Андрей прислонился плечом к кирпичной стене дома, из окон которого продолжали о чем-то кричать неугомонные женщины. Конца схватки не было видно. Обезьяны, казалось, забыли о нападавших, продолжая деловито грабить ларек, а отряд обороны все больше походил на орду обезьян. Сорвавшего голос Гейгера, уже мало кто слушал, все говорили одновременно, размахивали руками, предлагая планы один нелепей другого.
Андрей закурил. Слишком много навалилось на него за один день. Еще несколько часов назад, убирая мусорные баки, он ощущал обычное деловое спокойствие, которое давно поселилось в его сердце. Он не то чтобы смирился с невозможностью понять все тонкости Эксперимента, но как-то принял для себя его необходимость и необходимость происходящих вокруг странностей. А может быть, ему передавалось спокойствие Наставника? Еще ни разу Андрей не услышал от него вразумительного ответа хотя бы на один свой вопрос. Но все чаще, он стал ловить себя на мысли, что ему и не надо. Само наличие, ощущение наличия Наставника в городе, в пространстве, редкие, всегда неожиданные, встречи с ним приводили Андрея в странное состояние. В присутствии этого человека он чувствовал себя защищенным. Как ребенок, которому не нужно доказательства всемогущества его родителей, он уверен в нем изначально, животным чутьем.
Вот и сегодня эта странная встреча вновь привела в состояние равновесия. Он поверил, без доказательств, без эмоций. «Эксперимент есть эксперимент» – формула гипноза. И он снова простой мусорщик: каждый на своем месте и все мы делаем одно дело. Даже Дональд, с его сарказмом не мог поколебать этой уверенности.
Андрей припомнил давешний разговор с Купером. Что на него нашло? Откуда эта безысходная мрачность? А главное, где он достал оружие?
Вопросы, вопросы. Почему постоянно вопросы и ни одного ответа?
Его мысли внезапно прервало появление нового действующего лица. На площади стояла телега, запряженная парой лошадей. Огромный русый мужик, в гимнастерке, с окладистой бородой, будто вышедший из сказки, восседал на ней, держа вожжи в больших, спокойных руках. По всему было видно, что это фермер. Андрей видел фермера первый раз, хотя слышал о них неоднократно. Молва о силе и независимости этих людей шла впереди них, мешая правду с вымыслом. Сейчас, глядя на человека в телеге, Андрей понимал, что больше в этой мешанине, все же, правды. Казалось, даже обезьяны почувствовали изменение в равновесии сил. Забыв о своей мирной забаве с ларьком, они вновь загомонили, заверещали агрессивно, стремительно взбираясь на столбы, перебираясь по деревьям на крыши, походя отколупывая черепицу, подхватывая обломки кирпичей. Перемирие, кажется, закончилось...
* * *
Однако новый бой продолжался не долго. Силы и азарт иссякли у обеих сторон. Обезьяны еще продолжали повизгивать, но в голосах уже не слышалось былой воли к победе. Участники обороняющейся стороны тоже поняли тщетность своих усилий, и как-то сразу на смену военному азарту пришло уныние. Многие вспомнили, что уже давно день, а кто-то не ел со вчерашнего. Да и на работу пора и жены ждут, и много еще причин нашлось убираться потихоньку восвояси. Потом, кто знает, может быть, большая сермяжная правда есть в этих хвостатых, зубастых супостатах. "Эксперимент есть эксперимент", и не нам судить...
Довольно быстро площадь опустела. Лишь обрывки бумаги носились по ней, как собаки, потерявшие хозяев, да медлившие с отходом обезьяны, выгнув хвосты крючком, прохаживались среди обломков кирпичей, непрерывно озираясь и повизгивая.
Фермер неспешно паковал свой огнемет. Обстоятельно, даже с некоторой любовью. Андрей не спешил уходить. Он искал повод задержаться, обменяться с так заинтересовавшим его богатырем хотя бы парой слов. Сейчас он не мог бы объяснить себе зачем ему это надо и что так привлекло его в этом человеке. Ностальгия? Возможно. Какие-то воспоминания и ощущения, как говорится, родом из детства? Скорее всего. Но было что-то еще в огромном бородаче, отчего хотелось быть с ним рядом. Может быть, это та самая «надежность», которой так часто не хватало Андрею в это странном мире?
Хотя вот и Наставник... Нет, это было что-то другое... То чувство, что рождалось около Наставника было сродни гипнотическому спокойствию. Как наговор ведуньи на больной зуб. А здесь – иное. За широкой этой грудью хотелось спрятаться, так, чтобы не видно было ничего вокруг. Вот так, сделать шаг, чуть ближе, и ты уже почти упираешься носом в металлическую пуговицу на груди и физически ощущаешь тепло, исходящее от тела. Оно окутывает, как плотная оболочка, так, что чувствуешь ее сопротивление и запах: незнакомый, но отчего-то кажущийся родным. Как будто из далекой, не этой жизни. Потом поднять глаза и не увидеть неба из-за большой спутанной бороды. Уткнуться в шею, царапнув щеку жестким краем воротника, вдыхая эту странную смесь: табак, пот, чеснок... Почувствовать губами солоноватый вкус кожи и легкое покалывание жесткой щетины: не противно, наоборот. Как странно... Андрей испуганно прислушивался к новым, неведомым ему доселе ощущениям. В груди – трепыхание сердца, какое-то восторженное, и дрожь медленно, тягуче уходящая вниз, наполняет тело не то радостью, не то страхом, как неведомое, незнакомое, но возможно сулящее что-то приятное, но ты еще не знаешь точно.
– Может, выпьем? – Андрей услышал голос. Он был именно таким, каким должен был быть. Спокойный, мягкий тембр, с небольшой хрипотцой, впрочем, не режущей слух.
– Так, рано, вроде бы?
– А, может, и вправду рано. – Быстро согласился собеседник...
Он, не торопясь, уложил завернутый в рогожку огнемет на дно телеги, взгромоздился на край, тронул вожжи. Уже задремавшие было лошади, встряхнули головами и, присев на задние ноги, дернули повозку за собой. Не зная почему, Андрей пошел рядом. Разговор завязался как-то с середины, словно они прервали его на время боя, а теперь продолжили. Не было никакой неловкости или натянутости, какая бывает при первом знакомстве, когда собеседник не так уж интересен и не знаешь толком, о чем говорить.
Позднее, Андрей подумал, что это, вот, наверное и есть та самая генетическая память, когда из сотен людей вычленяешь «своих»: по глазам, одежде, по фигуре что ли... Не поддающаяся анализу особенность, то, что называется «зов крови». А мужик в гимнастерки был, своим в доску, в этом Андрей не сомневался ни на минут, иначе, не забилось бы сердце так часто, когда тот обронил ненароком, что ему негде переночевать. По-другому и быть не могло: вот не мог он сейчас вдруг взять и раствориться в поднятой суматохой пыли, как будто и не было. Должен был быть и дальше...
(ах, кабы на всю жизнь)
...хотя бы на сегодняшний вечер.
– Ну, будь, до вечера! Кстати, Давыдов я, Юрий Константинович.
– Андрей. До вечера. – Андрей пожал протянутую ладонь. Теплую, сухую, жесткую от мозолей. Его рука утонула в этой богатырской длани, и когда Давыдов наконец отпустил ее, долго еще помнила шероховатое тепло.
* * *
Вернувшись домой, Воронин какое-то время бесцельно бродил по квартире, словно удивляясь ее размерам. Квартира и вправду была гигантская, для одного человека как-то слишком. Он не привык к такой роскоши, хотя почему не привык, он точно не помнил. Наверное, это опять было что-то из «прошлой» жизни.
Ноги сами привели его ванную, где он с наслаждением помылся. В шкафу лежало белье. Открыв створки, Андрей вдохнул ни с чем не сравнимый запах чистоты. Так захотелось почувствовать хрустящую прохладу всем телом, чью усталость он ощутил вдруг явственно. Он сорвал с кровати старое белье и распустил, как парус, свежую простынь. А потом ухнул, еще влажный, на жесткую от крахмала ткань, чувствуя, как она медленно вбирает его тепло, добреет. Закрыл глаза. Голова немного кружилась от усталости, сон наваливался медленно, засыпал видениями: сначала невнятными, дерганными, а потом, более резкими, осмысленными.
Перед глазами возникло лицо Давыдова. Глаза с лучиками морщин, серая от седины борода... Андрей услышал голос. Что ему говорил фермер, он не понимал, но от голоса было щекотно, каждое слово, словно вливалось в уши и, пройдя по телу мягкой волной, замирало в животе. От этого внизу становилось все тяжелее и захотелось вдруг освободиться от переполнившей нежности, чтоб не тянула она так вязко. На живот опустилась ладонь. Тяжелая, сухая. Царапая острыми краями мозолей по чувствительной после душа коже, поползла вниз, увлекая за собой скопившуюся тяжесть. Освобождение было мучительно сладким. Тело стало почти невесомым, словно на место уходящей тяжести толчками пробивался воздух, приподнимая, кружа... Андрей проснулся. Сел на кровати, минуту соображая, где он. Ладонь была липкой. Он выругался, досадливо посмотрев на живот, потом на простыни. С облегчением заметил, что белья не запачкал.
Он понял что его разбудило – в дверь стучали. Ему почему-то представился Давыдов. Как он стоит за дверью, ростом почти под притолоку. Наверное, держит подмышкой, широко оттопырив локоть, бутылку первача, которую Андрей еще днем приметил, стыдливо прикрытую разлохмаченным краем рогожки. Улыбка растянула его губы. Он вскочил с кровати, но тут же понял, что совершенно голый. Повторный стук заставил его лихорадочно забегать по спальне в поисках одежды. С криком: «Иду! Иду!» он торопливо вытер испачканную ладонь о подвернувшуюся старую простынь, затолкав ее под кровать, запрыгал на одной ноге, пытаясь попасть другой в штанину каких-то стремных пижамных штанов – единственного, что попалось под руку, майку искать не стал.
За дверью, вопреки ожиданию, стоял не Давыдов, а Сельма Нагель – его давешняя знакомая из восемнадцатой квартиры...
Улыбка сползла с лица Андрея. Он еще утром почувствовал, что несколько теряется в присутствии этой девушки, от которой за версту отдавало равнодушной самоуверенностью. Сейчас он с каким-то даже злорадным удовольствием заметил, что вблизи, она вовсе не выглядела такой уж неотразимой. Напротив, было в ее чертах что-то неправильное, даже грубоватое, как и в манере поведения, и в голосе, какой бывает у курящих женщин. В общем, женщины, вроде Сельмы, были не во вкусе Андрея. По меткому определению Изи – не тот тип. Хотя вот, Изя как раз бы сто процентов запал на эту Сельму. "Западет, – поправил себя Андрей мысленно". До семи, когда традиционно должна была собраться вся их честная гоп-компания, оставалось меньше часа, а это означало, что ему сейчас придется как-то развлекать эту особу, по-хозяйски и без приглашения, развалившуюся в кресле с его сигаретами. Андрей нутром чувствовал, что говорить с ней будет нелегко, было в ней что-то чужое, к чему он не привык в женщинах: вызов какой-то. Да и разговор не заладился сразу.
За тот недолгий срок, что Андрей уже провел в городе, с женщинами он общался не часто. Жена Вана, фрау Гофштаттер и ее дочь Эльза – пожалуй, весь знакомый ему женский контингент. А теперь вот, значит, Сельма – женщина неопределенной профессии из Швеции. Хотя куда уж определеннее, Андрей взглянул на длинные стройные ноги, которые девушка закинула на подлокотник кресла, и вздохнул: "Вот как с ней говорить на серьезные темы? Разве ей есть дело до Эксперимента и всего, что здесь происходит? Зачем вообще сюда таких присылают? А, может, потому и присылают? На перековку, так сказать, чтоб доказать им, вот таким никчемным, что можно и по-другому жить. Работать по человечески, а не так."... Он поймал себя на мысли, что уже несколько минут пялится на голые коленки Сельмы, чего она, конечно, не могла не заметить. Андрей смутился. Разговор совершенно не клеился, весь его пыл разбивался о ледышки серых глаз, в которых он, не желая того, читал жалость к себе, такому наивному идиоту. От этого он злился еще больше.
Конец его мучениям положил пришедший Изя, как всегда в начале их вечеринок, чисто выбритый и гладко одетый. Андрей ощутил даже некоторую радость при виде его – разговор с Сельмой его порядком утомил. Вечеринка начиналась. Спустя полчаса квартира наполнилась гомоном. Откуда-то появился патефон, и эпицентр мужского внимания сместился к креслу, где с видом королевы вечера восседала Сельма. Андрей досадливо вздохнул: весь его пар ушел в гудок, а Сельма этого гудка даже не услышала. Он подхватил корзину и вместе с Отто отправился к Гофштаттеру за закуской.
Ушлый зеленщик относился к покупателям избирательно. Пустые полки его лавки не хуже, чем ультразвук – кротов, отпугивали случайных посетителей. Зато для таких уважаемых гостей, как Отто, да еще с пламенным приветом от Фрица Гейгера для белокурой Эльзы, всегда радушно были распахнуты двери кладовки, где еды, в отличие от полок, было в изобилии. Туда-то и направились Отто чуть не в обнимку с Гофштаттером, оба масляно улыбаясь и расточая друг другу комплименты.
* * *
Когда Андрей и Отто вернулись, навьюченные щедрыми дарами герра Гофштаттера, вечеринка была в самом разгаре. Сердце Андрея странно заныло, когда среди сплошного фона голосов он различил деловитый бас Давыдова. Захотелось сунуть кошелку куда-нибудь и броситься в комнату, вдохнуть снова этот запах, почувствовать тепло руки... Но на кухне кипела вода, до которой никому из галдящих в комнате не было дела и, сам не зная почему, Воронин начал злиться на всех них: красного от удовольствия Гейгера, похотливо облапившего Сельму, саму эту чертову Сельму без тени давешнего безразличия в глазах, брызгающего слюной Кацмана, взахлеб расспрашивающего Андрея о Давыдове. Захотелось вдруг, чтоб исчезли все вмиг, чтоб ничего не держало его здесь, на кухне, среди кучи никчемных помощников и разваленных по столу овощей.
Когда наконец каждый был занят приготовлением закуски, Воронин радостно рванул в гостиную. Давыдов стоял посреди комнаты, высоченный, в распахнутой на груди гимнастерке, уперев руки в бока. Такой же, как давеча, на площади: большой, надежный. Русский богатырь. Андрей едва сдержался, чтоб не броситься к нему в объятия. Пожал протянутую руку, почувствовав, как сжалось сердце от уже знакомого прикосновения. А Давыдов гудел радостно про самогон, который таки привез и сегодняшнее происшествие с обезьянами, расспрашивал о друзьях Андрея, с которыми только что познакомился, о Сельме. Без всякого перехода звал к себе, на болота, говорил о том, как нужны там люди и особенно бабы, какой там чистый воздух и как бы они все там могли на славу жить-поживать! Андрей слушал его, невольно любуясь широкой грудью, что вздымалась кудрявой порослью, крепкими ногами, под которыми стонали, прогибаясь, рассохшиеся половицы, большими руками, которыми Давыдов то и дело взмахивал, помогая себе, или опускал Андрею на плечи. Слушал голос и понимал, что хочет, отчаянно хочет бросить весь этот Город с его чертовым Экспериментом и рвануть вместе с Давыдовым в его "рай" на болотах с крокодилами, вдовушками и парным молоком поутру.
* * *
Веселье постепенно затихало. На сидящих за столом будто навалилась сонная усталость от выпитого, переговоренного и спетого. Патефон давно молчал, косо свесив звукосниматель на сторону. Сельма спала на кровати Андрея. Их неожиданный и какой-то торопливый секс казался сейчас чем-то нереальным, словно и не было. Отто вырубился прямо в кресле. Только Давыдов и Ван были, казалось, совершенно трезвыми. Остальные тоже держались, но медлительностью движений напоминали вареных рыб, поэтому когда взъерошенный Кэнси пришел с сообщением о том, что Дональд застрелился, даже не сразу поняли о чем речь.
Моментально опустевшая квартира навалилась тишиной. Стала казаться еще больше, чем была на самом деле. Нужно было бы пойти со всеми, но сейчас Андрей не находил в себе силы для этого. Слишком много всего случилось за такое небольшое время.
Гнетущая, после шума и музыки тишина, кажущаяся еще более огромной, после толчеи квартира – все это разом навалилось на него. Андрей сполз по стене на пол, и устало опустил голову на руки. Хотелось плакать. Первый раз за все месяцы жизни в Городе. Рыдать в голос от тоски и одиночества, от ощущения пропасти, выросшей под ногами внезапно, как во время землетрясения.
Дверь распахнулась. Вернулся Давыдов.
– Да, дела у вас тут. Делать нечего в себя стрелять? Ехал бы к нам, на болота. Вот где работа – стреляй не хочу. А то, вишь, чего удумал. Дааа, – снова протянул он, – делааа.
Тут он заметил сидящего у стены Андрея.
– Э, да ты чего? Плачешь что ли?
Давыдов наклонился, положил руку ему на плечо. Андрея словно пронзило. Не соображая, да и не желая ничего соображать, он схватил ее, прижался к ней лицом и отпустил на волю все, что копилось, возможно, ни день, ни два, а всю жизнь. Слезы брызнули из глаз и потекли по щекам, губам, наполняя широкую ладонь соленой влагой. Андрей никогда не думал, что слез может быть столько.
Давыдов смешался. Опустил рядом на пол.
– Ну, полно, полно. Чего ты, Андрюх. Ты ж мужик. Ну, всякое бывает.
Обнял Андрея за плечо. Но это лишь усугубило состояние Воронина, он оторвался от руки, обхватил огромное тело Давыдова и уткнулся ему в грудь. Гимнастерка была расстегнута, и только майка отделяла лицо Андрея от жаркой кожи. Он запустил руку под гимнастерку, прижался что есть силы, уже не разбирая, плачет он или смеется, поливает грудь Давыдова слезами или целует ее...
Давыдов обмяк и сидел, поглаживая Андрея по спине, волосам, иногда приговаривая: «Ну, полно, полно».
Спустя какое-то время слезы кончились. Но мужчины еще продолжали сидеть в тиши огромной квартиры, обхватив друг друга руками. Андрей иногда всхлипывал, дергаясь всем телом, и тогда Давыдов сильнее прижимал его к себе.
– Ну что, успокоился? Что нашло-то?
– Не знаю. Видимо, выпил лишнего. Прости. Пригласил тебя переночевать, а сам раскис, как баба. Просто, Дональд... он был...другом...
– Дело понятное. А поспать мы еще успеем. Время детское.
– Да. Будешь, на кровать, там как раз белье чистое. Я – на диване, – сказал Андрей, поднимаясь и вытирая мокрые щеки.
– Не. Не гоже это...
– Но...
– Я на диване покимарю, мне не привыкать.
– Дядя Юр, ну...
– Слушай, да что ты заладил, дядя, дядя. Какой я тебе дядя. Просто Юра.
– Ладно. Тогда, может, за знакомство? – улыбнулся Андрей. Потом, внезапно посерьезнев, – и Дональда помянем.
– Дело.
Они прошли в комнату. За столом был разгром, будто только что сидевшие, пившие и галдящие люди в миг исчезли. Оставленные сигареты еще дымились, казалось, даже жидкость в чашках продолжала дрожать, словно их сию минуту поставили на стол.
Найдя более-менее свободный от грязной посуды край, они сели рядом, налили по рюмке водки. Молча опрокинули. Водка упала на старые дрожжи, и Андрей моментально снова захмелел. Мягкое щекотное онемение разлилось по телу, голова безвольно упала на руки.
– Да ты я смотрю, совсем раскис – добродушно ухмыльнулся Давыдов.
Андрей только глупо улыбнулся в ответ. Силы словно оставили его.
– Щас, я... – промямлил он, не очень представляя, что вообще хочет сказать, и попытался встать.
– Нет, «щас» – я, – улыбнувшись ответил Давыдов, и подхватив Андрея, поднял его на руки.
Комната пошла кругом, Андрей закрыл глаза, обхватив Давыдова за шею, положил голову ему на плечо.
Сельмы на кровати не было. Андрей совершенно не помнил, когда она ушла. Да и не думал он сейчас об этом. Давыдов был так близко, как мечталось весь этот день. Руки размыкать не хотелось. Давыдов наклонился, чтоб положить Андрея на кровать и, удержавшись, повалился туда вместе с ним. Андрей оказался зажат между взвывшим под тяжестью двух тел пружинным матрасом и жарким, терпко пахнущим телом Давыдова, и губы в обрамлении седых усов и бороды неожиданно оказались совсем близко. Андрей прижался к ним, вбирая в себя непривычный вкус мужской слюны, раня свои губы о жесткий волос. Давыдов не отстранился и начал отвечать ему, шаря руками по своей ширинке, нетерпеливо вырывая пуговицы из петель. Потом резко приподнялся и перевернул Андрея под собой. По телу Воронина разлилась истома от ощущения беспомощности. Он плохо осознавал, что делает с ним Давыдов, но одновременно понимал, что не хочет этому сопротивляться. Даже когда Давыдов провел мокрыми от слюны пальцами между его ягодиц, Воронин только приподнялся на встречу желанной и откуда-то знакомой боли...
