– Покуда мы стен не проломаем, – турок не одолеть…

Алексашка шевельнул бровями, лихо вступил в тень.

Петр бросил на него беглый взгляд, в котором Лефорт без труда, зная государя как облупленного, уловил надежду. Усики его задрожали, будто он собирался как прежде радушно улыбнуться. Да только чуял, не место и не время. Государь нынче пребывал в печали, а с ним и все войско – в безнадеге. И уж тут вина Лефорта была, да и немалая.

Азов по-прежнему стоял и веселился над ними со стен крепости наглыми турецкими мордами. И чем веселее были их нечестивые лица, тем более гас Петр Алексеевич. Злость да бесславие, что нависло тучею над ним и Русью, точили его не переставая. Ел он мало, все больше бегал по лагерю с делами, наравне с иными работал. Щеки впали, нос облупился от жестокого солнца. Из-под рваных штанов торчали длинные тощие ноги.

Когда решение было принято, Лефорт покачал головой и посмотрел на Алексашку. Уж он-то хорошо понимал немца. С того, дьявола, слетела мигом вся веселость.

Проводив взглядом вышедшего глядеть на звезды и думать свои тяжкие думы Петера, Алексашка кивнул и пошептался с Гордоном. Лефорт с покойной душою ушел отдыхать, прихватив под руку моргающего Головина.

– Пойдем с тобою…

– Так я ж того, – моргнул тот недоуменно.

– Неужели нет ни одной шёнес мэдьхен во всем войске для доблестных командиров?

Головин опасливо засопел, оглядываясь на государя. По-немецки он не знал, но «мэдьхен» соображал.

– Петер нынче устал, отдыхать будет. Не до нас ему сегодня, – мягко пропел Лефорт, и они исчезли среди лагерных шатров.

* * *

– Ничего, мин херц, где наша не пропадала... – Сашка стоял позади царя, не решаясь подойти.

– Пропасть – не пропадем, – глухо ответствовал Петр, – а позору не миновать. Потешились с гороховыми гранатами, только казну свели. Как в глаза смотреть буду послам?!

Он дернулся всем телом и вдруг обмяк.

Алексашка, испугавшись, подхватил его.

– Что ты, что ты, Петруша... Не сегодня так завтра, а коли и не завтра, так год пройдет – вернемся мы сюда. За все обиды отплатим нехристям.

Петр усмехнулся. Бывало это редко, а как бывало, так любому и понятно – худо на душе у царя, гадко.

– Ты ж дьявол... Куда в пекло лезешь? На стены – ишь чего вздумал! Не тебя первого янычар саблею проткнул, не тебя последнего проткнет...

Алексашка улыбнулся.

– А мы и сами не дураки. Чай успею заметить проклятого. Заметил же намедни.

– Намедни заметил, а завтра что?

– Ты боишься никак, мин херц? – Сашка сверкнул в темноте голубыми глазами. Спесь с него съехала, как шапка с мокрого лба.

На то он был и Санька, что знал его один Петр только, да Алешка Бровкин, и тот не шибко. Не знал и Алешка, не знал и Франц поначалу того, что Сашка пьяного царственного друга отвозил из слободы в Преображенское. Что в том же Преображенском и остался вскоре – постельничим. Про то один Сашка и знал, а всезнающий немец уж потом догадался. Догадливый черт! Вона глазами как указывает. И ведь самому Алексашке чувствовалось – нужен он сегодня Петру, нужен.

Петр дернул плечами сызнова, ответил с глубины откуда-то, как на монете отчеканил.

– Государь за государство, за честь бояться может. А что за себя, что за людей – то дело Господа.

Алексашка фыркнул бесшумно, скорчил рожицу. В темноте не видно.

– Эх ты, кот плутоватый... – раздалось из-за спины, Сашка даже вздрогнул, как быстро царь позади оказался. – В лицо мне улыбаешься, а за спиною ухмыляешься?

Меншиков в темноте и улыбнулся. Не видел сердечный друг, знал только. А значит, боялся тож. За баб что бояться – много их вон, бери любую, пойдет, свистни только. За сердце свое – вот бояться где надо. Особливо когда сердце по земле ходит, да под пушечными ядрами без шлему бегает. Сам ради него на стену заберешься – чтоб забилось радостно, чтоб ожило хоть на единый миг. Вот он я, тут, живой! Все к ногам твоим брошу, мин херц, подай только знак.

Промолчал. Петр за спиной вздохнул тяжко, словно груз с плеч государственный скинул. Не скинул даже – сложил на часок на землю чужую. Земля не ухнула – она таких много держала.

– Где ж руку поранил, мин херц? Никак пушки сам рядил? – спросил Санька, перехватив на своем перепачканном и пожженном мундире широкую ладонь Петра.

– Рядил, иначе не мог. Кто ж как не я первым должон?

– Пойдем в шатер, лечить надобно.

В шею фыркнуло, защекотали усы.

– Лекаря еще звать... Другим нужнее. Я что – рука только!

– Почто ж лекарь? Я и сам могу, – Алексашка ушлым дворовым котом шмыгнул, как из подворотни, из-под государевой руки. Встал у откинутого шатрового полога, улыбнулся разбойничьей своею улыбкой. Парик ятаганом срезали турки, и бились русые Сашкины вихры свободно, вольно. Петр прищурил глаза.

– Животина ты дикая, ничем тебя не возьмешь...

Санька лихо глянул.

– Кому и не взять, а к кому и сам выйду.

– А будь я не государь, а мужик какой? Будь тот мальчишка на реке боярским дитенком али и вовсе дворовым?

– А мне что? Вон Алешка Бровкин будто помещик! Я, мин херц, не по платью хозяина смотрел...

– Алешка Бровкин, говоришь? А коли подумаю что?

– Твоя государева воля думать, как знается, – беспечно бросил Санькаю – А только мы с Алешкой с младых ногтей вместе. Как я от батьки сбежал – так и с Алешкой. Тут уж думай как хошь, воля твоя – государева.

Петр нахмурился. Душа Алексашкина свободолюбивая – где бить будут, там и сбежит, да не посмотрит, от кого. А коли и посмотрит – плюнет, да и в Голландию вон, с первым попутным ветром уплывет. Ласки ему надобно, коту шелудивому. Наград, чинов да слов добрых.

Молчал государь.

– Пойдем, не надобно нынче рассиживаться долго... Бой с утра.

Петр вошел в шатер за Алексашкой, плотно запахнув полы. Сказать ничего не скажут, а и все равно не нужно им того знать.

Волосы Алексашкины причудливо искрились, как корабельная смола в свете лампад. Ушлым вороватым зверьком мелькал он по государеву шатру, словно угадывая, что где находится. Сколько уж он в тени простоял за все годы, Петр не помнил, а только, видно, долго. Словно чудесный Цауберер (так его называл Франц) то бабу за ручку приводил, то дворы нужные указывал, то притаскивал каких шутов.

А Санька мог и войско так за ручку притащить, коли государь бы указал. Да не потому что государь, потому что – мин херц. Как уж его не назови, оно все одно – бьется, мечется, дрожит. Кто ж поймет, почему мин херц – и произнес не так, и сказал не по-русски... А только что не сказочка, то – сердечко мое, друг сердешный.

– Что ты, окаянный, делаешь? – дернул ладонью царь.

– Что ж ты, Петенька, раны не боишься, а водки испугался? – хмыкнул белозубо Меншиков.

– Водка что ль? – брыкнулся царь торопливо, скрывая невольное желание отдернуть руку.

– А что ж еще? Мы все ж не немцы, спиртов на войне нету. Водка – та всегда есть.

Ловко замотал в чистую тряпицу глубокую царапину, да руки не опустил. Смотрел долго на ладонь – словно и не царскую вовсе. И мозоли, и шрамы, и уж сама – грубее только у крестьянина. Пальцы длинные, перемычки-суставы торчат неловко, ногти обкусаны, заусенцы. Не царская рука.

Петр тоже смотрел, гадая, что там видит сердешный друг. Да только взгляд шальной все на Алексашку кидался, хоть ты что. Что ж такого в этом человеке – а ничего, глаза одни. Что бы снаружи ни было, какое б рубище али кафтан дорогой – все разбойник. Глаза с головой выдают.

Дернулась рука государева, со вздохом потрепала Санькины вихры, по щетине как сухая бумага прошлась – шурша, на горле остановилась, будто задушить хотела.

«Может, и хотела, да никогда не задушит», – с досадою думал Петр Алексеевич.

– Сними ты рвань эту. При чине ходишь, в платье недостатка нету…

Санька поднял белесые брови.

– Тогда уж и ты, мин херц, переоденься. Не годится царю в таком на войне быть…

– Тьфу ты, бес! – засмеялся Петр и толкнул Саньку на походную кровать, – Чтоб тебя...

Так и не договорил. Повалился на костлявого Алексашку, крякнул, да и сон пропал. Погоревший мундир с Саньки к черту содрал, все в глаза смотрел – нет ли там обмана.

И сколько ни хитер и понятлив был Алексашка, а только того уж скрыть не мог, что будто домой вернулся, ластился к родному существу.

– Скучал я по тебе, мин херц…

Когда сон сморил обоих, занимался рассвет.

Земля на том месте, где Петр тяжело вздохнул, позволив себе забыть о царстве, слегка осела.

* * *

Осада Азова не удалась, пришлось вернуться с печалью в Москву. Петр написал Ромодановскому. Не до потех уже было, стыд мучил, злость душила, обида глодала. Совсем бы тут на месте провалиться – не есть, не пить, не говорить.

Однако ж то краюха хлеба, то стакан квасу на удивление быстро оказывались в брюхе, не давая как кутенку с голоду подохнуть.

Лефорт улыбался, прикидывая планы по подготовке ко второму Азовскому походу – «Победа будет, уж не сомневайся, Петер. Мы теперь знаем, мы теперь имеем Эрфарунг…»

И только Санька по-прежнему молча стоял в тени, до поры до времени.