Я знаю, что он заберет меня отсюда – он так сказал. Ночью, когда я не могу спать и слушаю, как остальные возятся в своих камерах – я думаю об его словах. Я стискиваю одеяло и смотрю на синие тени на потолке – и пытаюсь забыть, как давно я принял свои таблетки – и что они, наверное, уже не действуют. Тошнотворные, угрожающие воспоминания наступают на меня – воспоминания, которые кажутся такими реальными и подробными: холодный металл стола под моим животом, сознание того, что невозможно, совершенно невозможно исправить то, что происходит.

Но я-то знаю – эти воспоминания ложь. Они пытаются ввести меня в заблуждение в момент моей наибольшей уязвимости – когда барьер, выстроенный лекарствами в моем рассудке, начинает разваливаться. Я знаю правду: он меня любит. И он вытащит меня отсюда.

Здесь больше нет ничего, что напоминало бы мне о нем: в той камере, что он занимал, уже давно живет другой псих. Ничего нет, ни одной вещи, даже запаха – и память притупилась; прошли дни, прошли месяцы, а мой разум не слишком устойчив. Но когда я очень стараюсь, я все-таки могу вспомнить ярко-белый свет в душевой, и его близость, его длинное тугое тело, прижатое к моему. Я снова ощущаю, как его пальцы мягкими подушечками касаются моего лица; они ласкают, но я знаю, что они также могут сжимать и дробить. Я знаю, как опасен он может быть – но я не могу его бояться. Он никогда не причинит мне боли.

И его голос – сквозь раздражающий плеск воды, акцент превращает его слова в примитивную мелодию:

– Тебе будет хорошо. Я позабочусь о тебе.

И когда я киваю, завороженный его прикосновением, когда поворачиваю лицо, чтобы поймать его ладонь губами, он прижимается ко мне как можно теснее, притискивая меня к стене. Но я не чувствую твердых холодных плиток – я чувствую твердость его грудной клетки и шелк его темной кожи – и его напряженный член, прижатый к моему сквозь ткань наших штанов.

Его длинные руки обнимают меня – тиски из костей и мускулов – и его дыхание обжигает мне губы. Я вдыхаю его запах: горький, теплый мускус, более сильный, чем запах мыла и лекарств. Он усмехается:

– Так что, теперь тебе нравится, как я пахну?

Он целует меня; его рот, накрывающий мой – это блаженство, его пальцы, стискивающие мои соски – это боль. Его пах трется о мой, быстро, сильно, и хотя его член не входит в меня, на мгновение этот ритм пробуждает что-то в моей памяти, ужасающий образ... но он обнимает меня еще крепче – пока жар и мощь его тела не заставляют этот образ исчезнуть.

– Я никогда тебя не отпущу, – шепчет он, его агатово-черные глаза затуманены. О, я знаю, что не отпустит. Он мой ангел с черными крыльями и разящим мечом – единственный, кто может спасти меня от небытия – единственный, кто может вновь ввергнуть меня в небытие.

Когда он замирает, его член вжат в мой живот, и я чувствую, что он достиг пика, дверь распахивается. Охранник с отвращением оттаскивает его.

– Адебизи, ублюдок, чем ты тут занимаешься? Тут душ принимают, а ты?

Позади него один из идиотов хихикает и корчит рожи. Донес на нас... конечно.

– Сорри, босс, я больше не буду. – Лицо моего любимого ничего не выражает, руки покорно висят – но когда его выводят, он оглядывается, и я вижу, как его глаза вспыхивают ярко и яростно. Они ведь не всегда будут за нами следить, правда?

* * *

Теперь его здесь нет. Другие есть, охранники есть, а его нет. Они сказали, что он выздоровел – снова стал нормальным, и теперь живет с нормальными людьми. Они говорят, что я тоже могу туда вернуться когда-нибудь. Если я признаю то, что они называют правдой. Но это не правда, это просто другой мир, который просачивается в меня, когда я забываю ставить ему преграды. В этом другом мире мой отец мертв, а я помню, кем я был, и что я потерял, и кто в этом виноват.

Монахиня со страстными глазами, хрупкая, как птичка, говорит мне, что я должен принять это и жить дальше – но она ничего не понимает. Когда я пытался это принять, я едва не умер, разрываясь между серой пустотой, принесенной таблетками, и омерзительным страхом реальности.

Я больше не хочу этого.

* * *

Когда они притащили его в психушку, сперва я думал, что знаю его – и мне было плохо от этого. Я смотрел на его лицо, охваченное восторгом, на его невидящие глаза – и мечтал о новой дозе таблеток, которая заставит меня забыть обо всем, в том числе о том, что он совсем рядом, с камере за стеной. А ночью, когда мне хуже всего удавалось себя контролировать и псевдо-воспоминания обступали меня с новой силой, я до крови стирал губы, целуя крестик, повторяя молитву, пока она не становилась всего лишь кашей слов, впечатанных в мое подсознание.

Я не знал, что это он был ответом на мои молитвы.

Однажды он пришел ко мне в камеру. Я чистил зубы, шестой или седьмой раз за утро, но ведь нельзя быть слишком чистым, правда? Я почувствовал, как он встал рядом, и повернулся к нему, в панике, что позволил ему поймать меня в ловушку. Но он ничего не стал делать.

– Ты меня помнишь? – сказал он.

У зубной пасты был вкус мяты и крови, и я сказал, не зная, правда ли это:

– Нет.

Он протянул ко мне руку – тыльной стороной, как будто хотел ударить меня – но только прикоснулся к моим губам. Я заставил себя не двигаться, не отпрянуть. В его глазах не было угрозы, только печаль.

– Что они с тобой сделали, Питер? Разве ты не помнишь, как ты любил меня? Как мы любили друг друга?

Это была ложь... должна была быть. Но когда я продолжал смотреть на него, и он был так близко, вытирал большим пальцем пасту с моих губ, я вдруг подумал, что, может быть, он говорит правду. Если именно это было между нами, то значит, все те ужасные, больные видения, что преследовали меня, были просто кошмарами, ничем больше. Если бы я только мог поверить, что помню, как его мягкая ладонь касается моей щеки, как его прекрасные огромные глаза улыбаются мне – если бы я мог помнить это, а не начищенную металлическую поверхность кухонного стола, и боль, и непрерывное Питер-ты-опозорил-семью...

Я увидел, как его глаза повторяют улыбку его губ – и его голос тоже стал мягким, ласковым – как и кончики его пальцев на моей щеке.

– Ты ведь снова можешь полюбить меня.

– Да, – сказал я. – Да.

Он рассказывал мне: о том, как нам было хорошо вместе, о том, как он скучал без меня, когда меня забрали от него. Он рассказал мне, как мне нравилось то, что он делал со мной, и как мне нравилось делать с ним всякие вещи... которые мы снова будем когда-нибудь делать – когда никто не увидит.

Он не рассказывал мне, почему он оказался в психушке. Но он сказал, сверкая глазами и смеясь шальным смехом:

– Они заплатят за это. Каждый из них.

И он сказал мне, что построит свой собственный мир, где не будет места его врагам – мир только для тех, кто на его стороне.

Я знал, что когда-нибудь он уйдет: психушка – неподходящее место для него. И однажды он вернулся со встречи с сестрой Пит, сияя тихим торжеством. Он собрал вещи, а я стоял у решетки его камеры. Он повернулся ко мне – и еще один раз, пока охранники не успели нас растащить, обвил меня руками, притянул к своему невероятно горячему телу.

– Я вытащу тебя отсюда, – казал он. – Когда буду готов.

* * *

И вот этот день пришел. Сестра Пит смотрит на меня добрыми, усталыми, равнодушными глазами и говорит:

– Питер, тебя могут снова перевести в Изумрудный Город. Сейчас это самое безопасное место в тюрьме, уровень преступности ниже, чем был когда-либо. Хочешь туда вернуться?

– Да. – Я говорю это так твердо, что равнодушие на мгновение исчезает из ее глаз. Но ей не нужно беспокоиться – если есть в этом мире хоть что-то, что я твердо знаю, так это то, что я хочу вернуться туда. Вернуться к нему.

– Там Саймон Адебизи. У тебя были с ним проблемы.

Проблемы. Отлично сказано.

– В психушке мы неплохо ладили, – небрежно перебиваю я, откидываясь на спинку стула. – Я думаю, и в Изумрудном Городе поладим.

Мне не стыдно, что я лгу ей. Мы квиты: разве ее вопрос – это не такая же ложь?

– Ты ведь не будешь делать никаких глупостей? – подозрительно спрашивает она. Она умная. Но я знаю, что он слишком устала, слишком поглощена своими собственными несчастьями, чтобы ее это действительно волновало.

– О нет, сестра, – лениво улыбаюсь я. У меня хорошо получается притворяться самим собой – таким, как я был. – Нам с Адебизи больше нечего делить.

Разве не этого она всегда хотела – чтобы я принял ситуацию? Только пожалуйста, пожалуйста, пусть она не просит меня рассказать ей, что именно, по ее мнению, мой любимый сделал со мной.

Она не просит. Он кивает и что-то пишет в тетради. Возможно, она пишет, что я снова здоров – нормален. Она поднимает голову, чтобы сказать:

– Я еще подержу тебя на таблетках.

Да я не против. Может быть, я боюсь остаться без них. Поэтому когда я стою с вещами у ворот в Изумрудный Город, я чувствую себя приятно одурманенным. Решетка отодвигается, и я вхожу – а двое выходят. Одного я не знаю, а второго узнаю без удивления.

– Привет, Чаки, – говорю я. Он дергает головой, будто его пришпорили – несколько мгновений смотрит на меня, словно не в силах поверить – а затем оборачивается назад, с яростью.

– Черт тебя возьми, Адебизи, если ты только посмеешь...

Да ладно, Чаки, как будто тебе не все равно.

Я смотрю мимо него – и вижу своего любимого, на верхнем этаже, пальцы сжимают перила. Его длинные обнаженные руки расправлены, как крылья темнее ночи. Он ухмыляется, а его глаза горят недобрым светом, и под его взглядом Панкамо уходит.

Потом он смотрит на меня, и его ухмылка превращается в улыбку. Ему не нужно говорить этого: это он привел меня сюда. Как и обещал.

Он идет ко мне, медленно, ступенька за ступенькой вниз – и я не отвожу взгляда, я тону в его глазах. Я слышу, что говорят вокруг нас, но это не имеет значения. Адебизи привел себе сучку... я это слышу, но я не хочу об этом думать. Я могу об этом не думать – пока смотрю на него.

А затем он кидает на них взгляд – и все замолкают. И я понимаю, что все, что он говорил мне – правда. Это его мир.

Он ведет меня в камеру с белыми простынями, закрывающими стеклянные стены. Здесь пахнет выпивкой и ароматическими палочками. Худенький темнокожий паренек быстро собирает вещи, не поднимая головы. Мой любимый ловит его за загривок, подтягивает поближе и целует – дикарский, грубый поцелуй почти до крови.

– Выметайся побыстрее, щенок.

Паренек уходит, бросив на меня взгляд, полный обиды и облегчения. Дверь захлопывается.

– Шлюхи, – говорит мой любимый. – Они все шлюхи. Не нужны они мне.

И он делает шаг ко мне, а его голос, его взгляд меняются, становятся невозможно нежными, и его руки обвиваются вокруг меня с невероятной силой.

– Ты ведь не такой, как они? Ты чистый.

Да, я чистый, у меня руки потрескались от дешевого мыла, которое дают в тюрьме – и, сказать по правде, им совсем не нравится, что я расходую кусок в день. Я поднимаю ладони, чтобы показать ему – и он хватает мои запястья, так сильно, словно собирается сломать кости.

– Только не лги мне, – говорит он. – Никогда не лги.

После того, как двери заперты на ночь, он стоит перед зеркалом и смотрит на свое отражение – ничего не делает, даже зубы не чистит. И когда он поворачивается ко мне и обнимает меня, смотрит в мои глаза, его взгляд не меняется. Как будто я для него – просто еще одно зеркало.

Чуть позже он смягчается. Касается моего лица так легко – словно крылом – и так настойчиво, будто собирается на ощупь слепить маску по моему лицу.

– Со мной ты в безопасности, – говорит он. – Обещаю.

Остальные думают, что он опрокидывает меня на койку и ебет полночи – разве не этим ему следует заниматься за занавесками? Они ничего не понимают.

Его череп под моими пальцами твердый и теплый, его рот обжигающе горяч, его губы скользят вдоль моего члена – и от наслаждения я кусаю руку, чтобы не издать ни звука. Позднее он встряхивает меня и шипит в лицо:

– Не смей никому рассказывать, что я это делал!

Ему не надо об этом напоминать. Он тот, кто уничтожил меня – и снова создал – разве я могу сделать что-то, что повредило бы ему? Я поглаживаю его виски, я знаю, что именно там начинаются боль и страх. Потом он затихает.

А утром он такой же, как всегда: он рассказывает мне, как ему удалось забрать меня сюда, об играх, которые он вел с Квернсом, чтобы заставить его плясать под свою дудку. Говорят, что в Изумрудном Городе слишком много цветных заключенных? Ну вот, я – пример того, что сюда попадают и белые.

Когда я собираюсь выйти из камеры, он напоминает мне:

– Не забудь принять таблетку.

Сестра Пит вызывает меня.

– Питер, я слышала... – Она даже не знает, как начать. – Если я могу что-либо сделать...

Что сделать? Ничего никогда нельзя сделать.

– Меня все устраивает.

– Это правда?

Она же психолог; пусть и определит, лгу ли я.

– Да. Знаете, как давно мне не было так хорошо? С того самого момента, когда я понял, что мне нужно будет заменить отца... что именно этого все от меня ждут. С того самого момента все в моей жизни изменилось.

– Потому что ты боялся, что... облажаешься?

– Потому что я знал, что облажаюсь, сестра. Рано или поздно.

Теперь она спросит меня, в какой конкретно момент я облажался хуже всего. Но она не спрашивает.

– Продолжай принимать таблетки, Питер.

Конечно. Таблетки тоже помогают мне чувствовать себя хорошо – держат меня в моей собственной реальности. Таблетки – и его объятия – и еще душ три раза в день, и мытье руки шестьдесят раз. Он говорит, что ему нравится, когда я чистый. Я не хочу, чтобы он снова когда-нибудь видел меня таким, как я был в психушке, жалким и грязным.

Ко мне подходит человек.

– Думают, что ты сдался, друг мой. Но я знаю, ты с ним еще посчитаешься. Ты и я, нас белых тут раз-два и обчелся, почему бы нам...

– Ты ошибаешься, О'Рейли.

Они все ошибаются. Они не знают, что меня не существует, когда руки моего любимого не обнимают меня, когда его глаза не смотрят на меня. Они не знают, что я почти ничто – только зеркало для него. Зеркало, которое отражает его не таким, как его видят другие – а таким, какой он на самом деле. Невинный.

Но мир вокруг нас – тот мир, что он создал – в этом мире нет стабильности, нет безопасности. И он тоже не в безопасности. Когда он обнимает меня, я чувствую его сомнения. И во мне он тоже сомневается. Он думает, что я не тот, кто ему нужен, я уже недостаточно чист.

Я стою у душевой и слышу, как он разговаривает с Саидом, вижу, как он слегка уклоняется от молящих, успокаивающих рук Саида. Я слышу, как Саид говорит, мрачно, страстно и разочарованно:

– Ты думаешь, что создал этот мир заново?

И на миг Саид бросает взгляд на меня – на единственный миг, когда кажется, что он видит именно меня, а не ту мерзость, что я собой представляю. Словно я – воплощение мира, созданного моим любимым – и если воплощение таково, то каков же этот мир...

Когда Саид уходит, мой любимый подзывает меня.

– Посмотри на меня, – говорит он. Мы стоим под душем, и его руки стискивают мои мокрые предплечья. – Ты счастлив? Ты один из тех, о ком он говорил – один из людей рядом со мной. Нужно ли ему беспокоиться о тебе?

– Забудь, это не имеет значения, – говорю я, пытаясь успокоить его; за последнее время я почти привык его успокаивать. – Ты же говорил – мы любим друг друга.

Он смотрит на меня – долгим, странным взглядом, от которого боль начинает пульсировать у меня в висках. И пытаясь заглушить эту боль, пытаясь отогнать тошноту, которая всегда охватывает меня в такие моменты, я протягиваю руки к его лицу. Разве он не помнит? Разве мне нужно ему напоминать?

Я касаюсь его бровей, а он сжимает мое запястье так крепко, что я поглатываю стон. Но я не боюсь его. Я знаю, что он не сделает ничего плохого.

– Он увидит... я покажу ему, – шепчет мой любимый.

Ночью он целует меня так безумно, что я боюсь, что его ярость может пробудить во мне воспоминания, которых я не хочу. Я знаю, что от его зубов на моих ключицах позднее проявятся багровые и синие следы, но когда он кладет тяжелую голову мне на грудь, я знаю, что готов стерпеть что угодно. Его пальцы входят в меня, не принося удовольствия – а потом он поднимает меня на ноги и раздергивает занавески, прижимая меня к холодному стеклу.

Он резко входит в меня. Его рука сжимает мой член, пробуждая его в жизни, но вместе с возбуждением волна тошноты накатывает на меня.

Я не хочу думать. Не буду думать.

Он ебет меня и трет мой член, и я чувствую удовольствие, и я чувствую страх – и еще я вижу, как Саид наблюдает за нами из своей камеры. Наверное, я знал это с самого начала – это все ради него. Представление для него.

Саид не досматривает до конца, отворачивается резко и уходит в тень. Не знаю, видит ли это мой любимый. Может быть, к тому моменту, когда он – и я – готовы кончить, ему уже все равно. Я хотел бы в это верить.

– Ты тоже шлюха, – шепчет он в мои волосы, впиваясь пальцами мне в плечи. – Ты ничуть не лучше остальных.

Но позднее его руки гладят мои ребра горячо и нежно, и я надеюсь, что до того, как мир рухнет, у нас есть еще несколько дней.

* * *

Его кухонная одежда безупречно белая, но его глаза налиты кровью. Он совсем не в себе, слишком нанюхался, и огрызается невнятно, когда охранник проводит металлодетектором вдоль его тела.

Ненавижу кухню. Меня тошнит, когда я здесь. Но он хочет, чтобы я был там же, где он, постоянно. Я режу перец, когда он подходит ко мне. Его рука в одноразовой перчатке ложится мне на плечо. Он ничего не говорит. Он ведет меня чуть дальше, туда, где почему-то никого нет, и это место... На мгновение вторжение чужой, пугающей реальности становится таким настойчивым, что у меня перехватывает дыхание. Он улыбается, глядя, как я хватаю ртом воздух. Его зубы и белки ослепительны на темном лице.

– Значит, ты все-таки помнишь?

Он держит меня так крепко, что мне больно, но еще сильнее у меня болит голова. Я отчаянно пытаюсь перекрыть ход воспоминаниям – иллюзиям – которые захлестывают меня. Я сжимаю голову, вдавливаю костяшки пальцев в виски, словно это может изгнать воспоминания.

– Нет, нет, нет, – и это только частью ответ на его вопрос.

– А вот это помнишь? – Он резко поворачивает меня, прижимает к металлическому столу, лицом вниз. Он стоит за мной, держит меня – и я помню эту царапину на металле, я так хорошо помню ее, я смотрел на нее, когда...

– Ты все еще хочешь, чтобы я любил тебя? – спрашивает он, и его рука скользит по моему бедру. Теплая и тяжелая – такая знакомая.

Голова у меня болит все сильнее – и я уже не могу держать воспоминания под контролем – от стола исходит резкий запах моющего средства, прямо как тогда... тогда, когда я потерял все. Он мог меня убить тогда, но... он сделал гораздо хуже.

Я знаю, что сейчас он сделает это снова – я помню это не разумом, а телом: как он сдернул мои штаны, холодный воздух на моей коже, его член, входящий в меня. Я думал, что забыл все это, забыл настолько, что этого почти не было.

Я мог сказать Ленни, что ничего не помню. Я мог лгать любому. Но себе?

Но он ничего не делает. Он поворачивает меня, сжимает мой череп ладонями, смотрит в мои глаза.

– Не надо, не бойся, я этого не сделаю... прости...

И я снова могу дышать – я всхлипываю – с облегчением, как будто проснувшись от дурного сна – и я касаюсь его прекрасного лица и шепчу ему, так же монотонно, как он:

– Зачем ты так? Не делай так больше.

Ночью, после того, как мы занимаемся любовью, он не спит. Он стоит у стекла, раскинув руки. Не как крылья – а так, словно он распят. Он смотрит на тусклые огни Изумрудного Города. Он совсем одинок, но он не один. И хотя со своей койки я не могу видеть этого, я знаю, на кого он смотрит. Саид тоже не спит, тоже стоит у стекла и смотрит на него.

– Я обещал тебе весь мир, если ты будешь служить мне, – говорит он; он обращается не ко мне. – И ты согласился. Но ты обманул меня. Ты больше не говоришь мне правду. А зачем мне совесть, которая лжет? Зачем мне лжепророк? Продажный судия?

Его голос звучит печалью, а потом он поворачивается ко мне, и в его глазах тоска и разочарование.

– И ты тоже. Я думал, ты чистый, не такой, как они все. Но как я могу верить в это, сделав тебя своей сучкой? Ангел не может быть шлюхой. Нужно снова сделать тебя чистым. Я должен вернуть тебя туда, где ты должен быть. Этот мир не для тебя. Я – не для тебя.

Он наклоняется ко мне и берет мою руку, смотрит на отпечаток распятия на моей ладони. На мгновение его лицо становится маской – ни души, ни мыслей позади нее. Маска, за которой нечего прятать, потому что ничего нет.

– Да уж, молись, – говорит он.

На следующий день в душе он швыряет меня на пол и делает знак своим дружкам. Они хватают меня, прижимают к кафельным плиткам, но я не сопротивляюсь.

И когда кто-то пихает член мне в рот, я смотрю на него. Мой любимый стоит, скрестив руки на груди, его глаза не моргают. Он не отводит взгляда, даже когда я уже не могу сдерживать крики, когда память и реальность смешиваются слишком густо, становятся непереносимыми. Я первым отвожу взгляд. Я смотрю на грязную воду и струйки крови подо мной.

– Черт, он совсем не растянут, что ты с ним делал, Адебизи, – говорит кто-то.

Мне больно – но я сознаю все до последней детали. Когда-то нечто подобное заставило меня потерять рассудок, и я не позволил ему вернуться, потому что так было легче. Быть сумасшедшим было безопасно.

Ну что ж, относительно безопасно – принимая во внимания, что я все равно закончил вот так, на полу душевой, и меня трахают с двух концов.

– Давай подмахивай, шлюшка.

Они меняются местами, а я пытаюсь стиснуть пальцы, но вода протекает между них – вода, смешанная с моим кровью и дерьмом. Я даже знаю, каково оно на вкус, когда кто-то из них, выебав меня в зад, сует член мне в рот.

И никакого способа уйти в небытие.

Кажется, я никогда не чувствовал себя нормальнее – чем в тот момент, когда Мондо Браун ебет меня так, словно хочет проебать насквозь.

Когда они заканчивают, я не пытаюсь встать. Они уходят, а я лежу на полу, и вода течет вокруг меня.

И тогда он подходит ко мне. Я вижу его темные руки, но он не касается меня. Только когда я пытаюсь приподнять голову, он прижимает меня к полу горячей, сильной рукой. Но он разрешает мне смотреть на него.

– Я сделал это ради тебя. Я сделал тебя чистым.

Так теперь я чистый? В луже собственной крови и с дерьмом на ляжках?

– Я знаю, что делаю, – говорит он. – Когда я взял тебя, ты не смог этого выдержать. Ты предпочел сойти с ума. То, что я сделал с тобой сейчас – еще хуже. Ты должен сойти с ума снова.

Я усмехаюсь, сглатывая кровь.

– Ты ничего со мной не сделал, – говорю я.

– Лжец. – Он бьет меня по щеке. – Тупой ублюдок. Я убил твоего отца – и убью тебя.

Я не могу его бояться. Я не могу бояться смерти. На самом деле, смерть – это лучшее, что может со мной произойти. Если я чего-то и боюсь – так это еще двадцати с лишним лет здесь, в Оз, без надежды забыть...

Но когда он встает, и его лицо становится пустой смеющейся маской, я знаю, что он не собирается меня убивать.

– Трус, – говорю я.

Он уходит, и я теряю сознание.

Больничная палата – это дежа вю, и игла, воткнутая мне в вену, приносит покой. Сердитый голос надо мной:

– Я так и знала, что этим все закончится! – это сестра Пит.

Ничего она не знала. Никто ничего не знает. То, что он сделал – он сделал это не со мной, а с собой. Он сделает с собой еще хуже, и Саид, его белый ангел, его Немезида, его зеркало и его судья, поможет ему.

Но я этого не увижу. Я вернусь туда, где был – в психиатрическое отделение. Мое тело вылечится, и я уже знаю, как заставить их поверить, что мой разум не вернулся ко мне.

И когда он будет уже мертв – долгими ночами я буду лежать на своей койке, глядя на танцующие на потолке тени, облизывая губы, чувствуя маленький шрам, оставленный его последним ударом. И я буду пытаться поверить, что он не умер. Ведь он мой ангел. Он просто улетел.

Но мне его не хватает.