Алексашка доливал рюмки. Петр потянулся, сморщил короткий нос, – поглядел на Катерину.

– Ну что же – спать, что ли? Я пойду... Катюша, возьми свечу, посвети мне...

Девица вспорхнула и, с улыбкою взяв канделябр, присела в политесе.

Санька нахмурился. Петр даже не взглянул на него – все смотрел на экономку. Стремительно зашагал в знакомый покой. Катерина едва поспевала за ним.

Алексашка замахнул водки. То ли еще будет.

Баба какая-то была... колдунья, ей-богу! И глупа будто бы, и способна. И весела, и беззаботна, и ласкова. Любить бы ее – не перелюбить. Худороден! Нельзя чтоб зубоскалило боярское отродье. Иные из них шуты гороховые, а все сверху смотреть пытаются – мешки с навозом. В глаза Александром Данилычем зовут, скалятся, а отвернись – плюются, пес-де дворовый, денщиком был, денщиком остался.

А Катерина была – ух. Слова плохого не скажет, улыбчива, светла, как бабочка – худого с нею бывало, а надолго не задерживалось. То ли глупа, то ли такая уж уродилась.

Тяжко было как-то, пусто. Санька и не заметил, как пьян стал. Вьюга на улице выла, запевала. Спать тож не хотелось – покои государевы, что он занимал, когда у Сашки гостил, рядом. Раньше-то для дела рядом были.

Помнил Алексашка, какие, бывало, Петру кошмары снились. Возился, дышал тяжело, мокрый становился, будто в бане. Глаза безумные – не видит, что уж не сон, явь. А Санька тут, рядом. Иной раз давал напиться только, а иной раз сам рядом ложился. Чуял, как Петр Алексеевич трясся – стрелецкие бунты кровавые снились. Однако ж вскоре переставал, прижимался к Санькиному боку, сопел.

Нынче не то время. Нынче и сам Алексашка все больше на ассамблеях да по царским делам ездил. Да вот набрел на Катерину – загляделся.

Нынче ни Петруши, ни Катеньки не будет. Отрезал бы язык себе – почто сказал! Из любви к государю, их любви той треклятой. Хмур был, зол, обижен на Монсиху – баба дура, вона куда ее тянуло. Шатался по стрельчихам, да по иным бабам. Больно было на то Алексашке глядеть. Но не сказал ничего. Ждал, долго ждал, что мин херц сам придет – ничего не спросит. Скажет досадливо так: «Я этой кабацкой девке сколь всего перетаскал – из дерьма вытянул, из ямы долговой. Но ничего-ничего...» И значить это будет, что гостем в Питербурхском губернаторском доме будет долго. И дверца между покоями открываться будет – поговорить о делах государственных, о военных хитростях, о торговле. Иной раз вспомнить Преображенское и утешения от обид, Софьей причиненных.

Дождался таки. Приехал на санях, гордый, уставший, веселый. Обнял так, что кости затрещали. Скучал.

А тут Катерина. Ох, не следовало о ней говорить! Жила бы, не тужила, економкой в Санькином доме, не дворовой ведь девкой! А нынче... Знал Алексашка царя, знал до последнего взгляда. И знал, что уж не видать ему ни Катерины, ни Петруши.

Подкинул дровец в камин, занозу посадил, ругнулся спьяну. Морской рассвет возвестил о себе серым кусочком неба на горизонте.

Что будет теперь? Война будет. Город будет. Богатство будет. Не таков Петр Алексеевич, чтоб все отнять. Да и не за что. По-прежнему будет Санька правой рукою, по-прежнему выручать будет в делах государственных, военных да торговых. Только вот Петрушиного взгляда грустного, печального, когда знаешь – нужен, защити, друг сердешный! – не будет. Жениться надо... обвыкать. Оно ничего – все есть. Найти бабу хорошую, детишек наделать, учиться недорослями в Голландию отправить. Хорошо будет.

Вспомнил Санька, как на стены Азовские лазил, драгунов на Нарву вел, перед крепостью петухом скакал – чуть плетей не получил. Господь хранил, знал будто, что не токмо для славы старался. Улыбался Петруша, боялся, радовался, кричал, бивал не раз... Все одно было – любил.

Покачиваясь, Алексашка встал, кафтан не одернул, как был, пошел. Дверью от души хлопнул – зачем, сам не понял. Печаль такая накатила, тоска – рвала с нутра с самого. Чуялось что-то грустное, неизбежное. Не одну Катюшу от сердца отрывал. И в Катюше ли печаль?

Ветер с моря шел холодный, суровый. Бил по щекам, будто рукою государевой. Так тебе, Санька, за воровство, за глупость мужицкую, не выбитую, за наглость немереную, за любовь доверчивую. Так тебе, Санька, дурень деревенский в губернаторском кафтане и при чинах. Что ж думал, всю жизнь так будет? Всю жизнь по крепостям скакать, шведов обманывать, мазурки танцевать да утешителем быть?

Пошел, шатаясь, к берегу. Сапоги завязали в грязи, сел на перевернутую лодчонку. Сидел, пока не замерз. Полно, наигрались. Уж коли мин херц наигрался да сурьезности требует – быть посему.

– Пропади оно все пропадом... – пробормотал пьяно Алексашка и пошел домой. О порог с непривычки запнулся, выматерился грязно, кое-как сапоги стянул, к камину пошел.

В кресле дымил трубкой Петр.

– Мин херц? – пробурчал Санька, пьяно щуря глаза.

– Чего морозишься? Мужики по нужде не выходят – холод собачий.

– Да я... – Алексашка сел на пол у камина, у ног сердешного друга – как прежде.

– Дверью хлопнул, Катерину перепужал...

– Спит она? – Санька хмуро поежился, поняв, что замерз.

– Спит. И тебе бы спать надо. Я тебе назавтра поручение припас.

Алексашка промолчал, глядя на огонь.

Петр выпустил дым.

– И мне бы спать надо.

– Что ж не спишь-то? – спросил Меншиков, стараясь не бурчать.

– А интересно стало, куда это мой генерал-губернатор среди ночи помчался с таким грохотом, – усмехнулся.

Санька снова смолчал. Царь продолжил.

– И что там, на Неве? Шведы приплыли? – насмешливо.

Меншиков молчал.

– Или тоска зеленая есть начала? Что ж вдруг? Уж не из-за Катерины ли?

– Нет, – буркнул все-таки Санька.

Разозлился на себя – чего рот не закрыл! Чего государю знать? Если каждого холопа всякие страданья слушать, так и рехнуться недолго.

Сидели молча. Петр вздохнул тяжело, как позволял себе только при ближних, положил руку Сеньке на вихры.

– Не могу я по дворам, Данилыч. Наташа головой качает, послы косо смотрят. Царицей ежели станет – дворец ей, балы, приемы. А я что, дворцовый разве? Война, да смотры, да ассамблеи, да дела... Нам с тобой до смерти – одна дорога.

– Поцелуй хоть, что ли...

Попросил все-таки. Смог. Обернулся.

Мин херц смотрел по-доброму, любил. За вихры притянул – обнял, целовал.

– Никуда мне без тебя, Данилыч. Хоть и царь – никуда...