Хорошую историю нужно рассказывать с самого начала и доводить ее до самого конца.
Если только Вы не счастливейший человек на земле, просыпаясь по утрам, Вы уговариваете себя: «Поднимайся. Не распускайся. Заправь постель. Погладь рубашку. Иди на работу». Даже если Вы сидите на прозаке или агионине: вы уговариваете себя дотянуться до стакана с водой и выпить таблетку. Голос, звучащий в Вашей голове по утрам и приказывающий Вам жить, Вы называете голосом разума. Он говорит: «Возьми себя в руки. Помни, кто ты есть. Знай свое место». Он говорит тебе о ссудах на квартиру, о пустом холодильнике или скверных рекомендациях, о благосклонности начальства и социальной иерархии. Но есть и другой голос, не так ли? Он говорит: «К херам все, сладкий». Он не многословен, потому что, в сущности, Вы с ним мыслите в одном направлении.
В последнее время пушка в руке и ветер в ушах стали навязчивой идеей американских граждан мужского пола. Признаюсь честно, идея эта меня никогда не согревала – она порождала третий голос, голос, который говорил мне: «Будь мужчиной. Ты живешь неправильно. Хватит лизать подошвы! Кто воспитал тебя таким редкостным трусом?». Этот голос навязывал мне новые правила и обязательства, а обязательств у меня и без него было сверхъестественно много. Нет, мне нужен был кто-то другой.
«Все к херам, сладкий». То есть абсолютно все. Мою работу, и мое место, и потребность быть мужчиной, и вечную борьбу со всем миром за право прямо держать голову. Все к херам. Правила, предрассудки, традиции, ценности и цели. Весь мой мировоззренческий фонд, от которого затекали плечи и ныла спина, а я хотел провалиться под землю.
И, конечно, я не был одинок или оригинален в своих мечтах. Когда голос материализовался, к нему хлынули поклонники и самоубийцы со всего Готэма. У голоса появились лицо и имя, отвратительный фиолетовый пиджак и мерзкий смех. Голос назвался Джокером, его лицо было изуродовано и покрыто клоунским гримом, он был жесток и неподконтролен, а его психику я не признал бы стабильной даже за очень хорошую взятку, но когда я увидел его... если я скажу, что я влюбился, Вы ведь поймете меня неправильно, правда?
Готэм – город черного цвета, и я не знаю, как сказать это политкорректнее. Изредка, его нужно подсвечивать цветными огнями, иначе жителей охватывает скука и беспросветная тоска. Начался сезон огней, и комиссар Гордон предложил мне рассказать все, что я знаю о Джокере, а Вам, судя по всему, нужно узнать все обо мне. Я надеюсь, что смогу помочь вам обоим.
Итак, начнем с начала, не возражаете?
Наше сотрудничество было основано на взаимном интересе: Джокер хотел найти некоторых моих подопечных, а я примерно представлял, где их искать, и что сказать им, дабы появился стимул к дальнейшей работе. Наша первая встреча, правда, выдалась не совсем удачной. Острие мясного ножа упиралось мне в щеку, и человек Маррони обещал меня порезать, «чтобы маска пришлась к делу», а потом проверить, как мне «мой собственный кайф». Полиция до сих пор недоумевает, откуда у представителей мафии Токсин Страха и почему они не умеют им пользоваться. Признаюсь, я продавал его. На самом деле, Токсин Страха – это действительно наркотическое вещество и сильнейший галлюциноген, но я никогда не писал в инструкции по применению, что он сделает потребителя счастливым.
В общем, легкое взаимное недопонимание привело к тому, что я сейчас не писал бы эту историю и не занимал бы палату, если бы Джокер не спас меня. Это часто шокирует мирных граждан, но он всегда умел быть... очаровательным. Он сказал мне:
– Не хотелось бы портить такую мордашку.
Я ответил:
– Большое спасибо.
Люди часто спрашивают, как он выглядел: их гложет любопытство, а мало кто из живых видел Джокера вблизи. Описать его внешность довольно трудно. Вы спрашиваете, что скрывается под гримом, и у меня есть короткий ответ: шрамы. Но ведь это далеко не все, не так ли? Я знаю мальчика, который считал его похожим на ангела, и девочку, которая ласково обращалась к Джокеру «мой сладкий пудинг», до нее мы еще дойдем. У меня нет вполне подходящего слова, но... когда я увидел его, от него пахло кровью – такой густой, острый запах, от которого голова начинает кружиться, – пахло селитрой и бензином, и он был настолько уродлив, что казался почти красивым. Он пригладил волосы, убрал прядь за ухо – он умел смеяться над собой, знал, как действует на обывателей его внешний вид, и честно пытался его улучшить. Он улыбался: кажется, он был ужасно горд собой. А под ногами у него лежало мычащее и дергающееся тело, с гранатой в зубах, и пара-тройка мертвецов. Мы задержались: он порезал их по-настоящему. Не слишком здоровое увлечение, но у каждого свои недостатки, не правда ли?
Я выполнил свою часть договора, и хотя в действительности он ничего не обещал дать мне взамен, он взял меня к себе вторым номером. Я сразу хочу извиниться за эксцессы вроде «Простите, я потерял мои контактные линзы». Нашей главной бедой было плохое чувство юмора: ведь когда на тебя направлен пистолет, кто-то угрожает убить твою семью, а ближайшее здание горит и вот-вот обрушится, тебе не до смеха, так что стимул придумывать смешные шутки отсутствовал, и к нему присовокупилось отсутствие умения. Улыбка, вырезанная на его лице, обязывает шутить, и мой статус второго номера – тоже. Поймите меня: если бы я работал с Двуликим, стал подбрасывать бы монетку, если бы моим боссом был Вопрос – я научился бы выдумывать загадки. Я отлично понимаю, что эпизод «Я потерял мой контактные линзы» в центральном коллекторе за минуту до взрыва совсем не был забавным, но мне нужно было что-то делать и что-то говорить, чтобы отвлечь внимание на шестьдесят секунд, а это не так просто, как выглядит на письме.
К слову, доктор, я думаю, на этом мы сегодня закончим: халдол не действует на меня, как успокоительное, предупреждаю Вас сразу, зато у меня от него жуткая сонливость. И у меня нет контактных линз, но мне не помешали бы очки. Доброй Вам ночи.
Конкретные противозаконные деяния не так уж важны, если тебя признали невменяемым, но просто на случай, если Вам интересно: нет, это не я подстроил первый побег Джокера из Аркхема. У меня было достаточно своих неотложных дел: весь октябрь, то есть с середины Битвы за Душу Готэма и до побега, я лежал в госпитале Сент-Мэри, под охраной полиции. Я считался полезным свидетелем, и это отчасти правда: я знаю то, чего не знают другие, и не спешу этим поделиться. Очень мило со стороны полиции, что полезному свидетелю не позволили умереть от лекарственной передозировки: у Джея выдался не лучший день, и он впихнул в меня семьсот миллиграмм моего собственного препарата. Прежде, чем Вы спросите: да, ему это позволено. Я не уверен, что Вы читаете мои каракули – а это действительно каракули, потому что, во-первых, профессия дурно влияет на почерк, а во-вторых, с несколькими вывихнутыми пальцами писать тяжело и мучительно. Я буду с Вами откровенен: если бы он перегнул меня через капот тачки Бэтмена и отодрал, или подвесил вверх ногами над аквариумом с пираньями, или попросил взорвать бомбу с фитилем в два дюйма – я все равно остался бы с ним и послушался бы его. Он ведь Джокер. Это имя весит больше всего местного золотого запаса, и я дорожу им больше, чем собственным интеллектом, а для меня, поверьте, интеллект очень важен – другим оружием я не располагаю.
Нет, доктор, полиция ошибается в своих предположениях. Джей – не сокращение от имени, Джокер на самом деле – не Джейсон и не Джеймс, это не облегчит вам поиски. Впервые это домашнее прозвище дала ему Харлей – Харлей Куинн. По букве на игральной карте.
Признаться честно, я никогда не понимал этого маниакального желания узнать о прошлом Джокера. Информация в наше время – главный козырь, и вам кажется, что знание Вас обезопасит, но если Вы узнаете, что всякое знание бесполезно, поможет ли Вам это знание? И если Вы узнаете, что просчитать Джокера невозможно, поможет ли это Вам его просчитать? Я не псих, доктор, и у меня нет дезориентации от авальдегидов, я просто хочу донести до Вас одну нехитрую мысль: даже если Вам скажут, что настоящее имя Джея – Майкл Доу, а в детстве его били, и он порезал себе лицо, потому что его угнетали проблемы с кожей, это не поможет с ним справиться, и Вы не сможете его вылечить, потому что нельзя вылечить того, кто не стремится к выздоровлению.
Мне неплохо известна история Джокера, и он не будет против, если я расскажу ее Вам. Его настоящее имя – Джек Напье, его отец был инспектором, честным полицейским-идеалистом, одним из последователей старшего Уэйна. Этот человек отличался суровым нравом и специфическими представлениями о воспитании, нравственности и грехе. Джею было четырнадцать, когда он попался на магазинной краже, а отец посадил его в камеру предварительного заключения – в обезьянник в участке – чтобы преподать ему урок. Джей сидел в клетке и улыбался – он всегда улыбается, когда нервничает. В клетке он был не один, а ухмылка действовала раздражающе. Парень, считавший себя очень и очень крупной рыбой – чуть ли не мистер Фалькони – порекомендовал ему засунуть ухмылку в задницу, пока не пришлось плакать, и был слишком нетерпелив, чтобы повторить. Он оставил на лице Джокера лучезарную кровавую улыбку – лезвием из ботинка или обломком кредитки. Отец Джея видел это, но помогать не стал. Он был специалистом по части запоминающихся уроков.
Забавно: когда Джокер только-только осветил своими огнями Готэм, вы искали всюду, врачи, полицейские, политики, герои. Вы искали психопатов, преступников, бывших заключенных Аркхема или центральной тюрьмы, и никому не пришло в голову поднять дело изувеченного несчастного подростка, хотя дело это существовало, оно хранится в архиве, о нем писали в газетах, раскопать его при желании было бы совсем не трудно. Любопытный вопрос: с чего вы решили, что Гитлер родился на свет с усами?
П.С: доктор, я проработал на Вашем месте четыре года, и знаю, что транквилизаторы – спасение и награда всякого врача, но, помимо них, существует еще терапия. Могу ли я надеяться увидеть Вас, или Вы от меня прячетесь? Не бойтесь, я не собираюсь душить Вас рукавами смирительной рубашки: это не мой стиль, выражаясь языком Джея.
Мне не дает покоя один вопрос: Вы составили список, потому что Вам лень читать мои заметки целиком или потому, что на Вас свалилось слишком много работы? Может быть, Вы считаете ответы настолько важными? Уверяю Вас, здесь ни одного стоящего пункта. А вот Ваша работа действительно крайне любопытна: я вчера краем глаза видел нашего с Вами общего знакомого и пациента, Гарри Заса. Признаться, я не ожидал, что он уцелел. Ни в коем случае не верьте ему, если покажется, что доза транквилизатора слишком велика: он гениально изображает передозировку, и кто-нибудь из санитаров может пострадать.
Но вернемся к Вашему списку.
Да, я был знаком с Харлин Куиннзел, еще до того, как она оставила пост и была признанна психически нестабильной. Она была ассистенткой моего коллеги, и честно говоря, мне кажется, в преступном бизнесе она изрядно поглупела. Она могла бы стать неплохим врачом: в ней много старательности, тщательности и любви к делу. Я читал ее дипломную работу: я не сторонник гуманизма и верю в силу медикаментозного лечения, но ее точка зрения была подана крайне убедительно. Жаль, что она сменила жизненные ориентиры, но – что поделаешь? По некой необъяснимой причине, Джокер привлекает к себе как сумасшедших, так и психиатров. На Вашей памяти он еще не наведывался в Аркхем? Берегитесь, он человек сокрушительного обаяния.
Вас интересует мой возраст? Вопрос, как минимум, не вежливый, но в датах действительно есть подтасовки, Вы правы. Мне двадцать восемь, в декабре исполнится двадцать девять. День моего рождения совпадает с сочельником, в детстве меня это порядком огорчало.
К сожалению, в архиве лечебницы не осталось ранних материалов по моему делу и материалов следствия. Для сведения: я могу выдержать двухсуточный допрос, медикаменты на меня действуют крайне слабо, и шесть страниц бланка признания я исписал стихами Шелли. Их, вероятнее всего, уничтожили при чистке архива, но если найдете – ознакомьтесь, это мои любимые стихи.
Ну наконец-то. Я так долго ждал этого вопроса, что успел придумать несколько ответов, которые безмерно хочется записать. Разумеется, мы занимались сексом. Это даже не вопрос сексуальных предпочтений: это вопрос симпатии, доверия и ассортимента. Образ жизни и деятельности оставляет не слишком большой выбор, к сожалению. Это было так же... само собой разумеется, как завтраки на троих на химическом заводе (я варил кофе, а Харлей делала вафли).
Да, мы занимались сексом, и на вскидку я не могу припомнить более... приятного опыта. Здесь есть своя специфика, а театральный грим – самая скользкая и жирная вещь на свете, так что поцелуи получаются слишком громкими и сочными, но у Джокера столько харизмы, ей невозможно противостоять. Даже сейчас, я чувствую волнение, чувствую желание, когда думаю о нем. У меня захватывало дух, когда я смотрел на него, и щемило в груди, когда я целовал его руки – у него самые прекрасные руки на свете, сильные, изящные, поразительно гладкие, как будто скользишь по ним взглядом. Такие локти, такие запястья. Я целовал его шрамы и черные провалы его глаз. Быть с ним – все равно что стоять на крыше небоскреба и заглядывать вниз: не поймешь сразу, это страх или предвкушение, падение или полет. Спросите свою жену или девушку: что она чувствует, когда видит его в вечерних новостях? Отвращение и испуг – а что еще? Она закрывает глаза и видит его лицо. Поверьте мне, она видит. И он снится ей, а она пытается убедить себя, что это кошмар. Она стонет во сне? А Вы никогда не задумывались о том, как она стонет? И почему? Свобода и сила заводят – и женщин в первую очередь. Вы мой коллега, а значит свободы и силы Вы лишены.
П.С: и у меня нет булимии, доктор. Булимия – это когда жрут и рвоту вызывают намерено. А от Вашего лечения, Ваших отписок и Вашей кормежки меня рвет, хотя я рад бы сдержаться.
Доктор, я уже рассказывал Вам, как расписал протокол стихами Шелли? Я знаю наизусть две сотни шекспировских сонетов, лучшие песни Биттлз, Криденс и Стоунз, так что у Вас впереди – простор для общекультурного образования. У меня есть по-настоящему полезная информация, но хрена с два Вы ее получите, если не начнете снова меня кормить, а если кто-нибудь из Ваших ублюдков еще раз посмеет меня ударить – я обещаю, я найду, как доставить Вам неприятности. Я ведь был на Вашем месте, помните? Я знаю, что такое административные нарушения.
А теперь всего доброго. У меня руки дрожат от электрошока.
И снова здравствуйте, доктор. Я готов отвечать на Ваши вопросы, если хотите.
Приступим.
Что мы делали на вертолетной площадке Башни Уэйна? Еще один предмет нездорового интереса. Мы танцевали. Мы танцевали вальс, мои руки на его плечах, его – у меня на талии, Харлей безумно завидует, но ничего, кроме польки, танцевать не умеет, и вот мы кружимся по площадке, и шесть теней, три моих, три его, кружатся вместе с нами, а на сером бетоне расцветает темно-серая маргаритка. Романтично, не правда ли? Джокер прекрасно танцует, хотя ему немного мешает поврежденная нога и позвоночник: мнение о том, что злодеев ранить невозможно, превратно. Наши кости ломаются, у нас идет кровь, и ни один не доживет до сорока лет. Печально, не так ли?
А мне так больно, доктор. Вы не представляете, как мне больно. Мне нужна медицинская помощь, мне нужен ариодол, я понимаю, что теперь модно бороться с преступностью, но это больше похоже на борьбу с конвенцией о правах человека. Пожалуйста, я умоляю Вас, помогите мне, у меня начались галлюцинации, мне нужно к врачу, мне нужно обезболивающее, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Пожалуйста, спасите меня.
Я расскажу Вам все, что хотите. Что Вам нужно? Чтобы я попросил прощения? Чтобы написал рассказ о своей жизни по программе в двенадцать ступеней? Я не чувствую своих ступней, меня всего колотит, Вы ведь не палач, доктор, неужели Вам доставляет удовольствие меня пытать? Что Вы хотите? Я готов сдать Вам все точки штаб-квартиры. Я отсосу у Вас за капсулу ариодола, если скажите.
Мне так больно, доктор. Пожалуйста. Мне так больно.
Спасибо, мне уже гораздо лучше. Я не знаю, как благодарить Вас, доктор. Да, разумеется, я уже могу писать, хотя по-прежнему не в состоянии вставать самостоятельно. Спасибо Вам за новый список. Продолжим?
Да, я тестировал на себе Токсин Страха, и неоднократно, хотя, разумеется, чаще всего – не по своей воле. Власть угнетает, вызывает протест, негодование и ненависть, власть над разумом и духом, над страхом, вызывает ненависть двойную. Но мой токсин крайне редко выявляет фобию: обычно, пугают сопутствующие галлюцинации, всплывают неприятные, вытесненные воспоминания, посылки из прошлого... все и всегда хотят знать, что в коробке с сюрпризом. Каким бы простым и постным ни был ответ, тайна привораживает, и мотыльки слетаются под лампочку. Вам интересно, чего боюсь я? Слишком многого. Я боюсь всего, чего боится приличный член общества. Бедности. Давления. Унижения. Боли. Смерти. Я боюсь крушения планов и привычной жизни, по-прежнему боюсь, я боюсь, что меня заставят страдать, я боюсь, что однажды утрачу здравый рассудок. Если говорить о фобиях, я боюсь птиц. Вы, судя по всему, где-то на два года младше меня и, скорее всего, выросли вне Готэма. Вас никогда не удивляло, что в городе так мало птиц, и ворон – в особенности? В моем детстве, их было предостаточно, и больше, чем ворон, было только мафиозных разборок. Трупы бандитов и случайных жертв лежали на улице час-полтора, прежде, чем их забирали и отвозили в морг. Птицы слетались к ним тучами. Знаете, это дефект стереотипного восприятия реальности: я имею в виду, голуби не безопаснее ворон, но после того, что я видел, «Птицы» Хичкока кажутся документальным фильмом. У меня двое братьев, доктор, и когда мы были детьми, у нас хватало своих глупых игр. К примеру, проверки на храбрость. Не вдаваясь в подробности: мне пришлось подойти к месту перестрелки и спугнуть ворон. Я помню, как они взметнулись в воздух – они были повсюду, молотили меня крыльями, кричали и каркали, мне казалось, они цеплялись за волосы, царапали мое лицо, и мне было страшно смотреть на них, но еще страшнее было взглянуть на трупы, оставшееся после их обеда. С тех пор я не выношу птиц, от синиц и канареек до американского орлана.
Что касается дальнейших целей Джокера: у него всегда есть точный, детальный план действий, и всегда одна цель – попугать и позлить. Ему нравится взрывать общество – во всех смыслах этого слова. Просто составьте список точек, важных для функционирования города, и выберите те, по которым он еще не бил: он ненавидит повторяться, у Джея, как у всех пироманов, колоссальная тяга к самовыражению. Собственно, именно составлением списка мы и занимались, когда Харлей вышла из душа и запричитала: «Господи Боже, Джей, я понимаю, что ты сломал задвижку не зря, но за три месяца мог бы поставить новую – у девушки никакого личного пространства». Джокер просто закрыл глаза, прочел считалочку «Мини-Мо» и выбрал между водопроводом и канализацией. Взрыв в коллекторе... это было бы так символично.
И нет, он не планирует новой атаки на госпиталь. Захват скорой – спонтанная мера, когда он чуть не задушил меня в постели и мне понадобилась срочная реанимация. Он дождался, пока меня перезапустят, и остановил машину. Это мелкое вредительство, вроде того, как однажды Джокер угнал грузовик с мороженым – Харлей сказала, что ей очень-очень хочется эскимо. Джей – вечный трудный ребенок. Он может быть заботливым и трогательным, может быть очень беззащитным, а может быть первосортным садистом, не знающим меры и жалости. Мы были заняты с Вами одним делом, не мне объяснять Вам, что все безумные – личности неординарные и многогранные. Все хорошее, что есть в них, по-настоящему хорошо: это отдельный слой, он никогда не мешается с тем, что плохо.
П.С: я знаю, что прошу слишком многого, но если бы Вы на четверть увеличили суточную дозу, я смог бы работать активнее.
Моя история, доктор? На кой черт Вам моя история? Почти за тридцать лет, я не сделал самостоятельно ничего, что запомнилось бы миру, ничего заметного, ничего стоящего. Если завтра я умру здесь – заметка в газете будет крохотной и скоро забудется, а может быть, ее вообще не будет. Ни общего уныния, ни общего ликования.
Впрочем, если Вы настаиваете. Часть с птицами Вам уже известна, мы пойдем дальше. Доктор, Вы, скорее всего, не увидите меня вблизи. У меня голубые глаза. Рост – сто семьдесят пять сантиметров, совсем немного. Джей сказал, что я хорошенький, но это слишком сильно. Поймите: я никогда не был в восторге от того, какое впечатление произвожу на людей. Я единственный человек в Готэме, который носит маску, ни чтобы скрыть известное имя или физическое уродство, а чтобы спрятать слишком слащавую мордашку. Если бы однажды Джокер захотел сделать мне «золотую улыбку», свою Маску Счастья, я не стал бы сопротивляться – сложил бы руки на коленях и подождал, пока он закончит. Я складывал руки на коленях всю свою жизнь. Входил бочком в комнату. Отводил глаза. Сперва я боролся с ложным впечатлением от собственной внешности, потом – с тем, что осталось. Я перестал быть фарфоровой куклой и стал просто жалким, а потом я перестал быть жалким и стал вне закона, и только под самый конец, когда мне безмерно хотелось отдохнуть, я приклеился к Джокеру. В это трудно поверить, но Джей сделал меня почти счастливым. Несмотря на то, что он иногда душил меня в койке, и пичкал моим же токсином, и забивал мне голову своей, мягко говоря, спорной философией. Несмотря на то, что после своего первого побега... как бы мне выразиться так, чтобы не задеть Ваши чувства... он трахал меня так, что я не мог ходить, не мог двигаться, лежал сутками на его матрасе, и он кормил меня с ложечки яблочным детским питанием.
Большинство наших с Вами коллег верит, что все причины и все ответы лежат глубоко в прошлом. Если Вы разделяете их мнение, Вам подойдет этот эпизод.
Когда я проходил практику, мне оставили подопечного – тихого, безвредного больного. Шла программа по смягчению методов, на Аркхем давили, и мой пациент был без наручников, без смирительной рубашки. Под лекарствами. Он изнасиловал меня. За полчаса никто не забеспокоился. Санитар ел сандвич и переключил главный монитор на женскую душевую. Мой куратор зашел сказать, что мое время вышло, и нашел меня на полу. Если Вас интересуют подробности: мне было двадцать два года, и я рыдал под этим ублюдком. Сначала я просил его не делать этого со мной. Потом – просил не делать мне больно. Под конец я просто хныкал и повторял «пожалуйста», хотя просить было уже, в общем-то, не о чем.
Как Вы думаете, что чувствуют пациенты, когда Вы просите их рассказать об их жизни? Джокер разбил головой санитара стекло в мягкой комнате, а это совсем не легко. Неужели Вы думали, что можно назвать психа психом и не взбесить его? Это все равно, что тыкать пальцем в безногого калеку и приплясывать на тротуаре. Каждому новому... претенденту... Джокер рассказывает другой вариант своей истории, выдумывает их на ходу. Он делает это затем, чтобы кто-нибудь однажды самостоятельно додумался и докопался до правильного ответа. Он обожает мистификации. Весь напоказ, и в фиолетовом пальто.
Но вернемся к моей истории. Через три года этот ублюдок был уже моим пациентом, и он стал первым, на ком я протестировал токсин. Изумительное чувство: люди, которые обычно проходят мимо, толкнув тебя плечом и бросив «прочь с дороги», трясутся и плачут, и повторяют «пожалуйста», надеясь, что ты растрогаешься и сохранишь им остатки их самих.
Я слышал, в городе опять взрывают. Я уже не чувствую своих коленей, но, я надеюсь, когда мне станет совсем худо – или Вас снимут с должности, а меня оправдают, или Вы позволите мне взглянуть на фейерверк.
Спасибо, доктор, не надо. Раньше я очень хотел есть, но не мог, а теперь не могу и не хочу. Джей однажды назвал меня Токсичной Личностью, это было забавно. Видимо, мой организм слегка мутировал и общеизвестные препараты действуют на него по-другому. Теперь я сплю по двадцать часов в сутки. Мне снится грузовик с мороженым. Он был розовый. Весь в логотипах и с шумелкой, с какой-то жутко назойливой детской мелодией, такие любят ставить в фильмах ужасов по контрасту с кровавыми сценами. Доктор, давайте я расскажу Вам про фейерверк.
Крохотные кометы, хвосты искр – зеленые, красные, золотые и розовые, синие и оранжевые, они вспыхивают, трещат и пропадают, оставляя в черном небе, подсвеченном с четырех сторон, серые клочья порохового дыма.
Я любил фейерверки, когда был ребенком, и в этом отношении мне как-то не удалось повзрослеть. Слыша за окном хлопки петард и огненный хруст, я оставлял свои заметки, недопитый кофе в чашке с пожелтевшими краями и снимки с мест преступлений, протоколы консультаций – раньше они назывались протоколами, как на допросах, – и истории болезней, прижимался щекой к холодному стеклу и смотрел на крохотные искусственные звезды, рассыпавшиеся по небу. На отражения звезд.
Раньше, когда я именовался доктором Крейном и стоял у окна, мне сперва вспоминались промокшие ноги и задубевшие перчатки, грязный снег и безлюдное утро на другой день после рождества, мне вспоминалось, как мы с братьями и с соседскими детьми искали использованную пиротехнику, коробки из-под салютов и пустые римские свечи, как снимали багром с черных веток жалкие промокшие парашютики и пытались запустить их с виадука. Потом я думал о тех, кто фейерверки пускает. О тех, кто поджигает фитиль под дружные аплодисменты, смеется и раскланивается, кто празднует свадьбу или день рождения, десять лет в бизнесе судоперевозок или годовщину выхода из тюрьмы строгого режима, поступление старшей дочурки в колледж или расстрел семейки конкурента. Я думал о них. Стоял у окна, сняв очки, вечный мальчик на посылках, маленький мальчик в маленькой квартирке, занятый маленькими делами с маленькой службы, и от всего сердца желал людям, запускавшим фейерверки, чтобы коробка оказалась с сюрпризом и кому-нибудь на шумном празднике оторвало руку.
С недавнего времени, все изменилось. Джокер вдохнул в фейерверки новую жизнь и новый смысл. Он в каждую коробку упаковал свой особый сюрприз. И хотя я по-прежнему стоял у окна, а во мне самом по-прежнему было сто семьдесят пять сантиметров роста, и дела не желали идти на лад, я знал кое-что, чего не знали другие.
Я складывал руки на груди и считал:
– Раз-два-три-четыре-пять. Я иду искать. Пять, шесть. Сласти есть? Семь. Восемь. Маски сбросим. Девять. Десять. Крикнем вместе...
Упс. Я не ожидал, что взрыв придется на мое маленькое послание. Вы никогда не задумывались, доктор, сколько силы в детских считалочках и песенках? Я никогда не слышал ничего страшнее.
Надеюсь, Джей не планирует взрывать Аркхем. Это было бы крайне неприятно, я не хочу гореть, и потом здесь слишком много запертых людей, потенциальная братская могила. Еще я надеюсь, доктор, что, если Джокер придет сюда после меня, Вы передадите ему, что я люблю его?
П.С: Доктор, я знаю, что отсюда меня не выпустят, но Вы позволите мне взглянуть на фейерверк?
Мой дорогой невидимый друг и коллега, я должен сказать Вам «до свидания» и должен сделать это быстро. На Вашем месте, когда сработает сигнал тревоги, я открыл бы окно и нырнул в воду – пытаться справиться с толпой испуганных психов... это диагноз.
Через сорок секунд меня отсюда заберут, и может быть даже покормят мороженным. Скажите честно, доктор: Вы поверили мне?
Ой как зря...
