18 августа 1572 года в Лувре справляли большое празднество.

В огромных ярко освещенных залах старинного замка собрались самые высокопоставленные дворяне, люди, отмеченные особой королевской милостью, и, что самое невероятное, бок о бок, лицом к лицу – католики и гугеноты, ибо двор праздновал свадьбу Маргариты Валуа и протестанта Генриха Бурбона, короля Наваррского.

Сближение двух жестоко враждебных религиозных партий наделало много шума и породило массу самых невероятных слухов о подоплеке дела, но, смеем заметить, ни одна из версий возбужденного народа и заинтригованного двора не приблизилась к истинной причине, столь скоро и просто заключившей этот брак.

Конечно, Карл IX стремился установить в королевстве хотя бы подобие мира, которое гарантировал этот союз, могущий примирить на время католиков и протестантов, давая тем самым необходимую королю передышку и время на раздумья о дальнейших своих действиях. Столь же очевидно было желание Карла привлечь в Париж видных протестантских вельмож. Однако за этими явными политическими манипуляциями скрывались куда более загадочные обстоятельства, заставлявшие ломать головы самых проницательных и осведомленных придворных. Об этих обстоятельствах мы и расскажем читателю.

Юный король Наваррский бродил среди гостей, поздравлявших и сыпавших любезностями со всех сторон, скользя задумчивым взглядом по залу и немного рассеянно улыбаясь окружавшим его вельможам. В день его собственной свадьбы с самой прекрасной женщиной Франции Генриха занимали совсем другие, далекие от торжества мысли. Недавняя смерть горячо любимой матери порой нагоняла темное облачко печали на его чело; тем сильнее волновали короля мысли о придворных интригах, что он был уверен в отравлении, как причине смерти Жанны д’Альбре.

Одно обстоятельство на время возвращало ему жизнерадостное расположение духа, свойственное этому немного ветреному, главным образом – попросту беспечному юноше. Несколько последних месяцев Генриха пленила приближенная дама Екатерины, очаровательная Шарлотта де Сов. Неискушенный в любовных делах король Наваррский со всем пылом отдался новому чувству, угадав в нем какое-то «двойное дно», не придавая, однако, до поры до времени значения своим догадкам.

Занятый своими мыслями, Генрих очнулся, встревоженный тихим ропотом, пробежавшим по толпе придворных. Как оказалось, вызван он был появлением в зале новобрачной Маргариты Валуа, сменившей подвенечный наряд и блиставшей теперь для гостей в роскошном атласном платье, затмевая своим сиянием всех прочих красавиц двора. Рядом с ней была и герцогиня Невэрская – ближайшая подруга Маргариты и, пожалуй, единственная придворная дама, кроме де Сов, способная сравниться с ней своей прелестью. А чуть поодаль, с нежной полуулыбкой взирая на свою прекрасную сестру, стоял король Карл IX, и в серых его глазах, обычно тусклых, загорался какой-то светлый огонек...

Короля Франции трудно было назвать даже приятным, и того сложнее – красивым, но сегодня обычная его болезненная бледность сменилась легким румянцем праздничного возбуждения, а глаза светились неподдельной гордостью за «сестричку Марго», которая была хороша, как никогда. Генрих невольно задержал взгляд на Карле, который впервые представал перед ним в свете если и не искренности, то, по крайней мере, благожелательности. Генрих нашел это зрелище на удивление приятным, но гораздо больше того – неожиданным, ибо, находясь при французском дворе совсем еще недолго, он привык видеть короля в куда более мрачном расположении духа. К тому же юный король Наваррский желал найти в лице Карла IX , относившегося к нему вполне сносно, могущественного покровителя, что дало бы Генриху бОльшую свободу при дворе и открыло некоторые «тайные ходы» Лувра... поэтому он считал нелишним уделять пристальное внимание настроениям монарха.

Карл резким движением руки откинул с лица светло-русые волосы и, видимо, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся к Генриху. Увидев зятя, король послал ему лукавую непринужденную улыбку, но глаза его тотчас потухли, словно пряча Карла от посторонних. Генрих почтительно склонил голову и тут заметил в дальних галереях одиноко стоящую фигуру, от взгляда на которую у юноши сердце забилось быстрее. То была прелестная Шарлотта де Сов.

«Король подождет, – беспечно заметил про себя беарнец, – а дела любовные не терпят промедленья.»

Так справедливо рассудив, Генрих пошел навстречу баронессе, выкинув из головы все прочие заботы и свою собственную свадьбу в том числе. Карл же вновь обратил свое внимание на сестру и был весь оставшийся вечер замечательно любезен (чему, возможно, поспособствовали мысли об охоте, должной состояться через пару дней), особенно с гугенотами, расточавшими похвалы молодому французскому королю.

Итак, отныне Маргарита Валуа, сестра царствующего Карла IX, принимала титул королевы Наваррской, однако, как оказалось, только на словах.

* * *

Все следующие дни были заняты пирами, балами и турнирами. Двор погряз в развлечениях и, казалось, совершенно забыл о недавних жестоких стычках между враждующими партиями католиков и протестантов. Королева-мать оттаяла до такой степени, что приветливая ее улыбка не предвещала в кои-то веки очередной расправы над врагами, Карл IX расстался со своим обычно мрачным настроением, неизменно присутствовал на каждом торжестве и прямо таки излучал любезность и доброжелательность.

Король Наваррский, так и не появившийся в супружеской спальне в брачную ночь, не благоволил ее своим присутствием и после, появляясь каждый вечер, с наступлением темноты, в покоях мадам де Сов и уходя от нее лишь с рассветом. Днем же Генрих почти неотступно находился рядом с королем, который, казалось, был им просто очарован и не мог минуты прожить без своего зятя. Беарнца такое внимание ничуть не тяготило, тем более, что Карл был приятным собеседником, а избавившись от дурного расположения духа, и вовсе стал для Генриха притягательной личностью. С ним, правда, по-прежнему случались всплески неконтролируемого возбуждения, и веселье его порой заволакивалось, словно черными тучами, тяжелыми мыслями – тогда Генрих предпочитал быть с ним наедине, отчасти, чтобы не тревожить короля необходимостью «держать себя» в свете, но по большей части – из любопытства. Беарнец любил наблюдать за тем, как Карл дает себе волю, как меняется его облик, и что он говорит. Интерес этот проснулся в Генрихе еще торжественным вечером 18 августа и с тех пор не только не утих, но разгорелся с новой силой, не давая покоя, хоть и не раз уже ему удавалось вызвать на бледных губах короля улыбку, а в тусклых серых глазах – блеск, но этого казалось мало, словно Карл, остерегаясь показывать себя полностью, всегда оставлял какую-то недосказанность.

Однако, король иногда все же позволял себе быть достаточно откровенным в присутствии зятя, и Генрих не упускал ни единой возможности лучше узнать Карла.

– Ах, Анрио! – говорил иногда Карл. – Как я завидую вам – некоронованному королю, вольному в своих действиях и свободному в желаниях, тогда как, будучи королем Франции, я скован по рукам и ногам – черт подери! – одним обстоятельством – благом государства, за которое отвечаю головой.

Однажды Генрих спросил короля, что бы тот делал, не имея французской короны на голове.

– Я бы чаще ездил на охоту, – отвечал Карл с улыбкой, – ночами писал стихи и пил бы вино, не предлагая прежде слугам глоток из своего бокала. А еще ласкал бы тех, кого люблю, и без раздумий убивал врагов.

– Сир, – заметил король Наваррский с лукавой усмешкой, – в вопросах любви вы свободны, как ветер – любая придворная красавица почтет за честь принять ваше внимание...

– Анрио, я говорю не о браке, а о любви – о чувстве, к которому ни в коем смысле не применимо слово «любой». Увы, чувство это недоступно столь высокопоставленным особам, как я, и блеск любимых глаз, конечно, ни на миг не поколеблет чаши весов, где судьбы государств – все, а судьбы людей – ничто.

Разговор этот происходил накануне знаменательной, а точнее – роковой ночи, которой было дано имя Варфоломеевской; тогда Генрих впервые увидел в Карле IX не только короля, но и человека, и эта, кажущаяся незначительной, деталь вскоре изменила очень многое...

После ухода герцога Гиза, раздражавшего в последнее время Карла IX одним своим видом, король отправился кормить своих собак, которых, в отличие от людей, никогда не заставлял себя ждать. Он уже предчувствовал по обыкновению неприятный разговор с матерью, предстоящий ему – ведь не мог же этот напыщенный франтишко Гиз не доложить об ответе короля! Карл довольно усмехнулся, вспомнив, как осадил герцога, а когда борзые вскочили при его появлении и кинулись лизать руки любимому хозяину, король окончательно пришел в хорошее расположение духа.

– Остроклювый, – он ласково погладил одного из сидевших на жерди охотничьих соколов. Тот в ответ расправил широкие крылья, словно в поклоне, и поглядел на короля умными черными глазами.

Карл улыбнулся такой улыбкой, какой, пожалуй, никто в Лувре от него не ждал, и принялся кормить своих гончих с рук, лаская каждую и никого не обделяя – разве что, чуть больше, чем остальным, королевской милости доставалось псу по кличке Актеон – преданный друг короля, он отвечал искренней восторженной любовью на неизменную нежность хозяина.

Время за этим занятием летело для Карла почти так же стремительно и незаметно, как за стихосложением – неудивительно, что он не заметил вошедшей в его «охотничью обитель» королевы-матери.

– Сын мой! – голос Екатерины мгновенно вызвал его из сладкого забытья, которому король предался наедине с охотничьими животными. Карл вздрогнул, и взгляд его тотчас сделался привычно стеклянным и непроницаемым.

– Да, мадам? – он быстро обернулся, откидывая с глаз белокурые локоны. – Что-то случилось?

– Сын мой, я прошу у вас позволения уехать в один из ваших замков – подальше от Парижа.

– По какой же причине? – спросил Карл, пристально вглядываясь в лицо Екатерины, казалось, выражавшее бесконечную неподдельную грусть. Актеон продолжал вылизывать чуть дрожавшую руку хозяина.

– По той, что меня все больше оскорбляют и пугают эти люди – приверженцы новой церкви. Сегодня они осуждают несправедливость вашего величества и жестокость Гиза, а завтра, того гляди, перейдут к более решительным действиям.

– Ах, вот оно что... – пробормотал Карл, нахмурившись. Гиз уже успел поднадоесть ему с этими разговорами, но от королевы так просто не отделаешься.

– Да, сын мой, – продолжала Екатерина, не замечая выражения лица Карла, отдаваясь потоку своих мыслей. – Неужели вы не понимаете, что дело тут совсем не в религии, а в том, чтобы посадить поближе к трону сына Антуана Бурбона – короля Наваррского.

Карл вцепился рукой в шерсть Актеона, но лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.

– Ну, матушка, тут вы преувеличиваете. К тому же я не понимаю, чего вы хотите от меня – короля, превыше всего ставящего справедливость?..

– Сир... – из-за портьеры появился герцог Гиз и изящно поклонился.

– Ах, Гиз! И вы здесь! – король прищурился, и неприятная холодная усмешка скользнула по его губам.

– Сир, что бы вы сказали, когда к следующему утру были бы избавлены ото всех ваших врагов?..

– Не вы ли, месье Гиз, собираетесь вашей шпажонкой перебить за ночь десять тысяч гугенотов? – спросил Карл и расхохотался так, что у герцога мороз пробежал по коже.

– Сын мой, одно только слово... – понизив голос, проникновенно заговорила Елизавета. – Это избавит трон от протестантских покушений...

– Вот как! – воскликнул король и странно блеснул глазами. – Значит, убьют и принца Конде, и... короля Наваррского... здесь, в Лувре?

– Сир, сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом Алансонским...

– Месье, – вдруг раздраженно прервал Гиза Карл IX, – вы злите мою собаку. Идем, Актеон, идем!

И, не желая больше слушать, король удалился к себе, предоставив королеве и герцогу самостоятельно истолковывать образовавшуюся неизвестность.

Едва только войдя в Оружейную палату, Карл позволил всем своим мыслям отразиться на лице, чего, как читателю уже известно, никогда не делал в присутствии других людей. По губе, закушенной добела, и лихорадочному блеску глаз можно было понять, что в голове короля происходила торопливая работа мысли и, судя по всему, жестокая борьба чувств.

– Опала на гугенотов... – пробормотал Карл, сидя в кресле и поглаживая ни на шаг от него не отходящую борзую. – Будем держаться старой веры... Значит, такова наша королевская воля! Но... черт возьми! Как же... Анрио... – простонал он, закрывая лицо руками, и с минуту не шевелился, тяжело и часто дыша, а потом вдруг резко поднялся и твердым шагом направился к себе в кабинет. Схватил со стола перо и склонился над листом бумаги, пытаясь унять дрожь в руках.

« Мадам, мы не желаем видеть в своем окружении протестантов. Не торопитесь – к полуночи король Наваррский будет иметь все права находиться в Лувре, притом – живым.

Его величество, Карл IX.»

– Ла Шатр! – твердым голосом позвал Карл, и в кабинете появился начальник королевской стражи. – Передайте королеве-матери – лично в руки!

Карл протянул ему сложенное послание, надеясь, что успел взять себя в руки и стереть с лица следы недавнего переживания. Ла Шатр с низким поклоном удалился, а король с затаенным волнением проследовал в Оружейную палату.

* * *

– Сир, его величество, Карл IX желает с вами говорить.

Среди наступившей гробовой тишины эти слова прозвучали для Генриха Наваррского почти как смертный приговор. Какая-то скрытая угроза читалась в них, но король, с присущим ему самообладанием, без колебаний пошел с Таваном по темным коридорам Лувра, в которых повсюду слышался топот множества солдат, гром ружейных выстрелов, доносящийся снаружи, и глухие звуки набата. Таван довел его до галереи рядом с королевскими покоями и здесь оставил, одного, безоружного, наедине с пугающей неизвестностью.

Приглашение короля откровенно встревожило Генриха, а предшествующее этому предупреждение Маргариты дало ему понятие о значимости этой ночи, но самыми гнетущими стали для беарнца два часа, проведенные в полумраке дворцовых переходов, в окружении догадок, и подозрений, и неизвестного врага, готового разить. В голове короля Наваррского мелькало множество предположений о причине такого неожиданного пугающего действа, которое он мог наблюдать в Лувре и во всем городе, но чаще всего на ум ему приходила мысль об очередной кровопролитной стычке между католиками и гугенотами, заключившими столь кратковременный ложный мир, и, как знает читатель, Генрих был недалек от истины, хоть и не вполне осознавал всего ужаса бойни, учиненной в эти часы.

А когда Генрих Наваррский понял шаткость и опасность своего положения, в коридоре вдруг появился какой-то капитан и, безо всяких препятствий, провел его в покои короля, а затем – в Оружейную палату, где находился Карл IX.

Король сидел в кресле, опустив голову и положив руки на локотники, как-то неестественно резко застыв в этой позе. При звуке шагов он привычным движением откинул с лица непослушную светлую прядь и взглянул на вошедших.

– Добрый вечер, Анрио, – чистый властный голос резанул слух Генриха после двух часов, наполненных лишь звуками отдаленной гулкой стрельбы. – Ла Шатр, оставьте нас!

Капитан вышел. Генрих с тревогой следил за Карлом, по-прежнему сверлящим его пристальным взглядом. Король поднялся с кресла, и беарнец вдруг с восхищением, совершенно неуместным в сложившейся ситуации, отметил про себя стремительную резкую грацию его движений, которую видел не впервые, но никогда не чувствовал исходящей от нее неприкрытой властности, которая теперь заставила Генриха внутренне склониться перед молодым королем.

– Черт подери, Анрио, вы рады быть здесь, со мною? – спросил Карл, и, вместо ответа увидев почтительно опущенную голову, мрачно усмехнулся. – Лучше быть здесь, нежели там, верно?..

– Сир, о чем вы? – Генрих вскинул голову и непонимающе посмотрел на Карла.

– Взгляните – и поймете! – король схватил его за руку и подтащил к распахнутому окну, в котором Генрих с трепетом увидел страшные силуэты палачей, резавших и топивших своих жертв на борту какой-то барки, а обреченных на смерть приводили каждую минуту.

– Бога ради, скажите, что происходит?! – спросил белый как полотно Генрих.

– Месье, сегодня меня избавляют от гугенотов – я не желаю видеть их вокруг себя! Я король, и моя воля – закон! – с неожиданной злостью воскликнул Карл, и рука его сильнее сжала запястье Генриха. – Вы не католик? – лицо молодого короля приобрело почти хищное выражение, а глаза засветились недобрым лихорадочным огнем, и Генрих подумал, что если переживет эту ночь, то неизменно будет вспоминать о ней с ужасом.

– Сир, – чуть дрожащим голосом ответил беарнец, не пытаясь освободиться из железной хватки короля и глядя прямо в серые преобразившиеся глаза. – Когда придет время умереть, вы умрете в вере своих отцов, не так ли?..

– Да, черт подери! А ты?

– Я тоже.

Карл взвыл от ярости и, схватив со стола аркебузу, повернулся к Генриху, взвел курок.

– Принимаешь мессу? – крикнул он, дрожащими руками вцепившись в оружие.

Генрих молчал, заворожено глядя на ослепленного яростью монарха, чувствуя, как по спине прокатывается холодная волна страха, но не произнес ни слова. Тогда Карл с ужасным ругательством, заставившим Генриха сдавленно охнуть, вскинул аркебузу и, прицелившись в зятя, крикнул:

– Смерть, месса или Бастилия!

– О сир! Неужели вы убьете меня, вашего брата? – дрогнувшим голосом спросил Генрих, сознавая, что неверный ответ может стать причиной его смерти, но вдруг понял всю глубину своего вопроса, весь скрытый смысл, обнаруженный невольной дрожью в голосе – просто ему чертовски не хотелось быть застреленным из ружья, как собаке, именно Карлом.

Король замер и как-то по-новому взглянул на него, словно впервые увидев юношу, стоящего под прицелом аркебузы, тяжелое хриплое дыхание вырывалось из груди Карла, а глаза его метали серые молнии, которые – Генрих вдруг понял это – больше не угрожали беарнцу. С минуту Карл неотрывно глядел на него, а потом повернулся к открытому окну и прицелился в человека, бежавшего по набережной.

– Надо же мне кого-нибудь убить! – почти отчаянно воскликнул он и выстрелил, уложив бежавшего на месте.

Генрих вздрогнул и прижался к стене, чувствуя, как замерло сердце, звук выстрела глухо отразился во всем теле, прокатившись с головы до ног, а король выстрелил снова, потом еще и еще, безостановочно перезаряжая аркебузу, и Генрих, замирая от ужаса, снова понял, что он полностью во власти этого страшного, едва ли не сумасшедшего человека.

«Когда ему не в кого будет стрелять, он убьет меня.»– отстраненно подумал король Наваррский, не в силах оторвать взгляд от Карла, показавшего наконец себя настоящего – жестокого, властного – короля, которому невозможно сопротивляться.

Вдруг сзади них раздался голос:

– Ну как, свершилось? – Екатерина вошла неслышно, под гром последнего выстрела, и теперь выжидающе глядела на сына.

– Нет, черт возьми, нет! – заорал Карл, швыряя на пол аркебузу. – Нет! Упрямец не желает отрекаться!

– Тогда почему он еще жив? – медленно проговорила Екатерина, переводя взгляд, полный скрытой угрозы, на Генриха Наваррского.

– Он жив... – заговорил Карл. – Он жив потому, что он мой родственник.

Генрих поднял взгляд на короля, пораженный такими словами и непоколебимой решимостью, с которой они были произнесены, и встретил ответный взгляд Карла, словно говоривший: «Что бы ни случилось, я не позволю тебе погибнуть.» Это безмолвное обещание успокоило Генриха, придало сил и храбрости, словно стеной оградив от угрозы, витавшей в воздухе всю эту ночь.

– Мадам, – неожиданно заговорил он, обращаясь к Екатерине, – я прекрасно вижу, что все это – дело ваших рук; вы придумали заманить меня в ловушку, вы сделали из вашей дочери приманку и, наконец, вы разлучили меня с женой, чтобы избавить ее от необходимости лицезреть мое убийство.

– Да, но этого не будет! – раздался вдруг прерывистый и страстный голос, еще больше ободривший Генриха, но заставивший вздрогнуть королеву-мать от неожиданности и ярости.

– Месье, – обратилась Маргарита к мужу, – вы правы и не правы, ибо я не знала, что вас ждет гибель. Но едва поняв грозящую вам опасность, я тотчас вспомнила о своем долге. А долг жены – разделять судьбу своего мужа, убьют вас – и я приму смерть.

Королева Наваррская произнесла эту речь с таким чувством, что Генрих не удержался и сжал ее руку с горячей признательностью, столь искренней и сильной, что она больше походила на любовь.

– Бедняжка Марго, ты бы лучше уговорила его стать католиком, – со странной усмешкой заметил Карл, не отрывая серых потухших глаз от зятя, и что-то во взгляде короля заставило Генриха тотчас отпустить руку жены. Беарнцу показалось, что будь они сейчас в Оружейной палате одни, Карл убил бы его не задумываясь, и Генрих был ошарашен этим выражением, не находя ему никакого объяснения.

– Сир, – ответила Маргарита с достоинством, – ради вас самих, не требуйте бесчестия от члена вашей семьи.

Екатерина многозначительно взглянула на сына, и Маргарита поняла ее страшную мимику так же хорошо, как и Карл.

– Брат! – воскликнула она. – Вспомните, что вы сами сделали его моим мужем!

Король резко обернулся к сестре, и Генрих едва удержался, чтобы не отшатнуться от него – во взгляде Карла была едва ли не ненависть. С минуту он глядел на Маргариту, молитвенно сложившую руки, такую красивую и храбрую, и холод в его глазах постепенно растаял, уступив место странной обреченности.

– Мадам, – сказал он наконец, обернувшись к Екатерине, – Марго права, и Анрио – мой зять.

– Да, – ответила она сыну и, подойдя ближе, тихо добавила, – да... Но если бы он не был зятем?..

Карл недоверчиво изогнул бровь, чувствуя в этих словах новую интригу матери, но Екатерина лишь загадочно улыбнулась и вышла из покоев короля.

– Брат мой! – Маргарита тот час подбежала к Карлу и с благодарностью поцеловала его руку.

– Марго, сестричка, – король мягко сжал ее ладонь. – Уже поздно, иди к себе. И ты, Анрио, – Карл, не взглянув на зятя, подошел к окну, закрыл его и остался стоять, глядя на город, окутанный предрассветными сумерками и заревом пожаров.

Генрих поцеловал руку жене, и Маргарита вышла, оставив их с королем одних. Беарнец был в нерешительности – Карл хотел убить его, и в то же время, благодаря милости короля он еще жив, ведь остановить Екатерину в ее замыслах мог только коронованный сын.

– Сир, – негромко произнес Генрих наконец, нарушая молчание.

– Ты еще здесь, Анрио? – Карл едва заметно вздрогнул, видимо, отвлеченный от своих мыслей, и обернулся.

Внешне он был спокоен, но Генрих не мог поверить, будто после вспышки такой ярости в душе короля не творилось черт знает что.

– Ваше величество сохранили мне жизнь. Чем я могу отплатить? – король Наваррский постарался вложить в свои слова выражение искренней благодарности, но встретил обычный стеклянный взгляд.

– Ты мой брат, Анрио, и я не могу допустить твоей смерти. Не благодари меня... – Карл устало махнул рукой, но Генрих вдруг шагнул к нему, и король осекся.

– Сир, – беарнец взял его ладонь в свои руки и медленно опустился на одно колено, – скажите, я сделаю для вас все, что угодно, – Генрих опустил голову и замолчал, ожидая ответа короля.

Он не мог видеть, как удивленно распахнулись серые глаза, как бледный румянец вспыхнул на лице Карла, как нервно дернулся кадык на его шее, но Генрих почувствовал, как рука короля осторожно сжала его пальцы.

– Анрио, – тихо позвал его Карл, но Генрих не поднял головы. – Да посмотри же на меня! – уже тверже, но без гнева потребовал король и поднял его лицо другой рукой, заставляя взглянуть себе в лицо.

Как мог Генрих объяснить ему, что это теперь слишком мучительно для него, что столько времени он пытался заглянуть в душу Карла, а теперь сам захлопнул для себя дверь, так и не поняв, что стало этому причиной; как он мог объяснить, что это невыносимо – терпеть равнодушный пустой взгляд, после того, что случилось этой ночью!

– Ты не сможешь отречься от протестантской веры, я уже понял это, – сказал Карл с усмешкой, – Но у меня есть еще одно желание, – уже серьезно добавил он и чуть наклонился к лицу Генриха. – Ты можешь его не выполнять, если не захочешь, но все же...

– Что угодно, сир, – твердо повторил беарнец, и Карл со вздохом кивнул.

И поцеловал его.

* * *

В голове короля Наваррского еще успела мелькнуть мысль – может, и не что угодно, в пределах разумного, конечно – как чужие губы накрыли его.

Это не поцелуй был даже – Карл лишь прикоснулся к его устам, не заставляя, не требуя, и шокированный юноша даже не попытался отстраниться. Неожиданно горячее дыхание опалило губы Генриха, и они невольно дрогнули, приоткрываясь, отвечая на ласку...

Карл тот час отстранился и отнял у него руку. Беарнец открыл глаза и взглянул на молодого короля – светлая прядь упала на лицо, бледные щеки окрасил румянец, а серые глаза засветились поистине адским огнем – опасным и неудержимым.

– Иди к себе, – Генрих никогда не слышал в этом повелительном голосе таких низких ноток и странной хрипотцы, а вид у Карла был такой, словно он боялся самого себя; боялся подойти к зятю и... что?..

– Анрио, уже поздно, – совладав с голосом повторил король. – Иди.

– Сир, – Генрих поднялся, чуть пошатнувшись, снова взял руку Карла и поцеловал ее, задержав чуть дольше обычного губы на тонкой кисти.

Король вздрогнул и взглядом проводил зятя, тихо притворившего за собой дверь Оружейной палаты, а потом вдруг побледнел и вцепился в край стола, чтобы не упасть. Варфоломеевская ночь стала судьбоносной не только для гугенотов Парижа, но и для его короля.

Появление Тавана в покоях короля Наваррского было обычным делом, и означало то, что Карл IX хочет видеть зятя при себе, причем эти появления случались каждый день, так, что слуга вскоре перестал извещать Генриха о желании монарха, ибо оно было очевидно.

Но прошло три дня со знаменательной ночи, а Таван все не приходил – Генрих не знал, что и думать, а двор волновали два слуха – король и королева Наварры наконец-то по-настоящему сблизились, а французский король чрезвычайно увлекся новым видом охоты – на гугенотов.

За все три дня Генрих видел Карла IX всего несколько раз, мельком, получая вместо обычно нежных и искренних приветствий светские любезные улыбки. Ни одного приглашения – теперь, когда Генриху больше всего хотелось приблизиться к королю, побыть с ним наедине... Беарнца неотступно преследовали воспоминания о поцелуе Карла, и это тревожило Генриха, но было и кое-что посерьезнее. С каждым днем он все острее чувствовал сожаление и тоску – по королю, по их долгим разговорам об охоте и о жизни, по игре в лапту даже, хотя Генрих и не любил ее, но общество Карла всегда скрашивало это времяпрепровождение. Часы, проведенные с мадам де Сов, вдруг потеряли всю свою прелесть, и король Наваррский скорее предпочел бы им возможность ловить на себе хоть иногда прежние благосклонные взгляды Карла. Генрих места себе не находил от этой неожиданной холодности молодого короля и не вполне понимал ее причины, так, что к исходу третьего дня он был готов забыть о достоинстве и без приглашения явиться к Карлу, ибо и дальше теряться в догадках было выше его сил.

Поэтому, когда в покоях Маргариты, которые теперь считались и его, появился Таван и с церемонным поклоном объявил о желании короля видеть Генриха Наваррского у себя, беарнец без промедлений отправился в Оружейную палату.

Карл IX был там. Он стоял у стола, зашнуровывая перчатку для соколиной охоты на своей руке, и даже не обернулся на звук шагов, увлеченный этим занятием.

– Сир, – Генрих с исключительным самообладанием не позволил голосу дрогнуть, а волнению отразиться на своем лице.

– Анрио? – король обернулся и взглянул на зятя. – Ты пришел... я хотел с тобой поговорить.

Карл был облачен в охотничий костюм, изящный и строгий, без излишеств, которыми злоупотребляли вельможи того времени, и Генрих вспомнил, как наблюдал за королем на охоте. Любимое занятие преображало Карла до неузнаваемости, разжигая в нем азарт, и страстность, и веселье, которые доставляли беарнцу неподдельное удовольствие.

– Мой король, я счастлив быть здесь, с вами, после трех дней мучительной разлуки, – Генрих не позволил сорваться с языка потоку слов, которые рвались наружу, но этого намека не смог сдержать в себе.

Карл нахмурился и пристально поглядел на зятя, а затем отвернулся от него и заговорил, снимая с руки перчатку.

– Не думаю, чтоб было так, как ты говоришь, Анрио, но, – король взмахом руки остановил Генриха, готового уже сказать все, что было на уме, – но речь не об этом.

Карл вдруг подошел к беарнцу и, схватив его за плечо, взглянул в глаза.

– Анрио, послушай меня. Опала не прекратилась, я не хочу больше подвергать твою жизнь опасности. Ты должен отречься.

Генрих замер, глядя прямо в серые глаза напротив. За непреклонной твердостью слов ему послышалась тень тревоги, и это оказалось очень сильным аргументом, к тому же беарнец допускал для себя возможность перейти в католическую веру не по убеждению, но по велению обстоятельств, однако...

– Я позволю тебе не отрекаться публично – только перед моим духовником, но Лувр будет знать об этом, – добавил Карл и уже тише промолвил: – Я не знаю твоих планов и тайных мыслей, Анрио, но ради спасения своей жизни – соглашайся.

Генрих вздрогнул и неверяще взглянул на короля. Значили ли эти слова, что Карл догадывается о замыслах зятя, но дает ему возможность воплотить их?..

– Сир, я согласен, – после минутного молчания произнес беарнец и почувствовал, как на душе стало легче, одна забота ушла из его мыслей, осталась другая – и Генрих вдруг осознал, что король стоит очень близко, так же как в ту ночь...

Карл одобрительно кивнул отпустил его и отошел к стене, на которой висело оружие, давешняя аркебуза – в том числе.

– Через несколько дней я выезжаю на охоту с соколами – ты будешь меня сопровождать?

– Сир, я совсем не разбираюсь в соколиной охоте.

«Сир, я совсем не разбираюсь в вас!»

– Я научу тебя всему, – Карл вновь шагнул к нему, и теперь – с прежним опасным огнем в глазах, взял зятя за руку и выжидающе взглянул на него, а Генрих вдруг понял, что чувствуют охотничьи птицы короля. Гордые, ловкие в погоне, безукоризненные в полете – покорные любому жесту человека, приручившего их.

– Конечно, – ответил беарнец и, не сдержавшись, добавил. – Сир, почему вы отпустили меня так надолго?..

– Всего лишь три дня, Анрио, – с легкой улыбкой заметил Карл, и у Генриха перехватило дыхание – так преобразился молодой король. Все в нем опять стало до боли знакомо – и изгиб бледных губ, и резкие черты лица, светлые золотистые пряди волос и мягкая насмешка в серых блестящих глазах. Только страшная ночь наложила на Карла свой неизгладимый отпечаток, сквозивший не во внешности, а в чем-то более глубоком, и это было так отчаянно и безнадежно, что выдержки беарнца не хватило, чтобы не позволить голосу сорваться на шепот:

– Три дня... это очень много.

Карл обеими руками поднял его голову, пропуская сквозь пальцы темные локоны, и прикоснулся губами к его губам. Этот новый поцелуй был таким нежным и осторожным, таким желанным, что король Наваррский просто потерялся в ощущениях и смог только приоткрыть рот, намекая на продолжение. И Карл, в отличие от первого раза, принял его, сразу сменив нежность на безмолвный приказ подчиниться, на властность, которой беарнец не мог, да и не хотел сопротивляться.

– Анрио, – прошептал король, разрывая поцелуй, – я торопился заключить твой брак с моей сестрой, боясь себя и своих чувств, но, тысяча чертей! как я был неправ...

– Сир, – Генрих позволил себе коснуться лица короля, а затем с наслаждением провести рукой по светлому шелку волос, – помните, обстоятельства не могут изменить судьбы, но судьба направляет обстоятельства.

Король осторожно провел кончиками пальцев по его щеке, и беарнец задрожал от этого неожиданного жеста, тем более выразительного, что Карл никогда не позволял себе столь откровенной нежности.

– Значит, своей судьбы я не избежал.

* * *

Из толпы любопытных вышел юноша. Красивое лицо его было искажено горем, но благородная осанка не терялась даже в тяжелые минуты, и по ней можно было угадать в молодом человеке высокопоставленную особу.

То был Генрих Наваррский, спустя год после смерти короля Карла IX, минуя час с гибели де Муи, считанные минуты назад принявший последний вздох Шарлотты де Сов.

– Ах, бедняжка, милая покорительница мужских сердец! – воскликнул Генрих, выйдя из дома Шарлотты. – Как не хотел я твоей смерти, хоть и не дарил тебе того, что ты заслужила – любви. И вот – все меня бросают, все изменяют мне, уходят раз за разом от меня!

– Да, сир, – вдруг шепнул ему какой-то человек, отделившийся от толпы вместе с ним, – но в будущем у вас – престол!

– Рене!

– Да, сир, это я. Бегите, пока не поздно – этот подлец, умирая, назвал ваше имя. За вами пошлют стрелков, бегите же!

– Ты говоришь, что я буду королем, – Генрих невесело усмехнулся. – Это беглец-то?

– Нет, сир, не я говорю – глядите, – ответил флорентиец, указывая в небо, на звезду, сверкнувшую в просвете черной тучи. – Это говорит она. Она поведала мне, что вы исполните волю дорогого вам человека, сир.

– А может, Рене, вы не такой уж и обманщик, – задумчиво проговорил Генрих и, вздохнув, скрылся в темноте.