* * *
История, которую я вам сейчас расскажу, случилась на самом деле, хотя и кажется полным бредом. Кой-чего из этого я видел сам, своими глазами, но большую часть мне рассказал Джаред, а Джаред – самый правдивый и, мать его, честный парень по эту сторону Атлантики, я вам точно говорю. Потому что не будь он таким правдивым и, мать его, честным, может, и не завертелась бы вся эта свистопляска. Так что, серьёзно, хоть я и знаю, что во всё это трудновато поверить, но это правда, такая же, как то, что звать меня Чад Майкл Мюррей и я владею крупнейшей сетью кегельбанов в Новой Англии. "Мюррей-клаб" – слыхали про такой? Вот, это я самый. Впрочем, в те времена, про которые пойдёт речь, я был всего лишь барменом в заурядной чикагской забегаловке. Был это, страшно вспомнить, дремучий 1981 год, и запомнился он большинству из нас тремя вещами: Рональд Рейган стал президентом Соединённых Штатов, "Рочестер Ред Вингс" и "Ред Сокс" сыграли в Потукете самую длинную игру в истории бейсбола, и Джаред Падалеки решил жениться. И хотя первое обстоятельство радовало всех нас очень сильно (особенно Тома, который счёл это знамением свыше – если актёришка из кино категории Б исхитрился взлететь до таких высот, то уж Томми с его талантами может рассчитывать как минимум на губернаторское кресло), но второе и третье затмили его напрочь. Потому как в ту приснопамятную пятницу, когда нас занесло в Вегас, мы возвращались с того самого матча в Потукете. Таким вот образом наш старина Джаред провожал холостую жизнь.
Тут надо объяснить ещё вот что. Перво-наперво, "мы" – это, конечно, я, потом Джа, а ещё Том Веллинг и Майк Розенбаум. Четыре мушкетёра, друзья – не разлей вода, друг за друга хоть в пекло и всё такое прочее. Том был помешан на джазе, хотя он как раз в то время начал выходить из моды; я протирал стаканы за шесть баксов в час и считал это даром судьбы, потому что у меня было три выходных в неделю и гибкий график; Розенбаум менял по четыре работы в полгода и называл это свободным творческим поиском; ну а Джаред... Джаред держал вместе нас всех. Он платил за выпивку, когда у меня кончалась смена и я уже не мог прихлёбывать казённое виски под стойкой; он доставал Тому зверски дефицитные билеты на концерты его любимых бэндов; он позволял Майку месяцами жить в своей чикагской квартире, когда тот уходил в свободный полёт после очередного увольнения, и закрывал глаза на то, что Розенбаум постоянно таскает на эту квартиру баб. Вот чего не отнять у Джареда – так это щедрости, как душевной, так и всей прочей, хотя по молодости мы, обормоты, широту кармана ценили больше, чем широту души. Поэтому Джаред был нашим всем, мы обожали Джареда. Его отец владел компанией по производству копировальных машин в Бостоне, и на личном счету у нашего Джа болталось что-то около пяти миллионов долларов, которые он тратил на нас – бармена-алкоголика, неврастеничного джазмена и тунеядца с комплексом Дон Жуана. И самым классным в нём было знаете что? – то, что он ни капли не задавался. Мы с ним познакомились, когда он заскочил в мою забегаловку, подсел к стойке и попросил пива – такое большое, лохматое нечто в рубашке навыпуск поверх джинсов, порванных на коленях, и с глазами шестилетки, впервые попавшей в Диснейленд. Я сперва принял его за хиппи, пытающегося завязать с прошлым и поступить в местный колледж, и только потом, присмотревшись, понял, что его рубашка и джинсы стоят по меньшей мере семь сотен. Он, кстати, потом эту свою сорочку Майку отдал – уж очень та ему глянулась. Да, наш Джа всегда готов снять с себя буквально последнюю рубашку и поделиться ею с ближним своим. Он такой, и за это мы все его любим.
Это всё было в 78-ом, что ли, а потом Джаред осел в Чикаго, и началось веселье. Веселились, правда, больше мы с Томом и Майком – Джа, конечно, был постоянным гостем на пирушках, которые мы закатывали на его деньги, но пил всегда немного, травку покуривал более чем умеренно, скромно даже, ну а девчонки... с девчонками было сложно. С одной стороны, такого разбитного парня, как Джаред, ещё поискать – язык у него без костей, руки – как ветряная мельница, а когда он что-нибудь говорит, то его всегда слышно, даже когда на весь дом орёт диско из колонок. Иногда он, правда, смущается по поводу и без повода, но на фоне его солнечного характера это ни капли не раздражает. С другой стороны – я в жизни не встречал парня, которому было бы так трудно с девушками. Не в том смысле, что он им не нравился – висли на нём только так, оно и понятно, парень он красивый, рослый, плечистый – да захоти он, они бы под него штабелями ложились, только успевай штаны расстёгивать. Но стоило какой-нибудь девице поднырнуть нашему Джареду под локоток – он тут же бледнел, краснел и от волнения начинал рассказывать анекдоты, перезревшие ещё во времена Никсона. Жалко его было в такие моменты, слов нет – ну всё ведь при нём, а ведёт себя, будто долбанный девственник. И уж сколько мы с ребятами пытались выбить из него эту дурь – ничего не помогало: наш разбитной и весёлый Джа с девчонками становился застенчивой школьницей, впервые залезшей с парнем на заднее сиденье папашиной тачки. И что греха таить – наверное, за это мы тоже его любили, особенно Майк, ловко и непринуждённо уводивший утешать отвернутых Джаредом девиц. Честно говоря, на месте Джареда я бы ему набил за это морду, а тот ничего, ещё и признателен был – спасибо, говорил, друг, что сгладил конфуз. Ему б всё только было сгладить конфуз и никого не обидеть.
Вот так вон оно всё и шло, то шатко, то валко, пока не появилась Сэнди. Я так и не знаю до сих пор, как и где именно Джаред с ней познакомился. Она вращалась в высших кругах, куда он изредка заглядывал по настоянию своего отца – положение сына одного из богатейших людей Америки обязывало, как-никак. Вот на одном из таких светских раутов, где вашему галстуку уделяют внимания куда больше, чем вам самому, Джаред и встретил Сэнди МакКой.
Вы только не подумайте, я ничего не хочу сказать про Сэнди плохого. Она была милая девочка, чернявенькая, Майку такие нравятся – и, как оказалось, Джареду тоже. Они ещё и двух недель не были знакомы, а он нам ею все уши прожужжал – Сэнди то да Сэнди сё, Сэнди окончила Йелль и всех художников Возрождения знает по именам, Сэнди танцует вальс и менуэт так же хорошо, как румбу и танго, Сэнди настоящая леди, и самое главное – Сэнди его очень, ну очень любит.
– Менуэт – это хорошо, – сказал Майк после длинной паузы, наступившей, когда Джаред наконец умолк. – Редкая баба в наше время умеет как следует сосать. А то все они как-то без души, без искры...
Я заржал, а Томми, артистичная душа, покраснел от стыда за Майка и пнул его под столом с такой силой, что тот повалился на Джареда. Джаред в ответ только улыбнулся.
– Это танец такой, – пояснил он. – Старинный. Ме-ну-эт называется.
– А, – сказал Майк, подливая себе ещё виски – мы сидели в баре. – Ну, танец – это, наверное, тоже хорошо.
– Ты пошлая скотина, Розенбаум, – вмешался я. – Тебе бы всё только потрахаться, а наш Джа не о том совсем, он о высоком.
– Высокое – тоже неплохо, – согласился Майк. – Была у меня когда-то одна под шесть футов ростом, так мы с ней на гладильной доске...
– Сэнди не высокая, – сказал Джаред, продолжая смотреть на нас с по-детски счастливой улыбкой. – Она... она...
Он умолк и наморщил лоб, мучительно подбирая слова. Мы терпеливо ждали, Розенбаум, правда, скучал и пускал в стакане бренди пузыри через коктейльную трубочку.
– Она маленькая, – наконец закончил Джаред таким тоном, что задавать после этого уточняющие вопросы было бы попросту неприлично.
– Да не важно, на самом деле, какая она, Джа, – сказал я, хлопая его по плечу. – Важно, что ты в неё влюблён без памяти, да?
– Да, – мечтательно сказала Джаред, глядя в потолок. – И я на ней женюсь.
Розенбаум как-то особенно громко булькнул бренди и, поперхнувшись, откинулся на спинку стула. У Тома отвисла челюсть, и только я, надо отдать мне должное, остался спокоен, как удав.
– Чё?! – спросил я, так и не убрав ладонь с плеча Джареда.
– Я на ней женюсь. Через три недели, во вторник.
– А сегодня у нас что? Четверг? – слабым голосом спросил Том, а Майк хрястнул кулаком по столу и завопил:
– Йяхууу! Будет мальчишник! Будет вино рекой и много-много голых девок!
– Да заткнись ты со своими девками, Розенбаум, хоть на минуту! – рявкнул я и повернулся к Джареду, явно ожидавшему от нас слёз радости и искренних поздравлений. – Джаред, ты что, серьёзно? Вы ведь с ней едва знакомы..
– Я знаю её дольше, чем Майк своих девиц, – пробормотал Джаред и порозовел, и впервые в жизни эта его склонность постоянно смущаться меня не позабавила, а взбесила.
– Майк не собирается тащить своих девиц под венец! Чёрт, Джа, да ты ведь совсем её не знаешь! Ты только и можешь о ней сказать, что она умеет танцевать менуэт и что она маленькая. Разве ты её любишь?
– А ну-ка, Мюррей, отвали от парня, – решительно потребовал Майк, встревая между нами и жестом собственника обхватывая Джареда за плечи. – Сорвёшь тут нам холостяцкую вечеринку. А я, между прочим, рассчитываю на Вегас!
– Нет, Джаред, Чад прав, – подал голос Том. – Мы все видим, что она тебе нравится, но жениться на ней?..
Джаред какое-то время молчал, обводя нас своими невозможными несчастными глазами. Никогда не мог понять, почему у парня с пятью миллионами баксов на счету вечно такие несчастные глаза. Потом он сказал:
– Парни, вы ведь знаете, я всех вас люблю.
– О да! – воскликнул Майк. – Эй, там, за стойкой – ещё бутылку "Джека Дэниельса"! За это надо выпить.
– Но я... ну... не совсем такой, как вы. Не в том смысле, что я чем-то лучше вас, – торопливо добавил он, хотя никто из нас и подумать не мог ни о чём таком. – Просто вы любите веселиться, любите девочек, виски, рулетку...
– А ты типа не любишь, – подозрительно вставил Майк.
– Люблю, просто, мне кажется, для меня настал момент, когда мне надо... мне нужно...
– Остепениться? – подсказал я. Майк вздрогнул при этом слове, Том понимающе кивнул, а Джаред посмотрел на меня с такой благодарностью, будто это я оплачивал сегодня столик и бухло.
– Ага. Вы же сами знаете, как у меня с девушками... – он переждал взрыв свиста и улюлюканья в исполнении Майка и продолжал: – Мне правда лучше быть всё время с какой-то одной, а не менять их каждую неделю. К тому же отец в последнее время всё чаще меня спрашивает, когда я собираюсь взяться за ум и подарить ему внуков. Так что...
Он пожал плечами и беспомощно улыбнулся. Чёрт, этот парень прямо-таки извинялся перед нами за то, что принимал важнейшее решение в собственной жизни! Мы примолкли, осознавая значительность момента – раз речь пошла об отце, дело было и впрямь серьёзно. Потому что, как знать, не взбредёт ли старому хрычу перекрыть сыночку финансовый кислород в случае неповиновения? Никто из нас этого не хотел.
– Так во вторник, значит? – нарушил тишину голос Тома.
– Да. Будет куча помпы и шума, но мистер МакКой, сэндин отец, запретил мне принимать участие в организации. Сказал, что всё устроит сам, это его подарок нам на свадьбу.
– Конечно, деньги твои, так хоть хлопоты пусть будут его, – одобрил я, и Джаред слегка улыбнулся.
– Вообще-то у него и своих денег хватает. Он голливудский продюссер, совладелец крупной студии...
– Я так и знал, – торжественно изрёк Розенбаум, поднимая бокал с бренди. – Общение с нами безнадёжно растлило юного Падалеки. Как и любой здравомыслящий человек, он женится на деньгах. Виват!
Словом, так вот оно всё и вышло. И разумеется, Джареду было проще оббежать всю Америку по периметру, чем увильнуть от грандиозного прощального турне, которое тут же сообразили для него мы с Майком и Томом. Гулять так гулять, чёрт его дери – коль скоро наш Джа собрался стать семейным человеком, следовало закатить ему такую холостяцкую вечеринку, чтобы он хоть на часок осознал, чего лишается. Первым пунктом нашей программы значился Потукет, где как раз должен был пройти матч века – мы и так туда собирались, а уж на обратном пути – Филадельфия, Майами, Вегас, словом, всё, куда только успеем за оставшееся время.
В Вегасе всё это и началось.
Сейчас уже не вспомнишь толком, как нас занесло в тот клуб. Наверное – я уверен почти на все сто – это вышло из-за Тома, увидевшего афишу с объявлением вечерней программы. На слово "джаз" у нашего Томми был условный рефлекс, как у собаки Павлова на звоночек. Помнится, как-то он выложил четыре сотни за золотую коллекцию Майлза Дэвиса на виниле – четыре сотни, подумать только, в начале восьмидесятых на эти деньги можно было жить целый месяц! Он и сам немного пел, наш Том, и обожал джаз-бэнды, а Джаред, как я уже говорил, знал цену настоящей дружбы и любил делать своим друзьям приятное. Так что да, думаю, именно Том Веллинг затащил нас тем вечером в клуб "Лонг-Айленд", где намечался вечер фьюжен-джаза. Лично мне было без разницы, где пить, хотя я уже тогда предпочитал диско, едва-едва зарождавшееся и ещё не успевшее опопсеть. Майку было тоже в целом пофиг, хотя вот он как раз джаз активно не любил – говорил, там одни мужики и толстые негритянки, и за задок-то ущипнуть некого. Ну и уж совсем всё равно было Джареду, у которого музыкальные пристрастия отсутствовали как класс, благо бедняге ещё в раннем младенчестве медведь отдавил ухо, навеки избавив его как от мук при звуках плохой музыки, так и от экстаза при звуках хорошей. Что, впрочем, не мешало ему оплачивать музицирования Тома, но это потому, что в Тома он верил – просто так, по доброте душевной.
Короче говоря, мы завалились в этот клуб, и счастье Томми не знало предела. Майк был немного мрачен, поскольку холостяцкое турне подходило к концу, и послезавтра мы собирались вернуться в Чикаго, а ещё через три дня Джаред собирался нас покинуть. Последнее обстоятельство меня не слишком радовало, хоть я и понимал, что Джа большой мальчик и сам разберёт, как для него будет лучше. Словом, настроение было не фонтан, хоть я и дал себе зарок веселиться, пока есть возможность и повод. Сам Джаред был, как обычно, весел, бодр и всем доволен, так что даже просто смотреть на него было в радость, и уже через час все мы, даже Майк, оттаяли, приободрились и слегка захмелели от нескончаемых потоков текилы.
– А теперь, дамы и господа, – сказал, наклоняя громоздкий стоячий микрофон над залом, напомаженный конферансье, – с непревзойдённым удовольствием объявляю вам, что следующим номером нашего вечера выступит небезызвестный и несравненный Дженсен Эклз с импровизацией на тему "Весны в Монреале". И-и-и-просим!
Публика в мятых костюмах, дымящая сигаретами в тесном зальчике клуба, резво посбрасывала ноги со столиков и разразилась бурей оваций. Мы с Джаредом вопросительно уставились на Тома (Майк, пользуясь всеобщим оживлением, увлечённо заглядывал в декольте дамы, сидящей за соседним столиком почти вплотную к нам), но тот только выпятил нижнюю губу и пожал плечами.
– Никогда о таком не слышал, – сказал он, и это был приговор, потому что разбуди Томми Веллинга посреди ночи – и он назубок перечислит всех хоть сколько-нибудь стоящих джазменов за последние два десятилетия. Это означало, что ближайшие полчаса можно будет снова просто пить и трепаться, и я отвернулся от сцены.
Но Джаред – нет.
Я начал говорить Майку, что ещё немного, и пот с его лысины закапает прямо в декольте даме по соседству, и тут понял, что Джаред по-прежнему смотрит вперёд и немного вверх, туда, куда он за весь вечер от силы раз или два кинул взгляд. Это меня заинтриговало, я обернулся тоже, и в эти самые мгновения в микрофоне над нашими головами раздалось шебаршение, а потом негромкий, низкий, бархатистый голос, исполненный такого достоинства, будто его обладатель был принцем Уэльским, сказал:
– Благодарю вас, что пришли сегодня. С вашего разрешения, мы тут сейчас попробуем сделать немножко джаза.
Сказав это, мужчина на сцене отстранился от микрофона, бережно оплёл пальцами трубу саксофона и, аккуратно охватив губами мундштук, заиграл.
На первый взгляд, это был вполне обычный парень. Не очень высокий, смазливый, но среди джазменов вообще много красивых ребят – в те времена джаз ходили не только слушать, но и смотреть, так что любой сколько-нибудь стоящий саксофонист должен был быть не отвратен глазу. На нём был мягкий полосатый свитер с высокой стойкой, плотно обхватывающей шею, идеально отутюженные бежевые брюки и бежевый берет, сидевший слегка набекрень. Я не то чтоб знаток мужской красоты, предпочитаю, уж так получилось, женщин, но в тот момент мне вдруг на секунду захотелось самому стать женщиной. Было что-то особенное в том, как этот парень держал саксофон, перебирая пальцами клавиши, чуть откидывая корпус назад во время особо заливистых крещендо, как чуть заметно сжимал и снова разжимал на выдохе губы вокруг мундштука, как трепетали его приопущенные ресницы, чертовски длинные, кстати, и лёгкая тень от уголка берета паутинкой лежала на его щеке. Я засмотрелся на него; я, Чад Майкл Мюррей, который к 81-ому году был уже дважды женат и дважды благополучно разведён, и который года четыре как перестал считать свои подружек, засмотрелся на саксофониста в прокуренном клубе. Немного стыдно это признавать, но я обещал говорить вам всю правду, так что уж ничего не поделаешь. На пару секунд я действительно забыл обо всём на свете, кроме этого парня.
Но я, слава Богу, отходчивый. Наваждение прошло, и я понял, что передо мной – заурядный паренёк вроде нашего Томми, перебивающийся с консервированных бобов на квашеную капусту в перерывах между выступлениями во второсортных клубах, такой же, как мы, а потому ничем не интересный. Я снова отвернулся от сцены и посмотрел на Джареда, уверенный, что вот-вот отвернётся и он. Но Джаред не отворачивался. Он смотрел прямо перед собой, слегка приоткрыв рот, как ребёнок, вживую увидевший настоящего, всамделишного Санта-Клауса. "А они мне сказали, что тебя не существует", – говорило это выражение лица, и надо сказать, оно меня слегка встревожило. Будь у Джареда слух, я бы решил, что он поражён джазовыми переливами, струившимися на нас со сцены. На всякий случай даже оглянулся на Тома, проверяя свою догадку. Тот слушал со слегка удивлённым видом, будто то, что он слышал, было много лучше, чем он ожидал – но всё же без тени того дикого, слепого восторга, который ясно читался в глазах Джареда. Майк тем временем вообще остался за бортом, попросив у декольтированной дамы за соседним столиком зажигалку и вступив с ней затем в оживлённый диалог.
– А неплохо парень наяривает, ага? – кашлянув, деликатно полюбопытствовал я. Слева от меня тут же гневно зашипели, Том шикнул, а Джаред – Джаред даже голову ко мне не повернул. Он смотрел вверх, на парня в берете, обнимавшего саксофон, и я вдруг совершенно чётко понял, что Джаред сейчас мечтает только об одном – чтобы эта минута длилась вечно и никогда, никогда не заканчивалась.
И как только я об этом подумал, всё кончилось, разумеется. Уж не знаю, сколько длилось выступление, мне показалось – совсем недолго, но когда этот парень, Дженсен Эклз, взял последнюю длинную дрожащую ноту, выпивая её, проглатывая, а потом в наступившей гробовой тишине оторвал саксофон от губ, зал взорвался рёвом. Наиболее впечатлительные зрители вскакивали на стулья и вопили "Браво!" вперемешку с матюгами, Томми бешено хлопал, даже Майк сказал своей новой знакомой: "Да-а, недурно". И только Джаред так и остался сидеть, откинувшись на спинку стула и глядя снизу вверх напряжённым взглядом, которого я за все годы нашей дружбы ни разу у него не видел.
Он наконец почувствовал, что я за ним наблюдаю, вздрогнул, и в его лице мелькнуло что-то затравленное, как будто я поймал его за занятием, которого он сам стыдился. Пряча от меня взгляд, Джаред энергично, даже неврастенично хлопнул несколько раз, пока Дженсен Эклз спокойно раскланивался на сцене. Когда он отошёл от микрофона и исчез в окружающей сцену полутьме, Джаред резко повернулся к столу, положил локти на скатерть и сказал:
– Давайте позовём его к нам.
– Джа, как можно? Ты ведь женишься во вторник! – развеселился Майк и захохотал, решив, что шутка удалась, когда Джаред по уши залился краской.
– Я имею в виду... ну, здорово же было? – кинув умоляющий взгляд на Тома, сказал он. – Ни черта в этом не понимаю, но, по-моему, было просто класс. Я бы поставил этому парню выпивку.
– Я тоже, – горячо поддержал Том. – Не слыхал ничего подобного со времён Орнетта Коулмена. С ума сойти, что может делать чувак с таким талантом в забегаловке вроде этой?
– Вот и спросишь его об этом за стаканчиком скотча, – сказал я, подталкивая Тома в бок. – Давай, иди, скажи, что поклонники его таланта не прочь проставить ему чарочку-другую.
Мне показалось, Джаред посмотрел на меня со смесью страха и благодарности. Тогда-то я помыслить не мог, что происходит и чем всё это потом обернётся – а в тот момент подумал, ну, мало ли, вдруг он и впрямь на двадцать четвёртом году жизни оценил прелести классического джаза. Он такой славный, наш Джаред, что этот небольшой новый недостаток ему можно было простить.
Томми с готовностью поднялся со стула – то ли искренне желая пригласить к нашему столику Эклза, то ли просто для того, чтоб я перестал пихать его в бок. Мы, все трое, с любопытством и некоторым нетерпением следили, как он подходит к напомаженному конферансье и с бодрым видом передаёт ему нашу просьбу. Конферансье ответил. После чего бодрость Тома куда-то молниеносно улетучилась, уступив место полнейшему замешательству, а потом – и тут меня кольнула тревога – неприкрытому страху. Впрочем, он тут же справился с собой, быстро поблагодарил и вернулся к нашему столику втрое быстрее, чем пробирался от него к сцене.
Мы смотрели на его вытянутое лицо, ожидая разъяснений.
– Ничего не выйдет, – сказал Том, снизив голос до полушепота и озираясь с таким видом, будто карманы у него были набиты ворованными серебряными ложечками. – Этот парень, Эклз – он... словом, он дружок Рири Крипке.
– Ох, твою мать! – гаркнул я, и на нас тут же заозирались, а Розенбаум, мгновенно утратив интерес ко всем декольте в радиусе ста ярдов, наклонился над столом и зашипел:
– Тише, придурок! Кто-нибудь услышит, что ты называл его Рири – и мы все покойники.
– А это вообще кто? – спросил Джаред, как обычно, бесконечно далёкий от тягот и опасностей реального мира. Я наклонился вперёд, примостив голову между головами тоже склонившихся Майка и Тома, и Джареду ничего не оставалось, как присоединиться к нам. Только тогда я зашептал, кося глазом по сторонам:
– Эрик Крипке, он же Рири Крипке, он же Бешеный Рири – одна из самых крутых шишек в Вегасе, ты что, чувак?! Быть в Вегасе и никогда не слышать про Бешеного Рири!.. Ему принадлежит четверть нелегальных доходов с местных казино и, по слухам, больше половины дохода от уличной проституции. Сам он, правда, предпочитает мальчиков... так говорят, и...
– И мы теперь в этом воочию убедились, – так же тихо сказал Том, чуть заметно кивая в глубину сцены, где скрылся Эклз. – Этот красавчик – собственность Крипке, ты к нему на пушечный выстрел не подойдёшь, не расставшись с яйцами, и это в лучшем случае.
– На нас смотрят, – прошипел Майк, и мы трое, как по команде, откинулись обратно на свои стулья. Только Джаред продолжал лежать грудью на столе напротив меня, подобрав под себя руки. И я не берусь описать вам выражение его лица.
Впрочем, я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто Джаред Падалеки был великовозрастным тупоголовым кретином. Как-никак, он рос в высшем бостонском обществе, и то, что это общество его не испортило, было заслугой его высоких душевных качеств в той же мере, в которой и врождённой башковитости. Он умел владеть собой, когда было необходимо, поэтому уже через секунду его лицо приняло привычное добродушно-приветливое выражение, и он совершенно ровным голосом сказал, что надо бы заказать ещё выпивку и, может быть, парочку лососей под неё. Том с Майком горячо его поддержали, да и я тоже. Все мы не только хотели лосося и выпить, но и радовались, что опасная тема была вовремя закрыта, потому что парочка мордоворотов в глубине зала, на которых я прежде не обращал внимания, уже стала на нас поглядывать.
Мы просидели в этому клубе ещё часа полтора, и недавний инцидент позабылся, хотя Том скурпулезно записал имя Дженсена Эклза в громадный блокнот, который повсюду таскал с собой – как он объяснил, на случай, если на его пути встретится будущая звезда, и он потом сможет хвастаться, что когда-то слышал её выступление в дешёвом вегасском клубе. На этом тема Дженсена Эклза была исчерпана, как все мы надеялись, навсегда.
Когда, уже около полуночи, мы вышли из бара и Майк стал рассуждать вслух, куда бы податься дальше, Джаред сказал:
– Ладно, парни, вы как хотите, а я в отель.
– Как это в отель? – удивился я. – Ты чего, вечер в самом разгаре!
– Хочу Сэнди позвонить, – улыбаясь, ответил Джаред. – Я ей со вчерашнего утра не звонил, соскучился очень. А вы идите, ребята, в самом деле. Чад, на, держи ключи от машины. Я на такси доеду.
– Ну вот, начинается, – проворчал Майк. – Этого я и боялся. Сейчас он сваливает в двенадцать, чтобы позвонить своей Сэнди, а потом его вообще хрен куда вытащишь, потому что они с Сэнди сегодня ужинают у её мамы!
– Да всё в порядке, правда. Езжайте в "Поло", как мы собирались, расходы пишите на мой счёт, как всегда. Увидимся утром.
– Падалеки, ты бог, – серьёзно сказал Майк и полез к нему обниматься, и Джаред, со смехом отмахнувшись от него, шагнул к парковке такси, находившейся за углом. Мы с Томом повздыхали, но ключи от джаредовской шевроле-импалы уже были у меня в кулаке, так что горевали мы недолго. Я успел увидеть, как Джаред скрывается за углом, направляясь к желтой машине такси.
За все годы, что я знаю Джареда Падалеки, это был первый и последний раз, когда он меня обманул.
Джаред стоял за углом клуба, в пяти шагах от парковки, до тех пор, пока мы не загрузились в его машину и не свалили догуливать. Когда гул мотора импалы стих, он вышел из-за угла и быстрым шагом направился обратно к клубу.
Внутри было надымлено, будто в зал бросили газовую гранату. Джаред прошёл мимо зала, в котором мы пьянствовали, и свернул в маленький барчик, какие в заведениях такого рода всегда достраивают спецом для любителей надираться в одиночку. Всё, что было дальше, я знаю с его слов, и первым, что он сказал, когда добрался в своём рассказе до этого места – это что при одном только взгляде на дверь бара ему захотелось напиться вдрызг, причём обязательно в одиночку.
Но воплотить это саморазрушительное намерение он не смог, потому что за стойкой бара уже сидел кое-кто – именно тот кое-кто, кого Джаред и надеялся там увидеть.
Он так и не снял свой пижонский беретик и со спины, должно быть, здорово смахивал на певичку пятидесятых. Джаред шатко подошёл к стойке и уселся через три стула от Эклза, флегматично посасывающего соломинку для коктейля. Саксофонист сидел, поджав ноги и скрестив их на перекладине табуретки, изучал поверхность стойки и казался полностью погружённым в это увлекательное занятие.
Кроме него, Падалеки и бармена, в баре больше никого не было.
– Виски, пожалуйста. Двойной. Без льда, – хрипло попросил Джаред, и, когда бармен отвернулся к ряду бутылок, неистово скосил глаза в сторону Эклза. Ему страсть как хотелось подойти, и в то же время он жутко боялся подойти. Не из-за мордоворотов Бешеного Рири, отнюдь. Просто – боялся.
Но двойной виски без льда творит чудеса даже с самыми застенчивыми людьми. Дженсен, совершенно не смущаясь наличием соседа по стойке, лениво поигрывал с соломинкой, прихватывая её губами и чертя противоположным кончиком на дне бокала, должно быть, инициалы Рири Крипке. Время от времени соломинка начинала выскальзывать, и тогда он придерживал её кончиком языка, на секунду выставив его между губ. Я уже говорил, что предпочитаю женщин, но будь я в тот момент на месте Джареда, я бы точно свихнулся. Так что я его, бедолагу, не виню в том, что он сделал, понаблюдав эту порнографию в течение трёх с половиной минут.
Вы уже догадались, правда? – да, именно, он встал, обошёл два стула и уселся на третий, прямо рядом с Дженсеном Эклзом.
– Привет. Ты Дженсен, да? А я Джаред. Джаред Падалеки. Я слышал сегодня, как ты играл. Это было здорово, – на выдохе сказал Джаред, и на сим фонтан его красноречия безнадёжно иссяк.
Эклз выпустил из губ соломинку и медленно повернул голову к Джареду. Это был первый раз, когда они посмотрели друг другу в глаза, и момент, вопреки всей его романтичности, никак нельзя было назвать возвышенным, потому что во взгляде Дженсена Джаред, как ни старался, не разглядел ни малейшей симпатии. Так смотрят, скорее, на муху, которая прилетела невесть откуда и наглым образом уселась прямо вам на ростбиф. Будете ли вы ей рады? Вот примерно так был рад Дженсен нашему Джареду.
Но наш Джаред не был бы нашим Джаредом, если бы сдался так просто.
– Я мало что понимаю в джазе, – набрав полную грудь воздуху для второго рывка, продолжил он. – Но мой друг, Томми Веллинг – он в этом деле спец, и он говорит, что у тебя талант. Настоящий талант, без всяких, и, я имею в виду, странно, что такой человек, как ты, делает в таком...
– У тебя красивые ноги, – сказал Дженсен голосом, исполненным усталого равнодушия.
Это было первое, что сказал Дженсен Эклз Джареду Падалеки. Джаред Падалеки подавился произносимым панегириком в честь Дженсена.
– Сп-пасибо...
– Такие длинные, – с видимым удовольствием добавил Дженсен, смеряя его оценивающим взглядом и особенно надолго задержавшись на упомянутой части тела. Джаред – наш Джа, он не меняется, нет – тут же рефлекторно подгрёб их под себя.
– Эм-м... Так вот, о чём я тут...
– Очень будет жаль, если их зальют в цемент, – продолжал Дженсен, наклоняясь к своему коктейлю. – Да, будет чертовски жаль.
После чего снова сомкнул губы вокруг соломинки и принялся посасывать её с тем отсутствующим видом, который придавал этому и так довольно двусмысленному действу в высшей степени непристойный оттенок.
Джаред какое-то время смотрел на него, разинув рот. Я уже говорил, что наш Джаред далеко не дурак, хотя по тону моего рассказа у вас могло сложиться превратное впечатление. Нет, Джа не дурак, просто когда человек начинает влюбляться, его действия и реакции становятся весьма далеки от общепринятых представлений об адекватности.
– А, ты насчёт своего приятеля Крипке? Мне приятно, что ты обо мне беспокоишься, но я ведь хочу просто поговорить, высказать своё восхищение твоей игрой, вот и всё. Ну и, может, взять тебе выпить, если ты не против...
– Я против.
– Почему? Я тебе не нравлюсь?
Только наш Джа мог поставить вопрос ребром так быстро и с такой невообразимой доверчивостью. Кого угодно проняло бы на месте Эклза. Тут бы самое время добавить "но Эклз был не кем угодно", однако, по счастью, добавлять этого я не стану.
Ибо после этого вопроса Эклз снова посмотрел Джареду в лицо, и его глаза чуть расширились, как будто он с трудом верил своим ушам. Потом он заговорил, негромко и размеренно:
– Слушай, чувак, не имеет никакого значения, нравишься ты мне или нет. Джонни, бармен, засёк тебя примерно две минуты назад. Секунд сорок назад в дверях появились парни Эрика. И у тебя осталось ещё примерно секунд пятнадцать, прежде чем тебя выбросят через окно головой вперёд. Поверь на слово, это будет больно.
– Так ты всё-таки обо мне беспокоишься, – заключил из сказанного Джаред и просиял. Ох, вам надо видеть нашего Джареда – когда он сияет, на три квартала в округе вырубается электричество. Это ещё одна причина, по которой его невозможно не любить.
– Беспокоюсь, – процедил Эклз сквозь зубы, косясь Джареду за плечо. – Ты вот-вот станешь четвёртым трупом, висящим на моей совести, а в лучшем случае – двенадцатым инвалидом.
– Я готов рискнуть, – сказал Джаред и накрыл ладонью его запястье.
Наш скромница Джаред, шарахавшийся от девушек, как чёрт от ладана, да. Дженсен тоже слегка офигел, и только тут посмотрел на Джареда по-настоящему. Но время вышло, и через миг Джареда дёрнуло назад чьими-то большими и не слишком любезными лапищами.
– Так, это кто тут мешает отдыхать нашей звезде соло? – пыхтя Джареду в лицо вонючей сигарой и сгребая его жирными пальцами за воротник, спросил мужик, лицо которого горело мыслью "я – шестёрка Бешеного Рири и чертовски этим горд". Джаред примирительно поднял руки, но ответить не успел – Дженсен выпрямился, выпустив стакан с коктейлем, и сказал резко и сухо:
– Оставь его в покое, Фрэнк, это просто ещё один любитель фьюжена. Кроме того, он уже уходит.
– Да-а? Это разумно с его стороны, – нехорошо блестя глазами, сказал Фрэнк и разжал пальцы. Руки на плечах Джареда, державшие его сзади, тоже разжались, и он инстинктивно прильнул боком к стойке.
– Да, сейчас расплачусь за выпивку и уйду, – невинно сказал он; а когда наш Джаред говорит что-нибудь невинно, самый распоследний циник в Вегасе не может ему не поверить. Фрэнк ещё разок пыхнул ему в лицо вонючим дымом, его дружок будто ненароком пихнул Джареда под ребро, после чего оба ретировались в угол бара. Но не ушли.
Дженсен развернулся к стойке и принялся остервенело ковырять дно бокала соломинкой. Джаред тоже повернулся и полез в карман за бумажником.
– Когда и где я смогу тебя увидеть? – спросил он, перебирая купюры и мусоля между пальцами двадцатку.
– О, Господи, – прошипел Дженсен, пиная коленом стенку бара. – Ты уйдёшь наконец или нет?! Они сейчас вернутся!
– Скажи, где и когда, – Джаред повернулся к Эклзу и посмотрел ему в лицо прямо и без утайки. – Я не уйду, пока не скажешь.
– Придурок! Чёрт... Отель "Эль Плаза", восточный фасад, через два часа. Я оставлю открытым окно. Или не оставлю. Ещё не решил. А теперь вали отсюда, ты, психопат без инстинкта самосохранения!
– Эй, мистер, снова какие-то проблемы? – прозвучало у них за спинами, и Джаред, положив на стойку двадцать баксов, повернулся к Фрэнку с выражением вежливого удивления.
– Что вы, никаких проблем. Просто искал мелочь, а то у меня тут одни сотни, – он продемонстрировал Фрэнку битком-набитый бумажник, лишний раз подтвердив истинность прощальных слов Дженсена. А потом спрыгнул со стула и пошёл к выходу под жгучими взглядами шестёрок Крипке и – Джаред клялся мне в этом – под взглядом Дженсена Эклза тоже. Что, конечно, совершенно невозможно, ведь не могло же у Дженсена Эклза быть запасного комплекта глаз на затылке.
