Пришло очередное письмо.

Он услышал его по характерному бормотанию того самого автомобиля, доставленного специально для этой цели. О плиты стукнули каблуки сапог. Бормотание возвестило о том, что формальности соблюдены.

Он ждал, стиснув пальцы. Санни[1] уже два часа как спала, поджав губы и пожелав спокойной ночи. Она явно пару часов назад беседовала со старцем и вновь размышляла о том, что он ей сказал. Она воспринимала его слова необычайно глубоко, словно с нею беседовал, по меньшей мере, сам Иисус Христос.

Но письмо – ах, письмо должно было прийти сегодня, он это чувствовал. И посыльный появился.

Камердинер вошел, наклонив голову, и открыл рот, чтобы сообщить о приходе личного адъютанта Императора.

Николай досадливо махнул рукой. Он ждал дольше, чем мог себе позволить.

В дверь вошел граф Ламсдорф[2]. Обрусевший немец, оригинал, монархист до мозга костей, преданный более режиму, нежели Николаю, но оттого не менее надежный.

– Старец Распутин возражал против моего приезда, Ваше Величество, – отметил он тихо, передав письмо царю.

– Громко возражал? – усмехнулся Николай.

Гонец не разделял его мнения по поводу старца. Но виду не подал.

– Он настаивал на том, чтобы я прекратил богомерзкое дело. Осмелюсь спросить, что бы это могло значить.

Николай вздрогнул. Что это было? Всего лишь попытка Распутина политически сыграть в свою пользу или же видение?

Сомнения эти не переставали терзать Императора. Головную боль от самого себя мог снять только Распутин. Врач Христиан Иванович бился в союзе с новейшими европейскими препаратами против царственной головной боли, словно горох об стену. Иной раз, когда голова болела от усталости, чудодейственные порошки помогали. Но только думалось о Гришке, как лекарства становились бессильны.

– Богомерзость, дорогой мой друг, весьма растяжимое понятие. Возможно, старец имел в виду политику или же философию, о которой я беседую с кайзером.

Граф наклонил голову, выражая согласие.

– Передохните до утра. В семь будьте у меня. Я отдам вам письмо.

Адъютант вновь кивнул и попятился. Двери за ним и камердинером закрылись. Царь читал письма в одиночку.

Пальцы дрожали, вскрывая печать. Буквы на бумаге плясали и тыкались острыми концами в верхние строки. Николай улыбнулся странною улыбкой.

«My dearest Nicky…»

Император откинулся на спинку кресла и еще долго шевелил губами, растягивая их в улыбке. Мягкое и приятное лицо его принимало выражение весьма хитрое, но вместе с тем умильно-нежное. Наконец, пробежав глазами остальное, он расслабился и закрыл глаза. Уголки губ подрагивали, составляя, помимо дыхания, единственные движения Николая.

Он вспоминал.

* * *

Юноша в форме гимназиста сурово осматривал чудесного голштинского мерина, разнося резкими словами конюха. Тот покорно слушал, не выражая никаких эмоций. Это явно злило юношу. Он замахнулся кнутиком.

– Не стоит, – Николай поймал его руку.

Вильгельм презрительно посмотрел на наследника русского престола.

– У вас в России можно и не так. Я – кайзер.

– А он – человек. И ты – человек. Тебе больно, и ему больно, – терпеливо пояснил Николай.

Рот Вильгельма преломился в неестественной гримасе. Он дернулся и вскочил на лошадь, погнав ее к водоему.

Они друг другу не нравились.

* * *

– Могу помочь, – юный Николай соскочил со своего жеребца и коснулся левой руки Вильгельма.

– Не стоит, – отозвался тот, – Она все равно не действует.

– Почему? – юноша нахмурился.

– Давно. Атрофировалась.

– Ты накричал на фон Бисмарка[3] и ускакал.

– Ненавижу этого пьянчугу. Он вертит отцом, как ему вздумается.

Николай со свойственной ему задумчивостью потер подбородок. Он смотрел в другую сторону.

Вильгельм позже писал ему, что дыхание схватило именно тогда. «Что-то в лице твоем, – пояснял он, – Заставило меня задуматься. Прежде я никогда не задумывался над тем, прав ли я. Я был прав всегда. Оттого я совершенно потерялся и озлился на тебя».

Николай помнил только, что Вильгельм вдруг, зарычав, повалил его на землю и даже воздел было кулак, чтобы, видно, ударить. Он был неуравновешен совершенно и начисто лишен дипломатических качеств, на что регулярно жаловалась его мать, принцесса Виктория.

Однако вместо удара Николай почувствовал чужие губы и запах конского пота. Губы были иными, чем у его обожаемой Матильды[4], они были тверже, грубее и требовательнее.

Он открыл глаза и увидел, с каким сосредоточенным лицом, зажмурившись, целовался юный кайзер. Ему словно стало доступно новое лакомство, которое он пробовал, не понимая до конца, нравится ему или нет.

«Ты был мягок, словно воск, а кожа твоя была нежна, как морда моей любимой кобылки. Я не захотел тебя ударить, хотя ты ждал этого. Я сделал то, к чему звало мое существо. Но приятнее всего были твои лучистые серые глаза, которые успокоили меня», – писал позже Вильгельм, не проясняя, а только усложняя понимание.

* * *

Николай любопытствовал.

Отец и мать отчаялись избавиться от слухов о романе Кшесинской и Николая. Молодой наследник же ни в какую не собирался отказываться от этой шикарной женщины. Об отношениях судачила вся Москва. Предстоял разговор с отцом, Николай знал это точно и готовился, словно к военному походу, стоять до конца.

«Невеста? – думал он, – Прекрасно! Но в таком случае только Алиса Гессенская[5]. Она красавица, к тому же, возможностей посетить Германию у меня будет вдвое больше».

Александр, нынешний император, не знал самого скандального. Узнав об этом, он, наверное, убил бы сына. Матильда была хорошим и красивым прикрытием. Пока судачили о ней, упускали из внимания других, случайных.

А внешний вид их мог рассказать вдвое больше, нежели царственные манеры прима-балерины.

Поначалу были женщины с мужескими фигурами, коих нашлось немало, но их губы были недостаточно твердыми. Обратившись к доверенному лицу, Николай получил под большим секретом милого юношу с восхитительными ножками, словно у молодой барышни. Спустя четверть часа, так ничего и не добившись, он накричал на графа Мольтке за этакое непотребство.

Граф, осознав свою ошибку, попросил месяц времени. Николай, движимый жаждой вернуть ощущения, выделил денег из личного пользования. И уже через три с небольшим недели в его нумера в рижском отеле привели мужчину с гордо поднятой головою и холодным взглядом.

Николай едва не встал навстречу ему, но остался сидеть. Мужчина отвесил небольшой поклон и спросил разрешения действовать по своему усмотрению, не причиняя боли Его Высочеству.

Николай сглотнул и согласился, приказав подчиниться, если далее ему пробовать не захочется.

Спустя два часа графа Мольтке вызвал раскрасневшийся наследник и пожал руку, говоря, словно с другом.

Видно, эти руки и губы были достаточно тверды и мужественны.

* * *

Переписка велась регулярно, для этого имелся специальный адъютант, тогда как сам Император довольствовался всего одним. Тон ее, хоть и вписанные в чужие английские буквы (ведь Вильгельм не знал русского языка, а Николай не владел немецким), становился все более интимным. Чего только не обсуждалось в их письмах!

Николай припоминал и стул по проекту Билля[6], с седлом вместо сиденья, и политические союзы, и безумные проекты. Они совершенно не понимали друг друга, настолько абсолютно, насколько это вообще возможно у представителей единого человеческого рода. Но нечто тянуло их друг к другу неумолимо, неисправимо.

Неуравновешенность и ярость, переходящая в безумие, гасли в Вильгельме при едином слове Николая. «Ты так похож на мою драгоценную мать, – написал однажды кайзер, – Мне недостает ее, хотя она всегда укоряла меня за неспособность к наукам, за несдержанность». Это, кажется, было всего один раз, потому и запомнилось.

Николай старался не думать о том, что именно он испытывает к кузену. Это было также невозможно, как разовое решение рабочего вопроса. Он доверял ему – и попадал в такие ситуации, когда лучше было бы и вовсе бездействовать. Но Санни, ах, Санни тоже поддерживала Вильгельма, и тут царь оказывался в двойном кольце.

Но Санни, конечно, не знала всего. Иначе как бы смогла она так спокойно смотреть в глаза любимого мужа, отца детей, Императора в конце концов?

Оба ведь женились вполне успешно и иногда язвительно желали друг другу премногих удач и детей.

* * *

Личная яхта Вильгельма «Гогенцоллерн» находилась в финских шхерах. Вся императорская семья была здесь. Впрочем, что могло помешать их интимному разговору ближе к трем часам ночи после хорошего рейнского вина?

Они долго обсуждали балет и хорошеньких танцовщиц, пока Вильгельм не заметил: «Они хрупки, словно фарфор. Я всегда боюсь их сломать».

Царские кости, конечно, не сломались, но уж пол был не приспособлен к такому бесстыдству! Николай успел только вскрикнуть и попытаться вырваться, как новые горизонты расплылись в облаке боли. Но уже через некоторое время он вполне выправился и понял, что горизонты по-прежнему в силе, только тот голландец, которого привел граф Мольтке, был очень уж деликатен и умолчал о главном в содомии. Подлец!

Да и с мундирами потом было разобраться трудно, и оба в унисон проклинали момент, когда в приступе патетики надели все свои награды. Долго смеялись.

Ходить было трудно, но Вильгельм смотрел благодарно и беззащитно, даже виновато. Правда, через некоторое время вновь становился буйным и безумным, но ни в каких приступах об этом не упоминал.

Оставшиеся дни он много играл с крестником, царевичем Алексеем.

* * *

Николай вздохнул, улыбка сползла с его губ. Назревала война.

Вильгельму всегда нравилась жестокость. И на сей раз мягкость черт любимого Никки не смягчала его нрава.

Дела государственные, как ни грустно.

1. Санни (англ. sunny – солнышко) – домашнее прозвище Императрицы Александры Федоровны, данное еще при английском дворе королевы Виктории, где будущая русская императрица воспитывалась.

2. Граф Ламсдорф – военный атташе из личных адъютантов Императора. Ему было запрещено вступать в контакты с кем-либо еще вроде Генерального штаба, зато он лично принимал и передавал письма, запросы и известия от одного корреспондента другому.

3. Леопольд фон Шенхаузен Бисмарк – «железный канцлер». В действительности пьянчугой не был, разве что в юности, но политически много играл на своей якобы «простодушности». Был нелюбим кайзером Вильгельмом Вторым, так как его советы (между тем очень дельные) совершенно не входили в политику кайзера

4. Матильда Кшесинская – Прима-балерина Имперского Мариинского театра, роман с ней продолжался у Николай вплоть до официальной женитьбы на принцессе Алисе Гессенской.

5. Алиса Гессенская – принцесса Гессенн-Дармштадтская, будущая Императрица Александра Федоровна. Брак с ней был крайне нежелателен с точки зрения родителей Николая, но так как в противном случае он бы Матильду Кшесинскую не бросил, брак был совершен по его выбору.

6. Вообще-то в письмах звучало «dearest Willy», но в оригинале сокращение немецкого имени Вильгельм возможно в двух вариантах, как Вилли, так и Билль. От английского сокращения имени Вильям (Уильям) отличается разве что ярко выраженным мягким знаком.