Тягостно ложиться спать, не поужинав, но еще печальнее, оставшись голодным, не знать, где переночевать.
Узкие улочки, казалось, смыкаются над головой, образуя некий фантасмагорический свод, закрывающий небо. Впрочем, луна все равно была скрыта за тяжелыми тучами, так что даже на самое скудное освещение рассчитывать не приходилось. Молодой мужчина брел по извилистым переулкам, зябко кутаясь в изношенный плащ и все дальше отдаляясь от городской площади. Он шел, глубоко задумавшись, и явно не замечал пути, по которому несли его ноги.
Его мысли были заняты в этот момент его Учителем. Отец Клод Фролло, всегда бывший для него больше, чем просто наставником, совершенно утратил всякий интерес к своему ученику. Все чаще, приходя в тесную келью священника, светловолосый поэт заставал того в мрачных раздумьях, бороздивших морщинами высокое бледное чело. Не было больше доверительных бесед и жарких споров о природе вещей, не было душных ночей, когда Фролло обучал своего подопечного иным премудростям, кроме научных. Раз или два Гренгуару казалось, что, постучав в дверь, он слышал треск захлопываемого окна, а когда он входил в обиталище Учителя, всегда сдержанный архидьякон нервно сжимал тонкие пальцы и кусал губы, окидывая его хмурым взглядом. Раз ему даже послышалась песня, доносившаяся с площади... Впрочем, он не был твердо уверен, что ему это не показалось.
Столь непонятные перемены печалили поэта, ибо он питал искреннюю привязанность к отцу Клоду – не только как к ученому, но и как к мужчине. Поэтому в сей поздний час он брел, голодный, озябший и одинокий, в задумчивости петляя по мощеным улочкам Парижа, уводившим его все дальше от Гревской площади в места, вовсе ему не известные.
– Сотворите милостыню! – раздался слева высокий плаксивый голос, и философ, вырванный из своих грустных мыслей, испуганно обернулся.
– Увы, друг мой, – ответил он нищему, протягивавшему грязную руку в лохмотьях, – на прошлой неделе я продал свою последнюю рубашку.
Сказав это, он продолжил свой путь, но нищий неожиданно ловко вскочил, а из темноты возникли еще две фигуры в тряпье. Не говоря ни слова, они схватили его за руки и потащили по улице, крепко вцепившись в разваливающуюся ткань, и не оставляя жертве никакой возможности убежать. Гренгуар, впрочем, не сопротивлялся, полагая, что дальнейшая его судьба, какова бы она ни была, верно, не будет хуже грязных мостовых Парижа, на одной из которых он уже приготовился скоротать ночь.
Неожиданно пред ним открылась площадь, сравнимая по величине с Гревской. Она вся была полна людьми. Бродяги, нищие, потаскухи, увечные, воры – более пестрого общества поэту еще не приходилось видать. Все они сидели вокруг костров, размахивали бутылками, переругивались. Мужчины в лохмотьях тискали грязных женщин всех возрастов, тут же на камнях сидели дети, слышались непристойные песни и грубый хохот.
Его провели в центр этого пандемониума, к большому костру, на котором в чугунной сковородке скворчало сало, источающее столь дивный аромат, что пустой желудок поэта буквально взвыл, отодвигая в сторону все прочие беды. Гренгуар сглотнул слюну и бросил тоскливый взор на сковородку, обильно разбрызгивающую вокруг себя жир.
Внезапно раздался звучный голос:
– Что ты забыл во Дворе Чудес, горожанин?
Поэт поднял голову. Перед ним на бочке восседал человек со смуглой кожей и массивным золотым кольцом в ухе. «Клянусь Юпитером! Это мой старый знакомец!» И действительно, в говорившем легко было узнать того самого нищего, что утром так нахально расположился со своим костылем у самой сцены. Несколько рук подтолкнули Гренгуара поближе к импровизированному трону.
– Итак, ты преступил границу нашего царства. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
– Я, ваше величество... поэт, автор той самой моралитэ, что...
– Что ты мямлишь? – перебил его Клопен Труйльфу. – Говори-ка яснее... а впрочем, не все ли равно, что ты там бормочешь? Согласно действующим во Дворе Чудес законам, ты будешь повешен – так же, как вы вешаете нас, – и самодержец хлопнул в ладоши.
Тотчас откуда-то из темноты появились две сколоченные поперечные балки, в которых мгновенно узнавалась виселица. «Великий боже! – подумал Гренгуар. – Вот это мне уж совсем ни к чему!» Его схватили, поставили на шаткий ящик, накинули на шею грубую петлю. Он уже попрощался с жизнью, как вдруг Король Алтынный снова хлопнул в ладоши.
– Ола! Подождите! Для тебя есть шанс, – повернулся он к поэту, – если хоть одна из наших женщин захочет взять тебя мужем, ты спасешься. Эй, девки, хочет кто-нибудь этого мужчину?
Гренгуар воспрянул духом и принялся с надеждой оглядываться по сторонам. Но ни одна женщина не приблизилась к нему, и снова он мужественно приготовился умирать. Внезапно в толпе раздались возгласы: «Эсмеральда! Эсмеральда!» – и он увидел еще одно знакомое лицо. Уличная плясунья, которую он также видел утром на площади, приближалась к нему, сопровождаемая белой козочкой.
– Вы хотите повесить этого человека? – важно спросила она, приблизившись.
– Да, сестра, – отвечал Клопен, – если только ты не хочешь взять его мужем себе.
Девушка несколько секунд вглядывалась в лицо Гренгуара, затем сказала:
– Я беру его.
И поэт с радостью вознес хвалу Юпитеру, поистине чудесным образом спасшему его от неминуемой смерти. Король нищих же, сойдя со своей бочки, сделал знак Эсмеральде и Гренгуару приблизиться. Затем ему сунули в руки глиняную кружку и велели бросить на землю. Кружка разлетелась на четыре части.
– Сестра – произнес Клопен, кладя руку девушке на голову, – он твой муж. Брат, – и положил руку на голову поэта, пристально взглянув тому в глаза, – она твоя жена. На четыре года. Идите, – и Гренгуар мог бы поклясться, что ощутил на виске невесомое прикосновение пальцев. Впрочем, он не успел понять, что это было, да и было ли вообще, потому что цыганка уже нетерпеливо тянула его куда-то. Мужчина подчинился и дал отвести себя в крошечную комнатушку с единственным соломенным матрасом на полу и колченогим столиком, на котором испускал дыхание огарок свечи. Впрочем, после сточных канав Парижа это непритязательное жилище показалось ему поистине райским садом. Он с благодарностью принял от цыганки кусок сыра и буханку хлеба, и принялся за еду, поглядывая на свою неожиданную спасительницу. Молодая девушка, казалось, не обращала на него никакого внимания, играя с козочкой и напевая что-то вполголоса. Песенка ее показалась Гренгуару смутно знакомой, но, увлеченный ужином, он не обратил на нее особого внимания. Наконец, насытившись, поэт решил нарушить молчание.
– Значит, тебя зовут Эсмеральдой? – она кивнула.
– Мое имя Пьер Гренгуар, я поэт и автор той самой моралитэ, что давали утром на площади, – слегка поклонился он. Эсмеральда улыбнулась, по-прежнему не говоря ни слова. «Однако, ее не назовешь болтушкой,» – подумал Пьер, присаживаясь к ней на матрас.
– Благодарю вас за спасение, моя дорогая. Я чувствую себя обязанным... и хотел бы отблагодарить вас... если вы позволите, – негромко проговорил он, осторожно обнимая девушку за талию. Ее реакция была мгновенной. Вскочив на ноги и выхватив откуда-то крошечный кинжал, она стояла теперь в противоположном углу каморки, сердито глядя на поэта.
– Вот так бесенок, – удивленно воскликнул Гренгуар, и, не сдержавшись, слегка вздохнул, – а как же брачная ночь?..
Усмешка отразилась на хорошеньком личике цыганки, и, опустив кинжал, она произнесла:
– Не беспокойся, муженек, брачная ночь будет непременно... позже, – и, загадочно усмехнувшись еще раз, исчезла за дверью. Изумленный поэт остался в обществе матраса и свечи. «Вот так ночка! Ну что ж, крыша над головой вполне неплоха, а утехи могут и подождать,» – и он принялся укладываться. Впрочем, долго он не ворочался – едва успев опустить голову на жесткую солому, Гренгуар провалился в сон.
Его разбудил скрип двери и осторожные шаги. Кто-то тихо вошел в каморку и, подойдя, присел на матрас рядом с ним. «Уж не женушка ли пришла согреть своего мужа?»
Он перевернулся на спину, силясь разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме. Но тщетно – огарок давно погас, и философ не видел даже собственных пальцев. Он уже раскрыл рот, чтобы окликнуть ее, как его опередили.
– Не бойся, поэт. Я буду аккуратен, – раздался низкий голос, и мужчина захлопнул рот, изумившись в который уже раз за этот вечер.
– Ты красив, поэт, – продолжал Клопен после недолгого молчания. Невидимые пальцы коснулись щеки Гренгуара, нежно проведя по подбородку и шее. «О чем толкует этот пройдоха?» – изумленно думал он, лежа неподвижно и изо всех сил напрягая зрение. Послышался шорох, и рядом с матрасом упала грязная ткань, задев запястье мужчины. Затем сильные руки приподняли его, легким движением сбросив с плеч истрепанный плащ, грозивший вот-вот рассыпаться от самого незначительного прикосновения. Король нищих сел на него верхом, и поэт наконец понял, зачем пожаловал его величество. Он попытался дернуться, из горла вырвался нечленораздельный протестующий звук, но результата это не возымело.
– Спокойно, – повторил Клопен, мягко, но настойчиво толкая его обратно на матрас, – я же сказал, я буду аккуратен. Кроме того, – невидимая усмешка, – выбора у тебя нет. По законам Двора Чудес брачная ночь принадлежит одному из властелинов этого царства. Поскольку герцог египетский уже год как не способен к утехам, а император Галилеи в этот самый миг развлекается в обществе аж трех потаскух сразу – было решено, что ты достанешься мне.
«Похоже, сегодня все кому не лень вершат мою судьбу безо всякого моего участия,» – философски подумал Гренгуар, решивший, что очередное испытание всяко не может быть хуже того, что он пережил сегодня. Поэтому он расслабился и отдался на милость Короля Алтынного, приготовившись мужественно снести все, что бы ни приготовила ему эта ночь. Его величество удовлетворенно хмыкнул.
– Так-то лучше. Лежи спокойно, – полушепотом произнес Труйльфу, – я все сделаю сам.
Он коснулся губами жилки на шее поэта, заставив его сердце забиться быстрее. Ловкие пальцы уже распутывали завязки на его жилете, стаскивали одежду прочь, и Гренгуар вздрогнул от прикосновения холодного ночного воздуха к только-только согревшейся коже. Он по-прежнему не видел ни черта, и эта полнейшая тьма, казалось, делала его тело необыкновенно чувствительным. Мужчина подумал, что может не так уж все и плохо, и тут же по его обнаженной груди рассыпался каскад быстрых поцелуев. Уверенные губы обхватили его сосок – и поэт, непроизвольно выгнувшись навстречу им, провалился в водоворот почти забытых ощущений.
Он не грустил более о своем учителе, забыл о прелестной цыганке, столь неожиданно ставшей его женой, и наконец перестал сокрушаться о блистательном провале своей пьесы. Все это отныне не имело никакого значения – были только пальцы, ласкающие каждый сантиметр его кожи, язык, сладко жаливший его, и горячее тело, прижимающее его к жесткому полу. Темнота словно сгустилась еще более, наполняясь шорохом одежды и прерывистым дыханием мужчин. Клопен раздвинул коленом ноги Гренгуара, и мгновенно быстрая рука очутилась рядом с самой сокровенной частью его организма, и похотливо сжала его напрягшийся ствол. Философ громко застонал, не заботясь о том, что кто-нибудь может их услышать, он желал только одного – чтобы это не прекращалось, чтобы коронованный оборванец продолжал бесцеремонно вторгаться куда ему только будет угодно. Он не заметил, в какой момент остался без заплатанных штанов, и когда именно ощутил упирающуюся в живот эрекцию короля нищих. Но на всю жизнь запомнил он, как смоченный слюной палец проник в него, заставляя прогибаться навстречу. Это было совсем не так, как сУчителем – тот всегда был резок, вполне обходился без предварительных ласк и брал своего ученика так, словно оказывал ему этим изрядную милость. Клопен же аккуратно растягивал его, не забывая беспрерывно дразнить поэта легкими поцелуями – почему-то упорно не касаясь лишь губ, которые мужчина кусал, судорожно пытаясь сдержать стоны.
И когда Гренгуар уже думал, что больше не выдержит этой пьянящей инквизиции, Клопен закинул его длинные ноги себе на плечи и одним движением вошел в него до конца. Философ слегка дернулся от боли, и тут же отвлекся на забравшийся ему в ухо влажный острый язык. Впрочем, неприятные ощущения были не так уж сильны, и прошли довольно быстро, сменившись сладкой истомой, разливавшейся по всему телу от точки соприкосновения. Король нищих начал неторопливо двигаться внутри него – и Гренгуар второй раз за вечер вознес молитву, благодаря Юпитера за неожиданное воздаяние, определенно перевешивающее все неудачи дня. Каждая клеточка его тела, казалось, стремилась куда-то ввысь, за пределы угольно-черного небосвода... и он летел, он был пушинкой в бесконечном потоке света, несшем его к ослепительному сиянию, взорвавшемуся безумным наслаждением...
Он рухнул на жесткий матрас, возвращаясь на грешную землю, прижимаемый к полу худощавым телом Клопена. Пот смешался с потом, дыхание с дыханием, два сердца неистово колотились почти в унисон. Царственный оборванец гладил Гренгуара по голове, путаясь пальцами в светлых волосах, обжигая шею горячими губами. Мужчины лежали, сплетя пальцы, восстанавливая дыхание. Гренгуар думал, что теперь он свободен от наваждения, облаченного в рясу и носящего имя Клода Фролло, его учителя и любовника. Да и вобщем-то, черт с ней, с этой пьесой, напишет он другую...
Незаметно он провалился в сон, и посему не заметил, как Клопен поднялся, неторопливо облекся в свои лохмотья и направился к двери. Он не видел, как его величество остановился во тьме, и, усмехнувшись, прошептал:
– Ты теперь принадлежишь Двору Чудес... принадлежишь мне, – и осторожно закрыл за собой дверь, растворяясь в ночи.
Расшатанные деревянные ступени скрипнули под царственными ногами, но перед Клопеном лежала теперь не тесная лестница в полуразвалившейся хибаре – перед ним лежал теперь весь Париж, и он, владыка города, собирался положить свои владения к ногам белокурого поэта.
