Глупый, безымянный день. Иду по улице. Ветер не даёт покоя. Ветер. Развевает полы пальто. Пальто давно бы уже пора постирать, засаленные до локтей рукава. Не к лицу известному поэту. Пальто подарил Мариенгоф, ему привёз друг из Франции. Мариенгоф мне нравится, ему можно доверять. Вчера напоил меня чаем с вареньем. Вспомнилось родное село, наша изба. Хочу в рязанские края. Тошно. Алкоголь.

* * *

Вчера приходил Есенин. Он много пьёт в последнее время. Я его поил чаем; прочитал своё новое стихотворение. Есенин вскочилна табурет и закричал, что будет читать свои стихи, а ничьих больше слушать не желает. Я ему: «Серёжа, что ты злишься?» А он мне: «Толя, устал я. Всё кутерьма кругом: проститутки, бандиты, спирт. Что же делать, Толенька?» – «Ты в деревню поезжай, отдохни, своих повидай. Сам говорил, мать написала, помощи ждёт…» Есенин мотнул головой: «Нет, Толя, нельзя мне. Нельзя. Они кругом. Я уеду, а они скоро моё место займут». – «Кто ОНИ, Сергунь?» – «Враги. У меня здесь кругом враги, – озирается по сторонам, – Всё хотят себе моей славы отхватить. Уж я их!» – Есенин замахнулся кулаком.

«Тише, Серёжа. Иди лучше спать.» – «Не хочу,» – обиженно надувает губы. Молчание… – «Толь, посиди со мной…»

Полночь уже. Есенин лежит на диване в гостиной, я сижу рядом, в кресле, осторожно поглаживая его по волосам. Он вдруг хватает мою руку и тянет себе под голову. Устраивается поудобнее,сладко зевает. Через десять минут аккуратно освобождаю свою руку. Есенин спит и ухом не ведёт.

Всё же лучше его в деревню отвезти, или в санаторий путёвку достать…

* * *

Снова бегаю с квартиры на квартиру. Холодно. Денег нет, все выплаты потрачены на алкоголь. Сколько же вокруг чужих людей, и каждый норовит залезть мне в душу.

* * *

Сегодня с утра позвонил Есенин, жаловался, что его все забыли, просил прийти к нему.

После обеда еду в издательство, на обратном пути зайду к Сергею.

* * *

Мариенгоф обещался зайти сегодня во второй половине дня. А у меня даже выпить нечего. Выпросил у соседки четвертушку самогона. Ух, жадная баба!

* * *

Серёжа встретил меня на пороге. Бледный, усталый, с взъерошенными, посеревшими волосами и мутными глазами, он вызывал сочувствие. Есенин подошёл, быстро и небрежно поцеловал меня, пригласил внутрь комнаты.

«Сергунь, опять пьёшь, что ли?» – я осторожно взъерошил его волосы, спутанные выцветшие кудри.

Он наклонил голову и усмехнулся. Потом вдруг резко отскочил в сторону, к столу, схватил бутылку и спросил: « А что, выпьем сейчас?» – «Нет, Серёжа, не буду. И тебе не советую.»

Он как-то сразу сник и погрустнел, а через секунду заговорил: «Понимаешь, Толенька, тошно мне жить стало. Одиноко. Всё вроде люди вокруг, а я как пёс безродный, – Есенин тряхнул кудрями. – Вот у тебя семья, всё-таки тоже – отдушина. Я не смог так, ну не вышло из меня мужа и отца». Он сел на кровать, поджав под себя ноги.

«Ещё не поздно, Серёжа, – я сел рядом с Есениным, пытаясь обнять его. – Брось ты пить, девушку себе найди простую, скромную, авось заживёшь, как все».

Есенин молчал. Неожиданно он спрыгнул с кровати, взял со стола несколько исписанных лисов и обратился ко мне: «А я ведь, Толя, для тебя стихи сочинил,» – он встал посреди комнаты и начал читать. Ещё никогда при мне он не читал так задушевно, так чувственно, так страстно:

Возлюбленный мой! дай мне руки –
Я по-иному не привык, –
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.

В этот момент Есенин протянул ко мне руки, и на глазах его выступили слёзы, но он продолжал читать:

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли...

С каждой новой строкой Есенин всё больше и больше распалялся:

Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.

И я видел этот страх на его лице. К концу стихотворения Сергей весь дрожал:

Прощай, прощай. В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня,
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.

Он, надрываясь, выкрикнул последние строки. Я сидел, ошеломлённый. Есенин плакал.

После Сергей протянул мне листок со стихотворением: « Я его помню наизусть», – прошептал он. Я не сомневался в этом.

Через несколько минут я вышел на улицу, на душе было не спокойно. Казалось, Есенин был уже на грани, ещё тогда, в двадцать втором. Но я ничем не мог ему помочь.

* * *

Мы виделись с Есениным ещё много раз. Пару раз оставшись со мной наедине, он сразу умолкал и замыкался. Мне думается, он тогда считал меня предателем.

Однажды, сидя на скамейке бульвара напротив Камерного театра, я увиделпроходившего мимо Есенина и окликнул его. Он не сразу услышал, но потом подошёл ко мне. Обменялись несколькими фразами. Неожиданно Есенин спросил:

– Толя, ты любишь слово "покой"?

– Слово – люблю, а сам покой не особенно.

– Хорошее слово! От него и комнаты называются – покоями, от него и покойник. Хо-орошее слово!

И, рассеянно поцеловав меня в губы, сказал:

– Прощай, милый!

– Куда торопишься, Серёжа?

– Пойду с ним попрощаюсь.

– С кем это?

– С Пушкиным.

– А чего с ним прощаться? Он небось никуда не уезжает.

– Может, я далеко уеду.

Это был мой последний разговор с Есениным.