Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей,
не разлучились и в смерти своей; быстрее орлов, сильнее львов [они были]...
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня;
любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Вторая книга Царств, гл. 1 , ст. 23, 26.

Пир, устроенный племенем Иуды в честь помазания на царство Давида, сына Исаева, заканчивался. Нетрезвые песни, крики, смех, разносились на много шагов вокруг.

Давид в одиночестве сидел в дубраве Мамре, у старого дуба. Сегодня произошло то, о чем он мечтал много лет. Пока только иудеи, племя его родителей, признали его царем. Но скоро это сделают и остальные колена Израилевы. Он этого добьется.

Иоав, сын Саруин, подошел к нему.

– Давид... то есть господин мой, царь. Жители Иавес-Галаада похитили у филистимлян тела Саула и его сыновей и похоронили их у себя.

– Это хорошо.

– Лучше бы это сделал ты, чтобы понравилось народу.

– Да уж. После всех преследований, что я претерпел от Саула.

Иоав отошел, и Давид снова погрузился в воспоминания.

"Ионафан...

Впервые я увидел тебя в Гиве, столице Саула, куда меня позвал один из его приближенных, мой земляк, надеясь, что моя музыка и пение хоть ненадолго утишат злых духов, терзающих царя. Он благоволил ко мне, и я привязался к нему, но это было ничто по сравнению с тем, что я почувствовал к тебе.

Наследник царя, прославленный, несмотря на молодость, воитель и полководец – рядом с тобой я казался себе ничтожеством и не решался даже заговорить с тобой. Я глядел на тебя украдкой, и в душе у меня все пело. Твой голос казался мне чудеснейшей музыкой. Как бы невзначай я расспрашивал о тебе дворцовую охрану и слуг, желая знать о тебе побольше и радуясь даже от разговоров о тебе.

Когда я, шестнадцатилетний юнец, из оружия знавший только пращу и худо-бедно – дубину, выходил на поединок против филистимского великана Голиафа, у меня тряслись поджилки, но я знал, что ты смотришь на меня и надеешься на мою победу, как все собравшиеся там израильтяне, и это придавало мне мужества. Я перехватил твой взгляд – не равнодушный, как обычно, когда ты замечал меня, а восхищенный, напряженно-взволнованный. И подумал, что за один такой взгляд не жаль умереть, даже если я не побью Голиафа.

И когда упал сраженный мной язычник, и я добил его, чудовищное напряжение меня отпустило, я чуть не терял сознание после пережитого. И побежали его сородичи, наши преследовали и убивали их. И твой отец подозвал меня, и говорил уже не как с юнцом-слугой – как с воином. А потом и ты заговорил со мной – впервые.

– Тебе не было страшно?

– Было. Но храбр не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет победить свой страх.

– Верно. Этого врага почти невозможно убить, с ним приходится драться раз за разом.

Ты еще расспрашивал меня о моей семье, потом рассказывал о себе.

– Страшнее всего мне было, когда мой отец хотел меня казнить за нарушение поста, о котором я даже не знал, что он был объявлен. Не так страшно выходить против врага, как когда против тебя обращаются свои же, находя вину в тебе. Но народ меня защитил.

Да, ты был весьма уважаем и любим народом. Тогда я еще не завидовал этому...

Ты захотел посмотреть, как я владею оружием.

– Только пращой и немного палицей, о сын царя.

– Зови меня по имени. А обращаться с мечом, копьем и луком я тебя научу.

Кроме тебя, меня взялись обучать и другие воины, но лучше всего учение шло с тобой. В свободное время мы бродили по окрестностям Гивы, разговаривали обо всем на свете. Мне было хорошо, как никогда в жизни. Устав от тренировок и прогулок, я засыпал, доверчиво склонив голову на твои колени, и во сне опять видел тебя.

Сам не знаю, почему я так тебя полюбил. Может быть, потому что отец и старшие братья не особенно меня любили и не скрывали этого. И от тебя я получал то, что не получил от них. Хотя... нужны ли причины для любви?

Я научился владеть оружием, командовать людьми в битве, и твой отец назначил меня сразу сотником. Уже тогда он завидовал моей славе, и надеялся, что я осрамлюсь на высокой должности. Но у меня оказались способности к военному делу, и я весьма преуспел и спустя два года предводительствовал уже тысячей.

И тогда старый пророк Самуил обратил на меня внимание. Он сам помазал Саула на царство, но потом черная кошка пробежала между ними, и Самуил уже несколько лет не хотел даже видеть того, кого выдвинул. Но не мог сместить его. А тут Бог явился ему и сообщил, что на царство следует помазать меня.

"Вот человек храбрый, и разумный, и любимый народом, и Бог с ним, – он должен быть царем Израиля!"

Я был поражен.

– Но ведь уже есть царь у нас!

– Жди. Когда Господь сочтет нужным, Он передаст престол тебе.

Мое сердце предательски дрогнуло.

– Не Ионафану, наследнику Саула? Он так плох в глазах Божьих?

– Не плох, но именно тебя велел мне Бог помазать на царство.

Я радовался, но и боялся, что Саул узнает об этом деле – он и так уже косо на меня поглядывал, – и захочет меня убить. И еще мне тогда было стыдно перед тобой – будто я что-то у тебя отнял.

Мелхола, моя первая жена, не очень меня привлекала, но мне было лестно породниться с царской семьей. К тому же она была твоей сестрой, и за это я был готов полюбить ее. Саул, вопреки данному им перед той битвой при Михмасе обещанию, отказывался выдать за меня одну из своих дочерей. Наконец он согласился, но выкуп, потребованный им – двести краеобрезаний филистимлян! – мог стоить мне жизни. Я не злился на него за это, поскольку и так многократно рисковал жизнью в боях, это был мой долг. Случайно услышанный разговор воинов открыл мне глаза.

Саул боится, что молодой Давид отнимет у него царство. Поэтому не отдает ему свою дочь.

– Ведь у царского зятя будет больше оснований самому занять престол.

– Даже если перед тем он убьет своего тестя.

Эти речи оскорбили меня, ведь я и в мыслях не держал тогда поднять руку на Саула. Даже Агага, царя злодеев-язычников, Саул и его люди не посмели убить, тем более не решился бы я убить помазанника божьего.

Я вернулся живым и с назначенным выкупом, и Саулу пришлось сдержать обещание. От всего этого он окончательно меня возненавидел и замыслил меня убить. Ты сумел временно переубедить его, и он даже поклялся не убивать меня. Я продолжил служить ему, но слухи, что "Бог отторг царство от Саула и отдал тому, кто лучше его, Давиду", уже стали расходиться. И после моей очередной победы над филистимлянами он попытался меня убить своей рукой. Ты упрекал его, а он ответил:

– Горе мне, что мой наследник такой глупец! Зачем защищаешь ты своего соперника?

– Ты не прав, отец! Давид верно служит нашему дому и не помышляет о бунте.

– Да уже весь Израиль говорит, будто Бог отнял царство у моего рода и передал Давиду!

– Даже если так, Давид ничего не делает, чтобы отнять царство у тебя.

– Пока у него не хватает сил. Но когда он окрепнет и осмелеет, будет уже поздно жалеть, что мы вовремя от него не избавились.

Тогда ты посмотрел на меня совсем другими глазами, и это навеки омрачило нашу дружбу.

Саул послал за мной, но Мелхола помогла мне бежать. Потом я пришел к тебе, опять надеясь на твое заступничество, но ты не смог скрыть от меня своих подозрений и опаски.

Мы еще любили друг друга, но больше мы любили власть, которую после смерти Саула мог получить только один из нас. Только один человек мог править страной. Уже после твоей смерти я распустил слух, будто ты признал меня помазанником божьим и соглашался быть вторым в Израиле после меня. Мне хотелось, чтобы так оно и было, но я знал, что ты не уступил бы власть никому, даже мне. И если бы дошло до крайности, один из нас убил бы другого. Моя юношеская влюбленность в тебя ослабла со временем, зато достижение царства стало главной целью моей жизни.

И все же ты надеялся, что все может стать, как прежде. Но твой отец на сей раз не переменил свое решение. Мы виделись в последний раз, тайно, и рыдали оба – не только о разлуке и о том, что я стал преследуемым изгнанником, но и по нашей прежней любви, отравленной соперничеством. Мы ничего не говорили об этом, но каждый думал.

Потом я собрал к себе беглых рабов, бедняков, решившихся кормиться не плугом, а оружием, бежавших от непосильных налогов или, как я, от преследований влиятельных людей. Мы то грабили проходящие через пустыню караваны и соседей-язычников, то защищали за малую плату иудеев и живших по соседству кениев и симеонитян. Я бегал от твоего отца, еще не раз пытавшего меня уничтожить, под конец даже пошел на службу к нашим исконным врагам, филистимлянам. Я ждал своего часа. И с тоской думал, что после смерти Саула встанет против меня новый враг, которого я до сих пор люблю.

Узнав о твоей гибели в битве с филистимлянами на горах Гелвуйских, я испытал одновременно и горе и облегчение – от того, что избавился от своих соперников, но не мной убит один из них, кого я все еще любил.

Теперь я невольно радуюсь, что твой сын Мемвосфей хром, и поэтому, по нашим обычаям, не может быть царем, а значит, моим соперником. И я не буду враждовать с ним, как враждовал с его отцом и дедом. А у его сыновей уже не будет надежды заполучить трон, который займет мой род. Род бывшего пастуха Давида, сына простого крестьянина из Вифлеема.

И все же... Иногда мне кажется, что я бы отказался от царской власти и славы, лишь бы не потерять твою любовь и не увидеть твоей смерти.

Но это быстро проходит.”