Воздух саданул по разгоряченному Санькиному лицу розгой. Он весь сморщился и невольно даже зад потер – отцовские тумаки вспомнились.

Опять загорелось. Да что ж ты делать-то будешь! Ужо и в голове, нечистое, встало – мин херц чем бог послал колотит за какое-нибудь воровство, а у Саньки все одно – успокоится царственный друг, и ночка горячей будет.

Нынче ночке горячей не быть. Холодная, скотина, будто нарочно! А у Саньки в жилах все переливалось, бабы требовалось хоть какой-нибудь. Царь спал. Уморился он, день в обозе шли, да еще стычка малая в лесах была, как раз на его полк пришлась.

Алексашка сорвался ветром весенним, помчался к царственному другу, сердчишко зашлось будто у агнца... На стены Азовские, на смерть на верную лез, в глаза этой смерти плевал, не страшился. А тут... только увидал, даже услышал только, что мин херц бой принимает, да еще с крайнего ряду, где он по обыкновению своему ввязался в разговор... Тут сам чуть с коня не упал, закричал дико, всполошил передние полки, те аж в ружья встали. Схватка-то всего ничего длилась, а уж за то время Санька рядом с Петром саблей махал, будто вихрь морской свирепствовал.

Царь дышал тяжело. В глазах его горел безумный азарт сражения, у Сашки тож полыхало повсюду. Сказать хотелось что-нибудь до умопомрачения важное... Да только барышни, кажись, и знали, что в таких случаях говорить надобно. Опять же, барышни в боях не участвовали, да и Санька барышней не был. Кивнули друг другу с улыбкой дикой – и все. Что тут скажешь?

Вечером только сказать получилось, да и то – не словами. Петруша уснул почти сразу, утомился. Однако лицо со впалыми щеками разрумянилось будто малость. А смотрел как! Будто сжечь хотел, будто схватит сейчас, глаза безумные-безумные. Выпучил по грозной своей привычке...

А как дернулся, выдохнул – так и уснул. И что тут скажешь? Не разбудишь – чай не полюбовница капризная. А баб в обозе – ни одной, и деревень в округе – нету.

Санька нарочно на ветру до замерзания простоял. Только все равно мысли шальные гуляли, никуда их и не загонишь. Давеча в деревеньке выловил какую-то, да царь не дал – совет ушли держать. Что ж за напасть такая? А девица крепкая была, что надо...

Тьфу, пропасть!

Алексашка потер озябшие в осенней ночи руки, пошел к себе. За пологом шатра оказалось тепло, уютно. Хозяйничал денщик Васька Порфирин. Санька сел на походную кровать, потряс головой, сняв парик.

– Дай сюда выпить, Васька.

Денщик, неловко гремя посудой, подал чарку яблочного самогону – взяли у мужиков в деревеньке вчерашней. Алексашка выпил, сморщился.

– Что Петр Алексеич? – Васька повел глуповатым лицом, улыбнулся.

– Спит он, – буркнул Санька недовольно.

– Утомились они сегодня, чай, не каждый день так наскакивают, пугают. Аки черти вырядились, разбойники, чуть душу богу не отдал со страху...

– Трусом что ли сделался? – зло усмехнулся Алексашка. – Может, зря в полк тебя взяли, сукин ты сын?

Денщик спохватился, что сболтнул, проморгался глуповато, надулся, плечи расправил.

– Да чего нам бояться-то? Вона со шведом бились? Бились! А тут выскочила нечисть из лесу. Не ждали, а так что? Мужики мужиками, разбойничье племя...

Санька засмеялся, ухвативши руками колени.

– Дурак ты, Васька, дурак...

– А что, зато сила есть? Нам много ума и не надоть.

С самогону на голодное брюхо хмель накатил. Мысли бесовские приходить стали. Санька со странного чувства дышал с трудом. А ну как зайдет кто? А ну как узнает?

А перед глазами уж такие черти картины рисовали – крестом не отгонишь.

Что с того, что Васька? Глуп он, промолчит. Денег дать можно. А нет – так швед неподалеку, если что. Мин херц спит вовсе, а Саньке что ж тут, помирать без баб?

– А ну иди сюда, шельма...

Васька был не то чтоб велик, даже сказать, худ. Батька с мамкой в раскольничий скит ушли, кормился, где мог, пока в Преображенский приказ не попал.

Моргал только, пока одежу Санька, матерясь, снимал. Меншиков соображал плохо, Васька молчал. Смотрел уже осмыслено – чего ж он там по подворотням повидал, чего Санька с Алешкой не успели? И времени-то прошла – минута, Санька уж дрожал весь. Потом напрягся, выдохнул, сжал Ваську сильно – и обмяк. Повалился сбоку, дыша кое-как.

– Закончили, гляжу? – внутри стоял государь.

Которую он там минуту уж стоял? У Саньки даже поджилки трястись не могли – страх накатил. Глаза у Петра сверкали от гнева, с коим стрельцов пытал. Какой черт сюда принес? Спал бы уж и спал, раз все равно...

– Срам прикрой и пошли, – и смотрит, смотрит, будто прожигает.

Санька сглотнул, штаны натянул, поднялся и качнулся, чуть не свалился обратно. Руки Петра дернулись, напрягся весь, будто собрался удержать. Не шевельнулся. Много труда стоило. Злился – ох как злился.

Ноги Алексашкины не гнулись вовсе. Как дошел до царского шатра – не понял, а вот как зашел да полу запахнул...

– Ты что ж, ирод, делаешь?! – рявкнул царь. И уже чуть тише: – Солдат мне портить будешь?! Чего тебе, баб не хватает?! Разболтает еще, глядишь – позору не оберешься, с тебя на меня пойдет... – И ну его тумаками учить. Колотил от души – бес какой-то брал.

– Ты что ж, Петенька, не знаешь? – просипел Санька, сжавшись в комок.

– Чего не знаю?! Что друг мой – предатель, вор и... и...

«Изменщик», – пронеслось в голове и осело там ледышкой. Но бить перестал. Сел на кровать, вздохнул, обхватил горячую голову руками. «Так ли любит, как говорит или все обман, все жадность?»

– Васька – дурак, да и, видно, попадался уже кому... Лежит, молчит, вроде как понимает...

– Понимает?! – царь сжал кулак. Сник весь, сгорбился. – Что ж, давно так денщиков пользуешь? Али как?

Санька подполз к ногам сердечного друга, обнял. Петр дернулся, но ничего, не вырвался.

– Умаялся ты... Тебе бы хорошо было, а я – что? Раззадорился только. Баб нет, я уж ходил-ходил... Да еще самогонка эта треклятая на голодное брюхо, я и грешным делом...

– На вопрос отвечай! Денщики твои полюбовники нешто?

– Что ты, мин херц, Васька только попался... Ты ж меня еще вчера от бабы вытащил...

Петр хмыкнул. Гнев не прошел, но смягчился. Что ж с этим делать, с котом разбойничьим? Колотишь его, ума вгоняешь, а он все одно – свое творит. Хорошо хоть ворует помалу, да верен не в пример другим.

Ласков Данилыч. За это одно все простить можно.

– Рожа ты бесстыдная... Как Ваське в глаза смотреть будешь? – поднимая за шиворот сердечного друга и усаживая на кровать, спросил Петр.

– Да как... Не дурак он, молчать будет. Да и шведы тут неподалеку...

– Ох и ушлый ты, Санька! Никуда тебя от себя отпускать нельзя!

– Ревнивый ты, Петр Алексеич... – проворчал Меншиков, осторожно осматривая битые бока. – И ревность у тебя – царская.

Царь глядел на сие сверху, насмешливо. Зацеловал бы красивое Санькино лицо, приукрашенное синяками, хоть до смерти!