый астматик.

Нина курила тонкий «Уинстон», трижды три. Затягивалась не сразу в легкие, а сперва гоняла дым во рту, и только потом вдыхала. Выпускала, как дракон, через нос и затягивалась снова. И так – уже третью сигарету.

Мы с ней никогда не могли накуриться после секса.

– Давай, покайся старой шлюхе, – усмехнулась она.

Шлюхой Нина была не более, чем кто-либо другой, но обычно определяла себя так. Я не склонен был спорить. Женщины только этой профессии могут так читать мужчин. Вследствие нынешних вкусов, мужчин и женщин Нина читала одинаково хорошо.

Я пожал плечами.

– Да ничего такого. Просто квартирант мой водит мужчин. А я сижу в соседней комнате и слушаю, как они кувыркаются.

Нина усмехнулась криво и умудрено.

– Возбуждает?

Я покачал головой и затушил окурок о подоконник.

– Не то чтобы. Просто захотелось, и все.

– Ладно, с этим ясно, – по-деловому кивнула она. – А чего такой понурый?

– Я когда-то был другой? – ее кривая усмешка отразилась у меня на губах.

– Сегодня – более обычного.

– Да просто... одиноко что-то.

Она молчала, будто знала, что я хочу спросить ее об одной вещи. Я решался-решался и потом, спустя две затяжки, наконец, сказал:

– Нин... а ты любила когда-нибудь?

Она посмотрела на меня пристально, чуть склонив голову набок.

– И кто? – спросила она.

Я нахмурился.

– Что?

– Кто влюбился-то? Уж не ты ли?

Я перекрестился. Кажется, не в ту сторону. Никак не могу запомнить, как это делается, да и не надо мне.

– Упаси меня. Нет, – Нина изогнула бровь в немом вопросе, и я ответил. – Мне просто сегодня сказали, что я ничего не знаю о любви. А ты знаешь?

Тонкий «Уинстон» курится чуть дольше обычного. Она затушила сигарету и достала новую. Долго держала ее в зубах и крутила языком. Потом сказала:

– Да кто о ней знает. Говорят, страшная штука.

Я кивнул:

– Вот некоторые тут утверждают, что знают достаточно.

Нина щелкнула зажигалкой.

– Ну, вот и пожалей человека.

Солнце, наконец, явило Петербургу свой лик, скрытый, правда, паранджой дыма.

– Пора тебе, – сказала Нина. – Но если что, у Кикиморы квартирка пустует, ключик дам.

– Зачем? – не понял я.

Нина улыбнулась мне, как ребенку.

– Да чтобы не тусовал ты у себя. От жизни в борделе хорошо не станет. Да и приведешь кого, развеешься.

Я покачал головой.

– Я там нужен.

Нина поднялась с табуретки и взялась за швабру, делая шутливо-зверское лицо:

– Давай, господин Грей, выматывайся. А то сейчас буду выметать.

Я стряхнул с колен пепел, на джинсах осталась серая полоска.

– Удачи тебе, сутенер хренов, – сказала Нина, закрывая за мной дверь.

– И тебе, старая шлюха, – усмехнулся я и пошел к лестнице.

За моей спиной лязгнул тяжелый железный замок.

Домой идти было недалеко, и дверь я открыл как раз тогда, когда тусклые лучи солнца только-только подобрались к краю постели. Никэ был один.

Он спал прямо на грязных простынях, калачиком свернувшись под тоненьким одеялом. Я заглянул в комнату и пошел на кухню.

Мой учебник лежал не там, где я его оставил, а ближе к той табуретке, где сидел Граф. Рядом стояла недопитая чашка кофе и лежала записка.

«Доброе утро, Грей. Надеюсь, вы хорошо провели эту ночь. Должен сказать вам, Никэ волновался, что вы рассердитесь на него. Но вам не стоит его винить, он всего лишь делал свою работу, на деньги с которой вы, заметим, живете. Теперь он, должно быть, спит. Дайте мальчику отдохнуть. Поверьте, его труд не самый легкий. Под запиской его деньги. Потрудитесь отдать.

Удачи вам.

Граф».

Под запиской, и правда, лежал платок, в который были завернуты купюры. Сверток получился увесистый. «Десятками, что ли, отсчитывал,» – подумал я и заглянул внутрь, просто из любопытства.

У меня медленно отвисла челюсть. Столько денег!

– Грей? – Никэ стоял в дверях, замотанный в простыню.

Я неуклюже замялся:

– Граф оставил... тебе... я нечаянно...

Никэ улыбнулся так, будто деньги вообще не имели значения.

– Все в порядке, – он вдруг сладко зевнул.

Он потянулся, и тяжелая простыня, шурша, соскользнула с худой руки. Он успел подхватить ее где-то на уровне бедер.

Я отвернулся и спросил тихо:

– Почему ты... почему здесь живешь? Там большая сумма... ты бы мог снимать приличную квартиру и...

Никэ поправил простыню и, подойдя к столу, залпом допил оставшийся кофе Графа.

– Это для матери. И другие причины есть.

– У тебя мать жива? – спросил я удивленно.

Никэ пожал плечами.

– Она живет в нари-квартале, так что это спорный вопрос.

Нари-кварталы стали организовывать после того, как узаконили наркотики. Это были закрытые общины наркоманов. Моя мать переехала в такой за неделю до смерти.

– А другие причины?

Никэ цинично усмехнулся:

– Антураж. Он соответствует моему образу.

– Ах вот как.

Мне было нечего больше сказать.

– Пересчитаешь? – попросил вдруг Никэ. – Я все время сбиваюсь.

Я развернул пачку денег.

– Боишься, что граф обманул тебя?

– Нет, – Никэ покачал головой. – Просто хочу знать, сколько он дал.

– Раз-два-три ... у тебя нет установленной цены?

– Есть, конечно. Но она гораздо меньше. Граф щедро платит.

– Десять-раз-два-три...

Из купюр вдруг выпала записка. Я покрутил белый прямоугольник в руках.

«Доброе утро, мальчик. Грей не будет злиться. Отдохни и не позволяй Зверю мучить себя. До встречи. Граф».

Я протянул записку Никэ.

Он пробежал глазами строчки.

– Правда не злишься? – он посмотрел на меня с надеждой.

Глаза его были все еще голубые, но теперь очень сухие и начинали краснеть.

– Нет, – ответил я. – А кто такой Зверь?

Никэ вздохнул.

– Ты дома сегодня вечером? Ну, вот и увидишь.

Днем я читал учебник и пытался что-то запоминать, но в голову настойчиво лезло слово «Зверь», выведенное на белом бумажном прямоугольнике твердой рукой.

– Почему ты называешь их так? – спросил я Никэ, когда он вышел на кухню выпить чаю.

– Кого?

– Их. Мужчин, – у меня язык не повернулся сказать «клиентов».

– А-а... – протянул Никэ, бросая пакетик в чашку и садясь напротив меня. – Не знаю, так получилось... просто, мне же надо как-то к ним обращаться. Графу я сам кличку придумал, вид у него такой... да и характер тоже. И остальным тоже. Только Зверь сам назвался Зверем.

– И как? Справедливо?

Никэ кивнул.

На этом наш разговор был окончен, и весь мой вечер пропитался ожиданием этого самого Зверя.

Звонок в дверь раздался уже поздно, ближе к полуночи.

– Добрый вечер, – бесцветно прошептал Никэ.

Я вновь выскользнул из кухни, прячась в тени, чтобы посмотреть на Зверя. Ему было, наверное, лет двадцать, не больше. Он, как и Граф, был высок, но очень худ и болезненно бледен. Глаза его были желтыми, а волосы – совершенно седыми, и торчали в разные стороны. «Он имеет вид душевнобольного,» – решил я тогда.

Он без приветствий притянул к себе тоненькую фигурку Никэ, запустил пальцы в волосы, заставляя откинуть голову, и стал целовать жадно, будто бы даже с яростью. Одни эти поцелуи уже были насилием сами по себе. Никэ невнятно сопротивлялся, а когда Зверь отпустил его, стало видно, что губы у обоих в крови.

Я смотрел на них со смесью отвращения и любопытства, как смотрели во времена моего детства скандальные телепередачи, говоря «фу, какая гадость... Нет, не смей переключать!».

Зверь резко дернул Никэ за плечо и втолкнул в комнату.

Я постоял еще немного и вернулся в кухню.

Но сегодня учиться было решительно невозможно. Потому что Зверь не был нежным любовником.

– Не надо!.. Больно! – вскрикивал Никэ, кажется, сопротивляясь.

Зверь не отвечал, только рычал в ответ, и крики Никэ становились четче и громче.

– Пожалуйста, хватит! – сквозь слова стали прорываться рыдания.

Там, за тонкой стенкой зверь насиловал ангела, а я сидел над раскрытым учебником, не видя ни слов, ни строчек, и курил сигариллы, одну за одной, не чувствуя ни дыма, ни вкуса.

Полурык-полустон Зверя был похож на раскат грома.

Секунда, и все пространство поглотил огромный кит тишины. Но мне казалось, что я слышу, как дышит Зверь, и я совершенно точно слышал, как плачет Никэ.

Я уже понадеялся, что все закончилось.

Но энергией Зверь обладал соответственно кличке. Ему хватило пяти минут, чтобы прийти в себя.

– Нет, не надо... – тихо запротестовал Никэ.

А потом снова крики, мольбы и всхлипы. В какой-то момент Никэ сорвал голос и сбился на хрип. И я не знаю, что нужно было творить с, в общем-то, выносливым мальчиком, чтобы довести до такого.

– Нет, умоляю!.. Прекратите!.. Я не могу... больше... Хватит!..

Я медленно-медленно встал со стула и отложил учебник. Так же медленно прошел по коридору и остановился в дверях.

Никэ и Зверь были на кровати. Мальчик цеплялся за простынь, и вместо вскриков у него вырывался лишь бесцветный, глухой хрип. Из широко распахнутых глаз, испуганных, невидящих, текли слезы.

– Пожалуйста... Хватит!.. Мне больно...

Вам доводилось как-нибудь видеть, как насилуют ангела? А мне – да.

– Хватит.

Я сам удивился твердости своего голоса. Мелькнула мысль, что Зверь убьет меня на месте, но было почему-то не страшно. Я готов был дать сдачи.

– Ты кто? – прорычал Зверь, отпуская Никэ.

Мальчишка бессильно упал на простыни. По ногам его текла кровь. Эта кровь была везде – на его теле, на постели, на полу. Ее было немного, но тонкие следы капель отмечали все передвижения мальчика. От этого становилось еще противней: я осознавал, что его не просто истязали, а заставляли двигаться, несмотря на боль.

Капали секунды.

– Я хозяин, – я хотел честно сказать «этой квартиры». Но Никэ вдруг посмотрел на меня из-под спутанных волос. Один глаз у него был голубой, а другой – серый. И я прибавил решительно: – Его хозяин.

Глаза Зверя полыхнули, но возражать он не стал. Я имею вид человека сильного. А черные волосы и одежда дополняют впечатление. Лезть в драку Зверь не решился, и правильно сделал. Я не отличаюсь особенной физической силой, но в ситуациях вроде этой могу от души съездить по морде.

Зверь молча оделся. Достал из кармана куртки тоненькую пачку денег и, не считая, швырнул на постель.

– Повезло тебе, сученыш, – гаркнул он.

Через две секунды хлопнула дверь.

Я вышел в коридор и с размаху запер замок. Скрежет был жуткий, но злость требовалось срочно выпустить. Потом я вернулся в комнату.

Что делать с лежащим без движения мальчиком, я не представлял.

– Никэ... – тихо позвал я, садясь на корточки перед кроватью.

Он не ответил. Я осторожно отвел волосы с лица. На щеках остались следы слез, и он, стыдясь, старался не встречаться со мной глазами.

– Чем тебе помочь? – спросил я, чувствуя себя ужасно неуклюже.

Мои любовники всегда заботились о себе сами, и техническую сторону устранения последствий я представлял себе слабо.

Никэ сглотнул и ответил, не открывая глаз:

– Дотянись до тумбочки. Там в верхнем ящике баночка, зеленая такая. Давай сюда.

Я покорно отдал мазь Никэ. Он попытался отвернуть тугую крышку, но пальцы не слушались его.

– Давай я, – пришлось сказать мне, мягко забирая баночку из его рук.

Никэ, наконец, посмотрел на меня. Глаза его покраснели, линза осталась только одна, а на губах запеклась кровь.

– Н-не надо... – прошелестел он умоляющим шепотом. – Грей, не надо... мне и так досталось сегодня...

Мне захотелось его треснуть. Больно. По голове.

– Как ты подумать мог! – полыхнул я. – Я просто помочь хочу.

Никэ смотрел на меня с недоверием. Теперь он растерял всю свою напускную серьезность и взрослость и казался еще младше, совсем ребенком. Загнанным в угол, измученным ребенком.

– Правда? – спросил он.

– Нет, мать твою, прикалываюсь, – вспомнил я какой-то старый фильм.

Никэ неуверенно улыбнулся.

– Только осторожно, хорошо?

Я кивнул, но приступить так и не решился. Мальчишку трясло, а по щекам его снова бежали слезы.

– Тише, тише... – зашептал я, вдруг обнимая его. – Я ничего тебе не сделаю, Никэ, все будет хорошо.

Он был такой хрупкий, какими бывают иссушенные цветы. Я обнимал его и боялся, что вот-вот сломаю. А он дрожал и цеплялся за простынь. Я осторожно взял тонкие руки за запястья, отцепил от простыни, как отцепляют кошачьи лапы от ткани, и положил себе не плечи, заставляя обнять.

– Н-нет, – пролепетал Никэ. – Не надо...

Я ласково гладил его по голове.

– Глупый... ничего я тебе не сделаю. Все хорошо, слышишь, Никэ?

Он будто бы хотел вцепиться в меня, прижаться всем телом, и не отпускать, но боялся – не то меня, не то еще чего-то.

– Ну, хорошо, – ласково сказал я. – Я ничего не буду с тобой делать. Просто поговорим. Идет?

Я тогда подумал, что мальчишку надо отвлечь, а там он немного привыкнет к моим рукам и посмотрим, что делать дальше.

Никэ кивнул и хотел отстраниться, но я удержал его.

– Сиди.

Он не стал возражать, наверное, просто не решился.

Я только теперь заметил кулон у него на шее. На тонкой короткой цепочке висел четырехлистник.

– Откуда он у тебя? – спросил я безо всякой мысли, просто чтобы он поговорил со мной.

Никэ прикоснулся к кулону пальцами:

– Граф подарил. Сказал, что такие должны приносить удачу.

Я кивнул, вспоминая:

– Да, кажется, была такая примета. Правда там говорилось о живых, и не было ничего насчет кулонов. Это серебро?

Никэ пожал плечами:

– Не знаю.

– Дай попробую, – я наклонил голову и взял кулон в рот.

Это самый простой способ проверки металла, из известных мне: серебро дает особенный вкус.

Я поднял глаза не сразу, чтобы встретить удивленный взгляд Никэ. Цепочка была короткой, и мы оказались нос к носу. Кулон изо рта я почему-то не выпустил, а так и остался смотреть на мальчика. Это было только поводом, чтобы подольше смотреть на него и подольше оставаться так же близко.

Никэ улыбнулся мне.

А потом вдруг оглушительно чихнул.

– Извини, – засмеялся он и лизнул меня в нос.

Я тоже улыбнулся:

– Ничего. Ну что, лечиться будем или как?

– Это к тебе вопрос, – вдруг решился он.

А в следующее мгновение Никэ вдруг поцеловал меня, забирая кулон. Я, наверное, посмотрел на него удивленно, а он улыбнулся с самым невинным видом.

– Повернись, – велел я.

Никэ, кажется, испугался, но все же согласно кивнул. Морщась, улегся на спину и раздвинул согнутые в коленях ноги.

– Только осторожно, пожалуйста...

Мазь была прохладная и очень маслянистая. Когда я коснулся мышц мальчика, он закусил губы, но не подал вида, что больно или неприятно. Я старался действовать как можно нежнее, но после такого, наверное, даже воздух причиняет боль.

Растянутые мышцы даже не сопротивлялись мне, Никэ только иногда вздрагивал, когда я задевал какую-нибудь более серьезную ранку.

– И внутрь тоже, – шепнул он, прикрывая лицо рукой, чтобы не встречаться со мной глазами. – Если не противно.

Противно, конечно, думал я. Только не ты противен, а Зверь. И все те многие, кто творит с тобой такое.

Тело мальчика было нежное, мягкое. Не знал бы я, как он зарабатывает на жизнь, решил бы, что его порвали первый раз. И как кому-то могло прийти в голову...

Мышцы, постепенно приходя в себя, стали сокращаться. Внутри Никэ был теплый и тесный даже для моих пальцев. Я осторожно гладил тугие стенки, стараясь успокоить ноющие ранки.

Никэ вдруг всхлипнул, выгибаясь. Я замер, испугавшись, что делаю больно. А он вдруг улыбнулся робко и шепнул:

– Продолжай, мне приятно.

Мне до сих пор непонятно, откуда тело маленького мальчика приобрело такую выносливость. Получать хоть какое-то удовольствие от секса, пусть и нежного, после того, как тебя в течение двух часов обстоятельно и со вкусом насиловали... Этого я не понимал и не понимаю. Но отказать мальчику, который так улыбается, невозможно.

Я уже и сам не знал, то ли лечу ранки, то ли доставляю удовольствие.

Никэ тихонько постанывал, морщась от боли. Я целовал его и гладил, а он улыбался мне в губы.

Зверь, конечно, и не подумал позаботиться об удовольствии мальчика, и доставлять это удовольствие пришлось мне. Но... когда на тебя так смотрят, когда такое нежное тело трепещет в твоих руках и тихий сорванный голос умоляет тебя... Нет никакого большего счастья, чем идти на поводу этой мольбы.

Никэ был потрясающе нежным и напуганным. Опять же, если бы я не был в курсе его профессии, принял бы его за девственника.

– Ты в порядке? – спросил я на ушко, прижимая дрожащего мальчика к себе.

Он дышал часто и тяжело, разные глазки закрывались сами собой. И потом он вдруг улыбнулся мне, и в его глазах проскользнула такая хитринка, которой впору было испугаться.

Никэ взял мою руку, испачканную в его сперме, и стал слизывать белые капли. Я, наверное, краснел как школьница, а Никэ это ужасно забавляло.

– Ч-что ты делаешь? – выдохнул я беспомощно, чувствуя, как по телу разливается горячая волна.

Никэ не ответил. А у меня голова шла кругом от того, что ангел вдруг перекинулся в чертенка.

Выпуская мои пальцы изо рта, Никэ посмотрел на меня лукаво, соскользнул с постели на пол и развел мне ноги.

Меня хватило только на слабый протест:

– Не вздумай!.. – но действия он не возымел никакого, да и особенно убедительным не был.

Рот у Никэ был горячий и влажный, а язык – быстрый и проворный. Я помню только хрипоту собственных стонов и стук крови в голове. Способность адекватно мыслить и мыслить вообще, вернулась ко мне только тогда, когда Никэ уже облизывал губы.

Он прижался к моей ноге щекой и улыбнулся:

– С тобой хорошо.

– А тебе, наверное, больно, – как-то невпопад ответил я.

По всему телу разливалась сладкая усталость. Хотелось тут же уснуть, а лучше – прижать к себе Никэ и сразу после этого уснуть.

Я втянул его обратно на постель. Он тут же свернулся калачиком и задремал.

Вытягиваясь на постели, я думал, что еще долго буду смотреть в потолок. На тумбочке валялась пачка «Мальборо» с английской этикеткой. Я дотянулся до нее и закурил. Дым был пахучий и жег горло, но в голову давало хорошо, так что жаловаться было не на что.

– Спасибо, – вдруг сонно пробормотал Никэ.

– Спи, – ответил я, затягиваясь.

Я тоже провалился в сон, едва-едва затушив сигарету.

Разбудил меня звонок в дверь.

– Какого черта... – пробормотал я.

Рядом заворочался Никэ.

– Только не это... – простонал он. – Я совсем забыл.

Ах, ну да, подумал я. Я, конечно, не догадался спросить у него, какие у него планы на завтра. А он не догадался их отменить.

– Грей, открой, пожалуйста, – попросил Никэ, садясь на постели. – Мне нужно пять минут – привести себя в порядок.

Я завалил его обратно в кровать.

– Вот что, Ник. Ты сегодня жалеешь свою задницу и никому не даешься. Понял меня?

Никэ смотрел на меня широко открытыми глазами. Один глаз, тот, что голубой, жутко покраснел.

– И сними наконец линзу, – прибавил я.

Никэ покорно кивнул. А я набросил халат и пошел открывать дверь.

На пороге стояла женщина. Вид она имела весьма интеллигентный, и я бы ни за что не посмел предположить, что подобные леди увлекаются маленькими мальчиками.

– Я ошиблась квартирой? – изумилась она, увидев меня на пороге. – Это ведь семьдесят вторая?

Я кивнул, прикидывая, как объяснить ей.

– Все верно.

– Тогда я пришла раньше? – виновато улыбнулась женщина. – Простите, часы, наверное, спешат.

Я покачал головой.

– Никэ, думаю, не сможет принять вас сегодня. Он вообще не принимает сегодня клиентов.

– А-а... вы тогда кто?

Я вздохнул.

– Его хозяин.

Ох, как права была Нина, подумал я. Я действительно стал сутенером. И действительно хреновым.

Женщина извинилась и испарилась в одно мгновение.

Я запер дверь и вернулся в комнату.

Никэ как раз закрывал контейнер для линз.

– Чаю? – предложил я лениво.

Он согласно кивнул. Было ужасно лень идти до кухни, и именно с того дня чайник переселился к нам в комнату.

– Грей, – начал Никэ, когда мы допивали чай.

– Да?

– Ты не мог бы... съездить со мной к матери сегодня? – попросил он.

– В нари-квартал? – переспросил я.

Он кивнул.

– Мне страшновато одному.

Я согласился. Потому что отправить Никэ в такое место одного показалось подлостью.

Мы были на месте через пару часов, после изнуряющее долгого путешествия по подземке в час-пик.

Нари-квартал прятался от внешнего мира за высокими бетонными стенами и двустворчатыми железными воротами с часовым. Кстати говоря, ему, пустившему нас в неустановленное время, пришлось дать взятку.

Здания в нари-квартале были серые и кое-где совсем разрушенные. О стеклах и дверях речи не шло, об электричестве тоже. «Где-то здесь умерла моя мать», – подумалось мне.

По улицам не было видно людей, только там и тут лежали отсутствующие тела или рыскали, как шакалы, те, кому не повезло еще достать дозы.

– Держись ближе ко мне, – велел я Никэ.

Он покорно обхватил мою руку.

– Ты часто бываешь здесь? – спросил я.

– Раз в месяц или чуть чаще, – ответил он. – Матери нужны деньги и еда.

– Один ходишь? – похолодел я.

Никэ пожал плечами:

– А с кем мне. Один, конечно.

– Никэ, – строго сказал я. – Ты понимаешь, как здесь опасно? По тебе видно, что ты нездешний. Они чужаков не любят.

Те, кто способен был видеть, смотрели на нас с неприязнью и голодом. Я был уверен, что Никэ непременно бы огреб неприятностей, если бы не я. Он красивый. У него есть при себе деньги и еда. И плюс к этому – он маленький мальчик. Идеальная добыча.

Я тогда пообещал себе не пускать его больше одного в такие места.

Он только качал головой:

– Я не могу не ходить. Сам пойми, тут моя мать.

Мне хотелось съязвить как-нибудь побольнее, но я сдержался. Никэ был чем-то совершенно аномальным. Я сомневаюсь, что хоть кто-то из родственников жителей нари-квартала приносит им деньги или хотя бы еду.

Мы дошли до разваленной пятиэтажки, и Никэ решительно нырнул в темноту подъезда. Мы прошли несколько пролетов вверх, лестница местами обвалилась и он, перескакивая через провалы, держался за мою руку.

Дверь, к которой мы направлялись, была покрыта облупившейся краской и висела на одной петле. Никэ открыл ее с некоторым трудом.

Наверное, это когда-то очень давно было жилой комнатой – по углам, под потолком еще сохранились остатки обоев в цветочек, а в центе висели остатки люстры.

Женщина лежала в ворохе грязного тряпья, рядом валялся шприц.

Подойдя ближе, я увидел, что она молода.

– Красивая, правда? – улыбнулся вдруг Никэ.

Он опустился на колени перед матерью и поправлял тряпки у нее под головой.

Я не рискнул ответить правды. Я смотрел в ее лицо, серое, с пятнами грязи, исцарапанное и отмеченное синяками, и с ужасом узнавал в ней те же черты, что видел в Никэ. И с тем же ужасом понимал, что она, должно быть, была когда-то такой же красивой и ангелоподобной, как он.

– Она... как давно? – спросил я, садясь на бетонную балку у стены.

Никэ присел рядом и сказал страшную вещь:

– Я не помню ее другой.

Мне вдруг страшно захотелось выкурить полпачки сигарет.

К моему удивлению, Никэ стал рыться по карманам, потом извлек оттуда вчерашний «Мальборо», и протянул мне.

– Я подумал, ты захочешь, – сказал он.

Я согласно кивнул и закурил.

– Сколько ей? – спросил я.

– Тридцать один, – ответил Никэ. – Она родила меня в семнадцать.

Я покачал головой:

– Поздно.

Никэ кивнул.

– У нее, кажется, был еще один ребенок, но он остался с отцом. Я, правда, ни того, ни другого никогда не видел. Это было еще до того, как она переехала в нари-квартал.

– А твой отец? – спросил я, затушив окурок об пол.

Никэ покачал головой.

– Она говорила, что он, скорее всего один из красносельских наркодилеров. Она тогда жила там и спала со многими из них за дозу.

Я прижал Никэ к себе. Он напрягся.

– Грей... – в голосе опять проскользнул протест.

– Глупый. Ничего я не имею ввиду. Просто обнял тебя, и все.

Он не стал возражать, но и расслабился тоже не сразу. Когда же он привыкнет, подумал я с тоской.

– Прости, – сказал он тихо. – Просто... меня никогда не обнимают просто так... и не обнимали.

Я посмотрел на него внимательно. Хотел сказать «меня тоже», но не стал лгать. Меня обнимали. Нина. Однажды. Когда мать умерла.

– Расскажешь?

Он пожал плечами:

– Нечего. Мать родила меня и скинула на воспитание бабке. Та была из тех еще, кто успел пожить до революции. Я поэтому такой... странный. Она меня воспитывала. Впрочем, недолго. Умерла скоро. Она и так была старая, семьдесят лет. А потом я остался в ее доме, там жили два моих дяди. Они были из революционеров, очень активных. Они-то в общем, и сделали из меня то, что получилось. В смысле, они говорили, что нахлебничать мне не дадут, значит, я должен приносить в дом денег. Своего у меня ничего не было, кроме задницы, так что ей я и зарабатывал. А потом я сбежал от них сюда. Ну а дальше ты все знаешь.

– Мне не стоило спрашивать, – сказал я, помолчав немного.

Никэ пожал плечами.

– Да ладно. Знаешь, я тут подумал... – он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся, – ты, кажется, единственный, кто у меня есть. То есть, я был таким одиноким... и... а потом появился ты, и все изменилось. Это так здорово.

Я тяжело вздохнул.

– Тебе точно не повезло в жизни.

Никэ прижался вдруг ко мне.

Он больше никогда меня не боялся.

Мать Никэ вскоре пришла в себя. Он отдал ей еду и деньги, и мы покинули нари-квартал без особенных происшествий.

Остаток дня мы провели в спокойном безделье.

Только вечером Никэ сказал мне, что Зверь должен прийти завтра утром.

– Откажись, – тут же велел я, но Никэ только покачал головой.

– Нет, Грей. Не забывай, что мы на эти деньги живем.

– Плевать! Ну, мне придется спать в два раза меньше, чтобы успевать писать, ну и что?

– Ничего, – ответил Никэ ровно. – Все будет в порядке. Давай, ты лучше будешь больше заниматься? Стипендия нам бы не помешала.

Я со вздохом кивнул.

– И я попрошу тебя уйти завтра, – сказал Никэ. – Не думаю, что Зверь будет рад снова тебя видеть. Да и тебе самому не стоит здесь находиться.

– Никэ, ты с ума сошел! Он же тебя убьет! – жарко возразил я.

Но Никэ только вновь покачал головой:

– Все будет в порядке. Не бойся.

Мне пришлось поверить.

День я провел у Нины. К собственному удивлению, мне не хотелось ни секса, ни сигарет. Нина, как и всегда, поняла все правильно, и принесла мне растрепанную тетрадь и ручку.

– Ваяй, гений.

Я посмотрел на нее недоверчиво.

– С чего ты взяла, что оно мне надо?

Нина пожала плечами:

– Да глаза у тебя такие. Горят.

Весь день был убит на небольшой, в двадцать страниц рассказ про прогнивший мир и мальчика-шлюху.

Домой я вернулся только вечером.

– Ну, как? – спросил я с порога.

Никэ чуть повернул голову.

– Он меня не убил.

Я присел на край кровати.

– И то неплохо. Почему все-таки ты с ним, не понимаю...

Никэ вздохнул:

– Грей, все те деньги, что я отдаю за эту квартиру – деньги Зверя.

Я пожал плечами:

– Можешь платить меньше, если хочешь.

Он мотнул головой:

– Я только чаю хочу, а все остальное пусть остается как есть.

Пришлось делать чай. Когда я принес ему кружку с чаем, Никэ попытался сесть, но со стоном упал обратно на подушку.

– Болит? – спросил я буднично и поставил чашку на тумбочку.

Никэ кивнул и посмотрел на меня выжидающе.

Я полез за мазью.

– Лежи смирно, – велел я строго.

– А будет как в тот раз? – улыбнулся вдруг Никэ.

Каждая его улыбка была неожиданной и очень светлой. Я вообще не понимал, как этот ребенок мог улыбаться.

– Как? – не понял я.

– Приятно.

Я не сдержал ответной улыбки.

– Только не говори, что тебе понравилось.

– А ты думаешь – нет?

– А я думаю, что это подло, заставлять тебя лишний раз трахаться.

Никэ засмеялся:

– Хочешь сказать, мне еще и соблазнять тебя придется?

Я только покачал головой:

– Никэ, ты невозможен.

Вот как-то так мы стали чем-то немного, совсем немного большим, чем квартирант и хозяин квартиры. Прошел почти год с тех пор. Я поступил-таки в Университет. Правда, знания мои, конечно, были не при чем.

Никэ вот-вот должно исполниться пятнадцать. Тогда он уйдет в Квартал Красных Фонарей, и я вновь останусь один. И тогда мне придется писать свои рассказы, чтобы хоть как-то жить, потому что стипендия ничтожно мала и даже с деньгами, что зарабатывает Никэ, нам трудно свести концы с концами. Граф иногда дает нам в долг, но он из тех людей, кому мне противно быть должным.

Я прихожу в себя оттого, что догоревший фильтр обжигает пальцы.

Ругнувшись сквозь зубы, я разглядываю ожоги на пальцах. Никэ, поднявшись с постели, подходит ко мне и, перехватив мою руку, втягивает пальцы в рот.

– Ну что ты творишь... – выдыхаю я бессильно.

Никэ тихонько смеется, отпуская меня.

– Если честно, вспоминаю, есть ли у нас мазь от ожогов.

Я смотрю на него, и вдруг, в одну секунду решаюсь:

– Собирайся.

– Что? – тонкие брови ползут вверх.

Я неожиданно подхватываю его на руки.

– Хотел загород? Ну, вот и поехали.

Никэ смеется и, кажется, не знает, что и думать.

– С ума сошел, Грей...

– Сошел, давно сошел, – согласно киваю я.

Нам с тобой осталось совсем недолго быть вместе, думаю я. И я хочу, чтобы мы были счастливы оставшиеся дни.

– Ты серьезно все это? – спрашивает он, когда я опускаю его на кровать.

– Серьезно-серьезно. Собирайся, давай. У меня есть еще одно дельце.

Я включаю компьютер и довольно долго роюсь в файлах, пытаясь отыскать тот самый рассказ, что я написал тогда у Нины. После нескольких витиеватых ругательств он, наконец, обнаруживается. Я наскоро проглядываю текст. Кажется, Нина его даже редактировала. Ну и хорошо.

Я по памяти набираю адрес портала O’Journal. Уже, наверное, год прошел с тех пор, как моя фамилия последний раз печаталась на страницах их альманаха. Ну, будь что будет. Может и плохо оно написано, зато с чувством. Пусть летит.

– Грей, я готов.

– Я тоже. Идем.

В электричке мы едем молча. Никэ смотрит в окно, облокотившись на мое плечо, и крутит в руках серебряный кулон в форме четырехлистника.

– Ты тогда сказал, что Граф тебе его подарил, – вспоминаю я вдруг.

Никэ кивает:

– Да.

– И по какому поводу? – спрашиваю я.

Никэ пожимает плечами.

– Это же Граф. Разве ему нужен повод?..

У меня вырывается тяжелый вздох. Ну да, конечно, это же Граф. Это Граф, который прикуривает дорогие сигариллы от дорогих зажигалок и не считает денег, которыми расплачивается с Никэ. Который делает ему дорогие подарки без повода. Который, в отличие от меня, может себе это позволить.

– Смотри, как красиво, – вдруг кивает Никэ в окно.

Действительно. Полчаса езды от городской границы, и небо стало восхитительно голубым, солнце – таким ярким, что слепит глаза, а облака – молочно белыми и, наверное, очень мягкими.

Я обнимаю Никэ и прижимаю к себе. Он целует меня в щеку.

И я с облегчением понимаю: несмотря на все, со мной, а не с Графом Никэ делит этот день.

– Почему я? – спрашиваю я тихо.

– Что почему? – хмурится Никэ.

– Почему ты со мной едешь туда? Почему не с Графом, например? Ведь мы с ним одинаковы...

Никэ качает головой.

– Нет.

– Наша разница лишь в том, что он платит тебе деньги, а я нет... и все... – возражаю я, осознавая, что все-таки переступил такую страшную для себя черту. Стал таким же, как все те, кого проклинал и презирал, пока выхаживал Никэ.

Никэ тихонько смеется.

– Это не правда, Грей. Просто они... это по-другому. Даже когда ты ласкаешь меня... ты делаешь это иначе. Так, как будто бы я самое дорогое, что у тебя есть. Как будто бы... ну... если бы... – он мнется, а потом замолкает.

– Если бы что?

Он мотает головой:

– Если скажу, получится оскорбление. Не спрашивай.

Мы молчим до того самого момента, как сходим с поезда на одинокой загородной станции. Мы долго стоим и смотрим в голубое, невероятно глубокое небо над своими головами.

– Идем! – смеется Никэ и тянет меня за руку.

– Куда? – спрашиваю я, улыбаясь.

– Гулять, конечно... Грей, ну что ты... весна же!

И мы идем гулять. Я не знаю, сколько километров мы проходим. Наверное, много. За станцией начинается поле, за ним есть маленькая речка, а там и лес... Земля уже совсем прогрелась, она мягкая и теплая, и идти по ней приятно и легко. Птицы поют так, будто целая стая разом влюбилась, и все цветет, абсолютно все, весь мир.

Мы избегаем старых, полуразрушенных домиков, чьи крыши утопают в зелени, как избегаем и огороженных высокими заборами коттеджей. Нам не нужно никаких встреч, мы только вдвоем сегодня. Человечество подождет.

Солнце уже клонится к закату, и Никэ ложится в густую траву на одной из огромных, залитых лучами полян.

– Устал? – спрашиваю я, садясь на траву рядом.

Он кивает.

– Есть намного.

Мы, кажется, успели наговориться уже обо всем на свете, и теперь мне приятно просто смотреть на него и молчать.

Совсем светлые волосы, белая кожа, льдисто-серые глаза. Тонкость черт лица, изящный изгиб плеча. Тонкий росчерк ключиц, серебро кулона. И улыбка. Такая улыбка, которой он, наверное, только мне улыбается.

И вдруг я замечаю. Нагнувшись, достаю маленький зеленый росток, запутавшийся в его волосах. И показываю ему.

Зеленый четырехлистник.

Никэ смеется и целует меня, увлекая за собой на траву.

– И будет нам счастье, да? – шепчет он мне на ухо.

– Будет, конечно, – отвечаю я.

А потом он вдруг смотрит на меня серьезно. У меня сердце в пятки уходит. Сейчас ведь скажет, что ему совсем скоро пятнадцать... а может быть сегодня? Да, конечно, это все объясняет... и...

Я выпрямляюсь и сажусь ровно, стараясь дышать спокойно.

– Грей...

– Да? – голос у меня не дрожит. Но мне страшно. Впервые за много лет так страшно.

Он тоже садится на траве и смотрит на четырехлистник в своих руках.

– Я должен сказать тебе... мне вчера исполнилось пятнадцать.

Я молчу несколько секунд, может быть, даже минуту. Молчу и смотрю, как мой ангел крутит в пальцах четырехлистник.

– И когда ты... уходишь? – спрашиваю я тихо.

Он поднимает на меня свой восхитительные льдисто-серые глаза и говорит вдруг:

– Никогда.

Мне казалось, сердце разорвется.

– Можно ведь? – улыбается Никэ.

Я поспешно киваю, не в силах выговорить ни слова, и притягиваю его к себе.

В Петербург мы возвращаемся под утро. Несколько станций идем пешком по шпалам – поезда нынче плохо ходят. Раз или два в день. Никто не ездит загород, кроме таких чудаков, как мы.

Но мы оба так счастливы, что нам плевать на расстояния и ночной ветер.

А утром я нахожу в почтовом ящике свежий номер альманаха O’Journal. Никэ пролистывает его, пока я пытаюсь связаться с Графом, чтобы с наслаждением сообщить ему: Никэ не сможет принять его сегодня. На это у меня уходит где-то полчаса, и когда я возвращаюсь в комнату, Никэ с интересом читает что-то.

Я заглядываю ему через плечо и с удивлением узнаю знакомые строчки:

«Они по-прежнему ничего не знали о любви. Что о ней можно знать? Они просто любили. Конец.»

Никэ смотрит на меня снизу вверх и спрашивает тихо:

– Ты написал, да?

Я киваю.

– Теперь не принято говорить об этом вслух, но я, кажется...

Никэ прикасается пальцем к моим губам.

– Молчи, Грей. Такие вещи боятся слов.

А потом он целует меня и в этом поцелуе прячутся те прекрасные слова, что мы так и не сказали друг другу.

Мы по-прежнему ничего не знаем о любви. Что о ней можно знать? Мы просто любим.

Конец.