«Возьми моё сердце, возьми мою душу,
Я так одинок в этот час, что хочу...
...а вот кого я хочу, надо подумать» (с).
* * *
– Посмотри-ка, брат Петрович, как идут соколу нашему штаны кожаные. А как обтягивают!
– Да сам уж полчаса как любуюсь, брат Лексеич! Удовольствие получаю эстетическое, пока он тут с микрофоном пред нами прыгает. Только боюсь, не лопнули бы. Может, всё-таки размером побольше ему штаны прикупить?
– Если он в них садиться не надумает, не лопнут. А ежели размером побольше брать, так, мы всю эстетику с тобой в момент испортим. А сейчас он, погляди, как хорош!
– Хорош-то он хорош, и штаны ему к лицу, – рассуждал Владимир Петрович, за движениями нелепыми Артура Вячеславовича да со стойкой микрофонной манипуляциями наблюдая пристально, – да только лицо то, прямо скажем, интеллектом не изуродовано. Особо когда надевает он бейсболку или тот другой головной убор, аки меньшинств сексуальных представитель пассивный.
– Так что ж ты хочешь! Столько лет прыгать, аки дурень, да крылами махать и быть при этом Эйнштейном? Но насчёт уборов головных прав ты, брат Петрович. И ещё никак не понять мне, какого ж хрена он вечно на запястья свои вешает столько барахла всякого. У него там полезного – часы лишь, а остальное...
– Вот и мне назначение барахла сего непонятно. То ли дело ты, брат Лексеич. Сама лаконичность. Кстати, сколько там у нас нынче времени?
И поглядел на часы на ремешке кожаном – единственное запястий своих украшение – Виталий Алексеевич и молвил:
– Уж вечер наступил, а проку нет и нет... Эх, хорош, наш сокол, удал да голосист, да только, согласись, брат Петрович, хреново поёт он баллады душещипательные. Нет в трелях его страданий должных. А ведь негоже, коли альбом наш новый без единой баллады выйдет. Пора нам с тобой меры принять, – вздохнул Виталий Алексеевич, остатками хаера своего кудрявого покачивая, и со стула поднялся. – Ох, не искренне поёшь ты, друг любезный, Артур Вячеславович... Ох, не от души... Тут, понимаешь, одного голоса твоего роскошного недостаточно. Мало все ноты брать да вытягивать. Мало про воинов доблестных да байкеров безбашенных распевать героически. Чтоб девы юные на представлениях наших как во времена прежние рыдали да кипятком испражнялись, страдания надобны.
– Да как же быть-то мне, свет мой, Виталий Алексеевич, – пригорюнился Артур Вячеславович, третьим часом репетиции, аки афроамериканец на плантации, измученный. – Я ж как могу, стараюсь. Изо всех сил моих душевных. Проникся я сими песнями, как ты и просил, проникся. Вчерась всю ночь проникался.., – и непроизвольно икнулось Артуру Вячеславовичу.
Задумался Виталий Алексеевич, чело нахмурил.
– Да понимаешь, друг мой любезный, чтобы петь так страдательно, мотив нужон.
– Так ведь мотив-то есть, – удивился Артур Вячеславович, – это же песни, не смог бы я их петь, кабы в них никакого мотива не было!
– Не о том я немного говаривал... я о мотивации... хотя, и не об этом тоже, мотивируем-то мы завсегда, и композитора мотивируем, и поэта...
– Кстати, да, брат Лексеич, – подняв палец указательный, заметил Владимир Петрович, -благодарю покорно, что напомнил. Надобно мне не забыть позвонить поэту нашему, да обмативировать как следует...
– Да... так, о чём это я... а! Всех мотивируем. И поэта, и зрителей да и себя любимых заодно. Мотив – это нечто такое... большое, чистое... нет, не о гонораре я за вычетом налога на доходы лиц физических, и не надо мне тут комментариев, брат Петрович, хватит ржать, аки лошадь Пржевальского. Я тут, понимаешь, сокола нашего наставляю на подвиг певческий, а он... да, так вот. Скажи-ка мне, друг любезный, Артур Вячеславович, вот приключалось ли в жизни твоей что-нибудь этакое, чтобы ты света белого невзвидел, и даже смерть не казалась бы тебе избавлением?
Теперь к Артуру Вячеславовичу очередь в задумчивости чело хмурить пришла.
– И так, чтоб невзвидел... и так чтоб даже смерть.., – пробормотал он, а после ответствовал со всей уверенностью: – Нет. Уберегли боги. Не было на меня доселе такой напасти.
Переглянулись Виталий Алексеевич с Владимиром Петровичем – об одном и том же подумали, и отозвались в один голос:
– Будет!
* * *
И чтоб ненароком не заподозрил подвоха Артур Вячеславович, только лишь днём следующим, опосля репетиции подошёл к нему Виталий Алексеевич, рядом с собой усадил и повёл беседу доверительную:
– Говорят, коллега наш бывший, Валерий Александрович, совсем стал печален. Из дому не выходит, на звонки телефонные отвечать не желает. Боюсь я за него... Ох, боюсь. Ещё чего доброго руки на себя наложит. Ты, друг любезный, Артур Вячеславович, уж будь добр, навести его. А то нас с Владимиром Петровичем он и на порог не пустит, не то что в душу... то есть, в душ... ну, в смысле, в комнату свою ванную, ежели вены себе порезать возжелает. А на тебя он не в обиде.
– Да я бы с радостью, свет мой, Виталий Алексеевич, но я – человек женатый, в свиданиях романтических давно опыт потерявший.
– Да что там опыт! Стандартный набор джентельменский: вино игристое из городу-Парижу да цветы.
– Слышал я, что не пьёт он вина. По новому врачевательному методу от недуга своего, против возлияний чрезмерных закодирован.
– Ох ты, господи... Ну, тогда просто цветы. Розы.
– Розы... почтенный возраст учитывая, розы бордовые надобно. Но вот вопрос: с шипами или без оных?
– Рок, друг мой любезный, это брутально. А посему выбирай с шипами.
* * *
Смеркалось. Валерий Александрович полулежал, прикрыв глаза, в любимом кресле, и горькие мысли омрачали заботою его чело и туманили грустью глаза, повидавшие так много на бурном тернистом пути истинного рок-музыканта, что этого хватило бы на десятки карьер таких лилипутов, как Звери или Пилот.
«Смеркалось, – думал он, – а ведь есть, господа мои хорошие, какая-то безысходность в безличных предложениях...и не с кем бороться... и некого винить. Вечерело... Смеркалось... Стемнело внезапно».
Тут и в самом деле внезапно, но нет, не стемнело, а раздалась мелодичная трель колокольчика, возвещавшего о визите нежданного гостя.
Звонок в дверь вывел Валерия Александровича из тяжёлых дум. Вздохнув, поднялся он с кресла, чёрную майку свою поправил и открывать пошёл. На пороге, очи опустив в сторону ковра придверного, стоял Артур Вячеславович и робко сжимал в руке сочный стебель розы...
Он думал, всё окажется просто, аки блин с икрою. По пути сюда, с комфортом разместившись на заднем сидении басурманской повозки, он пламенную речь заготовил, но лишь очутился он пред дверями заветными, решительность улетучилась быстрее аромата воды от лучших туалетов города-Парижа. Печально-завораживающе взирали на гостя небесно-голубые очи.
– Я здесь... я пришёл к тебе... пришёл, вопреки судьбе.., – запинаясь, повёл свою речь Артур Вячеславович.
«Так и начни, друг любезный, – наставлял его вчера ввечеру Виталий Алексеевич. – Звер – это брутально. Пушкина – молодца! А ты, брат Петрович, не отвлекайся, да инструмент свой настраивай и не фыркай аки конь. Ежели она к музыкам некоторым твоего сочинительства слов подходящих в который раз уже не находит, то лишь потому, что музыки твои – лишь экскременты сплошные».
Артур Вячеславович же внимал, хоть мнение и свое имел по поводу героических поэм, торжественных од да мадригалов любовных, поэтом великорусским Пушкиной писанных. Заумными считал он тексты сии. А мнение то было выстрадано бессонными ночами, коими заучивал он поспешно перед концертом поэмы, эрудиции поэта поражаясь, да в Энциклопедию поглядывая. Впрочем, слухи ходили, что и сами Виталий Алексеевич с Владимиром Петровичем по молодости лет не до конца оные тексты понимали, терзаясь, к примеру, вопросом: «почему степного правителя Васаби в гробу небритым хоронят?»[1], тогда как Пушкиной Маргаритой ясно было сказано, что погребен царь был в гробу нефритовом...
А также взял он на заметку у предшественника своего на сим посту шутовском поинтересоваться, как тот с текстами, смысл коих порой и профессорам университетским не до конца ясен, справлялся и какая всё же сила дьявольская занесла горячего юношу испанского, скота домашнего укротителя, в зиму расейскую под град Стольный[2]. И почему тот просил только белый платок[3], а не сразу простынь, что в сложившихся обстоятельствах было бы куда более уместно.
– ...С небес льётся лунный свет... Я зверь, мне покоя нет... – предпринял попытку робкую продолжить Артур Вячеславович.
– Не зверь ты, – прервал его муки голубоглазый демон и вздохнул так тяжко, будто сама смерть на пороге стояла, да не просто водицы испить зашла, а по делу своему чёрному. – Не зверь, а птица певчая, крылами небо рассекающая. А мои крыла мечом стальным отсечены.
От слов этих захолонуло сердце у Артура Вячеславовича, и смешались мысли все, и лишь одно осталось – желание помочь, облегчить муку, зажечь вновь свет в глазах этих ясных, тоскою и одиночеством, бесконечным, словно гладь морская, затуманенных. А шипы острые больно впились в пальцы нежные, чуткие, струнами металлическими не изуродованные – так сильно ладонь он сжал.
– Валерий Александрович, друг сердешный! Да что ж ты говоришь-то такое? – воскликнул он с тоскою и болью, все силы собрав. – Вспомни, ради чего ты нас всех в жертву принёс. Ты же теперь – свободен!
– Я свободен.., – с горечью вздохнул Валерий Александрович.
И будто соло гитарное в тишине послышалось – так чуден был голос его...
– Да! – отозвался со всей готовностью и желанием Артур Вячеславович. – Свободен ты теперь, друг мой сердешный, аки птица в небесах, свободен. И пришёл я к тебе с миром, дабы не думал ты, что желал я свергнуть тебя с трона божьего и место твоё себе во владение безраздельное заполучить. Я ведь тоже, друг мой, обстоятельств жертва и в ходах хитрых Виталия Алексеевича с Владимиром Петровичем пешкою лишь являюсь. Жить бы мне и теперь в стране заморской, жить да радоваться, да не знать печали и глубинки расейской...
– Да что ж это я, болван этакий! – вдруг воскликнул Валерий Александрович, хлопнув себя дланью по лбу. – Ты проходи. Гостем будешь. Жена-то моя с наследниками в имении нашем отдохнуть возжелали. Один я.
* * *
Самовар с шумом закипел в три минуты, а как отключился, аж свет стал ярче по всему дворцу многоквартирному. И разлил Валерий Александрович по чашкам фарфору китайского, на базаре местном у купцов из стран восточных приобретённого, чай зелёный, ароматом жасминовым приправленный. И блюда с яствами разными, заботливой супружницей на неделю припасёнными, пред гостем дорогим расставил.
– Может, сбегать мне в лавку за водою огненной? – предложил Артур Вячеславович, с тоскою в чашку глядючи.
– Так, нельзя мне, сокол ясный, – отозвался Валерий Александрович со вздохом тяжким. – Уж недуги разные одолели.
– Ох, сочувствую я тебе, друг сердешный, – покачал головой Артур Вячеславович, а душа его тем временем издала крик победный и, ликуя, к самым облакам вознеслась.
«Говорил я тебе, свет мой, Виталий Алексеевич, что завязал он нынче с пьянствами. Знал ведь, что говорил! А теперь ты мне ящик напитка пенного с земли Баварской отвалить должен».
Тем временем Валерий Александрович вспомнил о цветочке аленьком, в подарок ему принесенном. Достал вазу хрусталя горного, из страны славянской происхождением, налил водички родниковой, фильтром «Росинка» очищенной, и, пока суд да дело, на подоконник и поставил, за занавесью тюлевой. И не учел деталь одну: видно было цветок этот из окна освещённого.
А стоял под окном Сергей Константинович, лютни шестиструнной повелитель, и волосы его цвета пламени на ветру развевались. С утра стоял, караулил, и цветок этот увидал. И подумал: «Явка провалена». И поселилась в его душе ревность чёрная...
«Да как же так! Да я же за тобой, голос ты мой богоподобный, хоть за тридевять земель бы отправился. Да я ради тебя, радость ты моя синеокая, со службой доходной расстался и годы потом простым менестрелем по земле расейской странствовал. Как только судьба меня не била. Даже в попсу махровую заносила нелёгкая». И лютня взвыла в его умелых руках как гром небесный, как водопада грохот... Чудное получилось соло, крик души израненной, крылья потерявшей.
Вздрогнул Артур Вячеславович, аж чай на штаны кожаные пролил.
– Это ж какая зараза так животину мучает? – возмутился он, а у самого на душе словно кошки заскребли, таким знакомым этот вой ему показался.
Вспомнил он вдруг скитальца огнегривого с лютней шестиструнною, с коим судьба его на пути тернистом хэви-металлическом не единожды сводила-разводила. И почуяло сердце Артура Вячеславовича нечто недоброе. И от звуков сих, словно плоть остриём пронзающих, что по-прежнему за окном раздавались, защемило в груди у него, болью сдавило, что не только петь, но и дышать невмоготу стало.
– Что с тобой, сокол ясный? – вопросил обеспокоено Валерий Александрович, на гостя своего вдруг побледневшего, словно полотно белое, «Тайдом» постиранное, глядючи.
– Да захотелось мне что-то воздуха глотнуть свежего, – молвил Артур Вячеславович, из-за стола поднявшись, да штаны свои кожаные рукой вытирая.
«Не сердце ли прихватило, – с тревогой подумал Валерий Александрович, – года-то наши...не те уже, ой, не те». Потянулся он было естественным движением душевным – коснуться друга, да смутился и руку отдернул. Распахнул перед гостем дверь балконную и остановился. А Артур Вячеславович и думать не думал про недуги. Скоренько на балкон вышел, да на перила и облокотился, якобы невзначай, а сам тем временем орлиным взором двор окинул, площадку детскую, деревца чахлые, да мусорку внушительную – не видать ли где наглого менестреля шестиструнного? И словно бы что-то рыжее у подъезда мелькнуло и за дверью железною, со скрежетом приоткрывшеюся, исчезло.
«Почудилось, – решил Артур Вячеславович и воздуха свежего полную грудь набрал. – Наверно, то, и правда, кошка была. Вот уж надумал я глупостей разных».
– А красота-то вокруг какая... Лепота! – Артур Вячеславович вздохнул облегчённо, над воображением своим, не на шутку разыгравшимся, посмеявшись.
– Да чем же там восхищаться, сокол мой ясный? – спросил Валерий Александрович, с тоскою взирая на пейзаж опостылевший из дворцов-небоскрёбов пенобетонных.
– Жить-то как хочется! – воскликнул Артур Вячеславович, заключая друга в объятия страстные, и стиснул так, что аж дышать Валерий Александрович перестал.
Искреннее объятие получилось, от души. Посмотрел Валерий Александрович на друга своего – и что-то такое светлое в глазах его было, что замерла улыбка на губах, и не сказал он того, что собирался было: мол, отпусти, птиц певчий, звер дикий, ребра сломаешь. А дышать и вовсе позабыл, да, впрочем, и незачем вскоре стало. Потому что накрыли его губы другие – требовательные и горячие, и померк свет в глазах, и ничего в мире не осталось реального, кроме поцелуя этого, рук сильных, да тела молодого и стройного рядом. И подумалось вдруг Валерию Александровичу что ведь и правда – нет их ближе во всей вселенной, «рашшн хард-н-хэви» зовущейся. Одни тексты. Одни песни. Один диапазон голоса, для рока русского драгоценный. Одно дыхание.
– Сердце-то у тебя как бьется... – чуть слышно проговорил Артур Вячеславович, улыбаясь ему.
Но не нашел в себе сил Валерий Александрович поведать ему в ответ о думах своих сладких и странных, от которых сердце в груди билось птицей пойманной. И, решив шуткой скрыть смятение свое, движением головы указал выразительно на пропасть тринадцатиэтажную за спиной, мол, еще бы мне не нервничать и тахикардией не страдать – смотри, какому риску меня подвергаешь, к перилам балконным прижав.
Рассмеялся Артур Вячеславович – мол, намек понят. И одним движением привлек его к себе, от края пропасти подальше. Взметнулись над плечом сильным пряди светлые, под кумира своего заморского, князя тьмы да мышей летучих пожирателя, Оззи Осборна, стриженные, в лучах заката на завесу злато-серебряную похожие. Да вот беда – тонкой была завеса. Прямо скажем, не значился среди достоинств многочисленных рок-героя златоголосого хаер шикарный. И не скрыл хаер тот от взгляда Артура Вячеславовича, хоть и слегка затуманенного пеленой романтической, всполоха ярко-рыжего да лютни цвета синего, Джексоном зовущейся.
Замер Артур Вячеславович и, все еще не веря, всмотрелся в ту часть двора, где деревца чахлые в детскую площадку переходили. И увидел он там менестреля ненавистного, радостно из насаждений зелёных, куда загнала его нужда малая, выходящего. И опустилось враз все в душе его, в бездну отчаянья рухнув. Ибо ничто так не ранит душу нежную истинного рокера брутального, как боязнь быть отвергнутым и преданным любимыми. И, смею вас заверить, не фанатами... И разомкнул он объятия свои крепкие да жаркие, и отстранился, оставив Валерия Александровича в полном смятении. И не успел спросить тот, что же случилось, что вот так вдруг оттолкнуло, как Артур Вячеславович первым речь повёл.
– Вижу, не вовремя я, друг мой сердешный, с визитом к тебе пожаловал. Ты уж прости, что время драгоценное отнял, что в планы твои вмешался, да счастье твоё по глупости собственной чуть было не порушил. – Сказал и к дверям зашагал, прочь из дома неприветливого ведущим.
– О чём говоришь ты, сокол мой ясный? – вслед ему воскликнул в недоумении Валерий Александрович. – Разве ж не рад я визиту твоему? Разве ж прочь гоню?
– Прочь меня гнать нет надобности. Сам я всё понимаю и потому первым ухожу. Выбор твой – твоё право и дело. И раз решил ты, что для меня нет в твоей жизни места, и да будет так. Не стану я преследовать тебя да мешать тебе счастье своё устраивать.
– Но объясни, прошу, что случилось с тобою, и чем заслужил я эти речи обидные.
– А что объяснять тут надобно, когда и сам ты всё знаешь – Вздохнул тяжко Артур Вячеславович, постоял на пороге да к клетке стальной самодвижущейся отправился.
– Да куда же пойдёшь ты?! – вышел Валерий Александрович на площадку лестничную. – Лифт-то у нас уже неделю как не работает.
– Не верю я речам твоим, друг сердешный, ибо поднимался сегодня я лифтом на этаж твой поднебесный, – отвечал Артур Вячеславович, а сам пятый раз уже нажимал безрезультатно на кнопку вызова, ярким огоньком светящуюся и гаснуть не желающую.
– Чудом был подъём тот, для тебя только, сокол мой ясный, словно по волшебству.
Сделал было Артур Вячеславович шаг в сторону пролёта лестничного, да остановился в нерешительности, чуть было о кучу мусорную не споткнувшись, и вопросил удивлённо:
– А откуда это столько мусора на лестнице?
– Мусор этот в палатах соседних проживает, – ответил Валерий Александрович, приглядевшись. – На представлении друга нашего, Константина Евгеньевича, нёс он давеча службу ратную. Устал, видимо. Даже до опочивальни добраться сил не хватило.
– А как разит водою огненной! Хоть в лавку беги за закусью.
– Так, надышали на него нарушители порядка малолетние.
Стукнул Артур Вячеславович кулаком по кнопке вызова клетки самодвижущейся, всю горечь и обиду свою в удар тот вложил. И вдруг ожила клетка, зашуршали-задвигались тросы стальные. И понял Валерий Александрович, что упорхнёт сейчас от него сокол ясный, и не вернуть ему назад миг тот чудесный, что пережили они там, на балконе, предзакатным солнцем залитом. Подъехала клетка и двери свои пред Артуром Вячеславовичем раскрыла.
– Неужто вот так и уедешь?! Ведь неспроста же пришёл ты ко мне. Не могу я теперь отпустить тебя, сокол мой ясный. Со мною останься. Возьми мою душу и сердце моё возьми – лишь тебе одному я отдать их желаю.
– А к чему мне то забирать, что тебе еще ой как пригодится? – сказал Артур Вячеславович и в лифт, не меньше стен фресками разрисованный, ступил. – Оставь для будущего, куда решил ты вернуться. Прощай, друг сердешный.
Закрылись двери, и увезла прочь клетка самодвижущаяся все надежды и мечты.
И показалась наступившая вслед за этим тишина пыткой бесконечной. И как-то совсем суицидально на душе стало у Валерия Александровича. Но усилием воли отогнал он прочь мысль черную, ибо только по молодости лет можно позволить тишине над собой насмехаться, да годам уходить в никуда. А нынче... не застывает время, даже на часах печали, все идет, торопится. И, словно в ответ, вдруг шаги на лестнице послышались и пыхтение чье-то.
А Сергей Константинович тем временем проклинал, на чём свет белый держится, клетку стальную самодвижущуюся, на этаже первом стоящую и признаков жизни не подающую. И шёл он пешком, ступень за ступенью преодолевая. За спиной лютня – будто бы пяток килограммов лишних набравшая, стены вокруг все сплошь фресками дивными расписанные – лишь именем родным, старательно выведенным, да признаниями любовными, да ещё и мусор какой-то на лестнице. Нелёгок путь наверх оказался.
Глянул во тьму пролета лестничного Валерий Александрович, и стало кое-что проясняться для него в поведении Артура Вячеславовича странном. Скрестил он на груди руки и замер в ожидании того, кто весь кайф обломал.
– Ну здравствуй, будущее, – пробормотал он иронически, на чудо рыжеволосое щурясь.
Но было Сергею Константиновичу, силы последние на восхождение нелёгкое потратившему, не до иронии. И не до печали глубокой, не до боли невыносимой, что в очах светлых друга его, казалось, на веки вечные поселилась. Лишь табуреткой одной мысли его были заняты. Указал он на дверь кивком еле заметным, мол, пусти, не дай умереть прямо здесь на пороге.
– Ну, проходи, коль явился.., – молвил Валерий Александрович без энтузиазма и радости.
И проводил он на кухню друга заклятого и на табуреточку усадил. А что ещё делать оставалось? Всё ж не чужой ему был соло-лютинист этот.
* * *
Отдышался Сергей Константинович после дороги тяжкой и вопросил с подозрением:
– Что-то птичьим духом пахнет... уж не Артур ли наш Вячеславович на чай заходили-с?
– А тебе-то что за дело будет? – мрачно ответствовал Валерий Александрович. – Может, и заходили-с, да уж все вышли-с. Достали они меня, коллеги бывшие...
Нахмурился Сергей Константинович, ибо усмотрел он в словах этих горьких намек обидный. Ведь он тоже в некотором роде коллегой был страдальцу голубоглазому...
– Вот, значит, как! – воскликнул он со всею обидою. – Значит, и меня прогоняешь? Через пол-Москвы сквозь пробки дорожные добирался, чуть повозку свою не разбил, экипажи маршрутные, ездоками лихими управляемые обгоняя. Ехал, о нём только думал. От одиночества избавить, из кризиса творческого вывести, сердце радостью наполнить, помочь запеть вновь соловьём всем девам юным на счастье и себе в удовольствие душевное, да выгоду материальную...
Склонил голову Валерий Александрович, упрек тот слыша. И хотел он уже было послать беса рыжего с речами его проникновенными словами нецензурными, ибо и впрямь за...мучили его заботы все эти о душе его да о сердце. И начал Валерий Александрович подозревать, что не осчастливить его явился Сергей Константинович, а поиметь с него все, что можно, пока шевелится он еще и сцену бодро песком посыпает... И усмехнулся он демонически, и посмотрел на гостя своего, словно в душу ему глядел, и сказал тихо-тихо голосом ласковым:
– Неужто на свой счет слова ты мои принял? Неужто думал, что не знаю я, что для тебя благополучие мое важнее собственного? Или забыл ты о верности нашей старинной, годами проверенной, смутными временами освящённой, да о клятвах священных, друг другу принесённых той ночью в июле в древнем храме на скале в свете лунном?
И словно змея кролика, обвили жертву звуки волшебные голоса его, и замерли слова гневные на губах Сергея Константиновича.
– Не говорил я никому этого, а тебе скажу, – продолжал паутину плести голос ласковый, который восторженным почитательницам малолетним и во снах эротических не мог пригрезиться. – Хочу я с тобой... бизнес делать.
Встрепенулся Сергей Константинович, слово модное заморское услыхав. И очи его, словно бы оттенок поменявшие на цвет валюты Света Нового, в миг любопытством зажглись. И собрался он было про бизнес сей разузнать, но обида даже под взглядом колдовским отступать не желала.
– Бизнес делать.., – уставшим эхом повторил он слова, что чувства вызывали противоречивые. – Только лишь бизнеса ради и нужен я тебе? А как лучшие выгоды маяком заветным светить начинают, ты о дружбе нашей и клятвах позабыв, вновь в стан вражеский отправляешься, став там невольником по воле собственной. И путь этот в никуда ведёт.
И собрался было Валерий Александрович уточнить, что не стоял он пред бесом рыжим на коленях, что не звал его в ту далёкую годину суровую за собой вон из ВИА известного, а лишь по глупости собственной да благодаря характеру скверному Сергей Константинович вслед за ним увязался. Но вгляделся он в очи цвета самогона заморского, чёлкой занавешенные, и вспомнил он соло дивные, что на лютне своей выводил друг его заклятый и понял, что лишь вместе они смогут новый путь наверх преодолеть.
– Пути назад не видать мне больше. Теперь соколу нашему на троне моём царствовать.
Сказал и вздох тяжкий непроизвольно из груди вырвался.
– А ты и рад бы вернуться, коль позовут...
– Ничуть! Был я когда-то молод да горяч, и взор мой был славы сиянием ослеплён. А ныне прошло всё, аки дым с яблонь белых. Прозрел я. И лишь тебя одного желаю... видеть другом своим, компаньоном да соратником в нашем труде нелёгком, ибо нет среди монстров лютни шестиструнной тебе в мастерстве твоём равных, и главное – нет на земле этой друга, чтоб оказался он тебя вернее. Ведь дружба наша несокрушима и вечна, словно Вавилон.
* * *
«Вавилон... Вавилон...», – твердила под нос себе великий русский поэт Пушкина, в порыве творческом места себе в палатах трёхкомнатных не находя. И вдруг звонок раздался телефонный, и, выругавшись, что отвлекают от мыслей мудрых, подняла она трубку.
– Доброго времени суток, – голос знакомый из трубки донёсся. – Разговор имеется. Вынужден сообщить Вам, душенька моя, Маргарита Анатольевна, что с Виталием Алексеевичем посовещавшись, решили мы, что текст пера Вашего, к музыке моей новой писанный, ну просто никоим образом не годится. Так что, будьте же так любезны, душа моя, его переписать, да поскорее, ибо поджимают нас сроки и договор с компанией выпускающей, «Мистерия звука» зовущейся.
И закипел в жилах Маргариты Анатольевны гнев силы невиданной, ибо вариант, напрочь отвергнутый, был по счёту уже тринадцатым. И зажгла она свечи восковые, у колдуна заезжего прикупленные, и осыпала проклятиями страшными головы бедовые Виталия Алексеевича с Владимиром Петровичем. А заодно и Валерию Александровичу с Артуром Вячеславовичем по число первое каждого месяца досталось, так силён гнев оказался.
* * *
А Артур Вячеславович, тучи грозовой мрачнее, ибо не помогли ему от печали избавиться три круга, на скорости ажно сто вёрст в час[4] нарезанных по кольцу Садовому, возвернулся на базу репетиционную, где Виталий Алексеевич с Владимиром Петровичем уж давным-давно ожидали. Ожидали в нетерпении да волнении, что слишком уж долго не возвращается сокол ясный в гнездо, так любезно его приютившее. И готовы уж были оба рок-героя вопросами его засыпать под завязку самую, мол, как прошло свидание твоё, немедля поведай, да не подробности не скупись, ибо ты же нам равно что брат родной. Но только лишь завидев Артура Вячеславовича на пороге, переглянулись и без слов поняли, что плохи совсем у сокола дела личные. И по согласию друг с другом молчаливому не стали донимать его вопросами, хоть и нелегко обоим было унять любопытство своё безмерное.
А Артур Вячеславович словно бы на казнь собственную явился. Доплёлся он, взор потупив, до кресла ближайшего да опустился в него тяжело, и аж пружины скрипнули. И ни слова с губ не слетело. Глядели то на него, то друг на друга Виталий Алексеевич с Владимиром Петровичем, но как подступиться, как разговор повести, и ведать не ведали. Глядели-глядели, вокруг да около ходили-ходили, да лишь молча руками разводили и головами покачивали.
Но не выдержал Виталий Алексеевич сего молчания тяжкого. Подошёл он к Артуру Вячеславовичу, склонился над ним да вопросил осторожно:
– Жив ли ты, друг мой любезный?
Но не ответил ничего Артур Вячеславович. Лишь взгляд туманный на коллегу своего поднял, и не понадобились слова лишние, ибо решил тот, что всё уж понял, и ладонью своей тёплой лба Артура Вячеславовича коснулся.
– Да ведь горишь ты весь, друг любезный, Артур Вячеславович! – воскликнул Виталий Алексеевич, ладонь убирая. – Никак грипп? Ох ты, господи, вот напасть! А у нас ещё и баллада не писана, и уж ждут нас с гастролями почитатели. Но клянусь четырьмя струнами, поставим мы тебя на ноги темпами скорыми, ибо все средства для врачевания у нас имеются. Малина, аспирин «Упса» да вода огненная, перцем приправленная – и наутро свеж ты аки огурец будешь.
– Ага, грипп, – проворчал под нос себе Владимир Петрович иронически, – птичий.
Надо ли было объяснять ему, человеку опытному и в хард энд хэви русском поднаторевшему, что главные недуги настоящих рокеров брутальных не от физиологии приключаются, а исключительно по причине тонкой душевной организации, да внутреннего мира сложного и запущенного? Да и Виталию Алексеевичу, на взгляд его, давным-давно об этом догадаться было бы надобно. Знал ведь, на что отправляет он сокола ясного, ибо не было в мире метальном более тонко душевно организованного, нежного и трепетного рок-героя, чем тот, от кого возвернулся Артур Вячеславович.
– Не гриппом недуг мой зовётся, – отозвался наконец Артур Вячеславович, ситуацию сложившуюся прояснить желая, и не узнали коллеги голос его, так был он тих и печален. – Благодарю за заботу искреннюю, свет мой, Виталий Алексеевич, да только не поможет от недуга этого ни ягода лесная расейская ни аспирин заморский, да и вода огненная, а хоть бы и с перцем, только лишь на время краткое боль мою притупить способна.
– Да что ж приключилось-то с тобою, друг любезный? – спросил прямо, материй высоких в трагизме сем надрывном не углядевши, Виталий Алексеевич.
– Ох, чует сердце, свет мой, Виталий Алексеевич, сила недобрая вот-вот обрушится на головушки наши буйные. Ибо предчувствиями дурными я терзаем, что наложено на нас проклятие страшное, да не одно, а враз десяток целый – ничуть не менее. И потому не видать нам счастья более ни на этом, ни на том свете.
И словно бы гора с плеч свалилась. И рассмеялся Виталий Алексеевич, словно анекдот последний, фанатами о ВИА обожаемом придуманный, услыхал. От души всей своей рокерской рассмеялся, ибо понял он, откуда произрастают конечности у сего проклятия. Уж не зря одолела их с Владимиром Петровичем икота невыносимая опосля беседы телефонной с великим поэтом русским Пушкиной. И поспешил он утешить вокалиста своего, совсем уж духом павшего.
– Ах вот, о чём ты, друг любезный, Артур Вячеславович, мне поведать желаешь! Да ежели сбывались бы проклятия те страшные, то все мы давным-давно сгинули бы смертию лютою. И не осталось бы нынче на земле расейской кузнецов, что металл куют тяжёлый. Так что, будь спокоен аки слон индийский, ибо не грозит нам ничего страшнее дворов постоялых пятизвёздочных в Мухосранской да Гадюкинской губерниях, по городам и сёлам коих вскоре отправляемся мы с гастролями.
Ничего не ответил Артур Вячеславович. Вздохнул лишь тяжко да взял со стола свиток, на коем текст баллады новой, что три дня и три ночи последних репетировал он безуспешно, был чёрным да по белому отпечатан. И словно бы открылись врата неведомые в самых глубинах его сознания. Словно бы снизошло на него откровение божественное. И словно другими глазами он текст тот, увидал. И поднялся с кресла Артур Вячеславович да прямиком к микрофону направился.
– Гляди-ка, брат Лексеич, неужто сокол наш к микрофону двинулся? – подивился Владимир Петрович, за перемещениями Артура Вячеславовича наблюдая.
– А, по-моему, не к микрофону он двинулся, а просто двинулся.., – обеспокоился Виталий Алексеевич. – Бедный наш сокол, бедный наш певчий птиц. Уж думается мне делом грешным, зря мы с тобой, брат Петрович, интригу эту сплели-затеяли. Едва одного вокалиста лишились, как бы и другого не потерять.
– А ты не грешным делом думай, брат Лексеич, а мозгом головным. Помолчи лучше да послушай.
* * *
А Валерий Александрович тем временем извлёк на свет божий из ящика стола письменного контрактов пачку увесистую, что принесла ему давеча для раздумий тяжких безрадостных звезда базара восточного, волею случая в шоу-бизнес затесавшаяся. И велела она ему не заниматься до бесконечности процессом, для котов болезненным, а оставить уже убежище своё ненадёжное да мысли суицидальные и отправиться на поиски компаньонов достойных, что станут в ВИА новом его, Валерия Александровича, имени мести подмостки сценические хаерами роскошными.
И польстился Сергей Константинович на речи пламенные да взгляды проникновенные счастья своего синеокого, ибо всерьёз готов был за другом своим прекрасным, куда позовёт тот, последовать. И подмахнул он, не глядя, контракт ему преподнесённый и заботливо на странице нужной раскрытый.
– Вместе мы теперь, как во времена прежние, и золотые, и смутные. И разлучить нас лишь смерти одной под силу, – прошептал нежно Валерий Александрович, контракт из рук Сергея Константиновича забирая.
И коснулся он пальцев горячих, струнами металлическими, аккордами сложными да медиатором натруженные, и от прикосновения этого словно бы кровь закипела в жилах. А как поглядел он на узоры диковинные, руки беса рыжего обвивающие, так и вовсе словно огонь по венам заструился. А пред очами лишь хаера, жаль только, что редеющего бездна солнечная, словно магнитом притягивающая. И хотел было Валерий Александрович, как по молодости лет метальных, в бездну эту лицом окунуться, да ощутить вновь рук этих, узорами изукрашенных, ласки неземные, и разлуки долгой не в силах вынести более, сорвать с беса рыжего джинсы его синие вида странного, непонятно, хрена какого двумя ремнями подпоясанные... Сорвать, да почувствовать, как охватит соло-лютиниста желание, все преграды сметающее, и услышать, как выдохнет тот, прикрыв очи свои цвета самогона заморского, лишь «о, волк мой серебряный», и как попросит тот почти умоляюще повторить всё, что было, от заката и до рассвета самого, но не вовремя явился по душу его Сергей Константинович.
Не вовремя, ибо не мог Валерий Александрович забыть столь поспешно другие руки, там, на балконе, крепко, до хруста в рёбрах, обнимающие. А уж когда вспомнил как штаны кожаные на соколе его ясном, Артуре Вячеславовиче туго сидели... Вспомнил – и пальцы родные, горячие, перстнями массивными унизанные, выпустил. Лишь улыбнулся коротко – извини, мол, задумался. Сам понимаешь, дел в группе моей свежеобразованной вагон ещё да тележка маленькая.
И всё бы хорошо, да только не прошло то прикосновение нечаянное для Сергея Константиновича бесследно. И сердце его чаще застучало, равно что при мыслях о лютне новой красоты неземной да звука божественного, намедни в «Музторге» полчаса целых юзаной. И возжелалось ему, как во времена прежние, и самому ощутить себя лютней в руках уверенных демона синеокого, да услышать, как прошепчет тот тихо-тихо «бес ты мой рыжий». Но разбил вдребезги мечту его заветную Валерий Александрович. Руку, словно обжегшись, отдёрнул, в сторону отошёл и молвил голосом, как показалось Сергею Константиновичу, от волнения или желания неосуществлённого подрагивающим:
– Имеются у меня кандидаты превосходные и на барабанщика роль нелёгкую и на лютиниста должность почётную. А вот что же мне делать с ещё одной вакансией в ритм-секции, я и ума не приложу. И позвать бы мне бас-гитарных дел Мастера нашего, Александра Михайловича, да занят он давно и серьёзно делом своим собственным. Может, хоть ты поможешь мне, Сергей Константинович? На тебя и надежда одна. Видел я как-то с тобою рядом красну девицу, со знанием дела на басу лабающую.
– Твоя правда, Валерий Александрович, – отвечал покорно Сергей Константинович, – знакома мне эта девица, и могу я с лёгкостью позвать её в ВИА твоего имени, да только, есть трудность одна – до дня сегодняшнего думалось мне, что то был отрок, а не девица. Но кто их, харьков, поймёт... А под штаны его кожаные со шнуровкою не доводилось мне заглядывать, да и что-то желания такого не возникало ни разу.
– Ну, так может, и намекнешь ты на перспективы блестящие дарованию этому юному? Какая, по большому счету, разница, какого полу бас-гитарист, ведь ни разу мы с тобою не шовинисты...
– Уж намекну, коли просишь, – кивнул согласно Сергей Константинович, и воцарилась между ними тишина неловкая.
И уж собрался было Сергей Константинович с табуретки подняться, да подойти поближе к волку своему серебряному, у окна, аки изваяние каменное, застывшему, да на цветочек аленький печально взирающему, но обернулся тут к нему Валерий Александрович и молвил:
– Ежели готов ты приступить к репетициям, то жду, спустя седмицу, на базе нашей. А нынче не смею задерживать боле.
И горче аспирина, коим в детстве советском от недугов простудных маменька обильно потчевали-с, Сергею Константиновичу те слова показались. И вновь закралась в его душу мысль предательская, что одного лишь бизнеса ради и терпел присутствие его Валерий Александрович, но не стал он в выяснения отношений пускаться. Не стал, ибо боялся разрушить мост тот хрупкий, едва между ними выстроенный. Так и ушёл со словами невысказанными да желаниями несбывшимися.
А Валерию Александровичу ой как нелегко дались слова собственные. Чуть было не рванулся он вслед за бесом рыжим, дабы догнать, вернуть, да признаться в чувствах своих истинных да искренних. Но словно магнитом манил его к себе цветочек аленький да воспоминания сладостные. Уж сил не осталось разобраться в чувствах своих запутанных. И словно бы проклят он силою тёмною, и нести ему отныне крест свой до самых врат Ада.
И поднял он трубку телефонную и номер набрал, что за годы долгие да ночи бессонные, проведённые в экстазе творческом, давным-давно наизусть он вызубрил.
* * *
– О горе мне, грешному! Не найти душе моей израненной покоя в этом мире подлунном, – уж аппарат телефонный давным-давно накалиться успел, а Валерий Александрович всё ведал о бедах своих, волею рока тяжёлого на него свалившихся. – От страданий тяжких в этой жизни не найти избавления. Что делать мне, коль оба они сердцу моему, от боли и тоски беспросветной рвущемуся, дороги? Только с Вами, душенька моя ненаглядная, Маргарита Анатольевна, сокровенным делюсь. Только Вам, тайну свою сердечную доверяю и смею просить совета Вашего, ибо не встречал я по сей день человека мудрее.
Маргарита Анатольевна слушала тайны сии сокровенные, а сама вспоминала, как читывала давеча роман любовный, девой юною, светёлку свою ликами Святого Валерия Златоголосого вместо обоев увешавшей, писанный. И в романе том NC-17 рейтинга три богатыря этих тоже разобраться в чувствах своих и метаниях душевных не могли, а потому, поразмыслив, зажили себе в удовольствие да соседям в пытку еженощную во грехе свальном. И собралась она было посоветовать роман тот Валерию Александровичу для прочтения, да вспомнила вовремя, что не дружен рок-герой этот с информационными технологиями современными да с Паутиной Всемирной. До такой степени не дружен, что даже тексты свои приходилось ему частенько по телефону под запись задиктовывать аки в века древние, давно уж мхом поросшие.
Если честно, так и не уразумела Маргарита Анатольевна, какова связь между лифтом, сердцем и душою, хотя и уверял её горячо Валерий Александрович, что связь там имеется самая прямая, прочная и практически неразрывная. А также попыталась представить она Сергея Константиновича с лютнею, через кучу мусорную, полпролёта лестничного занимающую, перебирающегося, и даже почти представила и собралась уж было посочувствовать... Сергею Константиновичу, разумеется... да исповедь пламенная вновь вернулась к вещам, на первый взгляд человеку непосвящённому необъяснимым вовсе. Ибо любому человеку, мало-мальски в орнитологии разбирающемуся, прекрасно известно, что сокол (будь он хоть трижды ясный) – птица не певчая, голосом сладким не обладающая. И никакие штаны кожаные (вот извращенцы-то!) запеть аки соловей не помогут этому пернатому ни коим образом.
Слушала Маргарита Анатольевна, слушала сию исповедь жаркую, конца и края похоже что не имеющую, и прямо-таки злость её одолела. Хоть бы день провести без бесед душеспасительных, да без споров вечных, кто чужой, а кто свой. И уж догореть успели свечи колдовские, и уж собралась она самым честным образом над текстом, Владимиру Петровичу обещанном, поработать, но нет от этих героев-пи...пятой расы никакого спасения, потому что вот такие уж урод...уродились они, птицы-демоны певчие. И нажала она на кнопку связи громкой, дабы трубку телефонную плечом к уху не прижимать, и развернула она свиток, у телефона лежащий, да за перо взялась, ибо мысли её, вихрем в мозгу кружащиеся, сами в размер «рыбы», Владимиром Петровичем предоставленной, укладывались.
Каждый из нас – мишень,
Прячься-не прячься в тень –
Везде найдут!
Ночью и днём звонят,
Душу излить хотят,
Мозги...
– Ох уж мне эта цензура, – проворчала она, гневно зачёркивая едва успевшие на пергаменте возникнуть строки гениальные для хита будущего. – И где же взять мне теперь рифму, к слову «найдут» столь же гладко подходящую?
А исповедь страдальца голубоглазого вновь запетляла средь узоров диковинных. «Не иначе как Сергей Константинович татуировку себе новую сделали-с, – отметила про себя, хмыкнув иронически, Маргарита Анатольевна. – Надобно и мне будет глянуть на это диво дивное, с которого героя нашего столь сурово переклинило». И перо её вновь по пергаменту зашуршало.
Выход у нас один –
Выстрел – и в сердце клин.
Прикрой меня.
Мёртвых поднять готов
Речью про двух ослов...
При чём здесь я?!! [5]
А исповедь вновь переключилась на штаны кожаные да на сердце, в коем не погас ещё огонь да не охладел пыл любовный. «Ну и какого же, спрашивается, лешего, тебя, птиц ты певчий, сокол ты ясный, беркут ты ощипанный, понесло к нему, когда ещё так свежи на душе его нежной и трепетной раны? – строго вопрошала Маргарита Анатольевна, к собеседнику невидимому обращаясь. – Вот ведь вернулся на голову мою из страны заморской, патриот ты несчастный!». А из-под пера аки в сказке строки сами собой выходили.
Имя тебе – патриот,
Кто не помнит корней, не поймёт.
В сердце огонь не погас.
Кто не с нами, тот пи...против нас.
И взглянула она с удовлетворением, точку поставив финальную, на творение своё наисвежайшее, и так результат трудов собственных ей по душе пришёлся, что прямо-таки захотелось жить дальше да радоваться. А вдохновение покидать и не думало вовсе.
– Забудь про всё, – продекламировала она в трубку телефонную, дабы дух боевой рок-героя совсем уж поникшего поддержать, – иди вперёд, слушай голос огня. – И аж умолк на том конце провода Валерий Александрович. – Ведь для чего живём мы на свете этом, для чего мы здесь каждый день считаем, даже небо цвета глаз твоих ответить не готово. Хочешь, текст для песни я тебе напишу? Про тебя будет та песня, про душу твою одинокую и несчастную.
– Так ведь никто здесь, душенька моя, Маргарита Анатольевна, меня не слышит.
– Слышу я, слышу... И все почитательницы твои юные в скором времени услышат, ежели перестанешь ты валять умственно отсталого, да вверх во имя перемен устремишься.
– Лишь Вы одна, душенька моя ненаглядная, меня и понимаете. Лишь Вам одной под силу всю боль мою выразить словами рифмованными. Лишь только Вы одна и видите, что в душе моей израненной творится...
И под речь эту благодарственную, временами на рассказы о ВИА новом его, Валерия Александровича, имени срывающуюся, выходили из-под пера поэта великого русского Пушкиной строки рифмованные для хита стопроцентного, что и на концерте поорать со всей дури фанатской и на телефон свой мобильный мелодией вызова загрузить не грех.
* * *
А Артур Вячеславович за роялем своим модели последней стоял, и летали пальцы в перчатках кожаных байкерских над клавишами, и гремели на запястьях цепи тяжёлые, но громче звона цепей звучала музыка дивная, Виталия Алексеевича сочинительства, и его, Артура Вячеславовича, голос. И голос этот, в коем словно бы усталость, ненависть и боль поселились, лился проникновенно, струны в душах самых чёрствых трогая и красотой своей пронзительной завораживая. И понял он, что и после смерти не найти душе его успокоения, ибо и там будет ему всё так же одиноко, как и здесь. И раз не сбежать никому от смерти, то зачем свой смертный час торопить? Ведь будучи живым, имеет он ещё шанс, пусть и призрачный, посмотреть в глаза тому, в чьи глаза смотреть невозможно. Но утонуть в чужой печали он не боялся, потому что печали этой у них одно на двоих море бездонное и безбрежное. И никто уж не сможет им помочь.
– Ты погляди, брат Петрович, как запел-то наш сокол. Прям не сокол, а беркут – птичка певчая. А ты говорил, мол, зря мы его туда отправляем, да ничегошеньки из затеи этой не получится... Так что, брат Петрович, не стой, аки столб фонарный, а дуй в лавку соседнюю, ибо причитается с тебя ящик напитка пенного с землицы баварской.
– Во-первых, птичка певчая – это королек, а никак не беркут, – возразил Владимир Петрович, премьеру баллады страдательной слушая. – Беркут вообще-то птица хищная.
– Королек тоже не певчая, – возразил резонно Виталий Алексеевич, – это, по-моему, типа воробья что-то... а ты зубы-то мне не заговаривай, ибо про пиво я не забуду. А насчет хищного... ну-ка, поглядим еще, может, чего хищного в какую-другую песню добавим. Вот хоть в тот же «Флаг белый», там, вон, про завоевателей диких в городе мирном, может, вопли какие-нибудь звериные в начало пустим? Сдается мне, от стресса такого...
– А что, дело, – кивнул согласно Владимир Петрович, – с потрясения столь сильного душевного еще и не так взвоешь. Помнишь, бывало, как на концерте мир раскачивать начнет, да по-звериному завоет златоголосый наш...
– Т-с-с! Про него сейчас говорить не надобно. Видишь, и так тошно соколу нашему.
– Не, брат Лексеич, не тошно ему. Просто, видимо, света белого он невзвидел, и даже смерть не кажется ему теперь избавлением.
И переглянулись они, и лица усилием воли сделали серьезнее некуда, и закивали одобрительно, мол, именно этого мы и добивались от тебя, друг любезный, на протяжении репетиций долгих мучительных.
И поднял вдруг взор от клавиш бело-черных Артур Вячеславович, и увидал он сквозь стекло оконное облака, к самому солнцу бегущие, и улыбнулся он коллегам своим, и кивнул в ответ, ибо понял он вдруг сейчас, через пучину черную ревности и обиды пройдя во время лишь баллады этой философской, одну вещь простую: что ни делается в хард-н-хэви русском, ни для одного рокера заморского ни умом ни сердцем непостижимом, все к лучшему.
И сказал он весело Виталию Алексеевичу с Владимиром Петровичем:
– Так как там насчет напитка пенного с землицы баварской?
(с) Rael&Angelo
февраль-март, 2008
P.S.: Аффтары фика прощаются с вами, ибо отправились за очередным напитком пенным с землицы... невской. Ваше здоровье!
[1] Недослышка в тексте песни «Обман»: «я ваш царь и один только я» часто слышится, как «я Васаби, один только я», а «он будет погребён в нефритовом гробу» = «он будет погребён небритым и в гробу».
[2] Недослышка в тексте песни «Тореро»: «под восторженный вой он играет с судьбой» слышится как «в Подмосковье зимой он играет с судьбой»
[3] Недослышка в той же песне: «неба белый платок» = «мне бы белый платок»
[4] 1 верста = 1,067 км, т.е. Артур Вячеславович ехал на скорости 106,7 км/ч. И куда только городовые дорожные глядели, спрашивается...
[5] Авторы фика приносят свои извинения за невинный стёб создателям песни "Патриот" Маргарите Пушкиной и автору музыки Владимиру Холстинину. А остальной стёб в песню заложили сами создатели оригинала. Да и в появлении сего фика тоже сами и виноваты, раз сотворили столь романтиШные образы самих себя.
