... а скула после драки долго болела, конечно. Умник только с виду казался хлюпиком: кулаки-то у него были как железо. Пятком лет выше, и ему не совладать с молниеносной реакцией и почти невероятной увертливостью.

Удивительно, но и спустя неделю после потасовки, о которой сам Комедиант почти забыл, Оззи, кажется, все еще дулся. Во всяком случае, вид имел совсем не дружелюбный. Люди с так называемым высоким IQ почему-то всегда придают огромное значение глупым мелочам. Наверное, это у них в качестве компенсации или еще какая хрень.

Так или иначе, но пришлось сотрудничать.

Потому что Филин был с Роршахом, а Манхэттану поперек дороги никто, ясное дело, не лезь. Врагов самим себе нет, и ходили слухи, что он вообще радиоактивный. На взгляд Блейка – раз уж общаешься с живой атомной бомбой, то бояться радиации уже поздно. Пришлось дуть в одну дудку с Озимандиасом, (Уж выбрал, так выбрал себе кличку – язык сломаешь.) Тут уж не просто пожалеешь – взвоешь оттого, что дудка не волынка, и концов у нее всего два.

Особенно раздражало тщательное планирование.

Что такого – пошел, да сделал, а этот – планирует.

А когда не удается сделать по плану и приходится действовать наобум, получается, что думать у них в одну сторону не выходит.

И хотя чисто номинально Блейк уже покинул Хранителей, видно, считали все равно по инерции. Так или иначе, он был с самого начала и многое знал. Но что до этого Вайдту. Тот сам себе на уме. Потому, наверное, и согласился, что почуял родственную душу – без обязательств и прочих соплей.

В результате после Комедиант смотрел в горящие холодным змеиным бешенством глаза и слушал, не вникая. Он давно научился проглатывать любые оскорбления, даже самые язвительные. Если бы ему это было нужно, он издал бы «Большую Энциклопедию оскорблений», поместив туда все, что ему довелось услышать за свою жизнь от портового арго до вот этого вот немного вычурного, гладкого, как по накату, и все равно с явно различимым немецким акцентом выговора. Странно, что язык у Оззи не раздвоенный. Ему бы пошло.

Эта мысль неожиданно понравилась Комедианту. Он наконец отлепился от стены, которую до того небрежно подпирал плечом, толкнул Озимандиаса – мягко вроде, но тот качнулся, зацепился за ковер и неловко рухнул назад. Стеклянный журнальный столик так и прыснул осколками в разные стороны, один из них прочертил завораживающую полосу на щеке упавшего.

Если бы можно было поставить эту сцену на повтор и замедленный просмотр, то Блейк с удовольствием отмотал бы и еще раз взглянул на разлетающиеся фонтаном стеклянные брызги и главное – в потрясенные как-же-без-его-ведома-и-не-по-плану приключившимся падением глаза. Ну, последнее можно было и так выполнить. Комедиант нападал молча – всегда просто стрелял или вламывал с плеча. Он и сейчас не издал ни звука, стиснул зубами неизменную сигару, ухватил Озимандиаса покрепче за грудки, крякнув, поднял одной левой и встряхнул, как куклу. И вжал в стену, попутно приложив затылком.

– Я не знаю, что ты там себе вообразил, мистер Умник, но впредь советую оставить нравоучения для тех, кому они действительно нужны. Важен результат, а не то, как он был достигнут. И если твой распрекрасный план тебе так нужен, подотри себе им задницу, а потом скомкай и вложи его вот в это отверстие, – он небрежно ткнул в губы Озимандиаса двумя пальцами свободной руки. – Как тебе такое предложение? Нравится?

– Мы, очевидно, рехнулись, пытаясь работать с пережитком Вьетнама вроде тебя.

Беззлобно так, почти нежно... У Блейка незамедлительно зачесались руки – врезать как следует, вмять сказанное обратно.

– Что ты знаешь о том Вьетнаме.

Вайдт смотрел на Комедианта с неколебимым, олимпийским спокойствием – человек, зажатый между почти двумястами сорока фунтами живого веса и стенкой, практически висящий в воздухе. Смотрел ему в глаза с холодным интересом ученого, наблюдающего за необычным жуком или животным неизвестного науке вида. Смотрел и улыбался – тонко и чуть презрительно.

Больше Комедиант не стал его бить, просто смазал его спиной по стене и упер животом в стол. Ни слова не говоря, содрал дурацкую броню, спустил, не глядя, до колен, сжал рукой шею, сразу за затылком, и уткнул мордой в столешницу.

– Знаешь, мне всегда было интересно, какая разница между старыми засранцами и молодыми.

Уверенный не то в своей непогрешимости, не то в том, что владеет ситуацией, Озимандиас и не думал сопротивляться, пока не стало слишком поздно.

– Никакой.

Комедиант размахнулся и звонко шлепнул его по заднице. Тут-то блондинчик, конечно, затрепыхался, но Блейк упер ему ствол Grizzly* в очко и ласково посоветовал: «Не дергайся, иначе твои кишки будут украшать стенку, а я не люблю отмечать Рождество раньше времени».

Стоило почувствовать запах крови, ощутить чужую слабость, как самому кровь бросилась в голову. Комедиант любил это ощущение – полет в невесомости, полная, абсолютная свобода. Да...

– Давай, двинь рукой. Там слева ящик, в нем наручники.

– Комедиант, не стоит.

Попроси Оззи по-человечески, скорее всего, Блейку этого хватило бы, и он бы отпустил, не раздумывая, но указывать ему определенно было ошибкой.

– Ты будешь делать все, что я сейчас скажу. Ты ведь прекрасно знаешь: для меня не составит труда спустить курок. Я же пережиток Вьетнама. Ты разве не сам это сказал? А знаешь, что бывает, когда перечишь пережиткам Вьетнама, сынок?.. Наверное, пока не знаешь, точно – ты же не был во Вьетнаме. Какая досада.

Он умолк ненадолго, чтобы с наслаждением затянуться. Сигара была просто отличная.

Видимо, поняв, что спорить себе дороже, Оззи полез в ящик. Это было верным решением. Можно поймать пулю, но не всю обойму, и, уж во всяком случае, не задницей. А Эдвард Блейк, видит Бог, если он вообще есть на этом закопченном небе, с радостью разрядил бы в него эту самую обойму.

Дым вился сизо и медленно. Комедиант, прищурившись, смотрел, как ходят под тонкой кожей лопатки и мускулы. Игра внезапно закончилась. Когда хочешь проучить зарвавшегося молокососа – это одно, когда у тебя встает на него – это другое.

«Химия, чистая химия», – сказал бы Человек-Мотылек. Они любили одинаковые шутки...

– Надень наручники.

Он даже не сомневался – Озимандиас прекрасно услышал новые нотки в его голосе и вряд ли истолковал их как-то иначе, поскольку решительно задвинул ящик обратно.

– Нет.

Блейк ничего не стал говорить, только глубже вдвинул ствол между ягодиц. Видал он, к слову, попки, даже довольно много попок, и эта была не худшей. Скорее, наборот.

Дальше слова кончились.

И терпение – тоже.

Едва дождавшись, пока Вайдт защелкнет на запястьях наручники и вновь обвиснет на столе, Комедиант расстегнул ремень, выдернул его из петель, расправил, не отрывая взгляда от открывшегося зрелища, а потом с наслаждением вытянул самодовольную задницу во всю длину ремня. Жесткая кожа приятно щелкнула от соприкосновения, лязгнула улыбчиво пряжка, а красавчик только тихо заскрипел зубами – вряд ли от боли, больше походило на то, что от неожиданности.

В общем-то, он все еще мог встать и уйти.

Но вместо этого лежал поперек стола, вытянув вперед руки и спрятав между ними лицо. Комедианту видно было, как окрашиваются алым в тон следам от ремня уши и щеки.

Наконец еле слышное «хватит» заставило его отбросить ремень в сторону.

Блейк с силой провел ладонью вдоль стрелы позвоночника, размял пылающие ягодицы, быстро провел меж ними большими пальцами. Оззи не отшатнулся, наоборот словно бы подался навстречу.

Никаких отговорок. В отличие от Салли он, похоже, прекрасно знал, кого и почему хочет. И от этого почему-то кружилась голова. Но голова головой, а все остальное в высокие материи не вникало. Думы для умников, комедианты действуют.

Дело нескольких секунд – расстегнуть брюки, плюнуть на ладонь и размазать слюну по головке. И вогнать махом – на сколько получится. Конечно, это тебе не баба, так что далеко так сразу не получится.

Вайдт, до того молчавший, зашипел, как разъяренная кошка, и Блейк крепче вжал его в деревянную полированную поверхность, однако дальше шипения дело не зашло. Даже тогда, когда он начал двигаться – привычно яростно, напористо. Знал, что делает больно, и его это заводило. Но Оззи все равно молчал, лишь изредка судорожно вцеплялся в край столешницы и отрывисто облизывал пересыхающие губы, выворачивая шею, чтобы кинуть взгляд назад.

И получалось у него это так, что почему-то все больше хотелось двигаться – вот так же, резко, жестко – и не выходить из него вовсе, а только раз за разом ощущать, как рефлекторно сжимается при каждом толчке, доводя мозги до кипения. Хотелось сорвать с этих губ крик или стон...

– Ледышка, – хрипло выдохнул Эдвард, кончая.

Тяжело опершись о стол обеими руками, он застыл над Вайдтом, склонив голову. Прямо перед глазами была красноватая родинка, такие в средневековье считали «ведьмиными поцелуями» и сжигали их обладателей на кострах. Кажется, теперь он понимал, почему.

К чести Озимандиаса, он немного подождал прежде чем резко дернуть головой и ударить затылком точно в нос Комедианта, которому показалось, что прямо перед глазами расцвели те самые костры. Хрящ противно хрупнул, задницу и поясницу Вайдта закапало кровью – темно-багровые крупные капли на медово-кремовом. Боль его немного отрезвила. Ничего, не впервой...

Он неохотно качнул бедрами назад. Обхватил член, провел пару раз по всей длине, стряхивая последние капли. К темно-багровому добавился перламутр. Шагал, к ебаной матери...*

Он утерся рукой, размазав по ней кровь (перед глазами на минуту стало разноцветно), достал из стола ключ и кинул на стол перед Вайдтом.

Тот невозмутимо освободился, окончательно снял свой дурацкий костюм и направился в ванну, как будто был у себя дома. На пороге он остановился и, даже не потрудившись полностью повернуть голову, бросил:

– Я не ледышка.

Хлопнула дверь санузла.

Блейк застегнул ширинку, неторопливо вернул ремень на место, налил себе виски и уселся на диван – созерцать осколки столика. Это в общем-то было не страшно, горничная уберет: он потому и предпочитал снимать апартаменты. Удобно, мобильно и куда безопаснее, чем владеть недвижимым имуществом.

Как всегда после хорошего траха его охватило ощущение сытой сонливости с едва различимым послевкусием не вполне утоленного желания. Он, несомненно, уснул бы, если бы эта блондинистая змея не была еще на его территории.

Но как же хорош, сученыш...

Жаль только, что так и не запел – хотелось бы послушать...

* * *

Проще, чем отнять у младенца конфетку.

Комедиант тем и хорош был, что быстро велся на малейшие провокации, позволяя манипулировать собой.

Уходя, Эдриан холодно объявил ему, чтобы не вздумал повторить, прекрасно зная, что тот обязательно поступит с точностью до наоборот. Дальнейшее было предсказать столь же просто. Он был забияка и дебошир, Комедиант, но забияка и дебошир бесконечно преданный. А если он вобьет себе в голову, что Эдриан в нем нуждается, а он, конечно, вобьет, то это только увенчает комбинацию. (Его «мне никто не нужен», в конце концов, было ничем иным как подложкой «я никому не нужен», как и у многих сотен тысяч подобных ему одиночек.)

И только одно бесило.

Хотелось еще. И не раз.

Тут Эдвард Блейк его, безусловно, обставил.