Когда Меншиков проснулся утром от зябкой прохлады, Орлова рядом не было. Туман лежал в траве, и пели рассветные голоса.

Алексашка взглянул на свои ноги, мёрзнущие в измятой траве, и ему стало так горько от одиночества и унижения, что он лающе вздохнул, ткнувшись лицом в колючее сукно преображенского кафтана. Под кафтаном на нём не было ничего. Рубашка и штаны, скомканные, лежали рядом. Алексашка подобрал ноги в тепло, хотел позвать Орлова, но по звукам, окружавшим его, понял, что он один.

Орлов ушёл ещё ночью, оставив измученного, смятого его страстью, Алексашку одного на острове.

На выжженном круге от костра тлели угольки.

Меншиков увязал в узелок одёжку и переплыл розовую воду, от которой подымался пар.

Весь день Алексашка ходил под страхом, что встретится с Орловым. Голова его горела, тело ломило; Алексашка содрогался от налетавших на него воспоминаний. Он искупался, пытаясь смыть с тела ласку его рук и губ, но свежесть только ярче выделила алые пятна на руках, плечах, груди, животе, на всём теле, и Меншиков горел от стыда.

К вечерне он не пошёл – не в силу было идти в церковь. Хотелось напиться и забыть. Алексашка бродил по тёплым, напоенным вечерним светом улицам; наступали сумерки, а Меншиков всё шёл куда-то, как пьяный, не разбирая дороги.

Стемнело. Он завернул в проулок, что-то шепнуло ему предостережение, но Алексашка не чуял ничего – пошёл напрямик, и вдруг услышал за спиной крадущиеся шаги. Он остановился, боясь обернуться, с бьющимся сердцем. Шаги замерли совсем радом, и чьи-то ладони легли на его плечи:

– Алексашка...– певучий знакомый голос обжёг ухо дыханием, Алексей потянул его назад, прижимая к себе.

– Пусти, – шёпотом сказал Алексашка, – люди увидят.

– Придёшь нынче?

– Нет... нет, – Меншиков хотел высвободиться, но не смог, губы Алексея припали к его волосам.

– Уходи...

– Придёшь?

– Нет.

Полураскрытый рот скользнул по его уху и щеке. Меншиков зажмурился, сжал горящие желанием губы. Алексей целовал его. Алексашка больше не мог терпеть, он повернулся медленно, ловя его дыхание; сердце стиснулось острой болью. Орлов прижался к его рту, бесстыдно, сильно, Алексашка обнял его рукой за шею. Через минуту он прошептал, отталкивая Алексея:

– На берегу жди...

Он скрылся в темноте, а Орлов тихо засмеялся, припадая лицом к прохладным доскам ветхого забора.

Жеребец разбил хлипкое стойло в щепки, сорвал повод и по дуге пошел по двору, выбрасывая струнные ноги, смертоносные копыта. Клочья пены летели с губ – не конь, а лев взъяренный.

Дворовые люди бросились кто куда – на крыльцо, за сараи; мальчишки-конюшенные жались к забору. Апраксинский конюх сунулся было с обротью, но отскочил, как кипятком окаченный.

У Алешки глаза вспыхнули золотым огнем.

Он сбросил преображенский кафтан, негромко сказал конюху, нагнувшись с крыльца

– Дай-ка, – и отнял у него оброть.

– Олешка, – прохрипел конюх, с трудом разжимая ладонь, – зашибет он тебя...

– Меня-то? – усмехнулся Орлов и тряхнул стриженым чубом. Опасным золотом вновь блеснули глаза его.

И вскочил на перила, легче перышка взлетел, едва коснувшись рукой столбца.

Обезумевший конь метался по двору. Оглушительно визжала девка, загнанная в курятник, с гулким грохотом обрушилась поленница, конь заржал, шарахнулся к крыльцу.

Орлов кошкой прыгнул на него с перил, ветер забился в ушах, в ноздри ударил густой запах лошадиного пота, и в запахе этом он почуял смертельный, животный испуг.

– Алешка! – закричал выбежавший Апраксин. – Убьешься!

Орлов мотался на взмыленном скользком хребте, намертво вцепившись в спутанную гриву. Жеребец вскидывался на дыбы, хитрый, держался ближе к забору, норовя смять ногу нежеланному седоку. Чудом накинув оброть, по мокрой блестящей спине перекатился, повис на поводьях на лошадином боку. Конь, злобно всхрапывая, попятился.

– Ворота откройте, – кричал конюх надсаженным голосом.

Кто-то из дворовых проскользнул вдоль забора, отпер ворота, бегом развел широкие створы.

– Убьется, – горячо стонал Апраксин, впившись ладонями в перила.

– Как же, – проворчал у него за спиной Меншиков, неслышно вышедший из покоев, – дождаться ли нам подобного счастия...

Орлов наконец выровнялся, ногами обхватил дышащие бока, концом повода вытянул коня по крутому крупу.

Жеребец последний раз вымерял двор неровными скачками и, направляемый умелой рукой, вырвался за ворота.

Орлов низко пригнулся, пролетая под воротной аркой.

И теперь только двое их осталось. По мокрой яркой траве выбрызгивая копытами, нес его в светлом, пронизанном теплом, воздухе, высоко, будто в небе, дрожащий от гнева и негодования, конь.

И не мог его скинуть, как ни пытался.

Ждать пришлось недолго – через полчаса из-за стогов вылетел ровным галопом в закатной подрагивающей дымке стройный всадник на золотом коне.

Почти коснувшись Алексашкиной груди, встал жеребец, круто осаженный, послушный властной руке. Загарцевал на месте, поводя мокрыми бабками, с морды, с удил падала пена, в темном глазу медленно угасал отблеск бунта и страха.

У Орлова под разорванной рубашкой грудь ходила часто, лицо пылало темным румянцем.

С обоих ручьями лил пот, трепетные ноздри раздувались.

"В табуне тебя мать рожала" – подумал Меншиков, с режущей накатившей завистью глядя на Орлова, что крутился на месте, задорно переругиваясь с Апраксиным

Алешка взглянул на него – из-под темных спутанных прядей, воинственно вытянувшись.

Будто слился он телом с конем усмиренным, бедрами, коленями в него врос, чудо из древних времен, кентавр заморский. Конь как котенок его слушался, льнул мордой к ласкающей ладони.

"Так и со мной ты..." Меншиков, метнувшись душой, поежился от мгновенно наплывшего образа – как Алексей грудью, плечами прижимал его к земле, гладил его вздрагивающее тело в золотом дожде потных капель, как испуганную лошадь, оглаживал.

Темной злобой налились алексашкины сведенные брови, он выпрямился, покусывая губу, вскинув подбородок, со сдержанной усмешкой.

Орлов спрыгнул на землю, опираясь на плечо Апраксина, жадно дыша, улыбался, светясь детской радостью.

– Понесла тебя нелегкая, – выговаривал Апраксин в сердцах и дал Орлову подзатыльник.

– За что, дяденька, – завыл Алешка, дурачась.

– Ты, Орлов, на государевой службе, – подал голос Меншиков, до того молча следивший за ними от забора, – над собою не властен.

– Господин сержант дело говорит, – сказал Федор, карие глаза его смеялись теплыми искрами, – государево имущество порче подвергнуть мог, Алеша.

– А за твоим имуществом кто глядеть будет? Глянь, боярин, каково я его тебе преумножил, – отвечал Орлов весело.

Глянул на Меншикова – в глазах плясали солнечные чертики.

Меншиков отвернулся равнодушно, оттолкнулся от забора, пошел по широкому двору к дому.

Конь всхрапнул, вытянул морду, толкнул Алешку игриво меж лопаток носом, Алешка чуть не упал.

– Хозяина признал в тебе, – тихо проговорил Апраксин.

Орлов молча протянул ему повод.

Федор покачал головой, улыбаясь.

– Ты обротал – тебе и владеть. Бери его, Алеша.

Алексей вдруг побледнел и замотал головой, отказываясь, силой вжимая плетеный ремень в руку Апраксина.

– Ничего от тебя не надо... без того тебе должен – по гроб не расплатиться...

– Обидеть хочешь? – нахмурился Апраксин и вздернул вдруг надменный подбородок – сразу будто стал выше, осанистее.

– Не надо мне его, – умоляюще сказал Орлов, шаря горячими глазами по его замкнувшемуся лицу, – для тебя объездил... не понимаешь ты, что ли?

Апраксин опустил глаза, обмяк, принял повод.

Конюх с конюшенными накрыли жеребца попоной, повели по двору – выгулять после жаркой езды.

– Быть по-твоему, – решил Апраксин, – пойдем в дом.

И усмехнулся:

– Тебя тоже укрыть надобно.

Меншиков смотрел на них с крыльца, не слыша их разговора и терзаясь непонятной ревностью.

Мелькнула ему мысль, что Орлов Федору постель стелит, но обожгла неожиданно так, что он отбросил ее с силой, как вещь ненужную.

Федор не таков, да и Алексей, хоть смотрит на Апраксина любовно, но то братское.

Не их... греховное. Скоромное. Срамное.

Меншиков шагнул в прохладный сумрак сеней, уперся лбом, ладонями в бревенчатую стенку – только чтоб не видеть, как шел Орлов по двору, залитому вечерним красным солнцем, в разорванной на смуглой груди рубахе, с вольным сердцем, смеясь каким-то словам дружеским.

Судорогой свело ему скулы, подвело живот тугим комком. Он с усилием разжал зубы. Не шел у него из головы проклятый Орлов.

Как ни старался он, не мог его выбросить из души.

И сколько раз Алексашка лежал рядом с уже спящим Алексеем, и ему было холодно и одиноко.

Днём Меншиков похабничал и куражился, сносил, сжав зубы, побои и ругань.

Ночью на острове цыган шептал на ухо ласковое, целовал нежно.

Весь мир растворялся в чёрных Алешиных глазах. Поцелует его Орлов – все боли, вся тоска дневная, все обиды улягутся, и в душе – словно свечка зажжётся.

Он, Меншиков, гордый, надменный, прощал всё любовнику – и насмешки, и угрозы, и что на свиданье приходил пьяным.

Когда проходил хмель от губ и глаз цыганских, Меншиков клялся себе, что более никогда на остров не придёт – и каждый вечер с первым поцелуем забывал клятву. А днём снова кидало его в бездонную тоску.

"Любовничек" – зло похохатывал про себя Алексашка.

Меншиков остановился, касаясь плечом его плеча, сказал отрывисто, сквозь зубы, не глядя:

– Вечером к обрыву придёшь, – и пошёл по галерее.

Каблуки застучали по лесенке вверх, в покои царя.

Орлов скорчил ему гримасу, засвистел и направился в казармы.

Алексашка чистил царские сапоги, а в голове у него всё маячила картинка: Алексей, прилёгший на сено, чёрный чуб, падающий на нос, сонные усмешливые глаза, и травинка, дрожащая в белых зубах. У Меншикова опускались руки, боль подкатывала под сердце от бешеной ненависти, и он забывался, глядя невидящими глазами в распахнутое окно, где плыло весеннее небо, и качались тонкие высокие зелёные ветви.

– Что сидишь? – прикрикнул на него Пётр, вскочивший в комнату, – кончай быстрее!

Он зачерпнул квасу, торопливо выпил – грудь ходила ходуном от спешки – и выбежал прочь, утирая безусый маленький рот.

Алексашка встрепенулся и стал ожесточённо натирать сапог – так, будто ему хотелось проделать в нём дырку.

День тянулся долго и тяжело, не желая кончиться. Забав не было, царь увлёкся книгой, принесенной из Немецкой слободы.

Но таки вечер пришёл, и Меншикову удалось вырваться на волю. Вдали от голосов и костров он взнуздал коня и полетел к обрыву.

Обрыв темнел, тяжело нависая над светлой водой. По пробивающейся траве стелился туман и падал вниз паутинными невесомыми клочьями. Весенняя ночь манила запахами, поддувая холодным ветром и обжигая нечаянным лёгким теплом.

Алексей стоял, прислонившись к берёзке, и постукивал по сапогу молоденьким очищенным прутиков. Меншиков осадил своего коня, почти коснувшегося коленом груди Орлова. Конь встал, тяжело дыша и поводя боками. Учуяв запах чужой лошади, он заржал тревожно в весеннюю темноту, вытягивая морду. Жеребец Орлова отозвался ему. Меншиков спрыгнул на землю, похлопал коня по шее.

– Сказал – вечером, а сам ночью приехал... – сказал Орлов.

– Твоё дело ждать, – отрезал Алексашка.

– Что ж ты так со мной нынче? Оттого ль, что ходишь высоко?

Меншиков взглянул ему в глаза, прищурившись:

– Понимать должен, Орлов – я в офицеры вышел. Офицерский шарф не девичий поясок – благословясь, не развяжешь. А ты, милок, для ублажения моей душеньки живёшь... пока не надоешь...

Алексей задышал часто, глаза у него потемнели, и зрачки сузились от бешенства:

– Да я захочу – по земле за мной стелиться будешь, слезами обливаясь...

– Молчи, холоп, – с железом в голосе сказал Меншиков, вскидывая голову.

У Алексея задрожали ноздри.

– Думаешь, своей волей меня любил?! Я тебя опоил... как гадал тебе – тогда и опоил зельем приворотным...

Меншиков вздрогнул, будто резко разбуженный, и ударил Алексея кулаком в грудь, отталкивая.

– Сука!

Конь заржал, чуя душный запах ненависти.

Меншиков запрыгнул в седло, рванул из голенища короткий немецкий хлыст и наотмашь ударил Орлова по лицу. Алексей распахнул только заблестевшие глаза; наискось по смуглой скуле лёг светлый, вспухающий красным рубец. Меншиков толкнул ногой лошадь. Орлов вдруг кинулся, поймал повод, проволочился немного по земле, сдирая сапогами траву, повисая всей тяжестью. И когда конь встал – дёрнул Алексашку с седла, подтянул к себе за отвороты кафтана и проговорил:

– Век помнить ласку твою буду... Спасибо... Ну, попадись только мне, смотри... Нож цыганский остро точен...

Он отпустил Алексашку, тот хлестнул лошадь и помчался вдоль реки.

Алексей помотал головой со злобой, бросился в траву. Его жеребец, невесть откуда взявшийся, ткнулся мягкими губами ему в волосы. Орлов пихнул его кулаком.

Алексашка поднялся в цареву горницу. Было темно и душно. Он отворил тугую дверь, в глаза ударил свет из цветных стёкол. Пётр лежал на кровати в одном белье – в такую жарищу какие забавы? Мужики – как сонные мухи, и палкой не расшевелишь. Он лениво повернул голову на скрип двери и смотрел на Алексашку с усмешкой, пока тот не отошёл открыть окно; и тогда взгляд царя скользнул по его плечам, напряжённой спине и ногам, ловко утянутым в сапожки:

– Слышь, Алексашка...

Меншиков повернулся, не подымая глаз.

– На речку... пойдём?

Алексашка пожал плечами. Пётр надел сапоги, взял с сундука брошенный кафтан. Во дворе палило нестерпимо. Царь быстро ушагал в тень дороги. Алексашка шёл за ним, опустив голову, щёки его были залиты краской; он метнул глазами в сторону завалинки – там никого не было. Меншикову полегчало – он расправил плечи и неохотно догнал царя. Пётр испытующе приобнял его. Алексашка не дрогнул, только спрятал, боясь, что выдаст себя.

Спасительная тень лип затемнила его лицо, увела взгляд в сторону, успокоила дрожь губ... Кто что знает, кто что слышит... В траве, раскалывая голову адской жарой, орали, надрываясь, кузнечики.

Орлов сидел в развилке сучьев. Листва трепетала, овевая его прохладой. Далеко по реке, режущей глаза блеском, маячил чёрный лепесток лодки. Алексей чистил ножом сломанный прутик, покачивая ногой. Ему было жарко и скучно; он бросил взгляд на подплывающую в зелёной переливающейся тени лодку.

От того, что Алексей увидел в ее светлой тьме, он прикусил нижнюю губу до крови и вцепился руками в корявые ветки.

Лодка тихо причалила. Алексашка спрыгнул по колено в воду, придержал качающийся борт. Петр, полуодетый, выбрался на берег, лег в теплую траву. Меншиков вытянул лодку из воды и растянулся рядом.

Орлову казалось, что он сейчас умрёт, разорвётся сердце от грубого, острого напора измены. Перед его глазами плыло красное марево.

Над землей стояла знойная удивительная полуденная тишина. Воздух гудел.

Когда Петр ушел, Орлов, с треском обломив ветви, спрыгнул вниз. В алексашкиных глазах увидел изумление, жгучий стыд, ярость и страх.

Как он выхватил нож, он не помнил. Когда очнулся, Алексашка корчился, зажимая глубокую царапину на рёбрах. Сквозь пальцы его стремительно наплывала кровь.

Меншиков медленно поднял голову, с его отливающих золотом волос сыпался песок.

– Зверь... – прошептал он, расширяя выцветшие от боли глаза, – зверь... – он рухнул на землю и часто задышал.

– Алексашка! – позвали неподалёку, раздражённо и гневно.

Меншиков не отозвался. Орлов бесшумно метнулся в камыши от приближающихся шагов.

Не скоро смог он разжать кулак с зажатым в нем ножом.

Обычно на Алексашке все заживало как на собаке, но этот порез долго не затягивался.

Он упорно молчал в ответ на допросы Петра.

Внутри него было пусто, точно выпалило душу летней жарой. По ночам он просыпался от кошмаров; ему снилось лицо Алексея, искаженное, страшное. До самого последнего момента он не верил в угрозы Алексея – теперь воспалённый шрам лежал под сердцем. Чудом он успел увернуться от ножа.

Краем уха он слышал, что Орлов пьёт всмертную который день – и батоги не помогают. Что пропил всё, вплоть до нательного креста, Апраксин одел его с ног до головы – на следующий же день в кабаке всё спустил заново.

Орлова заперли у Фёдора в доме, в каморке под лестницей – думали, то ли по воле тоскует, то ли девица какая не даёт покоя.

... Он запер засов. В каморке была только широкая лавка. Свет проникал сюда сквозь окошко, прорубленное в углу. Алексашка облизнул пересыхающие губы.

Орлов спал, рука его стискивала тоскливо ворот рубахи. На мальчишески нежном виске ссадина, под зажмуренными ресницами тёмные круги, на щеках грязные следы от пьяных слез, на рассеченной хлыстом скуле – светлый шрам.

Меншиков осторожно вздохнул. Его мучительно сведённое сердце наконец отпустило, острая жалость смыла обиду и страх. Он горел отчаянной стыдной любовью.

Когда Алексей, разморённый сном, разжал ладонь, Алексашка отпрянул к двери.

Позади шорох упавшей руки слился с шорохом ветра, пробежавшего по зелени за окном.

Алексей и не жил всё это время. Как сон, тягучий и страшный, плыли дни. Лето мучило его, не рождая дождя.

Апраксин смотрел злыми глазами, Офицер, начальник Алексея, дрался и ругался по-немецки; и каждый божий день он видел его, слышал его смех, голос. И метался по ночам от ревности, и прохладные звёзды не спасали его своим ясным светом. Тишина белого света сводила его с ума молчаливой духотой. Хмель ковал голову в цепи.

Однажды, когда он спал в своей каморке, приснилось ему, что Алексашка пришёл к нему, шепнул что-то ласково, склонился и поцеловал – сам – в губы. Алексей вскинулся с приглушённым болезненным криком – никого не было.

Пыль обжигала босые ноги, небо было расплавлено в киноварь.

Вместе со всеми ходили они купаться. Меншиков, проплывая мимо в просвеченной, нежно льнущей к коже, воде, касался, как бы невзначай, алексеева тела, но Орлов нырял в сторону, бездумно опрокидываясь спиной в тёмную, вязкую быстрину.

Остро болел шрам на щеке, хоть и осталась от него только розоватая полоска. Он ненавидел Петра и Алексашку. Меншикова больше – за то, что не подал виду, что целовал его, Орлова, по вечерам, торопясь к Петру.

Орлов стонал почти вслух, и Васька удивлённо толкал его локтем во время воинских артикулов. Степь манила прелестными запахами.

Вечером потешные жгли костры на берегу реки; пели, слушали байки древнего деда, неведомо как забредшего в лагерь. Алексей, накинув кафтан, бродил от костра к костру, трезвый и грустный.

Далеко, у самой реки, сидели Фёдор, Васька, Измайлов, ещё кто-то, и среди них был Алексашка. Он кутался в расшитую ферязь от ходящей волнами по берегу прохлады, поникая к пламени светлой головой. Алексей остановился, глядя на него издали. Меншиков ухмыльнулся на слова Измайлова, сидящего рядом, захохотал, пихнул его локтем. В кружке зашумели. Алексей не различал слов. Только вдруг потешные замолчали, и тишина принесла алексашкин голос, он пел.

Песня была девичья, жалостливая – о том, как красную, будто солнце, девку выдали за богатого купчину, а ей люб молодец-сосед. Не знает он, что по родительской воле окрутили её под венец. Алексашка поднял глаза, завёл потоньше, потешные давились со смеху.

Позже, через день, они очутились рядом, разбирая новенькие мушкеты; пальцы их то и дело сталкивались, и хоть ни разу не взглянули они друг на друга, но скулы Алексашки цвели пятнами, а Орлов бледнел и отдёргивал руку.

Предчувствие грозы веяло в воздухе свежим ветром.

Весь день томило, стояла пахучая духота. Алексашку била по ночам лихорадка, и болела голова. В ушах был звон, тоскливый и бесконечный; казалось, что он никогда не оборвётся. Ночь пришла шепчущая, тревожная, во влаге и порывах горячего ветра.

Алексашку назначили начальником караула. Он обрадовался – пролететь галопом по сохнущей траве.

Объехав всех часовых и собираясь возвращаться, он вспомнил, что на отшибе у реки есть ещё один пост – со сторожкой. Меншиков подумал, глядя в наступающую темноту и решил всё-таки съездить – да и лучше было оттянуть возвращение в караулку, где придётся просидеть бессонную ночь, слыша громкие раздражающие голоса потешных и стук игральных костей. Ночь летняя коротка, да мысли длинные и тяжкие; а в караулке надо этому шутку отпустить, тому каверзу подстроить, когда хочется лечь навзничь и забыться.

В сторожке было пусто, но лежал чей-то узелок в углу, и рядом – седло и упряжь. Меншиков присел на лавку, ткнулся лбом в стенку и застонал вполголоса от слабости, кружащей голову. В сенцах что-то стукнуло. Он поднялся – на пороге, пригнувшись от низкой притолоки, стоял Орлов.

– Ты зачем в сторожку зашёл? – помолчав, отрывисто спросил Меншиков, не глядя на него. – Тебе вдоль реки ходить велено.

– Спокойно всё, – Орлов усмехнулся, – не тревожься, начальник.

Меншиков двинулся к выходу. Проём дверной был узок, они оказались лицом к лицу; Алексей загородил Алексашке дорогу. Меншиков остановился. У него сильно кружилась голова.

– Шлюха царская, – с вкрадчивой, ласковой яростью прошептал Алексей, – сладко ль почивается тебе? А что нынче не у места? Анька дорогу перешла?

Меншиков вспыхнул от жгучей обиды.

– Пусти, – пробормотал он.

Орлов только упёрся покрепче.

– Пусти, – повторил Меншиков с нескрываемой ненавистью и ударил его коленом под ложечку.

Алексей задохнулся, а Меншиков выскочил на крыльцо, втянул в себя влажный, пахнувший с реки сыростью воздух... И вдруг у него помутилось в глазах, ослабли ноги, голова стремительно закружилась, и он полетел в чёрную, колышущуюся пропасть...

Сознание возвращалось к нему медленно; он понял, что лежит на лавке. Алексашка приоткрыл глаза и увидел Алексея, стоявшего подле него.

Меншиков уже не чувствовал к нему ненависти, ему хотелось только лежать и не шевелиться.

– Саня, – вдруг тихо позвал его Орлов. Меншиков насторожился – Алексей всегда называл его как все – Алексашкой.

– Саня... прости меня... за всё...

Меншиков молчал, не открывая глаз, молчал и чувствовал, что Алексей стоит совсем близко. Его обдало жаром. У него вырвалось:

– У меня с ним с того времени – ничего... – ком подкатил к горлу, он боялся, что сейчас разревётся, как маленький.

Алексей спросил, не глядя, выдавливая из себя слова:

– А я...

Алексашка ощупью нашел его горячую руку, сжал. Алексей обхватил его, они сели на пол. Алексашка прижимался лицом к кафтану Алексея; Орлов трогал губами его волосы.

Меншиков усмехнулся, стыдясь, потерся щекой об его щёку и выдохнул:

– Я люблю тебя... Господи, если б ты знал, как я люблю тебя...

Он отстранился и взглянул в глаза Алексею тревожно и строго, с мукой. Орлов молчал, клонясь к нему.

За стенами грянул гром, покатился речными голышами по крыше и утих вдали. Меншиков вздрогнул, Орлов встревожился:

– Коней надо поймать... Я стожок тут где-то видел... Пойдём?

Меншиков кивнул.

Они поднялись и вышли в ночь. Ветер дунул им в лица и умчался. Предчувствием дождя был напоён воздух. Орлов свистнул, прыгнув с крыльца – в ответ неподалёку раздалось ржанье. Из кустов у речки по светлеющему лугу пролетел к хозяину жеребец. За ним нёсся конь Меншикова.

Они завели лошадей под навес, огороженный плетнём.

– Пошли найдём сена, пока дождя нет, – тревожно взглядывая на небо, сказал Орлов.

Низко летели тёмные тучи.

Меншиков, дрожа от свежести и возбуждения, пошёл за Алексеем к – реке. Высокая трава била его по рукам и коленям, шепчась с ветром – дождь, дождь – и упали первые капли.

Стог неожиданно вырос из-за холма. Они взяли по охапке сена и быстро пошли назад. Капли падали всё чаще, и ветер похолодал.

Пока Орлов возился с лошадьми, Меншиков сидел у маленькой угловой печурки, растапливая её.

Алексей скоро вернулся, свалил у стены охапку на охапку сено, припёр дверь поленом, чтобы не распахивалась от ветра и сел рядом с Меншиковым. Оба молчали, а гром урчал и, казалось, ворочал брёвна по крыше. Алексашка взялся за очередное полешко – подкинуть в ласковый, разгорающийся огонёк, и ладонь Орлова накрыла его руку. Так, вместе, они и бросили полешко. Алексей провёл медленно по руке Меншикова, взял за плечи, потянул к себе.

Алексашка нехорошо усмехнулся, но потом прижался к Алексею.

– Не бросишь меня?

– Не бойся, мне на роду написано одного любить.

– А ещё что написано?

– А ещё мне от тебя счастья и горя много будет.

– Меня никто не любит, Алёша, – улыбнулся Меншиков – спокойно и чуть печально, отстраняясь от него, чтобы поворочать в печке. – Я ведь не такой вовсе, каким кажусь... Да и за что им любить меня? Ребят завидки берут, а царь... Царю что – достать чего надобно, али скуку разогнать... А только – я невесёлый совсем... Характер у меня тяжкий... Не соскучишься со мной?

Орлов покачал головой. Меншиков недоверчиво улыбнулся. Гром разразился совсем близко, заржали испуганно лошади, Алексей приподнялся, но Алексашка схватил его за плечо:

– Не ходи... Смотри, уже тихо.

Они замерли, прислушиваясь. И правда – зашумел наконец ливень, пошёл тяжёлыми волнами, пригибая к земле траву, стуча по накату и стенам сторожки, бушуя сладкой молодой радостью. Лошадей не было слышно – видно, успокоились.

От печки потянуло теплом, Алексашка сбросил кафтан и признался Алексею смущённо:

– Боюсь я грозы-то, с детства боюсь.

Алексей притянул его к себе и укрыл полой:

– А ты не бойся... Гром ушёл, значит, молоньи за рекой ходят... Не страшно теперь? – он обнял его покрепче.

Алексашка молчал, пряча улыбку. Орлов поцеловал его в висок, Алексашка высвободился, поднялся на ноги, подошёл к окну:

– Льёт, – тихо уронил он.

Обернулся – Орлов лежал на сене, кусая травинку. У Алексашки заныло сердце. Он подошёл, прилёг рядом, позвал его:

– Алёша...

Орлов вскинул ресницы – у него лихорадочно сияли глаза. Меншиков приник щекою к сену, Алексей заговорил торопливо, словно боясь, что его оборвут:

– Ты не верь, коли тебе скажут, что цыгане народ ненадёжный. Я тебя до самой смерти любить буду. Я дурак был, злился на судьбу, неволи сердце цыганское не терпит... С тринадцати лет... и сколько их у меня было – бог один ведает... А тебя как увидал в первый раз – сердце стукнуло... Ты едешь, жеребец под тобой горячий пляшет, ветром с тебя шапку сдуло – мне под ноги, а ты с седла склонился – шапку поднять, и на меня глянул... Да ты не помнишь...

– Помню, – хрипло прервал его Меншиков, утыкаясь в сено.

– Любить боялся тебя... Мне воля всего дороже... А не могу без тебя... Песня есть одна – как про нас писана...

– Спой, – попросил Меншиков.

Алексей помолчал и тихонько запел, оборвал и запел снова, тоскующе и трепетно.

Жар в печке утихал, и стало темнее. Дождь лепетал что-то горячее и забывчивое, за стеной хрупали соломой.

Алексашка перекатился к Орлову и положил ему голову на грудь. Алексашкины мягкие волосы отсвечивали золотом на жар углей. Алексей погладил светлые завитки, пропуская их между пальцами.

Алексашка зажмурился, бледнея, ткнулся губами ему в щёку, замер – и нашёл его губы. Откидываясь в сено, он потянул за собой Алексея, Орлов целовал его запрокинутое лицо, шепча страстно и неразборчиво, коснулся ртом его груди в распахнутом вороте, гладя губами озябшую кожу.

– Алёша, – простонал тихо Алексашка, обнимая его шею рукой – и они утонули в сене.

И шёпот их, и смех, и поцелуи, и стоны-всё утонуло в мерном звуке светлого дождя...

Алексей проснулся, как от внезапного толчка – сон его был неспокоен от вчерашних переживаний, хоть и сладко было спать на свежем сене, угревшись под кафтаном.

Слабый свет пробивался в окошко; Алексашка стоял у лавки и пил квас из кувшина, держа его обеими руками; на нём была одна только рубаха. Орлов стянул кафтан до пояса и поёжился – в горнице был утренний холод.

– Санька, – позвал он Алексашку.

Тот поставил кувшин и оглянулся на него, насмешливо выгнув бровь, потом перебежал сторожку и прыгнул на сено.

– Караульный, – протянул он, вытаскивая из травы длинный стебель злака и щекоча им Орлова. – Ха! Караульный... Солдат спит, служба идёт, – он покачал длинной голой мальчишеской ногой, поглядывая на жмурящегося спросонья и по-кошачьи смешно зевающего Орлова.

И засмеялся тихо, откидывая голову, такой светлый и желанный, что Орлов притянул его к себе, обхватив поверх рук тёплое под рубахой тело.

Меншиков притих, привалившись к нему, прошептал:

– Рассвело уж... Мне ехать надо... Наш-то встал, небось... Ох, и попадёт мне.

Алексей обнял его крепче и бережней.

– Ничего, я двужильный, – отвечая на его мысли, задумчиво проговорил Меншиков. – Коней поить пойдешь?

– Не, – отказался Орлов.

– Ну, ладно, – вздохнул Алексашка, выбираясь из его рук и одеваясь.

Когда он вышел, Орлов потянулся с наслаждением, расправляя косточки, и, закинув руки за голову, лежал неподвижно некоторое время. Потом стал тоже одеваться.

На лугу было свежо и ясно. Пронзительная мокрая зелень отзывалась на тишину, звенящую птичьими голосами и капелью.

От реки к сторожке шёл Алексашка, ведя лошадей на длинных поводьях. Робкие рассветные лучи окружали его голову вспыхивающим венчиком.

Когда он вошёл в сени, рубаха его была в брызгах, мокрые блестящие голенища сапог в исхлестанной зелени, капли дрожали на губах и ресницах, он заговорил весело, возбуждённо:

– Я у реки чуть не поскользнулся, думал – в воду упаду... А твой-то жеребчик...

Орлов смотрел на него – и тихо вымолвил с мучительной нежностью:

– Любый мой.

Меншиков осекся, смутившись.

– Сердце мое, – прошептал Алексей и поцеловал его в мокрую щёку.

– Идти мне надо, – с тоскою выговорил Меншиков и пошёл в горницу за кафтаном.

Орлов взнуздал и оседлал его жеребца, пока Алексашка одевался.

Когда Алексей подошёл к нему, Меншиков озабоченно заметил, застёгивая крючки тесного ворота:

– Помириться нам надо – на людях, Алёша. Чтобы никто ничего... И мне легче – хоть смогу рядом с тобой быть... Век бы с тобою был, – он отвернулся с печалью.

Они помолчали.

– Ну, – Алексашка подал Орлову руку, – прощай пока.

Алексей сжал её, потянул к губам и поцеловал пальцы.

Меншиков вырвал руку:

– Очумел, что ли, – пробормотал он, – ну, я поехал.

Шагнул с крыльца, вернулся, порывисто прильнул к нему, поцеловал быстро, больно и неловко в губы. Погладил по рассеченной скуле дрогнувшими пальцами. Оттолкнул, сбежал с крыльца и вскочил в седло.

Конь, не дожидаясь посыла, понёс его галопом прочь. А Орлов ушёл в сторожку-до заутреннего звона, до конца караула.