One for sorrow,
Two for joy,
Three for a girl,
Four for a boy,
Five for silver,
Six for gold,
Seven for a secret,
Never to be told,
Eight for a wish,
Nine for a kiss,
Ten for a time
Of joyous bliss.

Праймус скорчился на козлах, укрывшись двумя плащами, и боялся.

В карете, где спал сном праведника Тристран, кто-то шептался, поскрипывали сиденья, шуршали невидимые складки одежд. Все эти звуки казались неотъемлемой частью леса. Они были шорохом листьев. Они были шелестом травы. Они были треском невидимых сучков-палочек. Частью природы. Частью мира.

Все шло наперекосяк с того самого момента, как отец выкинул камень из окна. Вот ведь шутку отколол на смертном одре.

Ха-ха. Все животики надорвешь.

Праймус перевернулся на другой бок и яростным взглядом вперился в темноту леса, подступавшую со всех сторон.

Если б не этот мальчишка, Тристран, так не вовремя навязавшийся ему в попутчики, он бы давно свернул себе шею. Праймус в который раз проклял этот мир.

Нет, он прекрасно управлялся с лошадьми. Он знал эти дороги. Он знал этот лес. Он даже знал немного магию.

Но – Праймус был готов провалиться сквозь землю от стыда – в свои сорок лет он боялся. Еще раз. Он. Боялся. Как в детстве боялся темноты в платяном шкафу, темноты – и скрипов. А еще на дверце шкафа был замысловатый узор из чертовых листиков и проклятых цветочков, который в темноте имел обыкновение превращаться в устрашающую морду зверя. Оскаленную. Рычащую. Голодную.

One – for sorrow.

Праймус зажмурился.

В ночи леса таятся... страхи. Они голодны. Вампиры. Чудовища. Призраки. Да здесь любое животное, мать его подери, – заколдованный принц или принцесса, который сможет вернуть себе настоящий вид только после того, как съест кого-нибудь. Праймус злился на самого себя.

В кишках неприятно заворочался совсем детский вопрос: а что, если кому-то нужно съесть одного из наследников Штормфорта, коим он и является? Он едва не взвыл от ужаса. А что, если кому-то сейчас очень хочется свеженькой человеческой крови? Противный голос. Чистый такой, мальчишеский, немного запинающийся. Проклятье, проклятье, проклятье! А что, если в лес вернулся тот каннибал?

Скрип.

Шаг.

Хруст.

Шаг.

Шелест.

Шаг.

Раз-два-три-четыре-пять. Я. Иду. Тебя. Искать.

Праймус резко обернулся; сердце колотилось, как бешеное.

Two – for joy.

Тристран запрыгнул рядом с ним на козлы и спросил: «Ты не слышишь ничего?». Праймус чувствовал, что еще немного, и его уши запылали бы от стыда. Он боялся. Он. Боялся. По-настоящему боялся какой-то там нечисти. Как боялся тридцать лет назад вурдалаков, про которых рассказывала старая няня, и платяного шкафа.

Рядом с Тристраном пугающий ночной мрак превратился в то, чем был на самом деле: в угрюмые деревья, в высокие травы, в стрекотанье ночных мотыльков, в шорох крыльев совы, пролетающей где-то рядом. «Мне показалось, что я слышал топот копыт», – Тристран потянул на себя один плащ.

Праймус покачал головой.

«Но это было так явственно, – Тристран вздохнул. – Я уж подумал, что это единорог»

Three – for a girl.

Ах, да. Единорог-единорожик-единорожище, сумасшедшая навязчивая идея мальчишки. Влюбленного мальчишки.

Праймус тихо хмыкнул. Все они одинаковы. «Я хочу извиниться перед одной леди», – сказал Тристран, когда Праймус подобрал его на лесной дороге. Романтиков сразу можно отличить по глазам – в них светятся искорки. Как говорил иногда Септимус, это первый признак безумия. Второй признак – сердечки в глазах. И пташки, истошно горланящие тебе песни над самым ухом на заре.

В конце концов, это была волшебная страна.

Здесь все было волшебным. В том числе и влюбленность.

Что ж это за леди такая, интересно.

Тристран поежился и спросил: «Почему ты не спишь в карете?»

Праймус хмуро бросил:

– Я боюсь.

Кажется, у юнца были какие-то свои отношения к страхам, потому что он не сказал ничего, только придвинулся ближе. В конце концов, так действительно теплее.

Four – for a boy.

Праймус не расспрашивал его ни о чем. Придет время – если придет, конечно, – и он сам все расскажет. Меньше знаешь, лучше спишь. Только он уже слишком стар для того, чтобы забывать.

Возможно, существует какая-то память крови. Вроде того, как все люди знают, с какого края встает солнце и что за стеной существует другой мир, в котором нет места волшебству. В котором каждый из них будет тем, что он есть на самом деле. Упавшая звезда станет ледяным камнем. Лилим – пылью. Септимус, вполне возможно, – ядовитой змеем. А он, Праймус? Что такое он есть на самом деле?

Тристран сказал: «Мне чудились голоса в карете».

Праймус кивнул. Да. Шепот призраков.

Тристран сказал: «А во сне я вижу их фигуры. Они похожи на тебя, Праймус».

Он пожал плечами и натянул на себя плащ.

Тристран сказал: «Я думаю, ты убил их»

Праймус покачал головой:

– Одного.

Тристран сказал: «Тогда не бойся их»

Он ухмыльнулся. И снова пожалел, что сбрил бороду и усы – лицо мерзло.

– Я не могу.

Five – for silver.

Тристран стащил с него плащ и потянул в карету. «Против призраков тебя спасет твой разум».

Ха, нет, милые мои, он не будет стучать зубами и трястись от страха перед этим сопляком. Это Тристран сейчас храбрый, а когда кишки полезут наружу, так сразу к мамочке домой запросится. Идти туда? Нет, малявка, Праймус этого не сделает.

Six – for gold.

Тристран упирался, как тупое животное, тянул его за рукав и почти орал: «Ты придурок, Праймус, они тебе не сделают ничего, а твоя боязнь уйдет!»

Праймус все-таки отвесил ему звонкую пощечину.

Сопляк будто пришел в себе: отпустил его , выронил плащ, сомнамбулически захлопал глазами. Потом поднес руки к лицу и уткнулся в них. Голос прозвучал глухо, как из медвежьей ямы: «Что я сейчас сказал?»

– Неважно.

Тристран вздохнул и убрал ладони от лица. «Прости, Праймус, я, кажется, немного увлекся».

Праймус хмыкнул.

И потащил его в карету. В конце концов, он наследник Штормфорта, и он не собирался пасовать перед каким-то мальчишкой.

Seven – for a secret,

Never to be told.

Праймус почувствовал...нечто. Ему словно голову закрыли тканью. Звуки стали нечеткими и ненастоящими, на них накладывали другие – бормотания, вздохи, шорохи одежд. Их не существовало. Но они были. Он практически чувствовал их. Кишками. Почками. Печенью. Селезенкой. О, как он чувствовал их селезенкой!

Тристран был совсем рядом, крепко держал его за руку и смотрел в глаза. Только вот Праймус его не видел.

Они кубарем выкатились наружу.

Припав лицом к земле, Праймус вдыхал воздух с пылью, заблудшими микробами и соринками, и это было счастье. Тристран навалился сверху, принялся трясти его , так что тот даже почувствовал себя эпилептиком. «Праймус, Праймус, ты в порядке?»

На строгий праймусовский взгляд, этот вопрос – «Ты в порядке?», заданный человеку, который едва не получил сердечный приступ, весьма и весьма некстати. Погоды не делает, друг мой, не делает.

Он перевернулся (мальчишка сполз с него, как оползень с горы) и прохрипел:

– Никому. Не смей. Рассказывать.

Eight – for a wish.

Тристран кивнул. Они лежали, как счастливая парочка, на полянке в лесу и пялились на звездочки. Только Праймус точно знал, что юнец сейчас думает о своей леди.

Она, должно быть, красивая.

А может, уродина.

Впрочем, это все было не важно. Ему на самом деле плевать, что творится в голове у Тристрана. Главное, что самого Праймуса там нет.

Хотя хотелось бы, наверное, чтобы был.

Ладонь Тристрана шарила по траве, слепая, пока не наткнулась на его руку.

– Все будет хорошо.

Он улыбнулся. Праймус не видел этого, но он это ощутил. Ведьмы сказали бы, что по покалыванию в пальцах, хотя, на самом деле – по расслабленности руки Тристрана. «Я знаю, Праймус. Я очень рад, что на тебя тогда свалился сук»

Кстати, об этом суке. Что-то ему подсказывало, что дело тут нечисто. Ну, ладно. Плевать. Забудем. Зароем. В землю. Протопчемся по могиле. Станцуем на похоронах.

Луна зависла, как приклеенная, над верхушками деревьев. Праймуса посетило очередное странное чувство. Такое странное, словно еще чуть-чуть, и запоют треклятые птички треклятые песни о треклятой любви в ночной тишине.

Nine – for a kiss.

Тристран вытянулся на траве, как труп. У Праймуса очень болела спина. В его-то годы прыгать из карет...

Рядом с ухом пронзительно заверещал какой-то шальной кузнечик.

Сопляк засмеялся, повернулся, завис над ним. И собранная лодочкой ладонь резко опустилась на траву, пленив несчастного нарушителя спокойствия.

Праймус ухмыльнулся.

Тристран резко наклонился и клюнул его губами куда-то в уголок губ.

Дожили, подумал Праймус. И придавил юнца к земле.

Ten – for a time

Of joyous bliss.

Пока Тристран дрожал от холода, страха, возбуждения, колючей травы (а еще какой-то жук (а если быть точным, заколдованная принцесса) полз по его голой спине), Праймус делал. Всякое делал.

Ну, то, что птичкам лучше не видеть.

Да, и уберите детишек, пожалуйста.

Праймус целовал живот Тристрана.

Праймус целовал шею Тристрана.

Грудь.

Бедра.

Плечи.

А потом...

Тристран целовал его.

Раз, два, три, четыре, пять.

Я. Иду. Тебя. Искать.

Утром Праймус заглянул в карету.

– Надеюсь, ты отлежишься. Впереди горный перевал, скоро будет буря.

«Хорошо, Праймус».

– И еще. Никому не рассказывай. Никогда.

«Хорошо, Праймус».

Конец.