Часть 5. "Беглец"
Глава 31. Иллуми

К тому моменту, как жена и сын приезжают в родовое гнездо, где и положено происходить разговорам такого рода, все хрупкие предметы в комнате закончились, и я уже способен себя контролировать. Приступ горя и ярости пронесся бурей и оставил за собой пустошь, осколки подметает слуга, укол транквилизатора вскоре поможет мне справиться с телесным выражением гнева.

Да, он сбежал. И я, чернея от злости на обстоятельства и на себя самого, понимаю, почему.

Пусть короткая записка вежливо гласит, что мой Младший "не желает нести ответственности за то, в чем не виновен, и волен собой распорядиться", но я читаю между строк жесткую правду: "Ты мне не защита. Твои обещания ничего не стоят. Ты слаб".

Что тут сказать, кроме того, что упрек справедлив и мне не найти себе оправдания?

Оружие, немного денег, документы – вот все, что пропало. Он знает, что делает, мой Эрик; он спасется. Пусть далеко, пусть презирая меня – но спасется, оставив лишь стремительно испаряющийся запах волос на подушке, которую я обнимаю в тщетной попытке хоть на секунду поверить в то, что ничего не случилось, и медленно схожу с ума в понимании, что это не так.

Должно быть, само дыхание Эрика, его незримое присутствие, все еще наполняющее комнату, спасает мой рассудок. Я поднимаю голову медленно, по мере того как в ней складываются кусочки простой задачки.

Никто не ведет себя так, расставаясь с вероломным трусом, даже если я действительно таков. И Эрик бежал не от ответственности и не от моего преследования. Трусости в нем нет ни капли, а если сомневаться и в этом, так зачем жить? Это искушение меня уже посетило; сразу после того, как я очнулся от обморока и понял, что остался один.

Значит, Эрик боялся не меня, а за меня, и одна лишь забота вела его руку... как бы я ни проклинал эту заботу, он все предусмотрел наилучшим образом. Его побег спас меня от невозможной обязанности карать. Теперь никто не сможет уличить меня в нежелании исполнять решение суда и не лишит ненужного теперь старшинства.

Где он? Что с ним? Жив ли он, не попадется ли он, смог ли он покинуть Цетаганду, или решил, что затаиться под светильником – самый безопасный вариант?

Нет. Он не идиот и не стал бы рисковать мною. Высшая цена любви и ее же высшая жестокость – оставить то, что дорого и нежно, не ради себя, но ради того, кто будет метаться теперь, как зверь в клетке, изводимый тоской, тревогой, ненавистью к себе самому и пониманием: мне его не найти. Эрик все сделал правильно, но как же я ненавижу его правоту!

Я без устали хожу туда и обратно по дорожкам сада, каждая из которых отмечена нашими шагами, пытаюсь ходьбой выгнать из сердца злую тоску, но она грызет и грызет с безнадежным упорством. Кинти и Лерой уже приехали, но я пока не уверен, что смогу разговаривать с ними ровно и храня самообладание.

Наконец, лекарство действует: мягкий удар в затылок изнутри обещает мне короткую передышку в буре горестей, и я возвращаюсь. Что я должен, то сделаю.

– ... ты сумел. Ты выстоял. И я горжусь тобой, – слышен голос Кинти. Я застываю у полуоткрытого окна гостиной, испытывая на прочность свое новообретенное спокойствие.

– И все же, – отвечает Лери, в чьем тоне радость мешается с тревогой, – что теперь? Отец меня ненавидит, а я... я его с недавнего времени боюсь. Стоит ли мне возвращаться сюда?

Ненавижу? Неужели это ненависть к виновникам моего несчастья таится в глубине рассудка и шумит в висках биением крови?

– Ты наследник, и ты в своем праве, – отвечает наставительно моя нежная супруга. – А барраярец теперь под надежной охраной; он больше не станет оскорблять наш дом своим присутствием.

– Отец не сможет его убить, даже поверив мне, правда? – негромко спрашивает Лерой. Что это, неужели забота? Какая ядовитая ирония.

– Это было бы наилучшим выходом, милосердным и быстрым и восстанавливающим честь нашей семьи в чужих глазах, – недовольно отвечает Кинти, – но боюсь, что он этого не сделает.

– Мы почти ничего не выиграли: теперь еще, чего доброго, скажут, что отец настолько сумасшедший, что и решение Небес ему безразлично, – задумчиво комментирует Лери.

"Мы". "Не выиграли". Значит, Кинти не была доброжелательным посредником между сыном и отцом как утверждала, и эти двое играли по расписанным ролям, добиваясь... чего?

– Небеса обязали нас принять решение вместе, сын, – твердо говорит Кинти. Кошка над глупым мышонком. – И его мелкие слабости не дождутся у меня снисхождения, если он по-прежнему будет ставить под удар семью. В противном случае мы можем проявить милость к барраярцу. Меня не он волнует, а Иллуми. Чем быстрее он выбросит это существо из головы, тем быстрее я уверюсь, что в семью вернулся Старший.

Именно в этот момент я понимаю, чего хочу. Так ясно и четко, словно кто-то развеял туман и пером прорисовал мне путь.

Я вхожу в гостиную, ощущая поразительное, стеклянно-твердое спокойствие. Здороваюсь и сажусь, предоставляя Кинти и Лерою возможность начать разговор первыми.

– Я рада видеть тебя в здравии, супруг, – произносит Кинти спокойно, – ведь Небесные обязали нас к важному решению, для которого понадобятся силы тела и разума.

Жена смотрит на меня испытующе, и я отвечаю ей равнодушным взглядом. Мне и без успокоительного в крови уже давно безразличны и ее желания, и недовольство; мне есть за кого бояться и есть о ком тосковать.

– Это верно, – соглашаюсь я с тем же спокойствием.

Где-то теперь мое жгучее барраярское солнце, неужели навсегда скрылось? Не верится. Так, говорят, болит отрезанная рука.

– Мы все заплатили дорогую цену, чтобы убедить тебя в правильности обвинения, – продолжает Кинти, – но теперь я прошу тебя скорее забыть прежние разногласия и прийти к общему решению. Иначе, окажись мы настолько неразумны, чтобы продемонстрировать раздор в семье по столь ничтожному поводу, Небесный суд сделает это за нас.

Я чувствую, как мои собственные губы кривятся в улыбке. Словно кто-то тянет за невидимые нити, вынуждая лицо принять должное выражение.

– Если едва не случившаяся смерть наследника кажется тебе поводом ничтожным и мелким, так тому и быть, – не удержавшись от насмешки, говорю я. – Что ты от меня потребуешь?

Кинти морщится и делает охранительный знак. – Смерть уже миновала нашего сына, теперь надо решить насчет воздаяния тому, кто чуть не стал ее виновником. Ты знаешь, чего требует закон.

– Чего угодно, – пожав плечами, отвечаю я, – от казни до ссылки.

– О ссылке говорится лишь в случае смягчающих обстоятельств, – поправляет она холодно, – если преступник слишком юн или стар, болен, находился в помрачении рассудка, совершил ужасное непредумышленно или под чужим давлением. Неужели я должна напоминать тебе очевидное?

Я вызываю слугу и прошу принести холодного чаю.

– Все, что ты должна, – отвечаю спокойно, когда низший покидает комнату, – это ответить, какое наказание для Эрика сочла справедливым. Пока я не слышу ничего более внятного, чем угрозы. В чем дело, Кинти? На суде ты не страдала косноязычием.

Кинти усмехается. – Я тебе угрожала? Супруг, я всего лишь помогла тебе справиться с рассеянностью и припомнить вещи очевидные, но почему-то от тебя ускользнувшие... Что ж. Было бы справедливо, чтобы несостоявшемуся убийце – уступив чести нашего имени, которого он носит, – был бы предоставлен выбор между благородной смертью и пожизненным низведением до статуса слуги.

Как я и предполагал. Моя милосердная жена предлагает невиновному смерть или необратимую генную модификацию, видимое всякому клеймо.

– Наш сын с тобою, надо полагать, согласен? – растягивая нездоровое удовольствие, спрашиваю я. Мальчишка дергается; поделом.

– Если его признали виновным публично, – бросает он, – пусть и накажут по закону. Большего я не хочу; чтобы смыть с семьи позор, этого хватит.

– О, да, – замечаю я, отпивая освежающего настоя и затягивая паузу до невыносимого.

– Так ты согласен? – Кинти облегченно улыбается. – Я рада, что мы решили это без споров, Иллуми.

– Я подожду с согласием либо отрицанием до тех пор, пока не услышу всего, – отвечаю коротко.

– Мне нет нужды просить большего, если ты согласен на главное, – пожимает точеными плечами жена. – Остальное – семейные дела, которые мы успеем решить как обычно.

– Да, действительно, – с равнодушным видом отвечаю я, ставя чашку. – Поступайте как вам будет угодно, родичи... и, утолив свою месть, – тут я наконец позволяю себе усмехнуться, – помните, кто ваш Старший.

– Тот, кто обязан эту месть исполнить, – кивает Кинти. – Решение за нами обоими, а деяние в твоих руках.

– Увы, – качаю головой. Сейчас их обоих ждет сюрприз. – Никто и ничто не сможет заставить меня убить того, кто недостижим. Как это обидно, не правда ли?

– Если это ирония, – колко отвечает Кинти, – то она недоступна для моего бедного ума. Что ты имеешь в виду?

– Что сложно казнить утекшую сквозь пальцы воду. – И радость от того, что Эрик спасся, смешивается с горечью того, что я его лишился. – Предвосхищая твой праведный гнев – я не помогал ему бежать.

– Бежать?! – Лерой пытается резко приподняться, но Кинти останавливает и его движение, и возмущенный возглас мановением руки.

– Хочешь сказать, что твой драгоценный барраярский убийца спокойно скрылся? – медленно и напряженно переспрашивает бледная от гнева жена. – А ты сидишь и беспечно пьешь чай вместо того, чтобы послать охрану по его следам? Как ты это допустил?

– Увы, он выстрелил в меня из парализатора, – усмехаюсь, глядя ей в глаза. – Когда я пришел в себя, то потребовал у Дерреса разыскать его немедля.

– И это было... – в голосе Кинти лед переплавляется в замороженную сталь.

– У меня нет привычки замечать время с точностью до минуты, – демонстративно пожимаю плечами. – Около полусуток тому назад; поиск пока не дал результатов. Впрочем, ты можешь удостовериться в правдивости моих слов лично – осмотри дом, ведь он и твой тоже.

"Пока что" я добавляю одними губами.

Но Кинти слышит. А может, читает по губам.

– Если ты хочешь со мною расстаться, – заявляет она с великолепным презрением, – тебе не стоит заявлять об этом с небрежностью, словно ты просишь передать чашечку чая. Нас связывает генетический контракт, не разрываемый мановением руки по пустой прихоти.

– Я подумываю о разводе, – киваю я. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем никогда более не видеть ни ее, ни наследника, но так дела семьи, увы, не решаются.

Кинти качает головой. – Даже так? Тогда помни одно. Я не держусь за этот брак превыше богатств земных, но требую от тебя, чтобы ты даже не заговаривал о разводе, пока не будет закрыто дело, которое ты сам перед Небесными и начал. Если теперь мы признаемся Высокому суду, что барраярец бежал, ты не способен исполнить должное, а наши с тобой отношения разорваны, заплатит за это твой клан.

– Включая всех его членов, – парирую я, хотя понимаю, что сейчас Кинти права. И моего самоконтроля, к счастью, хватит на то, чтобы не устраивать себе большие неприятности из желания создать кому-то малые.

Кинти поднимает бровь. – Я надеюсь, что пройдет время и твои эмоции улягутся. А сейчас я предлагаю договориться о должном. Чего ты желаешь? Мы не враги тебе, – вздохнув, – хоть ты и не намерен этого слышать. Я уступлю тебе, если и ты сделаешь то же.

О да, она уступит. Еще вчера я был бы счастлив этому предложению, сейчас лишь думаю, как далеко мы оба зайдем в этом торге.

– Я хочу, – сообщаю единственное на сей момент актуальное желание, – чтобы наказание свелось к изгнанию за пределы Цетаганды и поражению в правах. Что ты мне скажешь на это?

Ее лицо совершенно бесстрастно, неподвижно до полного сходства с мраморной статуей, но за белоснежным лбом без единой морщинки явно кипит напряженная работа мысли. Мог ли я представить, заключая контракт с этой женщиной и восхищаясь цепкостью и остротой ее ума, что однажды она поднимет против меня нашего собственного сына?

– Предлагаешь, чтобы преступник лишился того, что ценил дешевле пыли, а в остальном жил бы в довольстве? – Кинти усмехается. – Нет уж. Добавим еще одно условие: в пределах империи барраярец будет заслуживать немедленной смерти. Кстати, ты ведь не знаешь, где он сейчас?

– Откуда бы мне знать? – вздергиваю брови в притворном удивлении, обмирая сердцем. Что, если у Эрика недостало решимости уехать далеко?

– Действительно, откуда? – заламывает бровь супруга. – Что ж, пусть его собственное везение решит, жить ему или умереть. Я благодарна тебе, муж, за то, что ты решил этот вопрос без промедления.

С тем мы и расстаемся, обменявшись напоследок несколькими весьма острыми шпильками; злость, вызванная визитом победителей, уступает жгучей тоске, не дающей ни успокоиться, ни убедить себя в том, что произошедшее – во благо; если так пойдет и дальше, то к вечеру я примусь выть от горя. Принимать же анксиолитик вторично еще рано – кто мог подумать, что одиночество способно прогрызть даже этот, наукой созданный доспех, и вцепиться в мягкое нутро так, что мне, взрослому мужчине, тяжело удержаться от жалости к себе самому?

В конце концов, основательно измучившись, я усаживаюсь в кабинете – к счастью, здесь, в отличие от большинства комнат, присутствие Эрика почти не оставило отпечатка, – и занимаю ум попытками понять, насколько разумна и приемлема идея о разводе, так спонтанно и ярко сложившаяся в голове.

Разумного в ней немного, следует это признать. Брак – не синоним любовного союза; это прежде всего цепь взаимных обязательств, относящихся к обеим семьям. Будучи разорванной, эта цепь ударит, и меня самого – больнее, чем супругу. Выделить часть семейного имущества, ослабив свои позиции, не опорочить генетическую ценность молодой еще женщины, определить компенсацию, и не только денежную, откупиться содействием в контрактах семей... Поддержку клана моей дражайшей я потеряю незамедлительно, а Эйри и так не могут похвастаться числом свойственников. Это означает проблемы потом, не для меня самого – для сыновей. Изгнать Кинти из клана я не могу, хотя ненависть требует именно этого, но законного повода у меня нет, а если бы и был – каково будет жить младшим с таким грузом на душе?

Да, моя супруга права во многом: развод обойдется дорого: изрядно облегчит карманы, добавит убедительности образу лорда, сошедшего с ума от низкой страсти, вызовет множество нелицеприятных вопросов и вынудит вытерпеть не одну тяжелую минуту. Но я ведь знаю, зачем это делаю.

А знаю ли?

Не стоит себя обманывать: это война, происходящее нельзя трактовать иначе. Ненависть, жгущая меня углями, того не стоит; будь она единственной причиной – я не стал бы затевать столь мучительного и для всех невыгодного дела.

Но ненависть – повод, не причина. Я думаю об этом, сидя в темном кабинете и вдыхая запах когда-то родного дома. Вот что в основе уже принятого решения: я больше не чувствую этот дом своим.

Хуже того: я не чувствую семью своим домом.

Можно притвориться, смириться, образумиться, прожить несколько месяцев, постепенно привыкая к изменившемуся миру и притираясь к нему, пока не забудется боль, а сегодняшний вечер не покажется внезапным приступом безумия. Так я должен поступить как Старший и как Эйри, потому что долг превыше всего, и я не знаю, как жить без этого привычного груза. Пусть когда-то давно я хотел другую жизнь – у меня есть только эта.

"А во что она превратится, моя жизнь?" – внезапно думаю я, и вижу перед собой долгую череду серых дней, картонных, раскрашенных поверху режуще яркими красками, притворяющихся весельем и полнотой жизни. Вот этими лживыми трескучими игрушками я буду развлекать себя до окончания отпущенных мне дней?

Перспектива не страшна, она безнадежна. Я отдал Старшинству половину жизни и почти всего себя. Не хватит ли?

Семейный долг не сбросишь, как надоевшую накидку. Его можно лишь бережно передать в достойные руки, но вот вопрос – чем я займу свои, освобожденные от ноши, ладони? Даже если забыть о том, как я не хочу передавать честь и право старшинства мальчишке с шорами на глазах – чем намерен заниматься я сам, тоже не отличающийся ни проницательностью, ни знанием жизни?

Эрик, как камень, брошенный в пруд, лишь поднял ту муть, что до поры лежала на дне, оставляя воду прозрачной. Теперь я задыхаюсь в этой тине, одновременно стремясь в противоположные стороны, и до тех пор, пока не решу, что в действительности намерен делать, не смогу выбраться на твердый берег.

В моей жизни не было минуты, когда способность говорить себе правду была бы важнее, чем сейчас. Пусть это признание стыдно и не говорит обо мне лестно, но я – не Старший. Не хотел им быть, стал лишь вынужденно, по велению судьбы и долга, нес этот долг сколько мог и как мог бережно, но больше у меня нет на это ни сил, ни права. Поразительно, как ясно я это понимаю сейчас: что прочие считали твердостью в соблюдении правил, было лишь судорожными попытками не провалить чужую, тяжелую, не по моей мерке шитую роль.

Это еще не дорога как таковая, но это уже опора. Пусть моя недавняя мечта рухнула, и я не смог метнуться следом и подхватить ее прежде, чем хрупкие крылья коснулись земли, но и Эрик – не бумажная птица, исполняющая желания, и я не могу не думать о том, что за каждым шагом должен следовать еще шаг.

Вот оно, то, чего я желаю: не свобода от долга, но возможность строить мою собственную жизнь и отказ от права решать за других. Все остальное приложится, если я не ошибусь и не позволю уговорам трусости сбить себя с толку.

От мыслей, тяжелых, но неизбежных, сон меня оставляет, и подушка, которую мы так недавно делили, кажется тверже камня, так что приходится прибегать к помощи все той же фармакопеи. Назавтра днем я не хочу никого видеть, и явная попытка Фирна напроситься в гости наталкивается на мое решительное "нет". Мне нужно время, чтобы физически отвыкнуть – как переболеть – и хоть немного ожить для активных действий. Но на звонок адвоката я не ответить не могу. Если Деррес просит разрешения ко мне приехать, то уж, совершенно точно, не ради бессмысленных соболезнований.

– Чем вы меня порадуете, Деррес? – осведомляюсь я у визитера.

Стряпчий водружает органайзер на стол и садится.

– Минуту, милорд, я включу конус тишины, – кивает он. Приборчик начинает тихо жужжать. – Дело в том, что сегодня я получил письмо.

Я вздергиваю бровь. Письмо? Что за письмо? Голова ноет мерзкой болью – вчера я переусердствовал с препаратами.

– Электронное, – поясняет Деррес в ответ на безмолвную пантомиму. – Без подписи, милорд, и весьма загадочное. В нем говорилось о каком-то долге за стакан воды и содержалась просьба передать моему давнему клиенту два слова. Точнее, слово "Аурея" и ряд из восьми цифр. Безусловно, я не представляю, кто его автор и почему он захотел передать мне сообщение столь странным способом... – Деррес улыбается. – "Аурея", грузовик известной торговой компании, отбыл в рейс с указанным номером с Ро Кита на Комарру немногим более суток назад. Не знаю, почему, но мне показалось, что этот факт может вас заинтересовать.

Я откидываюсь на спинку кресла и некоторое время смотрю на суховатого законника, не в силах выразить ни радости, ни облегчения. Сбежал. Ушел из-под удара и из-под моей, как никогда слабой, руки.

– Когда этот грузовик прибудет на Комарру? – тихо спрашиваю я.

– Через пять без малого суток, – сверяется Деррес с бумагами. – И, конечно же, опередить его прибытие может лишь скоростной курьер либо сообщение по прямому лучу.

Мой адвокат прекрасно умеет отвечать на невысказанные вопросы.

– Именно о пересылке подобного сообщения я вас и попрошу, – киваю я. Эрику как можно скорее необходимо узнать, что Цетаганда для него означает гибель... но что весь прочий мир – безопасен, до некоторой степени. – Я хотел бы, чтобы к прибытию корабль на Комарре ожидало письмо.

– Вы оставите мне указания по составлению или передадите точный текст? – уточняет адвокат. Электронное стило выжидательно замирает над поверхностью органайзера.

– Скопируйте наше с миледи соглашение, оно же судебный вердикт, – морщусь. И спрашиваю честно: – Деррес, вы уверены, что вас и меня не обманывает надежда?

– Я ничего не утверждаю, милорд, – говорит Деррес твердо, – и не могу быть уверен ни в чем, не подкрепленном проверенными фактами. Списки пассажиров можно затребовать у перевозчика разве что по суду, о каковом речи не идет. Я бы предложил оставить в пункте прибытия сообщение до востребования, именное, с уведомлением получателя. И почти уверен, что из соображений безопасности ответа на него не будет. Из тех же соображений я рекомендую и вам, как моему клиенту, не поддерживать более подобной переписки вплоть до полного окончания тяжбы в вашем доме.

Дилемма. И риск, но кто еще мог знать о пресловутом стакане воды, за которым недоглядел в полиции адвокат и в котором Эрик выпил наркотик?

– Так и поступите, – решаю я. Жаль, денег с почтовым лучом не передать. – Не будем рисковать понапрасну, но и терзать адресата неопределенностью его статуса тоже. И, Деррес...

Юрист поднимает бровь, ожидая моей просьбы.

– Начните готовить документы о моем разводе, – суше, чем обычно, требую я.

– С выделением Лероя Эйри в отдельный дом? – понимающе осведомляется Деррес. – И что я должен указать в качестве формальной причины разрыва?

Дробить клан? Может быть, так и придется поступить. Но пока я ни в чем не могу быть уверен. Может быть, родичи не захотят довольствоваться частью, имея возможность со временем получить все.

– Предусмотрите все возможные варианты, – прошу я. – Я выберу подходящий.

* * *

Восстановив самообладание в достаточной степени, чтобы не испугать своим видом хозяина дома, куда я намереваюсь напроситься в гости, я набираю въевшийся в кончики пальцев номер и прошу Нару о вечере на двоих. Просьба звучит жалобно и даже, пожалуй, жалко, но сейчас я себе прощу. И милорд простит: от своих боли не таят. А оставаться в пустом доме я не способен.

Да и Нару не проявляет недовольства: у него на лице такое выражение, словно только лишь безупречное воспитание удерживает его от непрошеных соболезнований, и он не задает вопросов о том, ждать ли меня одного.

Ранние сумерки, накрывшие город, превращают мерцающие в вечернем тумане фонарики в саду в неслучайный символ убежища. От собственных мыслей? От собственного дома? От меня самого?

Покровитель не комментирует мое одиночество, отметив его лишь коротким взглядом и милосердно ограничившись парой вежливых приветственных слов, а сразу ведет меня во внутренние покои к неизменной чашечке с чаем. Я грею пальцы о чашку, чай чуть горчит приятной травяной терпкостью, но что в него подмешано – кто знает.

– Все прошло ужасно, – наконец, говорю я. – Но я действительно в состоянии об этом говорить, и это действительно не смертельно.

– Да, – спокойно соглашается Нару. – Надеюсь на это, и знаю, что тебе это под силу. Ты в состоянии мне рассказать, что произошло? – и после короткого молчания добавляет. – После.

Да ведь он считает, что я исполнил приговор!

– Эрик сбежал, – развеиваю я недопонимание. – Милорд, вы можете считать мое малодушие преступным, но даже если бы его вина была доказана безоговорочно, я бы не смог исполнить приговор.

Милорд молчит, и за это молчание я ему благодарен, как никогда в жизни.

– Кинти в бешенстве, конечно, – продолжаю я, – и ее можно понять: она считает, что я помог барраярцу скрыться. Хотя он справился сам, и при этом, ведомый заботой, сделал все так, что обвинить меня не в чем. Я надеюсь, что верно его понял, и еще – что смогу теперь сделать то, что давно следовало бы.

– Не знаю, что ты собираешься сделать, – замечает Нару мягким, почти рассеянным тоном, – но твое нынешнее состояние меня тревожит. Пожалуйста, просто помни, что необратима лишь смерть и что мосты красиво горят, но лучше оставить их целыми, даже перейдя через реку.

– Я и не намереваюсь буйствовать, – успокаиваю, в свою очередь, я, – и рад тому, что уже сорвал свою злобу на безвинных предметах обстановки. Всего лишь. Думаю, в этом можно признаться без стыда.

– Все, что нужно тебе на ближайший час – покой и тепло, Иллуми, – решает милорд. – Первое, чем можно помочь человеку в шоке, в прямом или переносном смысле.

Как всегда, он прав. Мне отчего-то холодно... или это нервная дрожь.

– Кажется, – замечаю я, – ваш чай на меня действует парадоксальным образом. Не примите за претензию, милорд.

– Что там в нем – фенхель, мелисса... ты думаешь, я собрался тебя усыпить? – осторожно улыбается Нару. – Тебя подстегивает твое собственное существо, а не мои травы. Решать все в спешке и сгоряча ты, надеюсь, не намерен?

Я отрицательно качаю головой. – Я просто осознал то, что уже случилось. Мой дом с некоторых пор кажется мне чужим... во всех смыслах, и я не думаю, что это говорит шок. Признаюсь, было мгновение, когда я поймал себя на сожалении о том, что мой сын выжил. Это невыразимо стыдно, но это симптом. Между мною и семьей пропасть, и ей не сомкнуться.

– Я понимаю, что сейчас вами владеет обида, горе и гнев – каждым по-своему, – сочувственно говорит Нару, – но как это может отменить твою принадлежность по крови? Ты способен расстаться с женой, даже отвергнуть сына, но отказаться от себя самого и своего клана так же немыслимо, как вытащить себя из пропасти за волосы. Подумай об этом, пожалуйста.

– Нару, – мягко отвечаю я. – От крови я не отказываюсь. Но кровь и статус разнятся, вам ли этого не знать? Кинти видит Лероя на моем месте и сделает ради этой мечты все, что потребуется; я не хочу вручать ему старшинство, но сделаю это... на определенных условиях. Я могу сердиться на Лероя, но Старший из него со временем получится, я сам его так воспитал.

– Так ты отдаешь старшинство? – вздыхает милорд. – Раньше, чем предполагал, но рано или поздно ты собирался это сделать. Не поверишь, но часто я считал себя счастливей тебя именно потому, что не нес этой ответственности. Поверь, твой семейный долг меня волнует лишь той его частью, что пустила корни в твоей собственной душе.

– Я не хочу отдавать его Лерою, – с внезапной вспышкой ненависти повторяю я. – И это еще одна из причин, по которой мне следует поступить по закону, прежде чем я успею запятнать собственное имя. Одним словом, меня ожидают нелегкие времена, но они, я надеюсь, во благо.

– Ты сейчас скажешь, что происшедшего ты давно и подсознательно желал, и только благодарен Эрику за то, что его милостью ты практически слетел со своего поста, – усмехается Нару. – Есть менее травматичные варианты отставки, не находишь?

– Нет, все не так трагично, – подумав, возражаю я. – Принудить меня по большому счету никто не в силах, но без всей этой истории я не выяснил бы, кто я на самом деле, чего хочу, и в которой ипостаси нужен семье. Это очень странное ощущение, готовность получить чуточку больше свободы, чем то количество, которым довольствовался всю жизнь, но меньше, чем то, с которым не сумеешь справиться. Но вот то, что я все свое старшинство протрясся от осознания несоответствия и собственной не идеальной компетенции – с этим не поспоришь, теперь же бояться нечего.

– А твой брак? – уточняет мой покровитель очевидное после почти зримой паузы.

– Я развожусь, – сообщаю решительно. – С разделом кланового имущества. Если Кинти потребует слишком многого – я не стану уступать, но если будет шанс договориться с нею, не теряя лица и средств к существованию – договорюсь. Полагаю, я не останусь нищим, даже отказавшись от большей части семейного достояния. Не думаю, что смогу жить с собой в мире, напоследок ущемив законные интересы домашних; Кинти сейчас защищает интересы детей, и совершенно справедливо. Раздор в семье не пойдет моим младшим на пользу, кого бы в нем ни винить. Хотя о раздоре сейчас говорить уже поздно: после недавних семейных торгов с обоюдным изложением претензий за демаркационную линию лично я не сунусь. Надеюсь, что и Кинти тоже предпочтет здравый смысл мести. Надеюсь, но не знаю, как это проверить...

– В такой малости могу помочь даже я, – чуть улыбается Нару. – Как полагаешь, супруга тебе до сих пор доверяет? И считает ли, что ты веришь ей?

– Ничуть, – незамедлительно отвечаю я. – Я в ее глазах безумец, притом опасный. А при чем тут...?

– При том, – разводит Нару руками, – что безумцам не мстят: в лучшем случае это бессмысленно, в худшем – опасно. Зная характер леди Эйри, я бы тоже поставил на деловую практичность против страстной мести.

– Я же хочу не отомстить, но обезопасить младших, – признаюсь честно. – Каким-либо образом укоротив полномочия моей дражайшей супруги... может быть, даже так, чтобы до определенного момента она считала себя полновластной хозяйкой. И понятия не имею, честно говоря, что тут можно придумать.

– Позволь своей леди сохранить лицо, оставь ей комфорт и богатство, но подумай, как ограничить ее в остальном до совершеннолетия Лероя, – советует Нару. – И не пытайся решить этот вопрос немедля. За каждую минуту спешки ты заплатишь золотом сейчас и тревогами потом.

– Верно, – вздыхаю. – Изобретать подобного рода хитрости лучше обстоятельно, со сводом законов в руках и бдительным юристом рядом. Но детали сейчас не важны. Важно, что решение принято. – И это меня страшит. Как все было бы просто, будь я на гребне волны, несущей неудержимо. Но нет, здравый смысл сохранился, и теперь он воет громче тревожной сирены, предупреждая и предостерегая... – Как ни привязывала меня к прошлому привычная жизнь, сейчас она представляется мне золоченой клеткой.

– Откуда ты можешь знать, заперта ли эта клетка? – чуть улыбнувшись, возражает Нару. – Новое пришло к тебе без твоего ведома один раз, почему не другой?

– Дважды? – изумляюсь я. – Такое? Вряд ли. Жизнетрясения ограничены в количествах, и мне еще очень повезло с человеком, в чье тело облеклась судьба.

– Я смотрю и не узнаю тебя, Иллуми, – честно признается Нару. – Не скажу, что этот незнакомец не нравится мне, и, быть может, у него даже больше шансов выжить в одиночку, но... боги, как Эрик изменил тебя. – Он подливает чая и придвигается чуть ближе. – Чем я могу помочь тебе, кроме как выслушать?

– Вы уже помогли мне больше, чем я смел надеяться, – отвечаю искренне. – Я боюсь одного: что за многообразием и сложностью дел позабуду сказать вам о том, как нищи любые слова благодарности по сравнению с тем, что я испытываю к вам?

Нару касается моего запястья – легким, экономным движением, более напоминающим прикосновение крыла бабочки, чем касание руки сильного еще мужчины.

– Твое благоразумие делает мои усилия ничтожными, – улыбается ласково, – и я рад тому, что ты не бросаешься вперед, ведомый лишь чувствами.

– Иные чувства настолько прочны и давни, что им невозможно не подчиниться, – выплетаю я вязь признательности в ответ. Сколько раз под крышей этого дома на меня нисходило спокойствие! – Нару, простите меня за просьбу – я могу сегодня остаться у вас?

– Я буду рад, если ты это сделаешь, – он приобнимает меня за плечи, обдавая знакомым запахом духов. Я отвечаю объятием, ощущая, как разогревается утешенное добротой этого дома тело. Наши души настроены друг на друга, как и раньше, и я не стесняюсь сказать об этом.

– Разве иначе я мог бы тебя сейчас понять? – улыбнувшись и проведя ладонью по волосам, комментирует Нару; умелые пальцы на секунду застывают над тугим плетением ритуальной косы. – Позволь мне. Ты дома.

Шпильки по одной выскальзывают из волос, убирая стянувшую голову тяжесть. Я блаженно льну к нему, закрывая глаза и забывая обо всем.

– Вы поразительно хорошо меня знаете, – отвечая лаской на ласку, говорю я. – Так хорошо, что мне нет нужды говорить о том, как сильно я ценю вашу привязанность и нежность.

– Как можно не быть нежным с тем, кому нужно утешение? – совершенно серьезно спрашивает Нару. Он проводит пальцами по шее, не слишком настойчивым, но и не слабым движением, и расстегивает горловину тесного одеяния, позволяя мне вздохнуть. – Ведь ты так редко позволяешь себе прийти за ним ко мне.

Он касается моего подбородка, я покорно приподнимаю лицо, подставляя губы ради поцелуя, ласкового и теплого. Этот телесный голод не имеет ничего общего с тем, другим... но об этом различии сейчас не стоит думать. Столь чуткому любовнику, как Нару, достаточно почувствовать одну мою ненужную мысль, чтобы его удовольствие оказалось испорчено.

Мы уходим из гостиной в спальню, и полурасстегнутая накидка не спадает с моих плеч лишь благодаря предусмотрительности покровителя, ласкающего сейчас только шею и плечи, целомудренно или рассеянно – неважно, зато обещая. Впрочем, на открытых взгляду частях тела тоже достаточно точек, прикосновение к которым способно взволновать. Перехватив запястье, я целую мягкую, без мозолей, ладонь. Все совсем по-другому, это правда, и происходящее больше напоминает сон, чем явь, – но сон уютный, спасительный.

– Боюсь, у меня не осталось терпения, – с ноткой раскаяния предупреждаю я, желая вспыхнуть побыстрее, чтобы не успеть задуматься о том, что я, собственно, творю.

– Боюсь, своим я с тобою тоже не поделюсь – у меня его не хватает даже на одного, – безмятежно сообщает Нару. – Мы сможем позже принести друг другу извинения за поспешность, мальчик мой.

И не поймешь по знакомым глазам, серьезен ли Нару, иронизирует ли.

– Официальные, – соглашаюсь я, подчиняясь легкому направляющему касанию между лопаток. – И очень попозже, если вы не против.

Комната, созданная для комфорта и удовольствий, как всегда, производит впечатление спокойствия и неизменного порядка. Резная ширма, мягкие банкетки, шелк в узорах цветущей жимолости – вот сюда положить накидку, а здесь, и только здесь, удобно оставить шпильки... И в намеренно приоткрытую дверь видна ванная – водяные стены, зримо веющие прохладной свежестью, так что взгляд невольно пытается поймать плывущую в зеленоватом мягком свете рыбу где-нибудь у себя над головой.

Освобожденные волосы, щекоча, струятся по лопаткам и ниже. А когда под завесь волос проскальзывает рука, то я едва подавляю желание, мурча, выгнуть спину.

Нару ведет изысканно и мягко, я отвечаю, и с каждой минутой все больше радуюсь возможности довериться умелому, знающему меня до последней струнки, любовнику, который к тому же чуть более нетороплив, чем я ожидаю. Тело само вьется лозой и подставляется под ласкающую ладонь.

Все правильно и точно – до последнего касания, до оттенка вздоха, и только сейчас я понимаю, как сильно меня изменил Эрик. Удовольствие, что сейчас дарит мне милорд, великолепно: мягкое, спокойное, нежное – но если так и не иначе будет всю жизнь, то умереть мне предстоит от скуки...

Да, пробиться сквозь эту взаимную сдержанность можно – а нужно ли? Мой вновь обретенный давний любовник желает проверить часть мира, связанную со мной и с собой, на прочность: что рухнет, состарившись и рассыпаясь в прах, что останется нерушимым?

Мне тоже не мешает проверить, на которую из основ можно наступить без боязни. Наконец, Нару позволяет буквально втечь в его объятья – и берет: горячего, напряженного, с каждым толчком расслабляя сведенные судорогой желания мышцы и позволяя двигаться так, как больше хочется. Мучительные ласки, перешедшие в ласковый секс, встряхивают все нервы, точно контрастный душ, попеременно меняющий холод на кипяток. Это слишком сладострастно. И слишком изощренно.

Трудно что-то противопоставить любовнику, знающему тебя до малейшей мелочи, и притом опытному. Нару с негромким стоном доводит меня до приятнейшей разрядки, не забыв и о собственном удовольствии, и оставляет отдыхать на смятых простынях прежде безупречно застеленной кровати: расслабленного и выжатого, как шелковый лоскуток.

– Небесное блаженство, – удовлетворенно вздыхает Нару. – Теперь бы обрести силы, чтобы стоять на твердой земле. Декор моей ванной комнаты тоже заслуживает внимания, а слугам надо дать возможность перестелить постель. "Входя в воду, будь готов выйти обновившимся", так говорят.

Обновившимся я и выхожу из-под теплого водопада, что уносит с собой остатки напряжения; расслабленное блаженство настолько велико, что я рискую уснуть, едва дойдя до постели.

– Не мучь себя, мой мальчик, – советует Нару, подталкивая меня к манящему убежищу от всех проблем и мыслей – до утра. – Еще будет время решить, куда ведет тебя судьба, и как уберечь себя от острых камней этой дороги.

Под закрытыми веками мелькают яркой чередой воспоминания прошедших дней: напряженно-злое лицо Кинти, текучее драконье пламя, отчаянный и виноватый взгляд поверх дула парализатора... Словно колода карт, словно галерея над пластиной головида, словно тени на стене.

Что мне делать теперь, куда идти? Сознание уплывает в сон, освобождая путь страху. Никаких гарантий, никаких обещаний – и нет оснований быть уверенным в том, что новая жизнь окажется лучше и успешнее прежней. Стоит ли начинать?

Сейчас, когда ум свободен от дневной суеты, и нет возможности спрятаться за нею от себя самого, я не борюсь со страхом – да это и бесполезно. Я лишь проверяю им свою решимость, и проверка выходит удачной.

Теперь я знаю, что намерен делать, и также знаю, что не отступлюсь.