Несколько слов о "Кукушонке".
Как всегда. Никакой порнографии, но гомосексуальная романтика имеет место.
Идея рождественской сказки появилась у меня год назад, когда мне приснился сон про ченджелингов в ирландской семье, живущей в довольно странном доме и волей судьбы связанных с сыном очень необычного человека. Я начал ее записывать еще тогда. Но меня что-то отвлекло, а потом зимнее настроение и вовсе пропало, и я отложил текст на будущее. Этой зимой тетрадь вновь попалась мне на глаза, и я понял, что могу продолжать. Я рад перерыву. Дом стал загадочнее, история превратилась в сказочную повесть, а Марк и Рональд, а также люди, окружающие их, стали по-настоящему живыми.
Ченджелинг (англ. changeling) – как подкидыш фейри в человеческой семье, так и человеческое дитя, украденное из мира людей и воспитанное среди фейри. Как правило, сохраняет, либо приобретает волшебные свойства в зависимости от среды обитания. Нередко обрастает гротескными чертами общества, в котором оказалось.
У Марка О'Брайена два прототипа, из которых реально существующий человек – только один.
За Малоунов от всей души благодарю семью О'Рейли, у которых мы долго гостили как-то летом. Спасибо их детям за все щетки в моей постели, мышей в моих ботинках, рисунки у моей кровати, цветы и охапки вереска на моем коврике. А мамаше О'Рейли отдельное спасибо за ее знаменитые оладьи, за отбивные и за отличное домашнее пиво.
За дом Картеров благодарю приснившийся мне дом Картеров =)
Отнеситесь к этой истории наполовину как к сказке, а наполовину как к реальности, ничего не принимая на веру и с широко распахнутыми глазами, и я надеюсь, что она вам понравится. При написании я старался по возможности сохранить ту чудаковатую атмосферу и бедлам, что царили в моем сне, и что-то мне подсказывает, что отчасти это удалось.
Посвящается Энельде за слово "одиннадцать" и всем фейрям прекрасным и неразумным, к коим я и сам отношусь, если верить словам окружающих.
Abyss de Lynx
декабрь, 2007
Снег падал крупными лохмотьями, своей нереальной пушистостью напоминая сказку о госпоже Метелице, и укрывал землю, кусты, садовые скамейки. Даже некоторые дома уже тонули в пухлых снежных перинах. И на длинных густых ресницах Марго тоже были снежинки, и Чарли, младший сын Фредерика Густавсона, любовался этими угольно-черными ресницами, словно опушенными северным сиянием. Он смотрел и на сочные темно-вишневые от холода губки, и на разрумянившиеся щеки, но больше всего, конечно, на попку, о да... Ночью Марго, должно быть, явится в его фантазии и одарит призрачными ласками, оставив после себя в подарок только мокрое пятно на простынях.
Марго на самом деле зовут Марк О'Брайен. Он студент первого курса с факультета искусствоведения, а Марго его зовут только те, кто видел его вечерние выступления в клубе, где О'Брайен подрабатывает в травести-шоу. На этом месте мы проводили бы Марго восхищенными взглядами (ибо она воистину хороша) и пошли бы дальше, к вечеру скорее всего забыв и о перекрестке Портовой и Осенней улиц, и о сыне Густавсона, которому снятся мокрые сны, и о самом молодом трансвестите, если бы не знали, что Марк направляется в гости к родителям Рональда Малоуна. И когда Джимми, младший брат Рональда, откроет дверь, начнется наша сказка...
старый дом
В нашем городе каждый знает, что особнячок Малоунов когда-то принадлежал Картерам. А сами Картеры задумывали его как маленький домашний театр. Долгое время они действительно давали в нем представления на радость близким родственникам, друзьям и немногочисленным, но преданным поклонникам, но потом началась Вторая Мировая. Картеров эвакуировали, как и большинство жителей в то время, хотя и не столь удачно. Именно в их вагон угодил снаряд, и семейства Картеров не стало. Дом же успешно пережил войну и даже оккупацию – только повылетели цветные витражи, да провалился пол в подвале.
Десять лет спустя Малоуны купили его за смехотворно низкую цену, поскольку котел отопления дурил и нуждался в постоянном присмотре, а готовить приходилось на газу, что, разумеется, не очень-то популярно в век электрификации, особенно у больших семей. Для Малоунов главным было, что они помещались здесь все, даже если наезжали погостить родственники. Они быстро освоились, отстроили разрушенное, починили ограду и привели в порядок большой сад с прудом, дровяной сарай и театр. Вот же раздолье и радость детям, когда много места, и не нужно волноваться, что им станет скучно, и они окажутся на улице, где можно попасть под машину!
Марк останавливается перед оградой и долго смотрит сквозь нее, не решаясь идти дальше. Дом выглядит странным. Кажется, он крепко спит, охраняемый скелетами деревьев, и не имеет ни малейшего желания просыпаться, и любой шаг за невидимые границы будет сочтен грубым и невежественным вторжением на чужую территорию.
"Как в сказке", – думает Марк.
Но улыбаться почему-то очень не хочется.
Сказка выглядит недоброй, ждущей своего часа.
– Здравствуйте, леди. Чегой-то вы там стали-та?
Марк почти подпрыгивает от неожиданности и переводит взгляд с дома на говорящего. Конечно же, это Рональд. Смешной, вихрастый Рональд, забывший надеть куртку, зато не преминувший обмотать вокруг шеи длинный шарф. Ходил за дровами в сарай – в руках целая охапка поленьев.
– Очень смешно. Давно ты там стоишь?
Колебания исчезают сами собой, сметенные счастливой улыбкой друга.
– Нет. С момента, когда ты там застрял.
– Я уже собирался идти в дом.
– Ага...
Ржавые петли калитки скрипят, стонут, жалуясь на жизнь, зиму и холод. Марк входит в сад, и дом теперь смотрит на него в упор цветными глазами витражей. Стоит ли новый гость того, чтобы впустить его?
– Откроешь мне дверь?
Руки у Рональда заняты, и Марк, спохватившись, дергает тяжелую литую ручку.
– Она захлопнулась вроде...
– Ну, это вряд ли. Джим! Эй, Джи-им! Открой, не то я тебе по шее накостыляю.
Дверь тут же подается, и в проеме обнаруживаются мальчик лет семи и девочка года на три старше.
– Ой, – говорит Джимми. – Привет. Ты дружок Рона?
Девочка толкает его в спину.
– Это же невежливо! – громким шепотом возмущается она и выступает вперед. – Привет. Это Джеймс. А я Розали-младшая.
– Ну и замечательно, вот и познакомились.
Устав стоять на холоде, Рон мягко толкает Марка вперед.
– Проходи уже. Я задолбался эти дрова держать.
– Мама тебе говорила не выражаться, – серьезно говорит Рози, заставляя Марка улыбнуться.
Есть в этой девочке что-то, приковывающее внимание. Несомненно, вы согласились бы с нами, если бы могли видеть это бледное веснушчатое лицо, на котором самым странным образом сосуществовали еще по-детски вздернутый нос и глубокие, серьезные глаза. Разумеется, карие – как у всех Малоунов.
Удивительно, как легко воспринимают дети вопросы гендерной самоидентификации или сексуальной ориентации. Для них этих проблем, как правило, попросту не существует. Сегодня Питер может быть Энн, а завтра Энн может стать Ричардом. Они играют всегда и везде и не прощают только одного: фальши. Соответствуй выбранному образу, и тебе будут верить до последнего...
Марк немного успокаивается.
И даже зная, что перед нами всего лишь незрелый юноша, вчерашний мальчик, мы любуемся им, потому что по-другому не получается.
– Давай, заходи же!
Джимми уже повесил пальто гостя и тянет Марка за собой, ухватившись за его руку по-детски цепко и нетерпеливо.
– Джеймс Малоун, – Рональд погрозил брату пальцем, – немедленно прекрати и марш помогать матери.
Рози прекрасно понимает, что он хочет остаться с Марком наедине, и поэтому торопливо изгоняет младшего братца вон и закрывает за собой дверь.
– Идем...
Рональд кажется очень смущенным.
И Марк вроде бы понимает, почему.
Он без лишних вопросов спускается за ним в большую, теплую котельную. Здесь сумрачно, мирно гудит огромный паровой котел – горячее сердце дома, не позволяющее ему замерзнуть зимой. Место самое подходящее для поцелуев, и Рон, естественно, этим пользуется. На какое-то время молодые люди забывают обо всем, и в полумраке слышно лишь как часто, жарко они дышат. Потом Марк все же толкает друга в грудь.
– Ну, что ты хотел мне сказать?
Рональд мнется, никак не может решиться, но все же берет себя в руки. Ведь сказать нужно – и желательно до того, как Марк встретится со всем остальным семейством.
– Ну, видишь ли, не все в курсе, что ты и есть Марго...
"Надо же с чего-то начинать, в самом деле..."
Марк с минуту смотрит в сторону. Если нам кажется, что вот сейчас он пошлет Рона к чертям, наденет пальто и уйдет, мы ошибаемся.
– Боюсь, тебе нужно было подумать об этом, прежде чем приглашать меня в гости.
"Что он задумал?"
Марк лукаво улыбается, вырывая у друга ответную улыбку.
– Давай подумаем, как избежать слишком громких скандалов? А хочешь, убежим прямо сейчас?..
– Нет, боюсь, вот это как раз не получится.
– Н-да... Забавный у тебя каминг-аут[1] получается...
С минуту они смотрят друг другу в глаза, а потом раздается смех.
– Ну и ладно. Ну и плевать. Пошли. Не боишься?
– Я? А вот я сейчас тебя укушу, и посмотрим, кто боится.
– Святые угодники... Я впустил в дом оборотня!
Марк театрально воет и хрипит.
Оба взбегают по лестнице наверх. Старые ступени протестующе стонут.
Что за безобразие, в самом деле – устроить такую беготню в старом солидном доме...
Гвен Малоун – высокая, статная женщина с молодой кожей и тяжелыми бедрами. Она единственная в курсе увлечения старшего сына. Она от него не в восторге, но питает надежду, что Рон перебесится, как и всякий юнец его лет. В конце концов, отец у него такой же, и Бог знает, сколько ей пришлось ждать, пока мимо вереницей шли его бесконечные мальчики и девочки. Главным для нее всегда было не их присутствие, а то, что Джеральд ни с одним из своих увлечений так и не ушел.
Гвен звонит в тяжелый судовой колокол, привезенный еще ее дедом, капитаном дальнего плавания.
Так семейство узнает, когда приходит время садиться за стол. Таким же образом созываются общие собрания по различным поводам.
Старый дом тут же наполняется шорохами, смехом, топотом, скрипом, гамом и хлопаньем дверей.
Итак, вот они, все Малоуны.
Бабушка Розали, занявшая место во главе стола, сидит в собственном кресле – ноги отказали ей еще до войны. Ей не меньше семидесяти, а скорее, все восемьдесят.
Джеральд – рассеянный добряк, у которого словно поперек лба крупными буквами написано: ПОЭТ. Коим он и является. Будьте уверены, половина поздравлений, лимериков, эпитафий и эпиграмм в этом городе написана его рукой.
А вот его нервная, вздорная сестрица Мэри. В сущности, тоже добрячка, но мнит себя великой примадонной. Она даже имеет актерское образование, но почему-то все свои спектакли предпочитает играть дома. Ее дети: Рози и Майло. С девочкой мы уже немного знакомы. Майло ее брат-близнец.
И, наконец, дети самой Гвен.
Старшая дочь Кейти, младшая дочь Ингрид и самый младший член семейства – Джимми, с которым мы тоже уже виделись. Не хватает лишь Рональда, но вот, наконец, и он появляется в дверях, ведя за руку своего друга.
Все восемь пар малоунских глаз с любопытством устремляют взгляды на гостя. Одна только бабушка Розали неспешно перебирает четки и, кажется, совершенно не обращает внимания на происходящее вокруг. Негоже прерывать молитву ради праздного любопытства.
– Мам...
И Рональд с ужасом понимает, что застрял. Ему страшно неудобно, да к тому же стыдно перед Марком за этот общесемейный досмотр. А в итоге он не может выдавить ни слова, кроме уже произнесенного.
Поняв, что помощи ждать неоткуда, Марк выходит вперед.
– Мистер Малоун, миссис Малоун... Меня зовут Марк.
– Ты, стало быть, мальчишка О'Брайенов? – скрипит вдруг Розали-старшая, щурясь на него поверх очков. – Ну точно! Вылитый Патрик в молодости. Гвенни, ты же помнишь Патрика? Он почти увел у тебя...
– Мама, я думаю, это лишнее.
Мистер Малоун указывает Марку на стул.
– Ну что же... хм-м... молодой человек, я полагаю, голоден не меньше нашего. В этом возрасте всегда хочется есть. Так что поговорить можно и потом.
– Покажи "пятачок"! – слышится с другого конца стола.
– Сам покажи.
Джимми не приходится долго упрашивать. Он упирает палец в самый кончик и без того курносого носа, задирает его еще выше и хрюкает.
Это отвлекает внимание Гвендолин, и Марк с Роном усаживаются рядом с Джеральдом. Тот неспешно оглядывает Марка и одобрительно улыбается сыну. Впрочем, улыбка его быстро прячется за маской серьезности, когда он встречает укоризненный взгляд жены.
– А... кхэм-м... чем же занимается столь молодой О'Брайен?
– Я учусь, сэр. В Университете.
– О, давай обойдемся без "сэров".
Джеральд морщится, словно ему наступили на мозоль.
– Мне вполне достаточно моих студентов. Верно, Ронни?
"Ронни" тоже морщится. К несчастью, он сам относится к студентам своего отца.
Марк, однако, кивает, ободренный неожиданной поддержкой в лице главы семьи.
Вскоре Гвен предлагает помолиться, и после вознесения краткой благодарности Господу за посланную пищу все приступают к еде. И поскольку в семействе Малоунов не любят лишних разговоров за столом, мы позволим себе отвлечься.
Мы уже успели убедиться, что Малоуны не совсем обычные люди.
Давайте же предпримем небольшую экскурсию по их дому, пока с блюд с потрясающей скоростью исчезают запеканка с черникой, буженина, наваристый овощной суп, блинчики. Ко всему этому еще полагаются кофе, сливки, молоко и сок – кому что по вкусу...
Картеры построили это здание в конце XIX столетия, не особенно руководствуясь модой или общепринятыми соображениями архитектуры. В результате получилось нечто странное и одновременно красивое, и во время туристических прогулок по городу гиды показывают его в обязательном порядке в качестве местной достопримечательности.
Начнем с кухни, поскольку все помещения первого этажа проходные и выстроены вокруг несущего столба. Из кухни две двери ведут в котельную и в гостиную. Как мы уже видели, из котельной можно попасть в холл, а вот из гостиной – в столовую, а затем в мезонин и на летнюю веранду, откуда извилистый коридор снова возвращает нас в холл мимо разных кладовок и чуланчиков.
Лестницы на второй этаж расположены и у входа, и в нижней гостиной.
А уже там мы обнаруживаем общую комнату, в которой старшие женщины Картеров вышивали, сплетничали и играли в преферанс, а мужчины курили и обсуждали новости и политику. С тех пор ее предназначение не особенно изменилось. Ну, разве что чуть-чуть: на втором этаже больше не курят, это категорически запрещено.) По соседству находятся две гостевых спальни, одну из которых занимает Мэри. А с другой стороны от общей комнаты, аккурат над верандой, находится спальня Гвен и Джеральда.
Разумеется, бабушка Розали спит на первом этаже, в небольшой комнатке, которая когда-то была кладовкой. Она уверяет, что ей там намного уютнее и покойнее, и самое удивительное – ей безоговорочно верят.
Идемте, мы еще вернемся сюда.
Кинем взгляд на семь довольно больших комнат, расположенных на третьем этаже строго по кругу. Это место полностью принадлежит детям. И хотя Рональду уже двадцать три, он тоже живет здесь, занимая самую большую
(синюю)
комнату. Рози и Майло близнецы и поэтому занимают одну
(зеленую)
спальню на двоих. Кейти, Ингрид и Джимми живут в
(золотой, красной и оранжевой)
отдельных комнатах, а две
(серебряная и сиреневая)
пустуют. Обычно в них ночуют дети многочисленных родственников, когда те заезжают погостить.
Как вы, наверное, заметили, каждая комната выкрашена в свой цвет. Это было сделано многодетными Картерами нарочно, чтобы при стирке не путалось постельное белье. Малоунам понравилось это: они решили ничего не менять и даже обзавелись бельем соответствующих расцветок.
Во всех комнатах третьего этажа есть особые местечки – антресоли. Дети уверены, что если ставить туда блюдца с молоком, ночью его выпивают брауни[2]. Но Гвен точно знает, что это просто мыши.
Скорее, спустимся обратно.
Вы заметили, что лестницы расположены по разные стороны? Конечно, заметили! Это потому что под ступенями на третий этаж притаилась маленькая дверца.
Она ведет наружу. В проходе зимой часто намерзает лед. Но если соблюдать осторожность, то можно без приключений добраться до небольшого помещения. Оно округлое и заполнено удивительными вещами. (Мы и к ним еще вернемся.) В полу видно крышку люка. Поднимите ее, и перед вами будет раздвижная лестница вниз. Актерский вход в театр Картеров...
Нам пора.
Обед закончился, и Джеральд Малоун уже набивает трубку.
Бабушка Розали тоже курит. Она не ходит, но она все же крепкая старуха и уверена, что скорее умрет от старости, чем от доброго табака.
Все семейство перебирается в гостиную. Нет только Гвен, Мэри и Кейти, потому что они моют посуду.
– Бабушка, сказку!
Младшие дети прыгают вокруг кресла, да так шумно, что только что взобравшийся на колени Розали огромный дымчатый кот протестующе шипит.
Кота зовут Крысобой. Он уже немолод, но исправно выполняет свои обязанности: гоняет по ночам крыс и мышей в погребе и в котельной.
– Пойдем, – Рональд сжимает руку своего друга и тянет его поближе к камину, у которого устроилась бабушка Розали. – Будет интересно.
Марк не возражает.
Он давно уже живет один с матерью, вечно недовольной всем на этом (и, как он подозревает, на том тоже) свете. У него нет братьев или сестер, и семья Малоунов кажется ему просто чудесной, несмотря на то, что Гвен Малоун явно не питает к нему теплых чувств.
Бабушка Розали дожидается, пока все устроятся – кто в креслах, кто на стульях, а кто и прямо на толстом ковре у камина, как Рон и Марк. Крысобой (которого дома все ласково и неуважительно кличут Крысей) басовито гудит под ее рукой и делает вид, что спит, что, как известно, получается у котов лучше всего на свете.
сказка бабушки Розали
– Попасть в страну фей нелегко. Путь и прост и замысловат одновременно.
До рассвета и направо, пока не найдется рощица, где за ручьем, обнимающим камень, увидишь три дороги. Одна из них, что слева, прямая и широкая, приветливо встречает путника тенью деревьев, что растут на обочинах, плодами их ветвей – так и манит пройти легким путем дорога в Ад. Справа же узкий путь, заросший тернием, каменистый и неудобный, знойный и неровный, ведущий в Рай. А тропа в страну фей находится посредине. Она бежит себе и бежит по вересковым пустошам, через могильники и разрушенные святилища, пересекает Реку Скорби и Ущелье Ненависти, Сады Забвения и Лабиринт Сомнений.
Феи (а по-настоящему они называются фейри) живут там с самого сотворения мира. Тысячелетие для них как наши десять лет.
Они не добры, но и не злы, хотя мы считаем их жестокими. Однако им ведомо чувство справедливости, благородство, и они умеют держать слово и шутить. И больше всего они любят шутить именно над нами, простыми смертными, испытывая нас. Выдержишь такое испытание, и фейри щедро наградит тебя. Нет – может и убить, согласно законам своего народа.
– Мама, ну опять вы забиваете им головы всякой ерундой...
Гвен вошла в комнату и неодобрительно косится на свекровь. Джеральд вынимает трубку изо рта.
– Почему? Сказки совсем не ерунда. Кое-кто, между прочим, по фольклористике диплом собирается защищать, – он поглядывает в сторону мгновенно краснеющего Рональда.
– Нормальные сказки – возможно, но...
– Тш-ш-ш...
Привыкший к ее возражениям относительно старых сказок, Джеральд встает и оперативно уводит ее из гостиной и сам уходит вместе с ней, подмигивая детям. Тем временем бабушка Розали словно и не замечает случившегося. Она прерывается ровно на столько, сколько нужно для восстановления тишины, и затем продолжает рассказ.
– Частенько фейри крадут человеческих детей, чтобы они росли вместе с ними и обретали двойственную природу, являясь детьми сразу двух миров: фейри и людей. Ведь человеку точно так же нельзя долго находиться в стране фей, как фейри – в мире людей.
– Почему, бабушка?
Старая женщина осуждающе смотрит на внучку, но все же решает, что ответить будет быстрее и вовсе не повредит истории.
– Еда и питье страны фей ядовиты для человека. Сначала он теряет память, потом себя. А затем напрочь забывает дорогу домой и обречен вечно скитаться по Меже, что соединяет два мира. Для фейри же еда и питье, да и самый воздух этого мира – настоящая отрава и погибель. Забыв свою страну, фейри вынужден питаться человеческой пищей и жить его материальными интересами. И в конце концов он становится точно как мы – и умирает от холода, голода, болезней или старости.
– А выросшие среди фейри люди могут без вреда для себя находиться в обоих мирах сколь угодно долго, – вдруг сказал Марк. – И называется такое существо "дитя-ченджелинг"[3].
– Правильно. Где ты об этом узнал, маленький О'Брайен?
Бабушка Розали на самом деле не выглядит очень уж удивленной, но почему-то никто не обращает на это внимания.
– Мой отец... Ну, он увлекался изучением легенд и преданий и многое мне рассказывал.
Марку становится даже немного неудобно, потому что на самом деле он не помнит, откуда ему это известно.
– В любом случае, ты прав, маленький О'Брайен. Дитя-ченджелинг обладает особыми свойствами. Но рано или поздно, если этот ребенок остается жить среди фейри, он должен сделать выбор: оставаться и дальше фейри или вернуться к людям.
– Не навсегда... – прошептал Марк неожиданно для себя.
– Верно, но больше не перебивай меня.
– Простите.
– После своей смерти, освободившись от тяжелого человеческого тела, которое якорем удерживает его в нашем мире, ченджелинг может вернуться в страну фей. И вот что я знаю об этом...
Однажды жил на свете мальчик, мечтавший о том, чтобы его унесли фейри.
Как и наш старый знакомый, Питер Пэн, о котором я вам рассказывала на прошлой неделе, он не желал повзрослеть, стать серьезным, жениться и в конце концов умереть. И он мечтал. Да так сильно, что однажды мечта его сбылась.
В полночь к нему пришел гость и увел его с собой. Но он не мог забрать почти взрослого мальчика целиком, ведь тому было уже тринадцать, а может быть даже и все четырнадцать лет. Поэтому с посланником ушла только душа мальчика, а вместо нее в его теле появился оборотень-двойник.
Фейри не могли забрать его к себе навсегда. Пока не могли. Но ту ночь он запомнил на всю жизнь.
Он видел Реку Скорби, чьи волны были холоднее льда.
Он пересекал Ущелье Ненависти, жар которого раз в сто лет сжигал мост, протянутый в непредставимой высоте над лавой, текущей по дну, так что его приходилось восстанавливать.
Он играл в Садах Забвения, даривших сладкий сон и негу в сени деревьев.
Он блуждал по Лабиринту Сомнений, стараясь разгадать его тайну.
Он танцевал в Великом Хороводе, и сама Королева целовала его своими прохладными устами, и глаза ее сияли, словно звезды.
Мальчик подружился со своим провожатым и во всем слушался его, потому что если бы он не делал этого, он навсегда утратил бы надежду на возвращение в страну фей.
Он не знал, что в это время на его родине прошло семь долгих месяцев. Оборотень лишь требовал, чтобы его кормили, да гадил везде, и обижал остальных детей, братьев и сестру мальчика, как кукушонок, попав в гнездо малиновки, постепенно выкидывает из гнезда всех остальных птенцов. Потому его родители сочли его безумным и, скрепя сердце, решились отдать в дом известного тогда профессора, занимавшегося подобными случаями.
Но наконец проводник вернул мальчика назад, а мерзкого оборотня забрал с собой.
В тот день профессор закрыл кафедру и уехал в Тибет, ибо понял, что ничего толком не знает о человеческой душе.
Мальчика родители забрали обратно. Они были вне себя от счастья – плакали и целовали его и даже заказали семь благодарственных молебнов Деве Марии, св. Христофору и еще пятерым святым, которым все это время молились об исцелении своего сына...
– А дальше, бабушка?
– Что было дальше?
– Мальчик так и не смог забыть фейри. Он отчаянно тосковал по своему провожатому, по Хороводу и Дикой Охоте, чей Малый выезд ему случилось подглядеть одним глазком. Он постоянно думал о странном свете, что царил там: не то предвечернем, не то предрассветном. И жестокие, холодные ветры нашего края заставляли его вспоминать чарующий благоуханный ветер страны фей. А безжалостное солнце заставляло его мечтать о прохладных поцелуях Ее Величества.
Однажды отмеченный фейри уже не находит себе места в нашем мире.
Кто знает, что случилось с ним...
Пошел ли он бродить по свету в поисках входа в заветную страну или умер, будучи не в силах жить в разлуке с нею и ее обитателями...
Бабушка Розали смотрит на Марка – так пристально, что юноша в конце концов смущается и опускает голову.
– Ну все. Брысь играть! – прикрикивает на них бабушка.
марк и рональд
Рон тащит Марка в свою комнату и, прежде чем туда просачивается вездесущий Джимми, запирает дверь.
– Чего это она на тебя так смотрела?
Рональда распирает любопытство.
Это неудивительно.
Когда бабушка рассказывает свои истории, она жутко сердится, если ее перебивают, и вообще ни на кого не смотрит. А тут не отрывала взгляда от какого-то безвестного юнца, который впервые в жизни пришел к ним в дом. Да и сам Марк так побледнел, точно призрака увидел – только глаза и заметны на лице, да и то потому, что зрачки были с блюдце каждый.
– Не знаю, Рон. Правда, не знаю.
Друг смотрит на него и улыбается. Краски вернулись на лицо, и темные губы выделяются на нем – уже не такие яркие, как когда он только вошел с мороза, но все равно ужасно соблазнительные. Рон ненавидит эту его привычку улыбаться вместо ответа: мечтательно и неопределенно – ненавидит и одновременно любит. Потому что это – и это тоже – делает Марка Марком. Но не так-то легко сбить со следа Малоуна.
– Ты словно привидение увидел или еще какую хрень в этом роде. Неужели ты веришь в эти сказки?
– Ну... Все мы немного суеверны, не так ли?
Марк уже пришел в себя. Вновь стал ехидиной О'Брайеном, чей острый язычок со страниц Университетской газеты уже успел уколоть многих, несмотря на то, что учится Марк всего лишь на первом курсе.
Рональд хмурится.
– Марк, объясни мне, черт возьми, что происходит?! Я думал, мне прямо за столом скандал устроят, а вместо этого даже тетя Эм решила, что ты милейший молодой человек. Словно по волшебству. А потом еще эта сказка...
– Эй! Полегче, мистер Перчатка. Я не знаю, с чего они это решили. И тебе не кажется, что лучше, чтобы они и дальше так думали, чем вставляли нам палки в колеса, пытаясь женить тебя на бесконечно подворачивающихся (ах, очень кстати!) дочках друзей и подруг семьи?
Рон закусывает губу. Тут его уели. Определенно.
Ему давно уже пора привыкнуть, что О'Брайена любят абсолютно все, без исключений. Даже те, кто его минуту назад собирался порвать на куски за очередную статью, стоит им увидеть его рядом, отсыхают и скоро уже смотрят на него телячьими глазами.
Гомосексуалистов в Университете недолюбливают, как, впрочем, и во всем
(мире)
городе. Но Рону почему-то ни разу еще не пришлось доказывать свое звание Первой Перчатки, чтобы отбить охоту у шутников и уродов, которые находятся всегда, даже если вы мастера шифровки.
Словно...
Ну да, словно Марку было подвластно какое-то волшебство, превращавшее мозги окружающих в некий благостный кисель.
Он в очередной раз удивляется, отчего же тогда на него, Рональда, это не действует. Он так крепко задумывается, что и не замечает, что мучающий вопрос задал вслух, пока не получает на него неожиданный ответ.
– Ну какие у тебя мозги? Ты же боксер!
Малоун хихикает, а вскоре уже и ржет в голос. Обижаться не на что: во-первых, он действительно боксер от Бога, а во-вторых, оба они хорошо знают, что Рон учится отнюдь не по протекции отца.
Наконец Рональд делает то, что ему так хотелось с самого начала, с момента, когда Марк только вошел.
Валит его на теплый ковер и настойчиво, даже поспешно, и уж точно очень жадно – целует.
Всерьез у них ничего не было.
И даже сейчас Марк всего лишь запускает руку ему за пояс. Он играется, лаская Рона, но не позволяя дотронуться до себя. И вовсе не потому, что ему не хочется. Еще как хочется – странно, что до сих пор не лопнули джинсы. Все просто. Марк знает, что времени у них мало, а сам он вполне может потерпеть.
И поэтому он вскоре расстегивает штаны Рона и, превозмогая его слабые протесты, завершает начатое ртом, чтобы ни капли не пролить на ковер или одежду. И не дать повода. В конце концов, именно этим он и занимается всю свою сознательную жизнь: не дает повода. И именно потому частенько предпочитает дать другой повод, лишь бы не тот самый, за который в этом городе с некоторых пор стали ловить в подворотнях и избивать по ночам тех, кто позволяет просто предположить.
Ну, а кроме того, ему нравится Рональд на вкус.
Теперь нам, наверное, становится интересно, как же они умудрились познакомиться.
Мы ненадолго повернем время вспять.
Всего лишь на два года назад, когда семнадцатилетнему Марку отказали в досрочном поступлении в Университет, и третьекурсник Рональд сшиб его в коридоре.
Таковы все мальчишки Малоунов.
Ловкие и расторопные в домашнем быту, вне дома они превращаются в стихийное бедствие для окружающих людей и предметов.
Рон только помнил, что принял Марка за девушку, вследствие чего долго извинялся, сам не понимая, зачем. В итоге О'Брайен сухо оборвал его излияния, заметив, что извинения приняты, а потискать девушек можно в другом корпусе, если он вдруг забыл, что в Университете Св. Себастьяна обучение раздельное.
Рональд еще припоминал, что стоял, раскрыв рот, и смотрел ему вслед еще долго после того, как коридор опустел, повторяя лишь "Ну и дела..." и "Ё-мое!" и чувствуя себя полным кретином.
Естественно, он и сам удивился, когда понял, что стоит в кабинете декана и выясняет, кто был у него только что. До того Рональда Малоуна интересовали только девчонки и поначалу он даже не сообразил, какого черта разыскивает черноволосого наглеца с глазами как сумасшедшая луна. Но это совсем, совсем другая история. Сейчас мы видим ее последствия...
Мы наблюдаем, как приходит в себя Рональд, как тяжело утихомирить распаленное тело Марку, но он все же это делает. Мы покидаем эту комнату, чтобы увидеть, как Джимми подкрадывается к двери старшего брата, как бабушка Розали смотрит в камин и что-то беззвучно шепчет одними губами, как на втором этаже в своей спальне занимаются любовью Джеральд и Гвен. И наконец мы попадаем в сад.
На улице все это время шел снег, и пушистые сугробы стали чуть выше.
Едва заметно.
А спустя час открывается дверь, и Марк с Роном выходят из дома. Рональд машет матери, глядящей в окно, и идет провожать своего друга. Тот с минуту идет молча, но вдруг поворачивает голову и смотрит на него в упор.
– Послушай... В твоем доме так много окон. Почему в нем так мало света?
Опешив, Рон даже останавливается. Ему никогда не приходило в голову задуматься об этом, даже когда ему казалось, что в доме как-то слишком темно. Даже сейчас это практически мгновенно вылетает из головы у них обоих, и до самого дома О'Брайенов они дурачатся, играя в снежки. Они гоняются друг за дружкой прямо по проезжей части, пока, сердито давя на клаксон, мимо не проносится на своем "додже" мистер Рейли.
Тогда Марк опрокидывает Рона в сугроб и успевает наполовину закопать, прежде чем тот может опомниться и начать вырываться...
Вокруг них зажигаются огни.
Кто-то уже закрыл свой магазин и шагает по улице.
Многие с восхищением смотрят на снег, который напоминает им детство, Рождество, какао, подарки и еще кучу разных приятных вещей...
мамаша О'Брайен
Мамаша О'Брайен.
Иначе Пенни (в девичестве Ричардсон) и не называют.
Когда-то она, разумеется, была стройной молоденькой девушкой, лучшей в легендарном "золотом" выпуске Университета Св. Себастьяна. Неумолчная хохотушка, заводила и организатор Комитета по спасению бездомных животных. Мечта большинства парней города...
Неудача пришла к ней в лице обворожительного, летучего, загадочного Патрика. Первой любви так трудно устоять против точеного лица и задумчивых глаз. Хотя, конечно, дело было не в этом, совсем не в этом. Просто когда люди видели Патрика, им очень хотелось подойти к нему. Оказавшись рядом, они уже хотели дотронуться, заговорить с ним. А когда они делали это, и Патрик отвечал, им хотелось навсегда остаться рядом. Не оказалась исключением и Пенелопа Ричардсон. Но лишь ей, единственной, достало смелости
(или безумия)
попросить его остаться рядом.
Они прожили вместе десять долгих лет. Вряд ли безоблачных, но совершенно точно – счастливых, чему есть множественные доказательства и свидетельства.
Но одно не самое счастливое утро она встретила в одиночестве.
Первой ее мыслью было, что Патрик просто спит на диване в гостиной. Он частенько засиживался допоздна, когда писал свою сумасшедшую книгу, и ложился там, не желая будить ее среди ночи. Однако потом обнаружилось, что его вещей в доме нет. А вслед за тем пришел окружной следователь Канингтон в сопровождении лысоватого сержанта Гоурма. И после их ухода она осознала, что встретит старость в одиночестве.
Нет, конечно, у нее остался сын – точная копия отца.
Настолько точная, что вскоре она не смогла смотреть на него без слез, сожалений и упреков.
Пенелопа начала пить. Она пила много, стараясь утопить свое горе в виски. Когда это не помогло, она стала есть. Иногда она оказывалась на весах и по-прежнему видела перед внутренним взором ту юную Пенелопу Ричардсон, что когда-то сказала
("Я тебе нравлюсь?")
мечтателю и безумцу Патрику О'Брайену, что хотела бы пройти свой жизненный путь рядом с ним. До самого конца. И вот, когда она видела, что та самая девушка все еще смотрит на нее из зеркала, она ела еще больше.
Сначала ее звали Толстушкой-Пенни.
Потом Толстой Тетушкой Пенелопой.
А когда врач предупредил ее, что пора остановиться ради нее же самой, она уже была мамашей О'Брайен.
Для всех, не исключая собственного сына.
Вместе с лишними килограммами она, однако же, не приобрела спокойствия, или удовлетворенности, или уверенности в себе. И оттого скрывала себя-настоящую от всего мира, отгораживаясь от него своими телесами и визгливой руганью.
Поэтому-то, когда взъерошенный, счастливый, разрумянившийся после прогулки Марк входит в дом, она не улыбается ему, а вопрошает обвиняющим тоном, где его так долго носило. Тот знает: что бы он ни ответил, реакция будет одинаковой. Мать найдет, к чему придраться, в чем обвинить, и все равно будет пилить и пилить, пока не устанет, или пока он сам не сорвется, чтобы дать ей новый повод пожаловаться на то, какой у нее отвратительный сын, и конца-края этому не будет.
Марк подозревает, что мать просто забывает о том, что отец вовсе не бросил их, а погиб в автокатастрофе. Останки пришлось соскребать с дорожного полотна на протяжении ярдов пятидесяти. (Вообще-то он сам этого не видел, но слышал, как об этом, захлебываясь, шептались соседки на похоронах.) Когда он был маленький, он заметил, конечно, что не все ладно между мамочкой и реальностью. Тетя Агата, сестра его отца, объяснила ему тогда, что порой люди от горя хватаются за разные мысли, как утопающий – за спасательный круг или все, что, как ему кажется, может помочь удержаться на поверхности. Эти мысли не дают случиться... она не стала договаривать, но он сам понял: чему-то очень плохому.
"Чертов комплекс вины..."
Марк молча проходит мимо матери и закрывает дверь в свою комнату, отрезая себя от ее воплей и ругани. Это ненадолго. Скорее всего, через несколько минут она опомнится и выскажет ему все, что хотела, но не успела договорить, под дверью. И поэтому очень скоро на голове у него оказываются большие, ди-джейские наушники, и от пронзительного голоса защищает мощный рык "Sex Pistols", хотя обычно Марк предпочитает на небольшой громкости слушать ирландские баллады и байкерские песни.
Вечером он одевается (роскошно и стильно, перед нами уже никак не примерный и скромный студент), берет сумку и выходит. К этому времени мать лишь устало огрызается на его появление. Вот теперь она наконец готова к тому, что психиатры и бизнесмены называют "конструктивным диалогом". Но ее сыну необходимо работать, чтобы платить за образование, и именно поэтому никакого разговора, а тем более такого, какой был бы полезен им обоим, у них не получается.
В компании Пенни ее сын совсем не Марго, и даже не тот милый домашний мальчик, с которым в эти выходные познакомились все Малоуны. Это мрачный молчун – из тех, кого в школе обходят даже признанные хулиганы, а на улицах сторонятся задиры и конченные отморозки.
Даже в его девятнадцать лет жизнь – череда масок, успешных и не очень, милых и отвратительных, забавных и раздражающих, пустых и со смыслом, равнодушных и участливых, но любая из них пугает. И если бы не Рональд, в один прекрасный день обнаруживший его в библиотеке Университета, так все и было бы.
Хорошо быть одному и ни о ком не думать, не заботиться, не беспокоиться. Это затягивает и с возрастом становится любимым разношенным пальто, которое не хочется снимать. И чем ты старше, тем все больше похож на Макондо[4]. Покрываешься патиной отчуждения, зарастаешь джунглями пустышек, теряешься в снах и нерастраченных чувствах – и в конце концов истлеваешь в ловушке, в которую поймал сам себя. В ловушке под сладким и пугающим именем Одиночество.
Иногда собственная мать пугала его, однако со временем начала вызывать лишь раздражение и тоску. Он, к сожалению, слишком хорошо помнил ее другой. И возможно (только возможно, и вообще, оставим это фрейдистам и прочим любителям копаться в чужих мозгах) именно ее тогдашний образ он неосознанно стремился воссоздать каждый раз, как надевал платье и усаживался перед зеркалом, чтобы накраситься.
Марк отправляется в клуб.
А его мать остается в кресле у окна. В ее руках замерла раскрытая книга. Она распахнута все на том же месте, что и десять лет назад. С тех пор, как дошла до этой страницы, Пенни не прочитала ни слова. Шероховатая, чуть пожелтевшая от времени бумага ощущается несомненной реальностью. Каким-то странным образом успокаивает ее.
Перед тем, как
("Убирайся! Слышишь, ты, тупой козел! Он просто ушел. Он так пошутил... Он любит шутить...")
перевернуться на стареньком "вайпере" и раскидать по шоссе несколько футов своих внутренностей и умных мозгов, Патрик все же издал книгу. Свое исследование легенд, преданий и мифов, в котором доказывал, что фейри несомненно существуют, и два мира – людей и фей – постоянно соприкасаются. Пенни как раз начинала ее читать...
А теперь вот сын до такой степени напоминает отца, что она сама не знает, чего же ей хочется: чтобы он никогда не рождался, навсегда ушел из ее дома или заменил ей ее восхитительного и такого непонятного мужа?
Мысли, подобные последней, пугали ее и заставляли все отдаляться и отдаляться от единственного человека, который, возможно, помог бы ей, если бы она не отталкивала его так старательно.
Сейчас, когда она сидит у окна, она напоминает самую обычную женщину в самом обычном доме. И прохожему с улицы, видящему, наверное, только ее голову, жизнь Пенни кажется точно такой, как у множества соседей на тихой Монетной улице.
А снег продолжает идти.
Ему нет дела до людей. Он глушит все шаги, звуки и, кажется, даже мысли.
Машины, укрытые под ним, похожи на диковинные диванчики.
"Фольксваген-жук" соседа О'Брайенов, мимо которого как раз проходит Марк, напоминает старый дисковый телефон. У домов выросли пухлые валики засыпанных оград-кустов. Миссис Хокли из дома напротив наконец-то пробурила скважину в сознание своего мужа, залитое футбольной эйфорией, и бедняга Коул счищает снег с гаража, мрачно размышляя о том, что потом придется еще раскапывать дорожки, и к тому времени, как он управится с этим, матч кончится.
Но мамаша О'Брайен не замечает всего этого.
Вряд ли она заметит, даже если перед ней промчится сам Финн МакКулл[5] в сопровождении Гарма[6] и Санты.
Ее мысли точно так же далеки от реальности, как эти существа.
Поэтому мы оставим ее. Нам было необходимо познакомиться, чтобы побольше узнать о Марке, но теперь мы, уж конечно, не вернемся в ее унылый дом, чтобы иметь сомнительное удовольствие глазеть на ее весьма сомнительные прелести.
[1] Coming out (англ.) – букв. выход в свет, в гомосексуальном слэнге термин, обозначающий открытое признание своей ориентации.
[2] Брауни – (англ. Brownie) -– это самые ближайшие родственники домовых, небольшие человечки, ростом до двух футов, схожи с маленькими эльфами с коричневыми волосами и ярко-голубыми глазами, из-за коричневого цвета волос "БРАУНИ", кожа у них преимущественно светлая, хотя цвет кожи этих существ зависит от того места, где они обитают и чем питаются. Они аккуратны и чистоплотны. Также их называют брауни из-за коричневых лохмотий, которые они носят. Ростом они с семилетнего ребёнка. Лицо у них не имеет чётких очертаний, и обязательно какой-то элемент лица отсутствует или не на своём месте.
[3] Ченджелинг (англ. changeling) – как подкидыш фейри в человеческой семье, так и человеческое дитя, украденное из мира людей и воспитанное среди фейри. Как правило, сохраняет, либо приобретает волшебные свойства в зависимости от среды обитания. Нередко обрастает гротескными чертами общества, в котором оказалось.
[4] Г.Г. Маркес, "Сто лет одиночества".
[5] В Ирландии Финн МакКулл считается предводителем Дикой охоты. В средние века миф о дикой охоте был распространен в основном в Германии. Считается, что миф распространялся "по стопам" христианства. В более поздний период миф о дикой охоте был зафиксирован также в Ирландии, Великобритании, Дании, Швеции, Норвегии. Отголоски легенды были зафиксированы в Англии в 1950-х годах, вариант о "Роге дикой охоты". Дикая охота – группа призрачных всадников-охотников со сворой собак. Происхождение легенд о ней несет норвежские и тевтонские мифологические корни.
[6] Гарм (др.исл. Garmr) – в германо-скандинавской мифологии огромный четырёхглазый пёс, охранявший Хельхейм, мир мёртвых, хтоническое чудовище. Гарм – крупнейший из псов (кроме Фенрира). Вой Гарма будет одним из признаков начала Рагнарёка. Во время Рагнарёка, Гарм и Тюр убьют друг друга. В античной мифологии существует аналог Гарма – страж подземного царства мёртвых пёс Цербер.
Примечание 1. Про то, кто такой Санта (Санта-Клаус), я надеюсь, никому объяснять не нужно =)
малоуны и путешествия
или с чего все началось
Семья Малоунов – неугомонные люди. Они просто обожают путешествовать. Но так как детей у них много, и не всех можно взять с собой, это довольно затруднительно. Обычно с младшими сидит кто-то из старших. Без обид – по жребию. Потому что как-то раз попробовали пригласить няню, но впредь решили этого не делать. Оказалось, что если няни по долгу службы и умеют находить общий язык со всеми детьми, то младшие Малоуны – далеко не "все дети".
В отличие от большинства, в этой семье Рождество предпочитают проводить в поездках. Не стал исключением и нынешний год. Джеральду захотелось поехать в Австралию, чтобы собственными глазами увидеть тамошние рассветы и проверить, правда ли поют вечерами скалы у австралийских криков[7]. И "детский вопрос" всплыл вновь. Так уж они были устроены, эти Малоуны. Путешествия планировались заранее, а вот связанные с ними проблемы решались в последний момент.
И для Рональда, предвкушавшего несколько классных вечеров (и ночей, чего уж там) в компании Марка, полным сюрпризом оказалось то, что едут они в Австралию. В любое другое время он обрадовался бы: он так об этом мечтал. Но бросать Марка одного ужасно не хотелось...
Когда тот застал друга за яростной колкой дров, Рон все это ему высказал, досадливо морщась на замахе и коротко, с хрипотцой выдыхая, опуская топор.
Марк огорчился.
Конечно. Он ведь тоже рассчитывал на эти каникулы, причем не меньше, чем Рон. Но тот так мечтал об Австралии... И потом, это отличная возможность подружиться с Гвен Малоун, на которую почему-то не действует его очарование.
– Все в порядке, Рон. И, если хотите, я посижу с вашими младшими.
– Но тебе же придется тут жить! – выдает опешивший Рональд.
В ответ на это восклицание Марк только кисло улыбается. И оба они знают, почему. Марк О'Брайен относится к тем, для кого продолжительное общение с малознакомыми людьми является почти непреодолимой проблемой. Он любит детей примерно в той же степени, в какой недолюбливает взрослых, а потому встречать Рождество в их компании все же лучше, чем с матерью, а тем более в компании упившихся сверстников.
– А что плохого в том, чтобы тут жить?
– Ну... Топить приходится дровами. И следить за котлом. Запирать на ночь все двери. И вообще, по-моему, следить за мелкими – такой гемор.
– Рон, ну что за выражения... Они же твои братья и сестры.
– Засранцы они, – уныло выдает Рон.
Но его тон – всего лишь остатки утреннего потрясения. Перед ним засветилась надежда, подаренная человеком, в которого он к тому же влюблен, как мартовский кот.
– Да брось. У нас на кафедрах куда большие засранцы сидят.
Смех Марка будит пару сычей в самом углу дровяного сарая. Они поколениями живут там еще с войны. Малоуны их очень любят и никогда не прогоняют. Вместо того чтобы проснуться и улететь, птицы раздуваются, отчего делаются похожими на два мячика, с минуту светятся фосфорическим сиянием две пары глаз, а потом сон сычей становится еще крепче.
Рон фыркает.
Деканы у них и впрямь не блещут особыми достоинствами. По крайней мере, теми, о которых было бы известно их студентам.
– Ладно. Пойдем, спросим родителей. Они как раз в запарке: все друзья и родственники уже разъехались или разъезжаются, а няни нам не подходят.
Рональд складывает ему на руки несколько поленьев, сгребает целую охапку сам и ногой закрывает дверь в сарай. Они проходят через белый-белый сад, огибая пруд, и Марк отмечает, что потеплело, как часто бывает во время снегопада. Он прекрасно знает, что Рон сейчас кривит рот в гримаске, которая ему одновременно шла и не шла: этакого полунасмешливого отвращения. И делает вид, что ничего особенного не происходит, и все так и должно быть.
На двери висит рождественский венок с колокольчиком, который нежно звякает, когда они входят в дом. Молодые люди сваливают дрова в поленницу и идут в гостиную, где чета Малоунов как раз перебирает в уме варианты нянь и сиделок. Время от времени Джеральд или Гвендолин высказывают свое предложение вслух, но кто-нибудь из присутствующих, включая их самих, почти сразу отвергает кандидатуру по тем или иным причинам. Входят мальчики, и вот уже на них обоих невольно смотрят в поисках свежего решения, которое еще ни у кого не навязло на зубах. Рональд даже еле сдерживается, чтобы не предложить родителям "Ментос".
– Ма... Тут Марк говорит, что мог бы посмотреть за мелкими.
Рон привык вообще все высказывать сходу. Так что Марку остается только робко улыбнуться и кивнуть за его плечом.
Гвен замирает на месте, и с ее губ уже готово сорваться сакраментальное: "Нет, это исключено". Но она почему-то молчит. Мэри с удивлением смотрит на нее. Обычно жена брата за словом в карман не лезет. Джеральд и Рон переглядываются и понимают друг друга с полуслова, что в общем-то неудивительно, ведь они отец и сын: пора присмотреть пути отступления на случай взрыва. А взрывается Гвен быстро и очень громко. И часто болезненно для окружающих.
– А ты когда-нибудь имел дело с детьми? – наконец неохотно спрашивает она вместо этого.
– Да, миссис Малоун. Я сидел с соседскими близнецами. Вы знаете, детьми мисс Рачовски.
– Вот как? Ну что же... Думаю, нам нужно поговорить. Наедине, разумеется.
Изогнув бровь, она тяжело смотрит на мужа и старшего сына, собравшихся последовать за ней.
– Идем со мной.
Марк слушается, но когда в дверях видно уже только его спину, складывает пальцы колечком, показывая Рону, что все в ажуре, в чем сам он, конечно, далеко не так уверен.
Гвен приводит его в их с Джеральдом спальню.
Марк с любопытством оглядывается. Эта комната разгорожена надвое. В нише прячется внушительная кровать, а у окна стоит рабочий стол мистера Малоуна. Сувениры, привезенные из поездок, развешаны по стенам, стоят на полу, на полках, на столе и подоконнике, но все вместе вовсе не создает впечатления хаоса или беспорядка. Все настолько продумано, что помещение кажется сказочной пещерой...
– Сколько тебе лет?
Он едва не пропускает этот вопрос, засмотревшись.
– Девятнадцать.
Под ее испытующим взглядом ему неуютно. Он чувствует, что она не доверяет ему, почти ненавидит. Или очень хочет ненавидеть.
"Интересно... Был бы я девушкой, она ко мне так же отнеслась?"
Что-то подсказало ему, что да, так же.
Если не хуже.
Такая уж она.
– А с моим Роном как познакомился?
Это "моим" неприятно его колет, но Марк помнит, зачем сюда пришел. И помнит, что от этой женщины зависит очень многое.
– Мы занимались в одном библиотечном зале.
Глаза ее сощурились, но он успел увидеть в них удивление.
– А мне он совсем другое рассказывал. Будто сбил тебя с ног в коридоре Университета.
– Я не...
Но он – да. Он вдруг вспоминает тот хмурый, очень слякотный день, не задавшийся с самого утра. Марка выгнали с очередной работы (он тогда подрабатывал официантом), он едва не попал под машину, ему отказали в досрочном поступлении, и в довершение всех бед какой-то кретин врезался в него, когда он выходил из деканата. Синяк – огромный, лиловый – не сходил потом с задницы недели три.
– Так это был Рональд?
Он вдруг улыбается. И тут же чувствует, как расслабляется, смягчается Гвен. Что бы он ни сказал сейчас, ей это явно пришлось по нраву.
– Совсем забыла. Как твоя мать?
Рон его предупреждал, что Гвендолин несильна в дипломатии и переводит разговор на другую тему, если чувствует себя неловко. Даже если новой темой ставит собеседника в еще более неловкое положение.
– Как и прежде, – уклончиво отвечает он. – Она здорова.
– Ну, это славно. А она не будет возражать, если это время ты проведешь вне дома?
– Нет. Вовсе нет.
Про себя Марк думает, что вряд ли она хотя бы просто заметит его отсутствие.
– Ну... В таком случае, я думаю, вряд ли с моей стороны будет разумно не согласиться. Я знаю, что ты учишься, а студентам денег вечно не хватает. Ты ведь не откажешься от небольшой платы?
Он в изумлении смотрит на нее.
Гвен это не то смутило, не то разозлило. Прежде, чем он успевает что-то сказать, женщина отмахивается от него.
– Разумеется, я знаю, что у тебя есть работа.
При слове "работа" она кривит губы. Едва заметно, но он все же это замечает.
– Но, насколько я понимаю, в вашей семье работаешь только ты, а сидеть с детьми подразумевает и то, что несколько клубных вечеров ты не сможешь выйти на работу. Так что я не желаю слушать твои возражения.
Ну да. Миссис Малоун – практичная женщина. А ему не пришло в голову, что вечера ему нужно будет проводить с детьми. Ничего страшного, с администратором он договорится... Гораздо важнее, что мать Рона, кажется, начинает относиться к нему хорошо. Конечно, этим он немало обязан тому, что в городке в той или иной степени все друг друга знают и имеют хотя бы общее представление о том, кому и что можно доверять, но все же... все же...
– Бабушка Розали уедет вечером двадцать третьего. Мы – на следующий день. Будет хорошо, если ты с вечера двадцать третьего и переберешься к нам. Мы с Мэри все тебе расскажем и покажем.
От волнения у него пересохло во рту, и Марк может только кивнуть.
– Ну хорошо. Иди.
Гвен улыбается.
А юноша поспешно покидает комнату, словно перепуганный олененок.
И Рон, и Джеральд – оба испускают боевой клич, когда радостно улыбающийся Марк сообщает им новость.
Но, пожалуй, больше всех радуется бабушка Розали. Просто она слишком стара, чтобы так кричать. И уж тем более слишком стара, чтобы прыгать, как самые младшие из ее внуков. Поэтому она лишь гладит кота, делая вид, что и не сомневалась в успехе затеи мальчиков. И, разумеется, никто вновь не обращает на старую женщину
(сейчас принято говорить "женщина почтенного возраста")
никакого внимания.
Так уж устроены люди, что не придают значения словам и поступкам детей и стариков.
Дом поскрипывает под тяжестью снега.
Кажется, что он тоже чему-то радуется.
Живая идиллия.
Рон угощает Марка чаем, ему даже удается уговорить его (и мать) остаться переночевать. В понедельник в клубе выходной, поэтому О'Брайен соглашается.
Когда детям сообщают, кто проведет с ними рождественскую неделю, они относятся к этому по-разному.
Джимми и Рози рады-радешеньки. Майло пожимает плечами – ему все равно, лишь бы не трогали его дорогущую обожаемую игровую приставку. А вот Ингрид настроена критически. Она неоднократно слышала по телевизору, что гомосексуалисты пристают к маленьким мальчикам, и не понимает, как мама могла это позволить. Естественно, свои возражения она держит при себе. И в общем-то правильно делает.
Ночью Рональд рассказывает Марку анекдоты. Не потому, что ему так уж хочется его смешить, а скорее из-за того, что у него никогда ничего не было с парнями, и он страшно боится все испортить. Впервые ему приходит в голову, что, быть может, это не влюбленность и не развлекуха на один раз. На его месте большинство остановилось бы. Но Рон храбрец и честности ему не занимать. В конце концов, иначе он сейчас лежал бы в постели вовсе не с Марком, а с Тришей Кайл с соседнего потока, верно? И внутренний голос откликается эхом: верно.
Марк это не менее хорошо понимает.
И поэтому тоже колеблется: пути назад не будет.
А потом все внезапно комкается, превращается в карусель из мыслей, звуков дыхания и шорохов одежды и постельного белья. В кромешной темноте слышно приглушенное "шмяк", и тут же – двойное смущенное "извини".
– Дай сюда! – наконец не выдерживает Марк.
Снова слышно шуршание, треск фольги.
Можно предположить, что он достает презерватив, но точно сказать, конечно, нельзя.
Бормотание. Тихий вздох. Чей-то смешок. "Придурок, это же больно." – "Ну и плевать." Задушенный подушкой стон. Хриплое дыхание.
Мимо дома проезжает автомобиль запоздалого завсегдатая "Дядюшки Заворотник". На мгновение свет фар вытягивается по потолку. Марк вжимает Рона в постель, с его лба срываются градины пота, мешаются с капельками, выступившими на груди Рона. Опять темнота. "Потерпи." – "Да я уже... ох..." Скрип кровати. Скрежет зубов. И вскрик-выдох в кровать...
– Прости, – слышится смущенный голос Марка. – Я... давай вот так.
И снова – дыхание. Хриплый стон в ладонь. И – очень быстро – новый тихий всхлип.
Рональд тянет Марка на себя, целует солоноватые от семени губы. И некоторое время они лежат и ни о чем не думают. Кровать слишком узкая для двоих, но это их не особенно заботит. Весь прикол-то не в кровати.
– Курить хочется – страсть.
– Курить вредно.
– Скажи уж лучше – мама не одобрит.
– А почему, кстати, у вас только на первом этаже можно курить?
– Не знаю. Мать против, правда же. Говорит, потом уснуть не может.
Марк кивает. И сам не понимает, как умудряется соскользнуть в дрему, хотя обычно долго не может заснуть, если рядом кто-то есть. И когда Рон осторожно приподнимает его, перекладывая, он уже крепко спит. Не просыпается даже когда Рональд притискивает его к себе, как плюшевого медвежонка.
На улице снег на время остановил свое падение, и дом прислушался.
подкидыш
По улице гуляет ветер.
А у дверей Малоунов стоит корзинка – тепло укутанная, большая, с крепкими ручками. Оттуда доносятся звуки, в которых любой человек признал бы жалобное похныкивание ребенка.
Она появилась на крыльце между пятью и семью часами утра. Мистер Малоун, выходивший покурить тайком от жены, давно уже спал рядом с ней, а молочник еще не приходил. Но когда же именно эту корзинку поставили возле дома и
(главное!)
кто это сделал?
Вряд ли на Осенней аллее кто-то видел это. Ведь утром, как известно, люди спят всего крепче, подсознательно заранее сопротивляясь звонку будильника.
Если мы приподнимем одеяло, то увидим, что ребенок не так уж и мал, ему два, а то и два с половиной годика. И для такого крепыша у него удивительно
(противный)
тоненький голос. И ужасно громкий. Вполне достаточно для того, чтобы разбудить соседского пса. И тот присоединяет к плачу свой хриплый брех.
В конце концов снаружи появляется Гвендолин, собирающаяся ехать за провизией. Несколько мгновений она удивленно смотрит на подброшенный сюрприз, а потом срабатывает материнский инстинкт: она берет корзину и уносит ее в дом. Через несколько минут все Малоуны на ногах, кроме Рональда и Марка, которые по понятным причинам еще спят.
Ребенок уже сидит в корзине, ухватившись за края, и оглядывает собрание, словно король на именинах. И вновь он не нравится только одному человеку. Ингрид он напоминает что-то плохое, увиденное когда-то, быть может, во сне. И ей идея матери оставить ребенка кажется глупой.
О чем на этот раз она сообщает прямо. Гвен с изумлением смотрит на дочь. Обычно девочка тащит в дом все, что подберет на улице: котят, щенков, голодных мальчишек, с которыми играет в войну. Но сейчас она смотрит на ребенка с плохо скрываемым отвращением. Тот же тянется к ней, и когда касается ее, Ингрид отступает от стола и прячет руки за спину.
– Но дорогая... Сегодня почти наверняка все закрыто. Мы же не можем оставить его на улице.
По мнению Ингрид, именно так им и следует поступить. Но она сама не понимает, почему до такой степени в этом уверена.
– Мне кажется, нам нужно спросить Марка, – хмурится Джеральд. – В конце концов, это ему в случае чего с ним... хм... разбираться. А вдруг он вообще откажется? Ведь речь шла о взрослых детях... Ну, во всяком случае, сознательных. Я надеюсь.
Смутившись, он умолкает.
Гвен-то уверена, что даже если Марк вдруг никогда не имел дела с совсем маленькими детьми, то Ингрид ему поможет. Но дочь так странно отнеслась к ребенку... К ним обоим, к удивлению матери.
– Всем доброе утро.
Рональд улыбается расслабленной улыбкой, вид у него донельзя довольный. Гвен замечает и его искусанные губы, и засосы у него на ключицах, но молчит. В этой семье недовольство и возражения по столь щекотливым поводам принято высказывать наедине. Так что она только надеется, что мальчики не забыли о презервативах.
Тем временем Рон обнаруживает подкидыша, и через несколько мгновений тот уже обнимает юношу за шею.
– Чего это вы на него смотрите? У него же пеленки мокрые.
Гвен становится стыдно.
В самом деле. Как девчонка неразумная.
– Дай его сюда.
Она несколько сердито отбирает ребенка у сына.
Вскоре уже весь дом обустраивает пустующую комнату, кроме Марка, бабушки Розали и Ингрид. Бабушка спит в своем кресле у камина. А Ингрид пробралась в бабушкину комнату и сидит на кровати, обняв колени и глядя в угол, упрямо сдвинув брови. Как это всегда бывает в детстве, разом припоминаются все обиды и недоразумения. И наконец из ее глаз капают слезы, которые она сердито утирает кулаком.
Тем временем шум будит Марка. Он сладко потягивается. В первую минуту он долго разглядывает комнату, пытаясь понять, как здесь оказался. А потом улыбается, вспомнив прошедшую ночь. И поскольку Рона нет, он недолго остается в постели.
Всю сознательную жизнь он не позволял себе длительных сомнений и пустых переживаний, вот и теперь прячет опасения поглубже и выходит из комнаты. В округлом холле тесно: Малоуны таскают вещи, мебель и белье. Марк как раз успевает разминуться с Кейти, чтобы тут же едва не на цыпочках зависнуть над Джимми.
– Привет.
Джимми весел, кажется, в его слегка щербатой из-за выпавшего зуба улыбке сосредоточилось разом все грядущее Рождество.
– Привет. А что это у вас тут стряслось?
– Нам подбросили ребенка, – отвечает вместо него раскрасневшаяся Мэри.
Марк едва успевает подхватить из ее рук перину с подушками и удержать ее саму. Мэри чопорно благодарит его, представляя, каким унижением было бы упасть на глазах молодого человека.
– Ребенка?
– Ну да. Представляешь? – отвлекает его голос Рона.
Тот, похоже, всем доволен, а утреннее происшествие повеселило его еще больше.
– Ма обнаружила под дверью вот этот подарочек. Ты уже имел дело с двухлетними детьми?
– Да.
Марк растерянно смотрит на Малоуна. Неужели тот серьезно?
– Ммм... Знаешь, нам очень неудобно, но что если мы попросим тебя и за ним тоже присмотреть?
Марк некоторое время серьезно прикидывает свои шансы остаться в живых. Потом медленно кивает.
– Ладно. Я думаю, мы справимся. Правда, Джимми?
Он подмигивает брату Рональда, который с восторгом подмигивает ему в ответ.
– Уверен? То есть, я имею в виду, что тебе точно этого хочется или ты из вежливости?
– Я уверен.
Марк спокоен и вполне серьезен, и это убеждает Рона лучше любых заверений и уговоров.
И все же что-то не дает ему покоя. Но оформиться в полноценную мысль не успевает из-за появления матери, которая атакует Марка тем же вопросом, на который тот отвечает аналогичным образом. И мысль убегает от Рона куда-то в страну Неподуманных мыслей, словно перепуганная мышь, и прячется так глубоко, как только может. Тогда он говорит себе, что все в порядке. Потом он будет удивляться собственной беспечности, но сейчас ничего еще не знает об этом.
Миссис Малоун наконец уезжает в магазин, прихватив с собой Кейти, и на некоторое время в доме воцаряется спокойствие. Чистый, сытый найденыш водворен в свою временную спальню, а Ингрид помогает рассеянному мистеру Малоуну собирать чемодан, и ей некогда. Рону и Марку тем более ни до кого. Они выпросили у Мэри ключи от ее старенького фордика и поехали в дом О'Брайенов, чтобы привезти некоторые вещи, которые могут понадобиться, пока Марк будет жить с детьми.
Джимми играет в комнате найденыша старыми игрушками. Они принадлежали его бабушке Розали. Сейчас таких уже не делают. Там и странные пупсы в огромных воротниках, и механические паяцы, и небольшая коллекция домиков, что как настоящие – внутри можно даже разглядеть крохотных взрослых, детей, собак, кошек и даже канареек! Все это сделал отец бабушки Розали – игрушечных дел мастер, и таких вещей в давние времена не было даже у королевских детей. Поэтому Джимми перебирает их, словно величайшие сокровища, каковыми они, собственно, и являются. Разве понять нам, рожденным двумя-тремя поколениями после Второй мировой, нам, детям глобализации и телекоммуникаций, что за игрушки это были? Они заставили маленького мальчика забыть, что в комнате кроме него кто-то есть. И он не замечает, как пристально, совсем не детским взглядом смотрит на него найденыш, с какой жестокой, почти плотоядной улыбкой он схватился за прутья деревянной кроватки и поднялся на ноги.
Хотя, быть может, нам это только кажется. Дети плохо контролируют выражение лица, и порой гримасы младенцев могут попросту напугать. Да к тому же, этому ребенку уже пришлось кое-что повидать – причина достаточная для того, чтобы в два года взгляд его казался по-взрослому мрачным.
Но Ингрид, вошедшая в комнату, вовсе так не думает.
– Джимми, идем. Пора завтракать.
Голос ее звучит так, что младший брат не осмеливается ослушаться, бросает игрушки и спускается вниз.
Мы, конечно, знаем, что там они будут просто завтракать, поэтому остаемся.
Мы смотрим на младенца и понимаем, что он и нам не нравится. Хотя практически невозможно объяснить, что же в нем такого отталкивающего, помимо этого странного взгляда. У него два глаза, два уха, по две руки и ноги, нос, рот. Надо лбом волосы слегка вьются. И все же в нем есть что-то неправильное.
И если бы Ингрид увидела, что как только в комнате никого не осталось, ребенок самостоятельно поднял решетку, добрался до пупса и вернулся, она тут же выкинула бы его на мороз подальше от дома.
Пупс, видно, очень приглянулся подкидышу, потому что он уложил его рядом с подушкой и затих.
день первый
или о том, что перед бурей всегда бывает затишье
Бабушку Розали вскоре увозят на большом черном "кадиллаке". Она привыкла каждое Рождество встречаться со своими сестрами и братьями, чтобы (по их собственному выражению) не мозолить глаза остальной молодежи Малоунов и – ну как же без этого – перемыть им косточки без помех и в свое удовольствие.
Ее кресло еле влезает в просторный багажник.
"Кадиллак" принадлежит Томасу Малоуну, сыну самого старшего Малоуна (возможно, самого старшего на свете, так что Томас ненамного моложе самой бабушки Розали), и они трогаются с места медленно и степенно, торжественно рыкнув клаксоном на прощание.
Ближе к вечеру на такси уезжают в аэропорт остальные старшие.
Остаются лишь Ингрид, Джимми, Рози, Майло и Марк О'Брайен.
И подкидыш.
И, конечно же, не будем забывать о Крысобое! Он теперь по праву за старшего и занимает кресло Джеральда, которое стоит так, чтобы тепло, идущее от камина, благословляло, но не опаляло своими поцелуями. Старый кот щурится на огонь – кажется, ничего ему больше в жизни и не надо. Вполне вероятно, впрочем, что так оно и есть.
Наверху все, кроме подкидыша (который предположительно уже спит) и Майло (который, уж будьте уверены, режется в приставку), играют в детский покер, в который в этом доме умеют играть даже самые маленькие. Марк позорно проигрывает. Он научился этой игре только сегодня, и Джимми, который играет с ним в паре, страшно переживает. Пару раз даже порывается обвинить сестер в мухляже, но неожиданно его опережает Марк.
Он смотрит в карты, сосредоточенно сдвинув брови.
– Погоди-ка, – обращается он к Ингрид. – Ты говорила, что джокер заменяет любую карту, верно?
Девочка прикусила язык.
– Почему же тогда твой флэш бьет мой, если мой старше?
Туше.
Дом поскрипывает. Кажется, он тоже смеется.
– Пойдемте в театр! – вдруг подхватывается Рози, чтобы как-то перебить тягостную паузу, повисшую после поражения девчачьей команды.
– Куда? Нет, я не думаю, что это...
– Да она про наш театр!
Джимми уже наскучила игра. А в театре интересно. Там декорации, куклы, маски, грим и костюмы... (Картеры очень любили своими руками делать реквизит.) Одному там страшно, а всем вместе должно быть очень весело.
Марк вскоре соглашается. Рон много рассказывал ему про домашний театр, но показать не успел.
– Ну хорошо. Идем.
– Ура! – хором кричат дети.
– Но с одним условием. До возвращения миссис Малоун спать ложимся вовремя и умываемся перед сном.
Разумеется, они соглашаются.
И вскоре уже едва не с головой зарываются в тайны перевоплощения.
Рози находит пудру. Старую, почти белую. Мелкий порошок пахнет ландышем и лавандой. Марк советует ее не трогать. Он слышал, раньше туда добавляли свинец, так что это может быть опасно для ребенка.
Ему все здесь удивительно и интересно. Это – часть совершенно другой жизни, отличной от их мишуры и притворства. Клуб – это клуб, даже самый дорогой и престижный. А театр, даже домашний – это уже искусство.
Все костюмы сшиты с любовью и редким терпением и старанием. Они ничем не отличаются от настоящих. В первую очередь это, конечно, заслуга миссис Картер. Если судить по стендам в верхней комнате, эта дама была прямо-таки помешана на истории костюма. Марк, уступая просьбам девочек (и просто из любопытства) влез в костюм придворного времен Луи XV. И почти сразу снял, недоумевая, как они таскали на себе столько неудобных тряпок.
Внизу холодно.
Зал оказывается неожиданно просторным – на шестьдесят мест.
Но еще больше кресел, обитых винно-красным бархатом и золотыми шнурами, Марка заинтересовала сцена. Мудреная, почти профессиональная конструкция, рассчитанная на спецэффекты и быструю смену декораций – в то же время она была очень простой, чтобы с ней могли управиться один-два человека.
Пока Ингрид и Рози восторгаются платьями, а Джимми играет в следопыта сам с собой, Марк решает воспользоваться случаем и излазить все: от лесов до технического трюма под сценой, старательно изучив, что и как работает и для чего сделано.
Но подходит время сна, и он с сожалением созывает своих подопечных и уводит в дом.
Там заметно похолодало.
В ответ на незаданный вопрос Ингрид пожимает плечами.
– Котел остывает.
И как он сам не догадался?! Дрова туда подкладывали еще вчера вечером...
И вот он устало топает по лестницам вниз. Действительно, почти все, что было, прогорело.
Некоторое время Марк медитативно раздувает огонь, постепенно подкладывая полено за поленом. Мысли его витают где-то вокруг сцены, и когда он пытается выйти через кухню, до него не сразу доходит, что дверь заблокирована. Рональд предупреждал его, что мелкие горазды на такие шуточки. Рассказывал, как однажды они с отцом просидели на чердаке почти сутки, пока их не разыскала и не выпустила Гвендолин. Да им же от нее еще и влетело, что они били там баклуши, пока остальные убирались.
На мгновение Марка охватывает паника. Но он все же берет себя в руки. Дверь прилегает к косяку неплотно, можно лезвием ножа поддеть крючок и открыть ее. Что он и делает. По счастью, после одного случая он уже не расстается с армейским ножом-выручайкой[8] даже дома.
Услышав, что он освободился, дети с визгом разбегаются кто куда.
Значит, пока он не поиграет с ними в прятки и пятнашки, нечего и мечтать уложить их спать и взяться за книги. Ладно же...
Марк тяжело вздыхает и громко объявляет о том, что идет искать...
Когда даже Майло оставляет в покое свою ненаглядную Play Station, Марк заходит ко всем по очереди пожелать спокойной ночи. К подкидышу он заходит после всех. Совместными усилиями они вымыли и накормили его (возражал он, впрочем, только против мытья), и ребенок выглядит вполне здоровым и веселым. Марк долго задумчиво смотрит на него.
Ингрид права. Этот ребенок какой-то ненормальный. Неестественный. Но и Марк тоже не может сформулировать, что же с ним не так, а потому улыбается ребенку, поднимает с пола медвежонка и протягивает ему. А затем уходит спать.
Ну, может быть, не сразу спать.
В одиночку на новом месте тяжко. Белье на кровати свежее, но все равно слабо пахнет Роном – его собственным чуть терпким запахом, а еще вербеной и ромашкой.
Марк улыбается, рассеянно влезает в майку друга и устраивается под одеялом. Книги забыты – он слишком устал. Первые мгновения кажется, что заснуть не удастся, но Марк так вымотался, что засыпает почти сразу.
Около полуночи к нему в комнату пробирается Крысобой и устраивается на подушке, оглушительно урча. Но ни его песни, ни возня не будят Марка.
Ему снится счастливый загоревший Рон в полосе прибоя...
За окном начинает густо валить снег, и вскоре дом оказывается совсем заперт в саду, между молчаливых деревьев и пухлых сугробов.
А в сиреневой детской найденыш лупит мишкиной головой о край кровати – с той остервенелой детской жестокостью, что иногда свойственна и взрослым. Наконец плюш не выдерживает, голова отрывается и катится под кровать. Оттуда слышатся какие-то странные звуки, словно голова распугала мышиную вечеринку. Найденыш с явным интересом склоняет голову набок. Кажется, что глаза у него светятся, но это просто луна заглянула в окно.
То, что происходит под кроватью, его не очень интересует.
Ему нужно нечто совсем другое. Кое-что, что дышит в соседней комнате и видит уже седьмой сон. Кое-кто. Теплый и вполне материальный.
день второй
Марк почему-то вскакивает ни свет ни заря. Долго сидит на кровати, вслушиваясь в темноту, пытаясь понять – ночь, утро или уже вечер следующего дня. Он гадает, отчего проснулся, неловко ворочая в памяти приснившийся ночью странный сон. Только Марк никак не может собрать осколки впечатлений в единое целое. После сна остается липкое муторное полувоспоминание о лестницах, мокрых стенах, осклизлых балках.
И в сердце его зарывается червячок-предчувствие. Если бы у него был знакомый детектив, или сам он служил в полиции, он непременно узнал бы это ощущение, знакомое практически всем следователям и патрульным. Все детали и нити уже перед вами, но происходящее еще не сложилось в полноценную картинку.
Надо каким-то образом избавиться от мыслей о червяке, поэтому Марк встает, старательно заправляет постель, по очереди обходит детские комнаты. Там все тихо. Ему чудится, что в комнате подкидыша кто-то есть. Марк даже включает свет, поддавшись всколыхнувшимся детским страхам. Но оказывается, что это просто ребенок.
Отчего дети не спят в тихие предутренние часы? Его тетка говорила, что именно в это время к ним приходят ангелы. Сам Марк никогда не видел ангела, а потому ни подтвердить, ни опровергнуть это мнение не мог.
Так или иначе, ребенок не спит.
Смотрит на него.
Марк, видно, дал ему слишком старую и ветхую игрушку, чтобы с ней в самом деле можно было возиться. Вон, и голова уже отлетела...
Марк подбирает игрушку с пола. Примерно такой медведь был у него в детстве, только темно-коричневый. Глупое плюшевое животное, добрый друг и верный спутник во всех его шалостях и играх. Бедняга трагически утонул в реке во время Великого Потопа, в который играли соседские дети.
– Я пришью ему голову. Ты ведь не против?
Ребенок все так же внимательно смотрит на него, и Марку становится не по себе. Он выходит, сжимая мишку в руке, и выключает свет, инстинктивно ожидая, что вот сейчас вслед ему метнется протестующий плач, но ничего подобного не последовало.
Только словно пробормотал кто: "Беги, маленький О'Брайен. Беги прочь. Уноси ноги".
Марк встряхивает головой, гоня наваждение, и оказывается, что он попросту задел бамбуковые шторы.
Он некоторое время бродит по дому, а потом устраивается в гостиной со стаканом молока в руке. Пока варится кофе, можно сделать вид, что никуда не надо торопиться, и немного помечтать. Он и мечтает, пока не вспоминает, что необходимо проверить котел и нарубить дров.
В саду стало еще больше снега, и на фоне белопенных сугробов дом, деревья, сарай и пруд словно заштрихованы углем. Пруд еще не замерз: неподалеку от берега темнеет большая полынья, по краям подернутая хрусткой корочкой льда. Но лед вокруг нее выдерживает вес взрослого человека.
Марк таскает дрова, затем к нему присоединяется Ингрид, и в конце концов они втягиваются в совместное приготовление завтрака так, словно делали это вместе всю жизнь.
Чувствовать себя нужным, ощущать себя частью семьи – это ли не прекрасно?
Для Марка – безусловно.
Как же он благодарен Малоунам, и в первую очередь Гвен, за вот эти вот ощущения, важные для большинства ирландцев. Да, если вдуматься, просто для большинства людей.
Ингрид смешная.
Она делает вид, что им не о чем разговаривать. Но Марк уверен, что ей страсть как хочется расспросить его о брате и о нем самом. Наверху что-то с грохотом падает и вроде катится по полу.
Переглянувшись, они кидаются наверх, но к их приходу там уже становится тихо.
"Слишком тихо", – даже думается Марку О'Брайену, прежде чем он понимает, что еще кажется ему неестественным помимо тишины.
Давешний подкидыш каким-то образом оказался на подоконнике.
– Как он это сделал?
Он сам не замечает, что бормочет это вслух.
– Да это же мальчишки пошутили!
Возмущенная Ингрид бросается к комнатам. От взгляда Марка не укрывается тот факт, что ребенка она при этом обходит по широкой дуге.
А тот горячий. До ужаса горячий. Но не подает никаких признаков простуды: Марк специально проверяет. Более того, ребенок обхватывает его за шею, да так крепко, что расцепить его ручонки нет никакой возможности. Именно сейчас юноша понимает, что этот ребенок, хоть и не вызывает в нем такой гадливости, как у Ингрид, но неприятен и даже пугает.
Чем?
Чем может пугать двухлетний ребенок?
Вряд ли это объяснимо...
Поэтому Марк просто несет его вниз – кормить.
Подкидыш съедает все, что ему дают, и, заметив, что юноша собирается вымыть посуду, поднимает рев, вызывая досаду и недоумение О'Брайена.
– Ты ведь только что поел!
На всякий случай Марк проверяет, не следует ли сменить штанишки, но нет – ребенок сухой. Да к тому же, так требовательно дети орут только когда хотят есть. Ерунда – мнение, что детский плач всегда звучит одинаково.
И вновь от него ускользает деталь, не такая уж и крохотная: этот подкидыш слишком взрослый для такого ора, ему пора бы уже требовать своего иными способами.
– Марк... Марк, ты не видел Джимми?
Ингрид входит, когда он ставит добавочную порцию каши на огонь, и некоторое время пытается понять, зачем он это делает – ведь ребенок, судя по брызгам на столе, уже накормлен.
– В последний раз я видел его в кровати вчера вечером. Разве он еще не проснулся?
Воистину, дети Малоунов обожают розыгрыши... Так может, это очередная игра?
– Послушай, если вы играете в прятки, то я пока не могу к вам присоединиться... Поищи его на антресолях. Может, он там брауни ловит.
Джимми Малоун – в принципе большой проказник и заводила в любой компании. Он вполне мог проснуться пораньше, набегаться по дому, а потом решить всех напугать и забраться в шкаф, да там и уснуть.
Поэтому Ингрид решает последовать совету Марка и хорошенько обыскать дом. Вскоре к ней присоединяются все, кроме подкидыша.
Только ближе к вечеру, усталые и голодные, они понимают, что перерыли все – от подвала до чердака. А Джимми так и не нашелся.
– А что если его схватили брауни? – вдруг всхлипнула Рози.
Ингрид покосилась на сестру.
Неужели та всерьез в это верит?!
– Брауни настроены неагрессивно по отношению к людям, – бормочет Марк, вряд ли осознавая, что несет.
Куда, черт побери, может деться мальчик в этом доме?
Ответ вряд ли принесет утешение хоть кому-то из них, потому что Джимми может быть где угодно.
Звонит телефон.
Не вздрагивает только подкидыш: он играет с осликом Джимми.
Марк негнущимися пальцами берет трубку и чуть не роняет ее.
– Привет, Марк. Ну как вы там?
Веселый голос Рональда словно ножом полосует по сердцу.
Первый порыв – все ему рассказать – Марк сдерживает. Он слушает, как Рон взахлеб рассказывает ему про теплый Тихий океан и кенгуру в парке, и понимает, что не хочет портить ему отдых. Потому что Джимми может не найтись. И тогда...
Марк закрывает глаза, утихомиривает поднимающуюся в нем панику... и врет. Впервые в жизни врет тому, кому хотел говорить только правду.
– У нас все хорошо.
Предупреждая протестующий возглас Ингрид, он легко касается ее губ кончиком пальца.
– Мы играем в прятки. Да... Все вместе, да. Хорошо, я передам. И твоим родителям тоже... Пока.
Он кладет трубку и смотрит сначала в глаза Ингрид, а потом Рози.
– Мы найдем его. Я обещаю.
Рози кивает в ответ.
Она ему верит.
Потому что его любит ее старший брат – самый сильный человек на свете после папы.
день третий
Вам когда-нибудь приходилось искать маленького пацаненка в огромном старом доме? Тогда вы наверняка знаете, что проблема не в количестве тайников, куда можно спрятаться, а в местах, где ребенок запросто может попасть в ловушку, из которой ему окажется не под силу выбраться самостоятельно. Особенно в таком месте, как дом Картеров.
Ингрид ходит по комнатам и изредка тихонько зовет брата. Ей все еще хочется спать, и она решает сварить кофе, хотя мама категорически запрещает младшим детям его пить. Но вот ей кажется, что она видит Джимми – впереди, в коридоре первого этажа. Она выбегает из комнаты, но успевает услышать лишь смех и заметить, как рубашка братца мелькает за поворотом. Негодуя, девочка следует за ним – и вновь успевает лишь мельком увидеть озорника, и тот смеется уже за дверью в гостиную.
Ингрид свирепеет, бросается за ним и... со всего маху влетает в кухню, где ее встречает недоуменным взглядом Марк.
– Что это с тобой?
Некоторое время она пытается перевести дух и справиться с
(как это она проскочила в кухню вместо гостиной?!)
удивлением.
– Он вовсе не пропал никуда! – наконец сердито выталкивает она из себя.
– Что ты имеешь в виду?
Марк осторожно, чтобы ненароком не пролить горячее молоко, высвобождается из ручонок подкидыша, отчаянно тянущего его за рукав.
– Джимми!!! Негодяй просто играет с нами в прятки. Я его только что видела своими глазами.
Марк не спрашивает, уверена ли она. И так видит. Но ему трудно поверить, что все так просто: они искали Джимми почти всю ночь, пока дети не свалились от усталости. Не мог же тот взять – и спрятаться настолько хорошо? Или мог?
Подкидыш, изловчившись, ухватывает его за прядь волос и тянет ее в рот.
– Да пусти же ты!
Не выдержав, Марк ссаживает ребенка на детский стульчик. Ему кажется, что подкидыш смотрит умоляюще, но он сердит на него, поэтому попросту отворачивается.
Ингрид садится за стол.
– Если он в доме, почему не приходит поесть? Джимми никогда не жаловался на аппетит.
– Может, таскает из холодильника?
Сам Марк вечно "кусочничал", потому что ему не хватало времени и терпения готовить себе обед, когда он учился, так что он не видит в этом ничего страшного. Но Ингрид смотрит на него как на святотатца.
– Мама запрещает нам так делать. От этого портится желудок и вообще можно серьезно заболеть.
Подрывать авторитет Гвендолин среди детей никак не входит в планы Марка, так что он молча ставит на стол кофе и завтрак.
– Думаю, вам стоит после завтрака сделать вид, что ничего не происходит, а я попробую найти его и поговорить.
Марку действительно этого хочется. Джимми, конечно, рано или поздно наиграется и покажется, но кто сможет гарантировать, что в следующий раз будет зима и ему не придет в голову, что на улице прятаться интереснее? А затем искать его по всему городу? По всей стране? По всему миру?
Жалеет ли Марк сейчас, что ввязался в эту авантюру?
Нет.
Если он о чем и жалеет, так это о том, что рядом нет неунывающего Рональда. Подобное приключение как раз для них двоих.
Все сонно доедают завтрак.
Внезапно сверху слышатся взрыв и протестующий крик. Марк вздрагивает, холодеет и чувствует противную слабость в коленях.
– Успокойся, Марк.
Ингрид смеется, глядя на него.
– Это игрушка Майло. Он проиграл.
На языке у Марка вертится нецензурное упоминание такой-то матери, но приходится ограничиться лаконичным "ясно".
– Все. Я пойду искать. Кто-то моет посуду, а кто-то берет на себя подкидыша – сами решайте.
Похоже, ребенок перестал вызывать неприязнь у Ингрид, потому что она оставляет посуду Рози, поспешно подхватывая его на руки. И снова никто не замечает странный, умоляющий взгляд ребенка. Марку кажется, что у того просто немного болит животик от обжорства. Он думает, что ничего страшного в этом нет, так что отправляется бродить по дому, за ним несколько другим маршрутом следует Ингрид, которой пришло в голову, что подкидыш вполне может остаться у них жить, а значит, неплохо будет все ему показать. В конце концов, в кухне остается одна лишь недовольная Рози.
Вскоре, впрочем, она увлекается своим занятием и начинает тихонько напевать себе под нос. Она не сразу обращает внимание на то, что кто-то окликает ее по имени.
– Рози.
Голос звучит так тихо, словно из-под пола.
– Рози.
Девочка не слышит.
В кухне льется вода, звенит посуда и песенка хоть и поется полушепотом, но тоже заглушает голос. Но похоже на то, что обладатель его не теряет надежды.
– Рози-Роза-Розали...
Ты в саду играла ли?
Рози-Роза-Розали...
Выйди, Рози, посмотри...
На этот раз голос услышан.
Девочка поспешно выключает воду.
– Джимми? Джим, где ты?
Эту дразнилочку-считалочку Джим сам сочинил не так давно. Они часто использовали ее, чтобы в присутствии взрослых подать друг другу знак, что появилось срочное дело или новость, которой обязательно лучше делиться тайно.
– Здесь, под мойкой, Розали,
Ты спустись и посмотри.
Рози спускается со скамеечки, распахивает шкафчик, в котором обычно держат ведро, веник с совком и моющие средства, и заглядывает под раковину. И действительно – там оказывается Джимми.
– Что ты тут делаешь?
– Прячусь.
– Тебе не стыдно?! Мы второй день тебя ищем. Марк так расстроен...
– Другой один, один другой,
Попробуй, угонись за мной.
Когда другого ты найдешь,
Оригинал ты обретешь.
– Джим, ну почему ты такой противный? Прекрати. Это совсем не смешно!
Рози становится жутковато.
Джим, как истинный сын своего отца, любит иногда сходу сплетать рифмы в единое, осмысленное целое, но без загадок. Его стишки обычно проказливы и понятны.
– Один туда все принесет,
Другой оттуда извлечет.
Туда приходят оба враз.
Единственный остался лаз.
Девочка пятится через кухню, натыкается на стол и тихо ойкает – скорее от испуга, чем от боли.
– На дне живут, их сразу три.
Попавшись, в оба ты смотри.
От них дорога лишь одна:
Не закрывай того окна.
– Джимми...
В ее голосе звучат умоляющие нотки. Зачем, ну зачем он это делает?!
Становится тихо.
Капает вода из крана и бьется о железное брюхо раковины.
Рози решается вновь взглянуть на брата. Но его там уже нет. Только трубы уползают в темноту. Рози поспешно захлопывает дверцы шкафчика.
Она уверена, что если расскажет о случившемся, ее засмеют. Ей и в голову не приходит, что так могут думать лишь взрослые. И, конечно, она не может не знать, что как бы ни устал Марк, он выслушает ее и не будет смеяться.
Но зато со всей детской педантичностью она на всякий случай записывает сказанное Джимми. На первый взгляд бессмысленные – эти стихи напоминают ей головоломные задания из сказок о фейри.
Если бы Марк выбрал театральное училище, как хотел изначально, он уехал бы из города и скорее всего никогда не встретился бы с Рональдом. Если бы в свое время Джеральд Малоун не выбрал бы именно этот Университет в качестве места для практики из десятка предложенных, а его сестра Мэри не поддержала его в этом решении, Малоуны и вовсе не приехали бы в этот тихий сонный городок. Если бы Пенни Ричардсон не вышла замуж за Патрика О'Брайена... Если бы Патрик, в детстве впавший в кому, так и остался в ее объятиях... Если бы дом, где жили теперь Малоуны, разнесло снарядом...
Сколько удивительных "если" вертится в голове у Марка сейчас, когда он держит в руках шкатулку, упавшую с полки и больно ударившую его по плечу. Из шкатулки веером разлетелись старые фотографии, камея, какие-то засушенные цветки лиловатого цвета, надушенная игольница, перстень с зеленым камнем и огромное количество бумажных пакетиков (вроде тех, в каких сейчас толкачи продают героин и кокаин) с порошками от изжоги, бессонницы и головной боли. Теперь все это валяется вокруг Марка.
А сам Марк сидит на полу и с любопытством разглядывает фотографию – дряхлый дагерротип, на удивление хорошо сохранившийся. Согласно надписи на обороте Коул и Энн Малоуны когда-то в лучших друзьях имели Линн О'Брайен, прабабку Марка.
Что же случилось потом?
Рассорились две семьи или их развели войны и прочие потрясения, обрушившиеся на мир на рубеже столетий?
Марк задумчиво откладывает дагерротип в сторону. В прошлом можно покопаться и потом. Учебники тоже забыты. Марку уже совсем не до учебы. Стоит все-таки попытаться отыскать Джимми. И когда мальчик найдется, он даже не будет его ругать – лишь бы только тот был цел и невредим.
[7] Крик (водоток) – название пересыхающих рек или временных водотоков в Австралии.
[8] Многофункциональный нож "все-в-одном": лезвие, ножницы, пилка, отвертка, штопор и т.д.
находки
Вечером все вновь собираются в гостиной на втором этаже. (Кажется, это место по общему молчаливому согласию стало их штабом.) И вот теперь совершенно напуганная происходящим Рози решается рассказать о том, что произошло утром в кухне.
– Тебе померещилось!
Ингрид и сама знает, что Рози не совсем обычный ребенок: она никогда не врет и не дает воли безудержным фантазиям. В отличие от других детей она прекрасно разделяет реальность и вымышленный мир. Так что Ингрид сначала это говорит, а потом ей становится стыдно.
Рози пожимает плечами и протягивает Марку лист оберточной бумаги, в которую Гвен обычно каждое утро заворачивает ланчи для всей семьи.
– Что это?
– Я записала то, что сказал Джимми.
Марк хмурится, пока читает, и сосредоточенно шевелит губами. Привычка, оставшаяся у него с детства, когда он не умел читать про себя печатный или рукописный текст. Он приходит к тому же выводу, что и Рози.
– Похоже на загадки. Вроде тех, что встречаются в сказках.
Другой один, один другой...
Когда другого ты найдешь...
Рози, ты уверена, что Джимми...
– Ченджелинг!
Ингрид вздрагивает и с укором косится на сестру, которая подходит к подкидышу и берет его на руки. Марк не задает вопросов, ему почему-то сразу становится ясно, что она имеет в виду. О благословенное восприятие студента-гуманитария!
– Перевертыш? Но...
– Марк, ты же не веришь, в самом деле, что Джимми утащили зеленые человечки? Может, он поскользнулся, упал и сейчас лежит где-то и ждет помощи...
Ингрид кажется, что вокруг нее все разом утратили рассудок.
– Нет, конечно, – Марк забирает ребенка у Рози. – Я думаю, каким-то образом фейри обменяли их телами, и настоящий Джимми все это время никуда не девался.
– Да ты чокнулся. Все вы здесь чокнулись!
Ингрид вскакивает, от ярости у нее трясутся руки и сводит в нервном тике скулы, но кое-что процедить ей все же удается.
– Хватит. Я звоню в полицию. Нам давно уже нужно было это сделать. И... и это ты все подстроил! Я так и думала, что мама ошибается, оставляя нас с тобой!
Марк даже не успевает возразить.
Ингрид срывается с места, хлопает дверью, и становится слышно, как в камине потрескивают дрова.
Майло, до того молчавший, выдает: "По-моему, у сестренки поехала крыша".
Марк с ним согласен.
Но никто не удивляется, когда Ингрид возвращается через время, явно недостаточное для вызова полиции.
– Телефон не работает.
Похоже, желание играть в детектива у нее испаряется, поскольку больше она никаких обвинений не предъявляет.
– Нам надо позвать на помощь, – говорит она наконец. – Нужно позвать кого-нибудь из взрослых.
– Взрослый у нас уже есть.
Майло кивает на Марка и тянет к себе бумажку с четверостишиями, игнорируя взгляд сестры, который означает что-то вроде: "Я имею в виду нормальных взрослых". Он долго читает, вертит стихи в уме и так и сяк, прилаживая их к окружающим и к дому. Потом уверенно говорит:
– Второй стишок про дровяной сарай.
– С чего ты взял? – Марк подается вперед.
Майло смотрит на него как на идиота.
– Потому что зимой это единственное место, куда часто ходят и откуда что-то носят. Там есть подпол. Мама хранит там консервы и стероидные свечи.
– Стероидные свечи?
Марк ничего не может с собой поделать: расплывается в улыбке, как Чеширский кот.
– Стеариновые, дурак! – поправляет брата Рози. – Там еще держат старые вещи, которые не помещаются на чердаке.
О'Брайен с большим трудом представляет, сколько вещей могло накопиться в доме, поскольку сам живет в новеньком полупустом коттедже, совершенно не напоминающем место, где кто-то обитает.
Значит, нужно пойти к дровяному сараю... Но, видно, не просто так пойти, а вместе с Джимми и когда его двойник точно будет там, судя по содержанию первого стишка. Но о чем же идет речь в третьем?
– Может, стоит поискать незакрытое окно? – предлагает он, поудобнее устраивая на руках Джимми в теле подкидыша.
У Ингрид становится такое лицо, словно она окончательно уверилась в том, что оказалась среди пациентов психиатрической лечебницы. И она наотрез отказывается куда-либо идти. Она усаживается на диван и заявляет, что они могут отправляться куда угодно, но ее с ними там не будет. Марку это не нравится. Ему не хочется оставлять ее одну и разделяться, но придется идти, потому что нельзя с этим тянуть. Черт, как же сейчас ему не хватает Рональда с его фольклористикой.
Да фиг с ней, с фольклористикой...
Марку смертельно хочется вжаться лбом в мосластое плечо и закрыть глаза. Хоть на минутку. Это сделало бы его непобедимее всех Рыцарей Круглого стола, сильнее самого могучего Кулла.
В сад ведет всего одно
Потаенное окно.
И с рождения до смерти,
Чтоб открыть, поверить нужно –
Есть оно...
Рон написал это стихотворение в четырнадцать. В нем говорилось о "третьем глазе" писателей и о том, почему далеко не каждый готов увидеть, что же на самом деле прячется в его душе.
И вот теперь Марк упорно ищет окно, а из головы все не идет, что это иносказание и нужно просто посмотреть на него под другим углом.
Рози идет рядом.
Но большего она сделать не может. Милая, милая Рози...
"Откуда ты такая?" – с внезапной нежностью думает Марк.
Им всем страшно, хоть ни один из них этого и не показывает. Даже Ингрид, оставшейся в гостиной.
"Зачем фейри горстка детей и юноша?.."
К ночи они убеждаются, что речь идет совсем не об окнах их дома. Тогда они стаскивают постели на второй этаж и решают ночевать у камина. Они так устали, что не замечают, что Ингрид там нет. В конце концов, сестрица наверняка устала их ждать и отправилась спать гораздо раньше.
Изумленный Крысобой с ворчанием пускает их в свое царство, однако не особенно возражает и, как только все затихает, устраивается на подушке Марка, почти у него на голове, и начинает петь песенку.
Утро четвертого дня они встречают в хмуром молчании.
Марк видит, что дети устали, и чудо еще, что неадекватно отреагировала на происходящее только Ингрид.
(Где же она, Ингрид?..)
Как изменились твои представления об адекватном, маленький О'Брайен...
Марк оглядывается.
Рози пытается проснуться над вышиванием, изредка она поднимает голову и смотрит на огонь. В ее глазах отражаются маленькие рыжие язычки пламени. Майло пытается раскрутить на игру старого кота, но получается у него не ахти: с Крысобоем шутки плохи. Джим здесь. Больше в комнате никого нет. Никого, кто мог бы сказать или прошептать, или хотя бы подумать о том, что только что прозвучало в голове Марка. Интересно, неужели именно так сходят с ума? И если он сошел с ума, и все это ему только кажется, а он заблудился в лабиринтах собственного сознания, то что происходит на самом деле?
Марк вновь переводит взгляд на Рози.
Заразно ли безумие?..
день четвертый
Телефон молчит.
И если бы Марк вышел за дровами вчера, он обнаружил бы, что под тяжестью нападавшего снега провод попросту оборвался. Но он выходит сегодня, не обращает внимания на то, что провода нет вовсе, и вспоминает Туве Янссон с ее замечательными историями о муми-троллях. И загадочную Туу-тики.
"– Раньше здесь росли яблоки.
– А теперь тут растет снег![9]"
Воистину, сад выглядел так, словно снег не нападал сверху, а вырос прямо на ветках и на земле, причудливо распустился на крышах, вьюном цепляется за наветренные стены. Но Марк любит зиму. Ему совсем не кажутся чуждыми и загадочными черные остовы деревьев и мокрые бока сарая, хотя он и верит: летом здесь все иначе, по-другому.
Пока Марк колет дрова, в голову ему лезут всякие неприятные мысли. Например, что дверь в дом окажется закрытой, и он так и останется снаружи, а за это время с детьми внутри что-нибудь случится. Или ему так и не удастся решить эту загадку. Тяжело будет объяснять чете Малоунов, почему их сын в таком виде и, вполне возможно, никогда не вырастет. Но еще хуже для него совсем другое. Предать доверие Рона.
И подтвердить любимую присказку матери.
"От вас, О'Брайенов, одни беды и несчастья."
Между тем, Марк прекрасно понимает, что бесполезно и даже опасно изводить себя подобным образом, но почему-то все никак не может остановиться.
Неожиданно топор слетает с топорища и, стукнувшись о полено, рикошетит, метя юноше прямо в лицо. Марка спасает лишь случайность: в этот самый момент он отклоняется, чтобы выглянуть в сад. Ему померещилось, что между деревьев кто-то прошел к дому. Поэтому лезвие только самым краешком зацепляет его лоб. Не смертельно, но глаза тут же заливает кровью, и Марк нервным, испуганным движением закрывается рукой, хотя уже поздно, и все, что могло случиться, случилось.
– Боже...
Он, конечно, не считает, что Бог имеет к этому какое-либо отношение. (Признаться, у Марка вообще сложные отношения с Богом.) Просто у большинства из нас это слово вырывается в таких ситуациях настолько автоматически, что мы даже не вкладываем в него никакого особого смысла – это слово-реакция.
– Кто Богом плюется,
Тот смерть дозовется!
Марк вздрагивает.
У самой двери, на тропинке к дому, стоит Джимми.
Нет. Не Джимми, конечно.
Подменыш.
Кукушонок.
Внезапно юношу охватывает злость.
– Верни мне Джимми, ченджелинг!
– Условия простые дал,
Чтоб ты их точно выполнял.
Честны условия мои.
А где гарантии твои?
– Ну все, хватит с меня... Иди сюда, фейрячье отродье!
Марк кидается к нему, промахивается и проваливается в снег. Хихикая, подменыш отступает к дому, не особенно торопясь, словно он тут всего лишь прогуливается.
Чертыхаясь, Марк утирает лицо снегом, смывая кровь, и вновь бросается в погоню. Дурацкая затея – как детская игра "Ты тут – я там". Куда бы и как быстро ты ни добирался, твоего оппонента там уже нет, и так до бесконечности. Но, связанный собственными условиями, и фейри не может скрыться. И оттого их с Марком пятнашки немного смахивают на театр абсурда.
Наконец, они добираются до дома, и Марк останавливается на кухне. Быстрый взгляд в зеркало показывает ему, на что он похож со стороны. Но времени привести себя в порядок нет: он прекрасно чувствует, что секунды начинают утекать сквозь пальцы, хотя никак не поймет, откуда взялось это ощущение.
Наконец, отдышавшись, он возвращается в гостиную, где Рози пытается развлечь братьев "колыбелью для кошки". Увидев его, она озабоченно хмурится.
– Марк, что с тобой?
– Все в порядке.
Он поднимает на руки настоящего Джимми.
– Думаю, мне удастся выгнать эту нечисть из дома. Слушайте внимательно. Как только мы выйдем, вы должны запереть все двери и никого не впускать, пока мы не вернемся, и вы не убедитесь, что это мы.
– Ты думаешь, это поможет?
Майло говорит резко, отрывисто.
– Вы – хозяева дома. Ваша воля сильнее незваных гостей, кем бы они ни были. И все вместе вы справитесь.
– А сейчас нам что делать?
– Мы пойдем с тобой! – уверенно заявляет Рози.
Марку это почему-то не кажется хорошей идеей. Но возразить нечего. Как иначе дети узнают, что он вышел из дома?
И они идут вместе.
Когда они понимают, что что-то не так, неправильно?
– Марк, где входные двери?
До усталого, голодного Марка вопрос Рози доходит как сквозь бесчисленные слои ваты. Он останавливается и с недоумением смотрит на девочку.
– Что?
– Мы проходили по коридору мимо кухни уже несколько раз. И мимо веранды.
Он усаживается прямо на пол. Больше не может держать Джимми – тот тяжелый, как мешок яблок. А Марк никогда не мог похвастать особой выносливостью и силой.
– Я посмотрю! – подрывается Майло.
– Нет.
Усталость накатывает длинными, стучащими в висках волнами. Но он кое-как собирает мысли в единое целое.
– Никто никуда не пойдет. Мы должны быть вместе, иначе потеряемся. А если мы потеряемся...
"... мы можем никогда уже друг друга не найти."
Он усилием воли вздергивает себя на ноги и, стиснув зубы, подхватывает Джимми. Плечи и локти незамедлительно отзываются противной ноющей болью.
Двери в спальни, гостиные, коридоры, кухни – все были. А дверей на улицу не было. Марку с большим трудом удается унять волчье желание метаться по дому в поисках выхода, словно по клетке, лишь бы только не останавливаться, не позволить себя догнать глухому отчаянию.
Каждый новый круг немного изменяет дом.
И наконец Марк замечает это.
– Майло. Нам нужно самое большое зеркало в доме. Есть тут большие зеркала?
Он уже сообразил, какими такими коридорами водит их фейри, хотя ни разу не слышал о таком.
Зеркальный лабиринт.
Если поставить два зеркала напротив, они будут отражаться друг в друге бесчисленное количество раз, пока перспектива не исказится окончательно.
– У бабушке в комнате, наверное... – медленно говорит Майло.
– Да в театре же! – тут же возражает ему Рози.
– Почему ты мне все время перечишь?!
Марку приходит в голову, что он как-то уж слишком сильно устал, словно кто-то сосет из него силы.
Но ведь такого не может быть?
Сколько раз с момента отъезда Рона он уже это себе говорил?
– Рози... Майло... Хватит. Не время ссориться.
Что-то в его голосе заставляет их тут же умолкнуть.
Он не сердится на них – детям в такой ситуации нелегко осознать необходимость сплоченности действий.
Им удается на удивление быстро добраться до двери, ведущей в комнатку над театром. Но она примерзла, и открыть ее не удается.
Холодно.
Дети жмутся друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, пока Марк пытается дыханием отогреть засов. Идти куда-то за керосинкой или примусом нет сил, да к тому же опасно: вдруг они потом не смогут вернуться? Ждать приходится долго, и Рози с опаской прислушивается к поскрипыванию старого дома. Возможно, он тоже всего лишь мерзнет. Но – кто знает? – может, все не так уж безобидно.
Наконец засов сдвигается, Марк из последних сил наваливается плечом, что-то угрожающе хрустит (ему кажется – его собственные кости), и дверь поддается.
На Осенней аллее появляется такси. Снега на проезжей части столько, что старенький "фордик" еле ползет. Но все же ему удается добраться до дома, который все по старой памяти именуют домом Картеров, включая самих Малоунов.
Дверца открывается, и из машины выбирается Рональд...
пустой дом
Когда они переехали, Рону было четыре. В те времена дом картеров был одним из четырех, уцелевших в годы войны. На Осенней аллее никто, кроме Малоунов, не жил, и Рон прекрасно помнил тишину, царившую вокруг, лишь изредка нарушаемую бурями с побережья или плачем маленькой Кейти.
Именно такая тишина и настораживает его сейчас.
Сад завален снегом – так, что заклинило калитку, и Рон сначала бросает на дорожку по ту сторону рюкзак, а потом перемахивает через забор вслед за ним. От ступеней к дровяному сараю тянется узкая тропинка. На ней виднеются следы, опилки, несколько кусков коры. Чуть в стороне, в снегу, четко отпечатались лапы Крысобоя. Рон пожимает плечами и толкает парадную дверь. Она легко открывается, и он входит.
– Марк? Рози?
Ему кажется, в доме холоднее, чем обычно, так что, не дожидаясь ответа, Рон оставляет рюкзак в холле и спускается в котельную.
Термометр и впрямь показывает около тринадцати градусов. Рон подкидывает в топку дров и поднимается наверх. Никто так и не вышел ему навстречу.
"В прятки они играют, что ли?"
Он не особенно удивлен.
Марк, несмотря на всю его почти взрослую серьезность, по существу еще мальчишка. У него не было времени на игры в детстве, да к тому же с ним мало кто хотел играть. Неудивительно, что он быстро сдружился с младшими Малоунами.
О своем детстве Марк рассказывать не любил. Все, что Рон знает о том времени, ему удалось выспросить у словоохотливой миссис Хокли, не первый десяток лет живущей по соседству с домом мамаши О'Брайен.
Странный ребенок, очень странный. Весь такой в себе. Постоянно один. В библиотеке просиживал дни напролет. И ладно бы читал. Забивался с книгой в руке в угол какой и этими своими странными глазами как глянет, когда мимо идешь, так всю душу и вынет.
В общем-то, учитывая нрав Пенни О'Брайен, это было неудивительно. Было бы странным, если бы Марк ухитрился вырасти самым обычным парнем без глюков и тараканов.
– Рози, – снова тихо зовет он сестру.
И на этот раз на его голос является Крысобой. Кот садится посреди комнаты, укоризненно смотрит на Рона и заунывно мяукает. На морде у него написано отвращение.
– А где дети? И... где Марк?
Кошак равнодушно зевает и принимается за свой кошачий туалет.
Рон бросается наверх.
Все спальни пусты.
На втором этаже дверь в театр примерзла намертво: вряд ли туда кто-то мог пройти.
"Да что я, в самом деле? Как мать... Наверняка Марк повел их в цирк или в кино, а я раскудахтался..."
Посмеиваясь над собой, Рон выглядывает в окно и обнаруживает, почему молчал телефон. Впрочем, он нисколько не жалеет, что сорвался из теплой солнечной Австралии. Без Марка там совсем не весело. И уж лучше чинить провода тут, предвкушая встречу, чем торчать там и мучиться от неизвестности.
Рональд улыбается и отправляется чинить провода.
Только к позднему вечеру он вспоминает, что никаких следов в саду, кроме своих собственных, не видел, а вся верхняя одежда на месте. И тогда он находит Ингрид, которая сообщает ему, что Марк с детьми, наверное, заигрались в прятки и забыли о времени.
Но ему почему-то так не кажется...
по ту сторону зеркала
Они медленно спускаются по скользким ступеням. Марк подбирает какую-то широченную тряпку, в прошлом, возможно, бывшую занавеской или скатертью. Он связывает ее концы узлами и надевает на манер сумки почтальона. Получается своеобразная люлька, в каких цыгане, да и многие народы мира, по сей день носят детей и разный скарб. Джимми умещается там с большим комфортом. Становится легче.
На улице тем временем начинает темнеть.
– Скорее, Марк! – торопит его Майло.
Но Марк и сам прекрасно знает, что нужно торопиться.
Он поднимает люк и опускает лестницу.
– Где включается свет?
– Как спустишься, где-то на уровне глаз, – отвечает Майло.
Марк кивает и медленно сходит по ступенькам. Шириной они чуть больше ладони, и это насторожило бы его, если бы он так старательно не выбирал, куда ступить. Ему невольно становится страшно. Что бы ни вытворяло с ними все эти штуки, ему стоит сейчас лишь
(даже не толкнуть)
чихнуть, чтобы Марк вместе с Джимми кубарем скатился в кромешную тьму и сломал себе шею. Даже когда он уже твердо стоит на полу, паника одно за другим накидывает на него свои удушливые кольца.
А выключателя нет.
Он ловит себя на том, что ему не хватает воздуха, и с трудом заставляет себя расслабиться.
На уровне глаз по-прежнему ничего нет.
Марк снова старательно проводит ладонью вдоль стены, морщась от отвращения, когда пальцы запутываются в паутине.
– Ну, давай же!..
Собственный голос словно выводит его из ступора.
– Идиот...
Ну конечно! На уровне глаз Майло, то есть, где-то по грудь самому Марку.
И верно – вот он, выключатель.
Свет сначала не загорается, но, не успевают вернуться прежние страхи, как постепенно – одна за другой – лампы начинают мерцать и наконец вспыхивают, заливая все вокруг светом.
Марк с облегчением выдыхает.
– Спускайтесь!
Еще один молниеносный укус страха. Вдруг, пока он боролся со своими демонами и искал проклятый выключатель, дети исчезли?.. Но нет – слышится топот, и вскоре уже оба стоят перед ним. Поскольку самому Марку комната для реквизита была неинтересна, и во время первого похода он практически в ней не задержался, ему пришлось бы долго искать зеркало, если бы не Рози.
– Вот оно.
Девочка сдергивает драпировку с резной рамы.
Марк испытывает сильнейшее желание скрестить пальцы. Во многих сказках в такие моменты выяснялось, что зеркало разбито, или дверь заколочена, или фонтан высох, в общем – что-то нехорошее.
Зеркало оказалось очень старым. Из породы тех, в каких видишь порой самые странные вещи, потому что такие зеркала обладают временной памятью. В них смотрелись, гримасничая, дети. Тревожно искали признаки первых морщин девушки и женщины. Мужчины мельком бросали взгляд, полный самодовольства или тоски и неуверенности. А старики... О, старики – другое дело. Совсем другое дело. Ведь всем известно, что зеркала не просто отражают наши эмоции: они впитывают их, подобно губке. И поскольку из глаз стариков глядит смерть, то тяжелее всего в доме, где зеркало видело чье-то медленное увядание.
– Марк...
Юноша вздрагивает, отрывает взгляд от блестящей поверхности.
– Что ты собираешься с ним делать?
Дети смотрят на него в упор. Марк даже немного завидует Ингрид. С таким упорством отвергать очевидное умеют одни лишь идиоты, да люди со стальными нервами и крайне здравым рассудком. Но он и радуется, что ее с ними нет: тому есть очень веская причина – когда все будет кончено, она скорее всего забудет о том, что случилось. Память ее поблекнет и выцветет в месте, где рассудок поставит блок, повинуясь инстинкту самосохранения.
Конечно, Марк не думает об этом связными предложениями, а скорее чувствует на уровне подсознания.
– Ну, видишь ли...
Ему вновь приходит в голову, что это редкая удача – что Ингрид осталась где-то в настоящем доме: то, что он собирался сказать и сделать, с ней бы не вышло. Она бы не поверила и в результате заблудилась бы... Но все равно он немного сомневался в том, что ему удастся объяснить детям, что им предстоит.
Едва он открывает рот, как его опережает Рози.
– Мы пройдем через зеркало и вернемся домой, да?
Рози неведомы колебания, свойственные ее сестре. Для нее, выросшей на полунаучных теориях о фейри и сказках о них, еще не забывшей, что такое детство, план Марка очевиднее даже, пожалуй, ее собственного существования.
Майло удивленно смотрит на сестру, затем на Марка в поисках подтверждения, потом пожимает плечами. Он наполовину живет в своих играх, поэтому его удивить намного сложнее, чем любого из Малоунов.
– Ладно. Нам необходимо сосредоточиться, обнаружить, что не так в комнате, и сопоставить с отражением. Как только нам это удастся, все остальное станет намного проще. Нужно будет просто вспомнить деталь, которой сейчас нет, а там будет обязательно. И чем больше деталей мы вспомним, тем лучше.
Марк уставляется в зеркало.
Остальные следуют его примеру.
Первым осознает, что что-то изменилось, Джимми, но он, конечно, не может поделиться своими мыслями с другими.
Через некоторое время Марк начинает ощущать резь и жжение в глазах. Он ведь, черт возьми, даже не уверен в правильности того, что делает. И не знает, сработает ли новоиспеченный способ. (Который таковым вовсе не был. Он читал об этом в книге отца, но напрочь забыл о том.)
"Ладно. Пусть так. Но нельзя же совсем ничего не делать?! Вот и делай!"
Он заставляет себя сконцентрироваться на ощущениях, стараясь не столько смотреть, сколько вслушиваться, впитывать в себя окружающее. Ему кажется, что в прошлый раз, когда он тут был, свет горел ярче. Несколько мучительных секунд уходят на колебания. Но потом он понимает, что прав: здесь лампы старые, затянутые проволокой и матированные пылью, а в настоящем театре – неоновые, яркие.
– Лампы, – шепчет он неосознанно. – Это лампы...
Майло с недоумением переводит взгляд на лампы, отражающиеся в зеркале, и тихо ойкает.
Вперед...
Их робкие шаги словно взвихряют пыль: все вокруг становится расплывчатым и неразборчивым. Зеркало выдвигается, словно старинный фотообъектив, образуя целую череду арок. Марк не считает их, но уверен, что их столько же, сколько кругов они успели намотать по дому в поисках выхода. У него немного кружится голова: кажется, что это не они идут, а зеркала одно за другим проносятся сквозь них.
– Мы дома...
Рози без сил падает в оказавшееся почему-то прямо перед зеркалом кресло. А Марк, завидя у двери в сад виновника всех бед, бросается в погоню.
– Ждите меня! Не выходите из дома!
Хлопает дверь, и дети переглядываются.
Происходящее настолько абсурдно, до такой степени похоже на сон, что кажется – закроешь глаза, ущипнешь себя посильнее, а когда вновь взглянешь вокруг, окажешься в собственной кровати. Рози даже так и поступает, не устояв.
Но все по-прежнему.
Они в театре. Марка нет, а по помещению еще несется легкий сквознячок, поднятый захлопнутой дверью.
Неожиданно вверху открывается люк, лестница скользит вниз и упирается в пол.
Майло с недоверчивым взглядом пятится в угол.
Но это оказывается Рон.
Никто не торопится кинуться ему навстречу, боясь очередного наваждения.
– Вот вы где...
Рональд ловко спрыгивает с последних ступенек и присматривается, щурясь на ярком свету.
– А где же Марк? И Джимми?
Дети переглядываются.
Они сами толком не понимают, что происходит.
И тем более непонятно – как объяснить это старшему брату.
на дне живут, их сразу три
Чем или кем бы ни было это существо, в прыти ему не откажешь... Марк думал выпрыгнуть на улицу и побежать, а вместо этого проваливается в сугроб выше колена. Импровизированный кенгурятник оттягивает плечо и вдавливает его еще глубже в снег. Легкий же на ногу фейри следов – и тех почти не оставляет. Марк досадливо морщится, сообразив, что кинулся за ним как был – в тапках. Они так и остаются где-то в сугробе. А Марк несется прямо к сараю, закусив губу от холода, мгновенно забирающегося в носки и обдающего ноги ледяными плевками с каждым новым шагом.
В мозгу стучит только одна мысль.
Я. Тебя. Сделаю. Отродье.
... А в зеркале ему на несколько мгновений почудилось лицо отца. Словно тот смотрел и одобрительно кивал, кривя рот в усмешке, как делал всегда, когда Марку удавалось придумать или изобрести что-то необычное.
Наваждение?
Мираж?
Марк всегда немного злился на отца. Но не в этот раз...
Хлопает дверь.
С карниза сыплется труха.
Марк хватается за ручку, врывается в сарай и поспешно задвигает засов.
– Ну вот ты добрался,
Внутри оказался.
И что же теперь,
Когда заперта дверь?
Марк медленно освобождает Джимми из колыбели, старательно не глядя в глаза ни ему, ни оборотню. Сам не знает, почему именно так, но ему это кажется правильным.
– Я выполнил твои условия. Верни ребенка в его тело.
В ответ фейри издевательски хихикает. Кажется, ничего не происходит, но, не успевает Марк и глазом моргнуть, как тельце в его руках наливается тяжестью, становится невыносимо горячим, извивается, и вот уже Марк О'Брайен силится оторвать руки, отбросить это от себя – кажется. С ладоней сейчас полезет обугленная кожа. Юноша беспомощно оглядывается, замечает Джимми, расширенными глазами наблюдающего за происходящим.
– Засов! – кричит ему Марк. – Отопри дверь и беги!
Словно во сне – Джимми делает крошечный шажок к выходу, не сводя глаз с рук Марка. Затем другой. Юноше начинает казаться, что пахнет паленым мясом, и он глухо стонет, сцепив зубы. Существо, которое он держит, начинает скользить – все быстрее и быстрее. Не как змея или рыба, а так, словно в нем вовсе нет костей. Удержать его невозможно, и Марк делает то, что и следовало сделать с самого начала: отшвыривает эту мерзость от себя, подхватывает Джимми и бросается в холодный сад, в снег. Спиной, затылком, всем телом он ощущает, что за ними гонятся. И совершает самое нелепое, что приходит ему в голову – добегает до пруда, видит полынью и прыгает туда вместе с ребенком. И похоже, это решение является единственно верным. Над головами у них проносится с ревом что-то огромное. Почти бесконечное. Вода у поверхности ощутимо нагревается...
Если спросить любого человека, почему он делает то-то или то-то, вряд ли он вам ответит... Обычно это лежит за гранью логики.
Они погружаются еще глубже. В кожу впиваются сотни ледяных игл, и на несколько секунд Марк теряет всякое понятие о том, кто он, где он и что здесь делает.
В воде ничего не видно, не слышно ни звука, и, достигнув дна и оттолкнувшись от него, юноша инстинктивно стремится вверх, хотя одежда и Джимми так и тянут его обратно.
Ему все же удается вынырнуть, но тут он с ужасом понимает, что того места, где он прыгнул в воду, нет. Тогда Марк прижимает нос и рот ко льду, втягивая тот воздух, что всегда в небольшом количестве прячется между водой и льдом. Таким же образом заставляет дышать и Джимми. В голове колотится паника: не вынырнешь, погибнешь сам и утопишь ребенка.
"Давай, Марго, думай же, думай!"
Но все мысли убивает безжалостный холод.
И все никак не удается найти полынью.
Рональд терпеливо выслушивает сбивчивый рассказ брата и сестры, которым уже все равно, поверят ли им. Видно, что их просто распирает изнутри. И поскольку остановить этот поток слов попросту невозможно, Рону ничего не остается, кроме как дождаться его окончания, чтобы услышать наконец ответ на интересующий его вопрос: где Марк и Джимми.
Пусть и до крайности сложно было это сделать, но Рон знает о Марке О'Брайене несколько больше, чем другие, поэтому совершенно не удивляется. Для него не становится сюрпризом и четверостишие-загадка о троих.
– Сидите тут.
Он выходит вслед за Марком.
– Почему все обращаются с нами как с маленькими? – наконец возмущается Майло.
Рози ему не отвечает. Она карабкается по лестнице наверх, в комнатку, в которой есть окна.
Рон с некоторым трудом прокладывает себе путь через заснеженный сад. Он замечает распахнутую дверь сарая, кровь на снегу вокруг и бросается туда. Кажется, его не особенно удивляет, что там никого нет, кроме двух сычей, чьи зеленые зрачки-луны сверкают на потревожившего их покой человека. Не похоже, чтобы кто-то тут вообще был со вчерашнего дня. Однако Рон все равно поднимает с полена топор и быстрым шагом направляется к пруду.
Когда Рональд был маленьким, он кое-что узнал про этот водоем. И с тех пор не подходил к нему сам и запрещал приближаться туда братьям и сестрам.
Про себя он называл тех, кто ему тогда встретился, шептунами. И в то время как рациональная часть его пребывала в полной уверенности, что это ему померещилось из-за воды, налившейся в уши, другая половина сознания была абсолютно убеждена в обратном.
Шептуны были.
И они были опасны.
Он достигает водоема и останавливается.
Как он и боялся, лед крепкий и очень толстый. За время их отсутствия пруд затянуло целиком.
"Не закрывай того окна...
Марк, держись. Я сейчас. Я уже здесь."
Рон стаскивает куртку, бесстрашно шагает с берега и начинает сметать снег в том мест, где, как ему кажется, раньше была полынья. В висках у него стучит и под языком горчит то же самое ощущение, что днем раньше преследовало Марка: скорее, иначе будет поздно. Только в отличие от любимого Рон знает, почему...
Перед глазами у Марка понемногу начинают расплываться цветные круги, и все тяжелее становится держаться у льда: одежда и ослабевший Джимми кажутся неподъемными, и он продолжает бороться уже только из упрямства. Он лишь изредка прижимается губами ко все больше оттаивающей дырочке во льду. Все остальное время он подталкивает снизу мальчика, не позволяя ему наглотаться воды. Все холодеющими пальцами Марк нащупывает, как неровно, слабо бьется сердечко Джимми: ребенок замерзает. Максимум, что у них есть – пять минут.
"Видимо, я и впрямь в отца – всем приношу несчастья."
Внезапно он вздрагивает. Под панцирем, сковавшим пруд, сумрачно, но Марку кажется, что он только что увидел, как...
"Не паникуй, Марго, Богом молю, только не паникуй..."
... или все пропало. Он знает. Но ему в уши упрямо ломится назойливый
(шепот)
звук.
"Это кислородное голодание. Не вздумай бояться и выдумывать себе всякие страсти!"
Но
(шепот)
звук складывается в слова, от которых у Марка опускаются руки.
Наш.
Один.
Беспомощный.
Нет спасения.
Наш.
Один.
И кругами...
Некуда.
Бежать.
Наш.
Наш.
Один.
Беда.
Пришла.
Чужак.
Один.
Один.
Один.
– Не-е-ет!!!
Марк со всех сил толкается ногами, всплывает к поверхности и, выгнувшись, ударяет спиной в лед. Затем снова. И снова. Расходуя последние силы.
Застывшее полотно воды слабо трещит. Слишком слабо. Но этого потрескивания достаточно для Рона, по счастливой случайности стоящего совсем рядом с этим местом. Он бросается туда и обухом бьет по льду. Больше он не торопится: он старается не задеть Марка и брата, надеясь лишь, что они оба живы и невредимы.
Он успевает как раз вовремя, и почти обезумевший от страха и отчаяния О'Брайен практически выбрасывает Джимми вверх, прямо Рону в руки. Тот не тратит времени зря. Он прекрасно знает, что Марк большой мальчик и сумеет о себе позаботиться и не хотел бы, чтобы его усилия были потрачены зря. Поэтому он прижимает братишку к себе, заворачивает в свою куртку и бегом бросается к дому.
Позади Марк с трудом втаскивает свое, ставшее таким неподъемным и непослушным, тело на край полыньи. Некоторое время он лежит без движения – хотя рукам и лицу невыносимо больно от морозного воздуха, он кажется Марку сладким и самым желанным в мире.
Затем он заставляет себя подняться и, пошатываясь, бредет по следам Рона в тепло. Стараясь не думать о том, что было бы, если бы они не вылезли, если бы Рональд вовремя не догадался...
"А как, к слову, здесь оказался Рональд?"
Марк спотыкается, едва не падает, насилу отыскивает дверь и вваливается в дом. Как только он закрывает за собой, ноги перестают его держать, и юноша сползает по стенке. По контрасту деревянный пол кажется ему горячим.
Откуда-то уже пахнет чаем, ромом и какими-то цветами...
Марк слабо улыбается и закрывает глаза.
рональд
Рональд поит братишку горячим сладким чаем с ромом. Завернутый в плед, Джимми кажется маленьким и беззащитным. Но, едва перестав стучать зубами о край кружки, он пытается оттолкнуть брата.
– Что? Что еще?
– Где Марк?!
Замерз Джимми или нет, в дальнейших услугах он явно пока не нуждается и воинственно сверкает на старшего брата глазами. Отступать он явно не собирается, и Рон с облегчением встает и идет искать Марка.
Последний обнаруживается все там же, у двери.
Попытки разбудить его оборачиваются полнейшим фиаско, поэтому Рональду ничего другого не остается, как взять его на руки и отнести в гостевую комнату на втором этаже. Марк лишь с виду кожа да кости: на поверку он оказывается тяжелее, чем Рон помнил.
Он наполняет ванну, раздевает Марка и кладет его в теплую воду, и некоторое время сидит рядом, поглаживая белый лоб, убирая с него налипшие волосы. О'Брайен так и не просыпается, когда Рон заворачивает его в теплый банный халат и переносит на кровать. Уложив его и накрыв одеялом, он ложится рядом, согревая своим телом.
Вскоре в ту же комнату забредает и Джимми. Мальчик с удобством пристраивается с другой стороны от своего спасителя.
– Что же все-таки случилось? – нарушает молчание Рональд. – Вы заигрались? Джим?
– Нет... Мне кажется, мы попали в сказку. Что бы там ни было, оно уже кончилось.
Джимми шумно зевает и сворачивается калачиком рядом с Марком. Во сне тот бессознательно обнимает ребенка и прижимает к себе.
Рональд здесь лишний.
Он укрывает обоих пледом поверх одеяла, гасит свет и выходит, оставив дверь приоткрытой.
Когда Рональду было восемь, у Малоунов не было денег на путешествия. Поэтому все свободное время Рон и Кейти проводили в саду, играя, изредка помогая отцу и садовнику. В пруду постоянно устраивались регаты и заплывы на спор. Летом в нем целыми днями дрейфовали жестокий капитан Крюк, благородный Блад и Эдмон Дантес. Ну, и Бандит – любимый пес Джеральда.
Рону нравилось сидеть с ним на берегу долгими вечерами, делать уроки или просто мечтать. Бандит был веселым лохматым бордер-колли. Он любил бегать за палкой, и в тот вечер они с Роном играли. Мальчик зашвыривал палку на середину пруда, пес бросался в воду и тащил палку обратно.
Но внезапно колли повернул к берегу, не доплыв до игрушки. Повизгивая, он из всех сил стремился назад. И вдруг пропал.
Рон протестующе вскрикнул, непонимающе глядя на воду. Бандит не появлялся. Окончательно взволнованный, Рон сбросил ботинки забрел в пруд по колено и остановился, не зная, что делать дальше.
– Бандит?
Вода всколыхнулась.
Кашляя и скуля, пес вынырнул и тут же вновь исчез с головой.
Не теряя больше времени, Рон нырнул вслед за ним, но так и не смог найти. Он нырял и нырял, пока не начал задыхаться. И тогда он услышал их.
Они нашептывали и нашептывали, и их голоса становились все ближе... Пока мальчик больше не смог бороться с накатывающей тошнотворными волнами паникой и не вынырнул.
Он огляделся.
Было сумрачно.
И вокруг стояла тишайшая осень.
"Но ведь – лето", – в недоумении подумалось ему.
Завидев красноватые пузыри и круги, расползающиеся по воде, он с усилием выкинул из головы мысли об осени. Ему захотелось обратно, в солнечный летний день, к Бандиту... Поэтому он, полагаясь на какой-то странный инстинкт, снова нырнул, превозмогая отвращение и страх. Но больше он ничего не услышал, так что зря боялся их, кем бы они ни были. Однако и Бандит так и не появился.
Отцу Рон сказал, что пес убежал. Постепенно он забыл о пережитом, но впредь избегал подходить к пруду и если видел в воде кого-то из младших, срочно придумывал им занятие, чтобы вытащить оттуда...
Делать Рональду совершенно нечего, кроме как прибираться в доме, чем он занимается безо всякого энтузиазма, напряженно вслушиваясь в каждый звук, доносящийся со второго этажа.
Он чинит в сарае дверь, сорванную с петель, заготавливает целую поленницу дров для котла, моет посуду. Все это время он мучительно старается придумать, как объяснить родителям исчезновение подкидыша.
Наконец, в гостиной он натыкается на сестер. Ингрид с отсутствующим видом глядит в огонь в камине, Рози вытирает пыль всюду, куда может дотянуться. Похоже, они только что горячо обсуждали нечто важное, возможно, даже ссорились – глаза у Рози сверкают, а щеки Ингрид алеют, словно розы – и замолкли, услышав, как он идет по коридору.
– Что будем говорить маме?
Рон садится в отцовское кресло.
Незамедлительно объявляется Крысобой, вспрыгивает на колени к Рону и усаживается там, обводя собравшихся недовольным взглядом.
– Маме?
Ингрид презрительно поводит плечами, в упор смотрит на брата, словно хотела бы обвинить его во всем случившемся.
– Да. Помнишь, была такая – миссис Гвендолин Малоун, – Рози показывает сестре язык.
Ингрид брезгливо поджимает губы.
Рози уже собирается что-то сказать, но вместо этого смотрит на Джимми, входящего в гостиную. Смотрит с некоторым ужасом, словно тот – Медуза Горгона. Она стоит и стоит, словно и впрямь окаменела, а потом внезапно срывается с места, подбегает и крепко обнимает младшего брата. Джимми хмурится – ему не по душе все эти девчачьи нежности – но терпит. Но вскоре, не выдержав, отступает и переводит взгляд на Рональда.
– У Марка, кажется, жар.
Рон поспешно следует за ним в комнату.
Действительно. Марку явно нехорошо. Он весь горит, мечется и охрипшим голосом зовет отца.
Словно по волшебству – сразу находится термометр, хотя обычно его часами ищут по всему дому и все никак не могут найти.
Рон прижимает Марка к себе, чтобы тот не сбивал градусник. И пока он держит в руках горячее тело, почему-то вдруг ставшее чуть ли не вдвое легче, чем было, когда он нес его сюда, думает о разных вещах.
О доме.
И о мамаше О'Брайен.
О зимней прогулке по лесу в прошлом году.
И о Марке.
Самое главное, конечно же, Марк.
Рон любит его.
Он давно уже об этом знает. И знает, что никогда никому не отдаст, разве что Марк сам захочет уйти.
Термометр показывает 39,6...
Температура держится всю ночь, и утром не спадает.
Тогда Рон вызывает врача.
Мысль о том, что Марк может умереть прямо у него на руках, не дает ему покоя, и Рональд весь как на иголках – боится отойти даже на минуту.
Джимми отделался лишь легким насморком и развлекает его изо всех сил. Но Рон почти не замечает этого. Он не заметил бы даже лавины, случись ей засыпать городок.
Пожилой доктор Уотермейн приходит уже под вечер. Сухой рукой он сжимает ладонь Рональда и немногословно извиняется.
– В больнице эпидемия гриппа. Где ваш брат?
Времени поправлять его нет.
Рон просто отводит его к больному. Уотермейн внимательно выслушивает слабое прерывистое дыхание, осматривает слизистую, выстукивает спину, вырывая у Марка густой, лающий кашель.
– Думаю, это пневмония. Я сделаю укол жаропонижающего и оставлю несколько ампул. Утром пришлю кого-нибудь с антибиотиками. Но все, что ему сейчас нужно – сон, много теплого питья и хороший, крепкий бульон, когда проснется. Когда он чуть-чуть окрепнет, води его, не давай легким застаиваться.
Уотермейн прощается, напоследок грустно посмотрев на Марка. Рональд провожает его до калитки и возвращается.
На душе у него становится легче.
Пневмония сейчас не смертельна.
Марк скоро поправится, и все будет хорошо...
вместо эпилога
Марк проболел до конца зимы.
Пока держалась температура, ему снились странные, мучительно беспокойные сны. Многие обрывались, стоило в них появиться Патрику О'Брайену. Обычно – из зеркала, чья поверхность не была привычно твердой и гладкой, а клубилась, словно облако или туман. Ему так хотелось поговорить с отцом, но вместо этого Марк вздрагивал, некстати просыпался и всегда обнаруживал у кровати кого-то из Малоунов. Чаще всего, конечно, Джимми и Рональда. Тогда, немного взбудораженный, но успокоенный, он засыпал еще крепче, и до следующего явления Патрика его ничто не беспокоило – разве что Мэри, приносившая ему крепкий бульон, или Рози, помогавшая матери поить гостя разными настоями и лекарствами.
Вопреки опасениям и к немалому удивлению Рона, родители по возвращении не задали ни единого вопроса.
Не выдержав, он пробует осторожно поинтересоваться у Ингрид, не говорила ли та им о ченджелинге, и сестра уставляется на него с искренним изумлением.
– О чем ты? Опять выдумали игру и забыли меня позвать?!
Рон недоверчиво хмурится.
Не помнит?
Действительно не помнит или притворяется?
Как могло получиться, что и родители запамятовали, что перед самой поездкой им под дверь подкинули ребенка?
Впрочем, как ни ломает он себе над этим голову, у него так и не получается ничего придумать, и вскоре он забывает обо всем, кроме Марка и сессии.
Ближе к весне Малоуны настолько свыкаются с тем, что Марк живет у них, что здорово удивляются, когда тот, смущаясь и краснея, за завтраком сообщает им, что слишком загостился и, наверное, пора ему перебираться домой.
Уловив панику во взгляде старшего сына, Гвен принимает, пожалуй, одно из самых трудных решений в своей жизни.
– Марк... Мы все, я думаю, будем только рады, если ты останешься с нами.
Гвен, конечно, уже побывала в доме О'Брайенов и прекрасно понимает, что Марку не на пользу обстановка, царящая в доме Пенелопы. Что может ждать там ее сына? Если не она сведет его с ума, так он рано или поздно сбежит от нее. И хорошо, если не станет проклинать мать за это до конца жизни.
Марк замирает, прикусив на кончике языка ошалелое, счастливое согласие. Одновременно и боясь отпугнуть им окружающих и ненавидя свою торопливость. А Рон сам не замечает, как начинает вслушиваться в опустившуюся тишину так, что кажется, уши вот-вот обратятся в два развесистых патефона. С подобным вниманием никогда еще он не относился ни к одной, даже самой интересной, лекции.
И ответ в первый момент звучит для него как пушечный выстрел: Рональду даже не сразу удается разобрать сказанное.
Тем не менее, это неважно, поскольку Марк не сказал ни да, ни нет.
– Мне нужно подумать, – говорит он тихо и тут же, спохватившись, добавляет: – Я очень вам благодарен, миссис Малоун, не подумайте, что набиваю себе цену. Я... Мне так хорошо у вас, что ваше предложение несколько неожиданно... словно бы... В общем, я втайне мечтал об этом. И...
Удивлен? Смущен? Растерян?
Нет. И нет. И снова нет.
Наконец, он осознает, насколько напуган собственными чувствами, всколыхнутыми этим предложением.
Наверное, многие из нас так себя ощущают, когда хотят, к примеру, велосипед, и мечтают о нем, и целыми днями готовы простаивать у витрины, разглядывая хромированный руль и сверкающие спицы. Мы воображаем, как проведем рукой по седлу, ощутим сверху жесткую кожу. А поднеся пальцы к носу – уловим и ее восхитительный, ни с чем не сравнимый запах. Но он слишком дорого стоит... поэтому каждый раз мы уходим.
И вот, однажды вечером отец вернется с работы, позовет с собой в гараж – вроде бы на помощь.
А там, у стены, окажется Он. Велосипед нашей мечты.
Что чувствуем мы тогда?
Что ничего не сделали, чтобы заслужить его?
Или – что нам это снится.
Или – что где-то тут кроется подвох.
– В общем, мне надо подумать. Немного.
Но выглядит он при этом так, что даже Джимми понятно – он останется.
декабрь, 2006 – сентябрь, 2008
[9] Цитата из сказочной повести Туве Янссон "Волшебная зима".